CC BY
146Г.Т. Хухуни, И.И. Валуйцева
ЯЗЫКОЗНАНИЕ И ФИЛОЛОГИЯ В РУССКОЙ ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ XIX — ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ ХХ ВЕКА
После возникновения в начале XIX столетия сравнительно-исторического языкознания встала проблема отношения его к предшествующим подходам к изучению языковых явлений. Если с нормативной и философской грамматикой вопрос решили достаточно просто, отнеся их к так называемому «донаучному» периоду, то применительно к филологии ситуация была несколько иной. Во-первых, многозначность самого понятия (трактуемого и как наука о культуре народа в целом, и как изучение языка и литературы в их совокупности, и как комплекс проблем, связанных с обработкой, комментированием и изданием памятников письменности) затрудняла такого рода однозначную квалификацию. Во-вторых, если изначально в европейской традиции филология понималась как наука об античности (создатель указанного термина в его современном понимании Ф. Вольф определял её как «совокупность сведений и известий, которые знакомят нас с деяниями и судьбами, с политическим, научным и домашним положением греков и римлян, с их культурой, языками, искусством и наукой, с нравами, религиями, национальным характером и образом мыслей» (цит. по: [1, с. 593]), то параллельно с созданием компаративистики начинают формироваться «новые филологии» (германская, романская и др.), возникает санскритская филология и т. д. Причём, несмотря на то, что у их истоков стояли как раз первые компаративисты (Я. Гримм, Ф. Диц и др), представители «исконной» — классической филологии отнеслись к ним достаточно сдержанно, чтобы не сказать враждебно. В дальнейшем взаимоотношение двух дисциплин также характеризовалось определённой противоречивостью. Если благодаря деятельности Г. Курциуса наблюдается тенденция к их «примирению», то складывающееся к середине позапрошлого столетия натуралистическое направление акцентирует внимание на принципиальном различии между ними (хотя один из его представителей — М. Мюллер интенсивно занимался филологической работой, связанной с изучением древнеиндийских памятников). Неоднозначно обстояло дело и с наиболее влиятельной в последние десятилетия позапрошлого века младограмматической школой. С одной стороны, декларируемый в «Манифесте» Остхофа и Бругмана скептицизм по отношению «к неточной и ненадёжной письменной традиции древних языков» вызывал отрицательную реакцию у их «филологически» ори-
ентированных коллег, с другой же — сам Бругман отмечал тесную связь между языкознанием и филологией, что вызвало резкую критику со стороны Г. Шухардта. Да и в последующий период по интересующему нас вопросу высказывались полярно противоположные взгляды. Так, Ф. де Соссюр подчёркивал контрастность между ними, тогда как К. Фосслер, выступавший под знаменем «идеалистической неофилологии», напротив, утверждал, что «история языкового развития есть не что иное как история духовных форм выражения, следовательно, истории искусства в самом широком смысле слова», а грамматика — «это часть истории стилей или литературы, которая в свою очередь включается во всеобщую духовную историю или историю культуры» [2, с. 329].
Если обратится теперь к той ситуации, которая сложилась в рассматриваемую эпоху в отечественной науке, то можно заметить, что при несомненной тесной связи с теми процессами, которые протекали в европейской лингвистике, русское языкознание оказалось в несколько специфическом положении в силу ряда причин.
— Если западной компаративистике пришлось при своём появлении столкнуться с классической филологией как сложившейся научной дисциплиной, то в России положение было несколько иным: о формировании классической филологии в собственном смысле слова можно говорить лишь в конце Х1Х-начале ХХ столетий, когда появляются труды М. — М. Покровского, Ф. Е. Корша, Ф. Ф. Зелинского, С. И. Соболевского...
