CC BY
62
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ 2006. № 5 (1)
УДК 821(471)«18»-312.2(045)
И. В. Фазиулина
«Я ПРИДАЮ СНАМ БОЛЬШОЕ ЗНАЧЕНИЕ...»
(типология онейрических видений в раннем творчестве Ф.М. Достоевского)
Градация онейрических видений, обозначенная в работе, позволяет провести четкую границу между видимым и невидимым мирами в произведениях Ф.М. Достоевского и проследить эволюцию романтических форм воплощения инобытия в раннем творчестве писателя.
Ключевые слова: сон, сновидение, дрема, бред, мечта, реальность.
1. В литературоведении стало общим местом внимание к снам и сновидениям героев Ф.М. Достоевского, но большинство ученых сосредотачивает свое внимание в основном на их функциональном поле — месте в композиции и смыслопорождении текста, градация же онейрических элементов оказывается за пределами профессионального интереса. Отчасти это связано с тем, что сам Ф.М.Достоевский называл онейрическую реальность «сном», «сновидением», «грезой», «галлюцинацией», однако при внимательном рассмотрении заявленная автором недифференцированность оказывается мнимой: распространяясь на уровень именования, она не затрагивает структуры явления.
2. Начиная с первых произведений, Ф.М. Достоевский экспериментирует с разными формами воплощения инобытия, что в конечном итоге и приводит к богатству «вариантов и оттенков» сна, отмеченному М.Бахтиным.
В «Бедных людях» (1846) — романе, ставшем, по мнению многих, программным для писателя, Достоевский сразу выводит онейрические состояния человеческой личности за пределы только психофизиологического явления. Эволюция Макара Девушкина от Переписчика к Писателю определяет и качественно разнородное воплощение инобытийной сферы в произведении: от клишированного (этикетного) в бытовых письмах словоупотребления («Доложу я вам, маточка моя, Варвара Алексеевна, что спал я сию ночь добрым порядком, вопреки ожиданий, чем и весьма доволен»1) до особой художественной формы, позволяющей иносказательно выразить «выбивающуюся из сердца горячим словом» мысль:
2006. № 5 (1) ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ науки
Там в каком-нибудь дымном углу, в конуре сырой какой-нибудь, которая, по нужде, за квартиру считается, мастеровой какой-нибудь от сна пробудился; а во сне-то ему, примерно говоря, всю ночь сапоги снились, что вчера он подрезал нечаянно, как будто именно такая дрянь и должна человеку сниться! Ну да ведь он мастеровой, он сапожник: ему простительно все об одном предмете думать. У него там дети пищат и жена голодная; и не одни сапожники встают иногда так, родная моя. Это бы и ничего, и писать бы об этом не стоило, но вот какое выходит тут обстоятельство, маточка: тут же, в этом же доме, этажом выше или ниже, в позлащенных палатах, и богатейшему лицу все те же сапоги, может быть, ночью снились, то есть на другой манер сапоги, фасона другого, но все-таки сапоги; ибо в смысле-то, здесь мною подразумеваемом, маточка, все мы, родная моя, выходим немного сапожники <...> И потому не от чего было в грош себя оценять, испугавшись одного шума и грома! 2 (I, 89).
Закрепив за инобытием отсутствие социальных дефиниций, дающее возможность говорить о человеке вообще, Достоевский в «Двой-нике» (1846) создает уже особую онейрическую структуру, позволяющую воплотить
3
интригу, «которая развертывается в пределах самосознания».
3. Таким образом, дифференциация онейрических видений в текстах Ф.М.Достоевского позволяет обозначить степень приобщенности героев к миру «зримому» / «незримому» и выявить тот угол зрения, под которым происходит познание ими действительности.
Освобождаясь от романтического тождества бытия и инобытия, Ф. М. Достоевский восстанавливает напряженное сосуществование мифологического и логического восприятия, замкнутых в себе и принципиально непереводимых в план иного описания, используя в качестве «типологических контрагентов» в своих текстах сон и реальность. Впервые это разграничение было предпринято им в повести «Слабое сердце» (1848), в которой умолчание о сне-любви Васи Шумкова явилось наиболее емкой формой передачи сна как жизни сердца — параллельной реальности социальному (телесному) Петербургу4.
