CC BY
12Н.М. Мухарямов
ЯЗЫК И ПОЛИТИКА: К НОВЫМ СПОСОБАМ КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИИ
Рец. на кн.: Gorham M.S. After newspeak. Language culture and politics in Russia from Gorbachev to Putin. - Ithaca, L.: Cornell univ. press, 2014. - xv, 234 p.
Профессор-славист из Университета Флориды Майкл Го-рэм - лауреат премии Американской ассоциации преподавателей славянских и восточноевропейских языков (AATSEEL) за 2004 г. опубликовал новую книгу. В Издательстве Корнелльского университета (Итака, штат Нью-Йорк) вышла его монография «После новояза. Культура языка и политика в России от Горбачёва до Путина», продолжающая обширный цикл работ автора.
Термин «новояз» в заглавии не должен вводить в заблуждение: то, что, по словам П.Б. Паршина, служит «оруэлловской» мотивацией политической лингвистики или гипотеза о doublethink [Паршин, 2001, с. 181-182, 184-186], не является здесь главной темой. Во-первых, М. Горэм придерживается чисто академических ориентаций и не впадает в негодующий критицизм. Во-вторых, он анализирует объекты, процессы и реальные состояния, которые можно было бы определить как трансформирующиеся свойства реальной политической лингвокультуры поздне- и постсоветской России. Можно перечислять привлекательные стороны рассматриваемой научной публикации - от широты диверсифицированных русскоязычных источников до убедительно организованной логики высокопрофессионально проведенного анализа. Однако уместнее в данном случае остановиться на собственно методологических основаниях исследования. Именно эти свойства работы, и
прежде всего примененные инструменты концептуализации, обладают особой поучительной пользой для российского читателя. Особенно - знакомого с обширным корпусом отечественных разработок в рассматриваемой области.
Угол зрения, под которым тематизируется область авторских интересов, - культура языка. Это определило многомерность подходов, обладающих не декларативной, но действительной кросс-дисциплинарностью. Взаимодействие языка и политики в тех или иных социально-исторических контекстах российскими авторами, как правило, изучается в двух предметных пространствах, которые крайне редко пересекаются. Первое - социолингвистическая по преимуществу практика разработки проблематики языковой политики в ее чаще всего этатистском понимании, или все то, что обычно ассоциируется с категориями «планирования статуса» и «планирования корпуса». Второе - язык в его политическом употреблении, политический дискурс, речевое поведение политиков, их риторические стили и идеолекты, политическая текстология с очевидным уклоном в метафорику. Эта ипостась предмета в большинстве случаев берется в манипулятивном понимании.
Аналитические фокусы рассматриваемого издания по-своему стереоскопичны: соприсутствие обоих начал, т.е. языка в политике («язык политики») и политики в языке («политика языка»). Эвристические возможности, открываемые при этом, сулят расширение проекций предмета. В русскоязычных работах «политика языка» в статусе аналитической категории, можно сказать, не артикулирована. В этом - ее отличие, например, от категорий «политика идентичности» или «политика памяти». Характерно, что русскоязычные сетевые поисковики терминологизации «политика языка» не фиксируют в принципе. В ответ «выдаются» результаты, связанные практически исключительно с языковой политикой. Умалчивает об этом и Национальный корпус русского языка. Один из редких примеров здесь представлен анализом, проведенным Е.Н. Блиновым. Этот автор датирует введение такого терминологического средства в оборот с конца 1920-х годов и связывает его с работами французских лингвистов, посвященными задаче лингвистической унификации. Рождение «политики языка» (как совокупности практик, «вписанных в определенный диспозитив власти») прослеживается здесь по аналогии с «рождением биополитики» [Блинов, 2011, с. 167-169]. Как бы то ни было, и несмотря на отсутствие формальных дефиниций, воспользоваться таким концептуальным орудием, как «политика языка», уместно и
результативно. Это позволяет уйти от банальностей наподобие «языка власти и власти языка» и открывает доступные переходы из сегментированных тематических областей, названных выше, к территории общих интересов. Языковое регулирование, шире -властно-управленческое вмешательство в языковые практики, всегда осуществляется политически мотивированно. Так происходит независимо от того, какими терминологическими эмблемами описывается этот процесс, - идет ли речь о языковом «планировании», «строительстве», «инжиниринге», «менеджменте» или «культивировании». Это делается во имя использования языка в политических целях. И наоборот, языковое оснащение политической действительности требует, в свою очередь, усилий по культивированию кодов, лексики, стилей.