— В то время как на Западе с самого начала сравнительно -историческое языкознание развивалось по двум направлениям — индоевропеистики в целом, с одной стороны, и разработкой историй тех или иных групп и отдельных языков, часто смыкавшейся с соответствующими «новыми филологиями» — с другой (условно их можно было бы назвать «линией Боппа» и «линией Гримма»), то в русском языкознании на протяжении первых двух третей позапрошлого столетия доминировала именно славистическая проблематика, а индоевропеистика привлекалась (как, например, у Ф.И. Буслаева) настолько, насколько этого требовали интересы славистики. Таким образом, русская компаративистика возникла и развивалась как составная часть славянской филологии.
— Если представителям «новых филологий», равно как и компаративистам, на первых порах приходилось доказывать, что «неклассические» языки вполне равноправны с классическими в качестве объекта лингвистического изучения и даже превосходят последние, то предметом занятий их русских коллег, в первую очередь, стал старославянский язык, «классический» статус которого никаких сомнений не вызывал. Следовательно, и в данном отношении сравнитель-
но-исторические изыскания являлись не разрывом с филологической традицией, а логичным её продолжением.
Думается, что указанными моментами во многом можно объяснить подход к интересующей нас проблеме таких учёных, как И.И. Срезневский и Ф.И. Буслаев.
И.И. Срезневский, будучи в ряде моментов близок к виднейшему представителю натуралистического направления А. Шлейхеру, противопоставлял «антифилологизму» последнего утверждение, согласно которому филология включает в себя «три направления — статическое, сравнительное и историческое» и представляет собой «центр наук гуманитарных» [3. С. 94-95]. Ф.И. Буслаев в своей «Исторической грамматике» подчёркивал, что она «соединяет оба способа изучения языков, т. е. филологический и лингвистический» [4, с. 578].
Такова была традиция, сложившаяся в отечественной науке к последней трети прошлого столетия, отношение к которой предстояло определить формировавшимся в этот период школам и направлениям.
В первую очередь здесь необходимо отметить деятельность А.А. Потебни, широкие филологические интересы которого неоднократно отмечались как современниками, так и последующими исследователями. Указанная особенность непосредственным образом вытекала из его научного мировоззрения, важнейшей чертой которого было убеждение в тесной связи между явлениями языка и литературы, а следовательно, и дисциплинами, которые их изучают. Поэтому тезис А. Шлейхера относительно полной противоположности филологии и языкознания и попытка последнего разграничить в языке «лингвистические» и «филологические» сферы вызвала решительное возражение харьковского лингвиста. По его словам, такое противопоставление «опровергается самим Шлейхером. В синтаксисе и слоге, входящих, по его словам, в круг предметов филологии, есть свобода; но «строение предложения и весь характер языка (а, следовательно, и слог) зависит от того, как выражается звуками понятие (Bedeutung) и отношение, от словообразования», понимаемого не только в смысле образования корней и тем, но и частей речи, склонений, спряжений... следовательно, необходимость будет там, где Шлейхер видит свободу. Напротив, совершенно не справедливо, будто «на язык как предмет лингвистики так же невозможно влияние произвола, как нельзя соловью поменяться песнью с жаворонком». говорят же люди на чужих языках. Этим уничтожается двойственность в языке» [5, с. 55]. Аналогичные идеи можно найти и в высказываниях его учеников и последователей, среди которых особенно выделяется позиция Д.Н. Ов-сянико-Куликовского: «Изучая историю сравнительного языковедения, мы легко отметим следующее явление: эта наука выделилась из филологии и, достигши известного пункта в своём развитии, вновь повернула в сторону филологии и в настоящее время находится на
пути к полному слиянию с ней... Чем дальше, тем всё яснее становилась истина, что если не всякий филолог — лингвист, то всякий лингвист непременно должен быть филологом» [6, с. 2-7].