4. Обозначив сон в «Слабом сердце» как замкнутого целое, строящееся по собственным законам, Ф. М. Достоевский начинает активно использовать «сновидную характеристику» (термин Д.А.Нечаенко) для классификации героев на «людей инобытия (сна)», признающих ценность невидимого мира, и «людей дня», отличительной особенностью которых является игнорирование исключительности инобытия, что затрудняет их переход в онейрическую реальность, порождая пограничное дремотное состояние:
Воротясь домой, я тотчас же разделся и лег спать. В комнате у меня было сыро и темно, как в погребе. Много странных мыслей и ощущений бродило во мне, и я еще долго не мог заснуть, —
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ 2006. № 5 (1)
признается Иван Петрович из «Униженных и оскорбленных» (III, 253).
Отсутствие у героев веры в устойчивость дневного миропорядка превращает уход от реальности в ее дублирование («...всю ночь мысль об этих бедняках меня не покидала, так что и заснуть не удалось хорошенько», — пишет Макар Девушкин Вареньке [I, 24]), что позволяет Ф. М. Достоевскому использовать дрему героев для приобщения к чужим социальным проблемам: так, именно «впросонках» Астафий Иванович, герой незаконченного произведения «Домовой», узнает об истинном положении дел своих хозяев:
... как будто впросонках слышу, что в хозяйской комнате делается.
А доселева я и разглядеть моих хозяев не успел хорошенько. И узнал в тот день спросонья, что дети больны, что дворник за квартиру деньги спрашивать приходил да что есть какой-то Клим Федорыч, благодетельный человек (II, 400).
Структурируя сон как контр-реальность, герои Ф. М. Достоевского вытесняют в эту сферу все негативные переживания дневной жизни, о которых они стремятся забыть: «До вас, ангельчик мой, я был одинок и как будто спал, а не жил на свете» (I, 82), — напишет Макар Девушкин о своем прошлом Вареньке.
Именно этим обусловлено восприятие Неточкой Незвановой и женой Горшкова смерти своих близких в эффемистической форме «глубокого сна». Но если в случае с Неточкой сознание ребенка подобным образом защищается от страшной реальности:
Он тихо и бережно накрыл одеялом спящую, закрыл ей голову, ноги... и я начала дрожать от неведомого страха: мне стало страшно за матушку, мне стало страшно за ее глубокий сон, и с беспокойством вглядывалась я в эту неподвижную линию, которая угловато обрисовала на одеяле члены ее тела <... > она лежала все неподвижно, не шевелясь ни одним членом. Она спала глубоким сном!» (II, 184)), —
то «сюжетное» описание смерти Горшкова:
... он отвернулся, полежал немного, потом оборотился, хотел сказать что-то. Жена не расслышала, спросила его: «Что, мой друг?». А он не отвечает <... > Она думала, что спит, села и стала работать что-то <... > Она посмотрела на кровать и видит, что муж лежит все в одном положении. Она подошла к нему, сдернула одеяло, смотрит — а уж он холодехонек — умер, маточка, умер Г оршков, внезапно умер, словно его громом убило! (I, 99) —
имеет большую мотивировочную базу. Это не только психологическая защита, но и своего рода оправдание «невнимательности» жены, источником ко-
2006. № 5 (1) ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
торой является не только груз пережитых неудач, но и страх перед новыми, неминуемо порождаемыми сумасшествием Горшкова. Для самого же Макара Девушкина сохранение структуры рассказа жены Горшкова в письме к Вареньке имеет помимо прочего еще и эстетическую функцию — ввод интриги, неожиданности, тщательно, однако, приготовляемой:
А до обеда Горшков на месте не мог усидеть<... > Меня встретил в коридоре, взял за обе руки, посмотрел мне прямо в глаза, только так чудно; пожал мне руку и отошел, и все улыбаясь, но как-то тяжело, странно улыбаясь, словно мертвый (I, 98).
«Горестное событие» становится литературным материалом, одним из этапов работы Девушкина над собственным «слогом»5.
Такие «болезненные сновидения» (II, 158), требующие своей вербализации в связи с тем, что слово-образ позволяет порождающему его сознанию совершать различные манипуляции вплоть до отрицания собственного бытия, разрушают специфическую онейрическую структуру за счет подключения интеллектуальной рефлексии («Правда, я [Неточка Незванова] могу как будто во сне припомнить что-то и раньше: всегда затемненную лампадку в темном углу, у старинного образа; потом как меня однажды сшибла на улице лошадь <...>» [II, 158]), в результате которой «вместо реального прошлого в многообразии его истинных подробностей, нередко для нас неприятных, в памяти постепенно создается миф о прошлом <... > Иначе говоря, идет отбор событий и подсознательная их подгонка под удовлетворяющую нашу личностную самодостаточность схему»6.