В целом в этом контексте уместно обратить внимание на одно существенное обстоятельство. В отечественных научных трудах, так или иначе трактующих материи в координатах «язык -политика», наличествуют некоторые проблемы с экспликацией понятий. Термины в этой академической области артикулируются двояко или альтернативно. Они либо берутся как априорные и наделяемые бесспорно разделяемыми смыслами. Либо их интерпретируют в тавтологическом духе: «Язык политики - это язык о политике»; или: «Язык политики - это язык, на котором говорят политики».
Многомерные подходы к теоретизированию, которыми оперирует М. Горэм, сформированы вокруг ключевого концепта «культура языка». В авторском понимании это - широкая совокупность установок и практик, которые обладают в большей или меньшей степени свойствами легитимности, полномочий и власти. Следовательно, они способствуют формированию способов публичного письма и публичного говорения (р. 6-7). Отдельная глава монографии специально посвящена когнитивным нюансам «культуры языка», общественному движению за «культуру речи» в советскую эпоху. Первое лишено коннотаций прескрипции, свойственных второму, т.е. нормативных притязаний. В одном случае речь идет о реальном речевом функционировании, о меняющихся конфигурациях способов артикуляции, о соединении лингвистических и (что, возможно, существеннее) экстралингвистических начал при производстве и последующей циркуляции смыслов. В другом случае решаются проблемы нормативно-стилистического плана, пропаганды канонов литературности и владения выразительными средствами языка, пристойного поведения говорящих и профилактики, так сказать, «языковых девиаций».
«Культура языка» как исходная методологема подвергнута в концепции М. Горэма декомпозиции сквозь призму своеобразной трихотомии факторов - идеологических, экономических и технологических. Эти детерминанты, в свою очередь, интерпретируются автором через сквозную для всего изложения логику выстраивания оппозиций, когда каждый концептуальный ход наделяется своими ключевыми контроверзами. Универсальная методологическая установка этой дуалистической логики - язык как символ национальной идентичности и язык как орудие властных притязаний, маркер У8 инструмент (р. 192). В отечественной лингвистике, заметим попутно, просматривается несколько иная акцентировка, когда сопоставляются две стороны языкового функционирования -коммуникативная и символическая.
Применительно к советской эпохе автор вскрывает полярность двух культурных перспектив «языковой цивилизации». Одна связана с так называемым движением «за культуру речи», мотивировавшимся, скорее, гуманитарными началами, канонами литературной классики, институционально оформленной в академических структурах и дискуссиях. Противоположная линия - клишированный «деревянный» партийно-советский официоз, что, кстати, на исходе социалистической эры обернется, по диагнозу автора, «риторической импотенцией» аппарата перед лицом перестроечных вызовов (р. 72-74). Во имя объективности следует отметить, что авторская тональность в данном случае избегает распространенных советологических ламентаций и стереотипов. Язык власти советской эпохи рассматривается как феномен культуры языка. Примерно в этом же духе рассуждал несколько лет тому назад Г.Г. Хазагеров: «Что дала культура политической речи XX века нашей стране? Мы видели, как она в меру своей компетенции распоряжалась богатством русской словесной культуры, принижая и кастрируя ее. Но справедливости ради надо сказать, что она сумела построить некую эрзац-культуру партийно-номенклатурной речи, что, безусловно, способствовало интеграции многонационального советского пространства в плане управленческих кадров. Эта интеграция ощущается до сих пор... В постсоветское время, когда перед властью встали новые электоральные проблемы, дефицит риторической культуры обнажился самым вопиющим образом» [Хазагеров, 2008, с. 120].
Пласт культуры языка, определяемый идеологически, связан с тем, как естественные, на первый взгляд, смыслы социально продуцированы как эффективные и мощные под воздействием
интересов (р. 8, 27). Метафорически дуальность русской языковой идеологии иллюстрируется в книге соотнесением хрестоматийного тургеневского «великого и могучего, правдивого и свободного», сакрального и патриотичного, с одной стороны, - и более про-фанного и народного - с другой. Вторая традиция воплощена Н. Гоголем в знаменитой концовке пятой главы «Мертвых душ»: «Сердцеведением и мудрым познанием жизни отзовется слово британца, легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное слово француза; затейливо придумает свое, не всякому доступное, умно-худощавое слово немец; но не слова, которое было бы так замашисто, бойко так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово».
Во второй главе, посвященной эпохе горбачёвской гласности, М. Горэм пишет о двух базовых идеологиях, шире - способах видения языка, власти и политических реформ. Первый вариант ориентирован «на дела» и артикулируется «аппаратчиками». (Понятие «аппаратчики», как попутно отмечает автор, получило кодификацию в английском языке в 1963 г.) В таком преломлении гласность толкуется как путь к повышению эффективности и производительности труда через большую открытость авангарда, ищущего пути упрочения собственных позиций. Второй, напротив, идеология, в центре которой «слово» («свобода слова») как центральный пункт притязаний «демократов», либеральных представителей интеллигенции и медиаэлиты (р. 59-71). Здесь исследователь предпринимает лаконичный, но концентрированный историко-этимологический анализ «гласности».