Достаточно явственно прослеживается филологизм и в научном мировоззрении представителей Московской школы Ф.Ф. Фортунатова. Если сам её основатель отмечал, что для филолога «языковедение ... не побочная наука, но та, которая одной своей частью входит в его специальность» [7, с. 27], то его ближайший ученик и последователь В.К. Поржезинский специально подчёркивал как необходимость для филолога обладать лингвистической подготовкой, так и на важность для лингвиста филологической выучки: «Поскольку филолог изучает язык научно, он должен быть лингвистом. Поскольку лингвист имеет дело с сырым материалом, предварительно необработанным (извлекая, например, данные непосредственно из рукописей) он должен применять все те научные методы и приёмы, которые создавались преимущественно на изучении античных языков. Помимо этого основательное знание «филологических» методов исследования необходимо для него и с другой точки зрения: получая из рук филологов результаты их трудов, он обязан быть настолько осведомлённым с «филологией», чтобы иметь возможность относиться к ней не только пассивно, но и активно, критически» [8, с. 3-4]. Не случайно среди слушателей Фортунатова были такие выдающиеся филологи-русисты, как А.А. Шахматов и А.И. Соболевский и один из крупнейших представителей классической филологии М. М. Покровский.
Сложнее обстоит дело с тем течением русской лингвистической мысли, которое связано с именем И.А. Бодуэна де Куртенэ. Среди его высказываний нередко встречаются указания на «особый характер филологического языкознания, заключающийся в извращённом, неестественном методе научного исследования» [9, с. 205], и утверждения, согласно которым, «языкознание может принести пользу... лишь отказавшись от обязательного союза с филологией» [10, с. 18]. Схожие мысли можно встретить и у Н.В. Крушевского.
Правда, неоднократно отмечалось, что свою магистерскую диссертацию о древнепольском языке Бодуэн писал под руководством одного из виднейших отечественных филологов И.И. Срезневского, материал для неё добывался, в первую очередь, путём филологической работы над древними рукописями. В написанном в этот период реферате «Август Шлейхер» последний критикуется за «узкое и ложное понимание филологии» и обосновывается тезис, согласно которому, «если филолог и лингвист занимаются исследованием языка, занятия их в сущности становятся одни и те же» [9. с. 36]. Однако, учитывая, сколь резко отзывался Бодуэн в последующие годы и о своей диссертации — в ещё большей степени — о своём руководите-
ле — вряд ли можно судить по приведённому высказыванию о его научном мировоззрении.
С позднейшими же учениками Бодуэна, известными как представители петербургской лингвистической школы, дело обстояло уже несколько по-иному. Уже в тридцатые годы Л.В. Щерба, касаясь данного вопроса, говорил: «Конечно, когда я начинал учиться... слово «филолог» звучало несколько иронически... мы, лингвисты, презирали филологов. И лишь постепенно получился возврат лингвистики к филологии, и все поняли, что лингвист не может не быть филологом» [11, с. 218].
Говоря о причинах, обусловивших указанный «возврат», можно выделить следующие факторы.
1. В указанный период возрастает интерес к изучению литературных языков, что требовало пристального внимания к целому комплексу вопросов, традиционно относимых к филологии.
2. В первые десятилетия ХХ века отмечается усиление интереса к проблемам поэтики и теории художественной речи. Они привлекали внимание многих языковедов (не в последнюю очередь — учеников Бодуэна де Куртенэ), что наглядно проявилось в деятельности ОПО-ЯЗа (Общества по изучению поэтического языка). Независимо от методологической разницы установок тех или иных авторов, объективно они также стимулировали лингвистические изыскания, выходившие за пределы узко понимаемой науки о языке и сближавшие их со сферой, традиционно причисляемой к филологии.
3. Рассматриваемый период характеризовался и стремлением многих литературоведов использовать при разработке «филологической» проблематики достижений лингвистики. В первую очередь, здесь можно назвать крупнейшего филолога-романиста дореволюционной России, основоположника исторической поэтики А.Н. Весе-ловского, указывавшего: «Известно, какой поворот в изучении и в ценности добываемых результатов привело в области лингвистики приложение сравнительного метода. успехи лингвистики на этом пути подают надежду, что и в области исторических и литературных явлений мы дождёмся если не одинакового, то приблизительно точных результатов» [12, с. 47].