Так поступает Неточка Незванова, выстраивая свой «младенческий сон» (II, 160) в довольно отрывочное повествование за счет подключения приемов сюжетосложения, в частности причинно-следственных отношений:
... как меня однажды сшибла на улице лошадь, отчего, как мне после рассказывали, я пролежала больная три месяца; еще как во время этой болезни, ночью, я вдруг испугалась моих болезненных сновидений, ночной тишины и скребшихся в углу мышей и дрожала от страха всю ночь, забившись под одеяло, но не смея будить матушку, из чего и заключаю, что ее я боялась больше всякого страха (II, 159).
Но невозможность диалога в «Новой жизни» героини («Помню, что мне очень хотелось разговориться с домашними; но я так боялась сердить их, что предпочитала оставаться одной» [II, 191]) делает процесс перевода зрительного образа в слово длительным и мучительным:
Моим любимым препровождением времени было забиться куда-нибудь в угол, где неприметнее, стать за какую-нибудь мебель и там тотчас же начать припоминать и соображать обо всем, что случилось
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ 2006. № 5 (1)
со мною. Но, чудное дело! Я как будто забыла окончание того, что со мною случилось у родителей, и всю эту ужасную историю. Передо мной мелькали одни картины, выставлялись факты. Я, правда, все помнила — и ночь, и скрипку, и батюшку, помнила, как доставала ему деньги; но осмыслить, выяснить себе эти происшествия как-то не могла... (II, 191).
5. Отождествление сна со страшной стороной реального мира, порождает у героев потребность поиска иных форм приобщения к незримому миру, одной из которых является патологическое бредовое состояние, находящееся много ближе по особенностям к сфере инобытия, но отнюдь не тождественное ей: зависимость бреда от больного тела («...весь-то следующий день я [Астафий Иванович] на лежанке лежал, совсем разломало, и уж бредить начал <...>» [II, 400]) вскрывает, что мысли и образы в этом состоянии, хотя и ощутимо слабее, продуцируются все той же реальностью. Не случайно бред Ордынова начинается на квартире у нового хозяина с характерной фамилией Кошмаров. Петербургский опекун, которому герой якобы «навсегда откланялся» (I, 265), оборачивается в итоге «маленьким, согбенным, седеньким человеком в тулупе» (I, 282) — хозяином новой квартиры, «которого лицо было как-то знакомо Ордынову; по крайней мере он где-то встретил его очень недавно» (I, 283), а вследствие этого и хозяином его «ночных видений»:
Потом, во время сна, злой старик садился у его изголовья... Он отогнал рои светлых духов, шелестевших своими золотыми и сапфирными крыльями кругом его колыбели, отвел от него навсегда его бедную мать и стал по целым ночам нашептывать ему длинную, дивную сказку, невнятную для сердца дитяти, но терзавшую его ужасом и недетскою страстью, но злой старик не слушал его рыданий и просьб и все продолжал ему говорить, покамест он не впадал в оцепенение, в беспамятство. Потом малютка просыпался вдруг человеком.... (I, 279).
6. Иная форма приобщения к инобытию «людей дня» — мечта, являясь спасительной с точки зрения героев («... я была слишком мечтательна, и это спасло меня» [I, 39], — говорит Варвара Доброселова в «Бедных людях»), оказывается крайне непродуктивной для личности в силу ее принципиальной непроницаемости для реальности, что не раз отмечалось Ф. М. Достоевским:
...скоро сердце и голова моя были так очарованы, скоро фантазия моя развилась так широко, что я как будто забыла весь мир, который доселе окружал меня (...) (II, 234).
Чаще всего отправной точкой фантазирования героев в творчестве Ф. М. Достоевского является книга, которая становится значимым конкурен-
2006. № 5 (1) ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ науки
том сна, так как чтение или написание текста происходит именно ночью: «... я читала сначала чтоб не заснуть, потом внимательнее, потом с жадно-стию», — скажет Варенька (I, 39), а Макар Девушкин выразится еще более категорично: «Ведь что я теперь в свободное время делаю? Сплю, дурак дураком. А то бы вместо спанья-то ненужного можно было бы и приятным заняться; этак сесть бы да написать. И себе полезно и другим хорошо» (I, 50).