Следующий пласт детерминации языковой культуры - экономический. Это также сегмент тематического комплекса, крайне редко подвергаемый аналитической рефлексии в российских публикациях. Исключением здесь выглядит поистине пионерская монография, опубликованная в Санкт-Петербурге в 2014 г. М.А. Мару-сенко. Экономические аспекты языковой политики и сама научная дисциплина экономики языка в данном случае изучаются в стоимостных категориях, в терминах конкретно-экономических переменных, затрат и эффективности, стоимостных параметров и рентабельности языковых компетенций [Марусенко, 2014, с. 137-206].
Логика М. Грэма разворачивается вокруг концепта «есопо-miesoflanguage», или, принципиально в нефинансовом изводе, но в парадигме и метафорическом строе символического обмена. И язык (лингвистические ресурсы), и монетарные измерители -конгруэнтны с точки зрения специфически понимаемой меновой
стоимости и в статусе «всеобщих эквивалентов». И то и другое становится предметом трансфера и капитализации. Как демонстрируется в третьей главе с трудно переводимым названием «Economies of Profanity», отказ от жесткого государственного контроля по отношению к технологиям коммуникации привел в 1990-е к демократизации стилей письма и говорения и, соответственно, к ослаблению авторитета институций, поддерживающих культуру речи. В этой же начальной постсоветской фазе истории начал складываться новый - рыночно детерминируемый - массме-дийный климат. В его контексте культурный капитал стали приобретать такие речевые стили, как сленг, вульгаризация, заимствования. Свобода слова как культурно-идеологическая установка стала переплетаться с не планировавшимся эффектом - «языковым беспределом» (p. 23, 76, 93-97). Нарастание мощи рыночных факторов, зависимость СМИ от рекламодателей - все это открыло российскую языковую среду перед вызовами «таблоидизации», к языковым продуктам спонтанной природы - более просторечным, к «вульгате», к ослаблению табу в отношении сквернословия, наконец, к потокам англицизмов. Стали героизироваться и наделяться соответствующим символическим капиталом «субстандартные», по оценке Дм. Лихачева, стилистики речи - мат и криминальное арго (р. 83).
Наконец, под углом зрения диахронии автор констатирует во второй половине 1990-х годов начало новых тенденций. Речь здесь идет о движении за лингвистическую идентичность, за «языковую ментальность» и «языковые константы» русскости (р. 97), что стало темой четвертой главы. Легитимность «свободы слова» как культурно-идеологической языковой нормы начала подпадать под подозрение и, напротив, силу стали набирать веяния пуризма. Движения в сторону защиты русского языка описываются М. Горэмом также разносторонне, как и другие сюжетные линии в книге. Регулятивные, законодательные шаги или иные властные инициативы, как отмечает автор, носили по преимуществу символический вид, активизируя тем не менее и общественное внимание, и то, что автор квалифицирует как металингвистические практики «фолк-лингвис-тики» (р. 115). Последнее подробно реконструируется под углом зрения литературных образов «менеджерского языка», передач «Эха Москвы» под рубрикой «Говорим по-русски». Автор заключает, что при этом формируется не только новый тип публичного - и непрофессионального - обсуждения языковых норм. При этом складываются новые институты нормализации, приемы народного монито-
ринга, возможно, более эффективные, по его мнению, чем «бюрократическое законодательство» (р. 130). Профессионально оценивая эти тенденции, М. Горэм формулирует тезис, звучащий как афоризм: «Плохой язык - это хорошая экономика для индустрии, отвечающей за сохранность норм» (р. 195).
Описывая новейшие трансформации российской языковой культуры, М. Горэм делится интересными наблюдениями относительно риторического стиля В. Путина. Автор обращается к ставшим крылатыми примерам его высказываний в начале первого президентского срока. Это вполне ожидаемо и объяснимо - книга рассчитана на англоязычную читательскую аудиторию. Однако М. Горэм не просто констатирует то, что в российскую культуру языка была привнесена установка в духе упомянутой гоголевской традиции - «замашистое» слово. Анализ в этой части книги выдержан в духе непрямолинейных квалифицирующих оценок и не скатывается к упрощенным стереотипам и ламентациям. Российский президент, как отмечается при этом, мастерски владеет стилевым регистром и свободен в отборе языковых средств. При необходимости он может переключаться с «нижнего» уровня речевой манеры к уровню блестящего технократа или, когда хочет, выглядеть исключительно дипломатичным (р. 138). Кроме того, им были инициированы такие новые технологии политической коммуникации, как «Прямая линия с президентом РФ», нацеленная на укрепление чувства общности через язык и образы и апеллирующая к коллективной идентичности или «когнитивной карте» российской нации. Последнее методологически отталкивается от эпистемологии П. Бурдье, Э. Геллнера, Б. Андерсона.