Это внимание к проблемам лингвистического характера было свойственно и основанному по инициативе Веселовского романо-германскому отделению Петербургского университета, где литературоведение изучалось в тесном комплексе с языкознанием. Говоря же о задачах созданного ещё в 80-е годы позапрошлого столетия Неофилологического общества, он подчёркивал: «С языка и с его истории необходимо начать», — одновременно выражая надежду, что «в обществе несомненно появятся и специалисты по вопросам языка» [13, с. 22-23]. Действительно, несколько позже по инициативе ряда линг-
вистов (в числе которых были и переехавшие в Петербург казанские ученики Бодуэна де Куртенэ С.К. Булич и В. В. Радлов) была создана лингвистическая секция Неофилологического общества под председательством С. К. Булича, в работе которой впоследствии приняли участие и сам Бодуэн, и его петербургские ученики, многим из которых к тому же довелось слушать таких выдающихся филологов-русистов, упомянутых выше, как А.И. Соболевский и сменивший его А.А. Шахматов. Слушателем первого из них был и Л.В. Щерба, уже в своём выступлении на защите докторской диссертации подчёркивавший: «Я позволяю себе думать, что необходимо в известной мере возвратиться к филологии, к любви к языку, как средству выразить наши мысли и чувства» [14, с. 98]. И это единство языкознания и филологии учёный продолжал отстаивать и в последующие годы, неоднократно отмечая: «.Занятия лингвистикой подразумевают отличное знание языка и языков. А спрашивается, где этому учат? Этому учат в филологии» [11, с. 218].
Эта тенденция явственно проявилась и в позиции, которую занимало следующее поколение учёных (как московской, так и петроградской выучки), деятельность которых приходится уже на послереволюционные годы. Показательны в этом плане слова Г.О. Винокура, который подчеркивал, что переживаемый в середине двадцатых годов кризис в языкознании «должен приблизить языкознание к филологии... Новая эпоха в языковедении, на рубеже которой мы, несомненно, стоим, влечёт научную мысль от мёртвых схем к живому слову как орудию социального общения, вновь окружают лингвистику родственной, материнской атмосферой филологии, а филология напоминает, что слово есть важнейший свидетель нашей духовной культуры; она приближает специальную лингвистическую работу к общественным интересам в области языка» [15, с. 5; 31]. Именно в недооценке филологии видел Винокур основной недостаток высоко ценимого им Ф. де Соссюра.
Разумеется, наблюдалась в эту эпоху и противоположная тенденция к размежеванию между двумя дисциплинами. С одной стороны, она стимулировалась стремлением лингвистов, близких к зарождавшемуся в те годы структурализму, сосредоточить внимание — если не исключительно, то преимущественно — на лингвистике «внутренней». Характерно в этой связи замечание А.А. Реформатского, чьё становление как учёного приходится как раз на рубеж 20-30-х годов: «До сих пор в науке существует цикл филологических наук. что номенклатурно покрывает и литературоведа. и лингвиста. Эта традиционная несовместимость всё более и более становится очевидной» [16, с. 49].
С другой стороны, с аналогичными высказываниями выступал в те годы и основоположник «нового учения о языке» Н.Я. Марр. Хотя
его научная деятельность долгие годы была связана как раз с работой в области армянской и грузинской филологии, он по существу повторял (правда, исходя из других методологических основ) высказывание А. Шлейхера: «Наука об языке (лингвистика) и филология это такие же разные области знания как ботаника и садоводство» [17, с. 117].
Однако в целом «филологизм» продолжал оставаться характерной чертой отечественной научной традиции в течение всей первой половины XX столетия, ярко сказавшись, в частности, в деятельности В.В. Виноградова. В 40-х годах на этот момент обратил внимание В.Ф. Шишмарёв. Отметив, что в первые послереволюционные годы «филологические работы несколько отошли на задний план», он тем не менее подчеркнул: «Прошли ещё годы, и отношения с филологией восстановились. Филологическая работа проводилась и в трудных условиях военного времени, что является несомненным доказательством того, что она увлекла, и гарантией того, что она принесёт в дальнейшем серьёзные плоды. Наша задача — использовать всё лучшее из того, что нам досталось в наследство от мастеров филологической работы, проработав это лучшее в духе наших методологических установок» [18, с. 56].
Литература
1. Степанов Ю. С. Филология. // Русский язык. Энциклопедия. — М., 1997.
2. Звегинцев В. А. История языкознания XIX-XX веков в очерках и извлечениях. Ч. 1. — М., 1964.
3. Срезневский И. И. Мысли об истории русского языка. — М., 1959.
4. Буслаев Ф. И. Историческая грамматика русского языка. — М., 1959.
5. Потебня А. А. Эстетика и поэтика. — М., 1974.
6. Овсянико-Куликовский Д. Н. Очерки науки о языке. // Русская мысль, 1896, № 12.
7. Фортунатов Ф. Ф. Избранные труды. Т. I. — М., 1956.
8. Поржезинский В. К. Введение в языковедение. — М., 1913.
9. Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию. Т. I. М, 1963
10. Бодуэн деКуртенэ И.А. Избранные труды по общему языкознанию. Т. II. — М., 1963.
11. Щерба Л.В. Выступление члена-корреспондента Академии наук СССР Л. В. Щербы. // Рукописное наследие В. Ф. Шишмарёва в архиве академии наук СССР. — М., 1965.
12. Веселовский А.Н. Историческая поэтика. — Л., 1940.
13. Веселовский А.Н. О романо-германском кружке в Петербурге и его возможных задачах.// Записки романо-германского отделение филологического общества при императорском Санкт-Петербургском университете. — СПб., 1888.
14. Из истории языкознания. Из лингвистического наследия Л.В. Щербы (публикация А.А. Леонтьева). // Вопросы языкознания, 1962, №2.
15. Винокур Г.О. Культура языка. — М., 1925.
16. Реформатский А.А. Ведение в языковедение. — М. 1967.
17. Вопросы теории языка в освещении яфетической теории. Сост. В.Б. Аптекарь. — Л., 1933.
18. Шишмарёв В.Ф. Филологическая работа в Академии наук СССР. // Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. Т. IV, вып. 2.
А.А. Шаповалова
ОСОБЕННОСТИ ЯЗЫКОВОЙ ЛИЧНОСТИ В ПРЕДСТАВЛЕНИИ КОНЦЕПТА «ЧЕЛОВЕК» (НА
МАТЕРИАЛЕ ЗООМОРФИЧЕСКОЙ ЛЕКСИКИ РУССКОГО, АНГЛИЙСКОГО, ФРАНЦУЗСКОГО И НОВОГРЕЧЕСКОГО ЯЗЫКОВ)
В плане выявления национально-культурных особенностей фразеологии и паремиологии значительную роль играет исследование зооморфических единиц, позволяющее создать представление, хоть и фрагментарное, о национально-культурной картине, запечатленной в зооморфической лексике.
Зоосемия — родовидовая сверхобщность, в которой доминируют лексемы с переносным значением. Значительную часть данного пласта лексики составляют характеристики лица, среди которых центральное место принадлежит зооморфизмам.
Будучи неотъемлемой частью сверхобщности, зооморфизмы, как и вся оценочная лексика любого языка выражают чувств, реакции, проявления эмоциональной жизни человека в целом. Кроме того, они формируют ценностную картину мира, поскольку дают оценку предметов по этическим и эстетическим нормам данного языкового коллектива.
В состав сверхобщности можно включить коннотированные лек-семы-зооморфизмы, анималистические ФЕ, паремиологизмы (к числу которых мы относим и малые фольклорные жанры — пословицы,