М. Грэм последовательно придерживается избранной перспективы - через язык политики к политике языка. От анализа речевых приемов В. Путина он органично переходит к следующим сюжетным линиям, к языковым стратегиям мягкой силы и проекту «Русского мира». Это позволяет дать панорамный взгляд, не ограниченный узкодисциплинарными критериями. Логика авторского изложения в пятой главе, посвященной путинскому периоду, подводит к столь же синтезированному заключению. Законодательное вмешательство в языковые реалии или создание каких-то фондов в последнее десятилетие в России не привело к значимым результатам. Актуальное же состояние культуры языка и ее «нормативная стабилизация» не в меньшей степени детерминируются речевым стилем самого президента Путина.
Третья группа факторов, от которых зависит качество культурно-языковых состояний, - технологии. Этому, собственно, отведена заключающая, шестая глава книги «Кибер-занавес, или Гласность 2.0». И в данном случае М. Грэм артикулирует контроверзы. С одной стороны, он пишет о новых культурно-языковых культурах протеста, о сетях как субституте демократических СМИ перестроечных времен, о Рунете как пространстве оппозиционности и «какофонии новых языковых регистров» (р. 194). С другой стороны, он описывает боты, приемы троллинга и другие практики прокремлевской блогосферы. По мысли Грэма, Интернет радикально меняет политические правила игры - с этим не может не считаться даже такой убежденный «сетевой атеист», как В. Путин. На момент написания книги, как подчеркивает автор, политические и культурно-языковые судьбы Рунета остаются неопределенными. Уже за пределами избирательного цикла 2011-2012 гг. в публикациях осведомленных экспертов относительно успешности Интернета как бастиона оппозиции оценивается, скорее, в пессимистической тональности. Чиновный класс, как и симпатизирующие власти и далеко не всегда корыстно мотивированные кибер-активисты, успешно осваивают кириллические интерфейсы. Понятно, что интернет-контент будет все более и более сегментированным в идейном и политико-пропагандистском смыслах. Нет, по-видимому, полной ясности в том, онлайновые или, напротив, офлайновые информационные зоны будут в перспективе источниками-инициаторами основной повестки.
Насколько культурообразующими в перспективе станут те или другие языковые феномены в бурно меняющейся информационной и смысловой среде? Постигнет ли их судьба «олбанского языка» или они могут быть интериоризированы в нормативном статусе? Эти вопросы остаются открытыми. Яркая и убедительная иллюстрация М. Грэма - концепт «политическая корректность», кардинально меняет семантику в разных культурно-языковых контекстах. Изначально, по происхождению на Западе он имеет либерально-критическое звучание. В российском же обиходе он приобретает лоялистскую окраску. Иное дело, что слово «полит-конкретность» как лауреат премии «антислово» 2007 г. в России, к которому постоянно апеллирует автор по ходу изложения, как раз никогда не обладало культурной значимостью. Этот, по-видимому, продукт языковой игры в достаточно узкой прослойке респондентов появился и пребудет (если, вообще, пребудет) в субкультурном (даже маргинальном) семантическом ранге.
Таким образом, перед нами - академически остроумно написанная книга, исключительно многоплановая в сюжетном отношении и густонаселенная носителями исследовательских и языковых практик. Как опыт объемного взгляда на культурные установки и реальное поведение, на многомерные взаимодействия в координатах «культура - язык - политика», в любом случае, полезное чтение.
Литература
Блинов Е.Н. Политическая философия языка: к новой типологии вэикулярности //
Эпистемология & философия науки. - М., 2011. - Т. XXIX, № 3. - С. 165-175. Марусенко М.А. Языковая политика Европейского Союза: институциональный, образовательный и экономический аспекты. - СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2014. - 288 с.
Паршин П.Б. Исследование практики, предмет и метод политической лингвистики // 8спр1а1кщ uisticae аррНса1ае. Проблемы прикладной лингвистики - 2001: Сб. ст. / Отв. ред. А.И. Новиков. - М.: Азбуковник, 2001. - С. 181-208. Хазагеров Г. Почва для диалога. Политика речи и риторика новой власти // Русский журнал. - М., 2008. - Лето, № 2. - С. 116-120.