Жизнь литературой («Мне [Неточке Незвановой] суждено было пережить всю эту будущность, вычитав ее сначала из книг, пережить в мечтах, в надеждах, в страстных порывах, в сладостном волнении юного духа <...>» [II, 234]) Варенька Доброселова интуитивно точно определяет как «духовное насилие» (II, 39), в результате которого герои утрачивают способность критически оценивать свою позицию:
... вспомни, что она, сумасшедшая [мать Нелли], говорила Нелли уже на смертном одре: не ходи к ним, работай, погибни, но не ходи к ним, кто бы ни звал тебя (то есть она и тут мечтала еще, что ее позовут, а следовательно, будет случай отомстить презрением зовущего, — одним словом, кормила себя вместо хлеба злобной мечтой (III, 438) (выделено Ф.М.Достоевским), —
что приводит к потере столь мучительно обретаемого ими личностного статуса. Эту особенность мечтания отметил Ф. М. Достоевский еще в «Бедных людях», заставив Вареньку признаться: «...мне становится всегда тяжело после подобных мгновений, моя мечтательность изнуряет меня, а здоровье мое и без того все хуже и хуже становится» (I, 83).
Заменяя жизнь на мечту о ней, герои утрачивают ощущение собственной реальности и оказываются не способными определить статус «Я есть» в своих переживаниях:
... вообразив себя героиней каждого прочитанного мною романа, я [Неточка Незванова] тотчас помещала возле себя свою подругу-княжну и раздваивала роман на две части, из которых одна, конечно, была создана мною, хотя я и обкрадывала беспощадно моих любимых авторов (III, 238), —
что приводит к осознанию «вторичности» собственной жизни, искусственности и в силу этого конечности единственного освоенного ими мира мечты:
.. чувствуешь, что она наконец устает, истощается в вечном напряжении, эта неистощимая фантазия, потому что ведь мужаешь, выживаешь из прежних своих идеалов: они разбиваются в пыль, в обломки; если ж нет другой жизни, так приходится строить ее из этих же обломков (II, 119), —
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ 2006. № 5 (1)
констатирует мечтатель из «Белых ночей» (1848).
7. Желание героев-мечтателей, не владеющих «грамматикой» реалистической культуры, прожить жизнь по-своему актуализирует в творчестве Ф. М. Достоевского сон в качестве пространства личностного бытия, погружение в которое возможно лишь при осознании его как самостоятельной и ценностной сферы, диктующей свои законы, безоговорочно принимаемые «людьми инобытия»: мечтателем («Белые ночи»), мужем из «Как опасно предаваться честолюбивым снам», Князем Мышкиным («Идиот»), маленьким героем («Маленький герой»), Князем К и Мозгляковым («Дядюшкин сон»), Наташей («Униженные и оскорбленные»).
Именно сон с его «застывшим настоящим» позволяет героям высветить собственное «необнаружимое бытие» и тем самым сдержать его уничтожение-растворение в реальном мире, выстроить такой мир, социальнокультурный контекст которого допускает их бессобытийную жизнь воспринять в событийном модусе (так, создавая повесть «Двойник» по законам онейрического мира, Ф.М.Достоевский выносит реальное событие, именно неудачное сватовство к Кларе Олсуфьевне, и всех героев, с ним связанных, за пределы повествования), объективировать вытесненные чувства, желания и страхи в череде персонажей (Голядкин-младший в «Двойнике», Настенька в «Белых ночах») и находится в блаженной уверенности, что можно размножать бытие и время.
Продолжая романтическую тенденцию восприятия инобытия как единственно ценной сферы («Наконец сновидения сделались его жизнию, и с этого времени вся жизнь его приняла странный оборот: он, можно сказать, спал наяву и бодрствовал во сне», — напишет Н.В.Гоголь о Пискареве в «Невском проспекте»7), мечтатели Ф. М. Достоевского несколько смещают акценты: ценная, но не единственная, что дает им возможность компенсировать неполноту своей жизни стереоскопичностью и создать новую систему ценностей. Так, на типологически родственные сны романтик Пискарев и мечтатель Ф. М. Достоевского из романа «Белые ночи» реагируют по-разному:
Так это он спал! Боже, какой сон! И зачем было просыпаться? Зачем было одной минуты не подождать: она бы, верно, опять явилась!
<... > О, как отвратительна действительность! 8 —
категорично заявляет Пискарев, и в совершенно другой тональности завершает текст-сон мечтатель:
Мои ночи кончились утром <... > Но чтоб я помнил обиду мою, Настенька! <...> Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую?.. (II, 139—141).
54_______________
2006. № 5 (1)
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
Сон, таким образом, позволяет мечтателям реализоваться, сохранив при этом свою самоБЫТНОСТЬ в реалистическом мире, стремящемуся к полному энтропийному слиянию всех со средой.
Итак, актуализировав в своем творчестве структурную инаковость и функциональную взаимосвязанность бытия и инобытия человека и мира, Ф.М.Достоевский восстанавливает исконный билингвизм культуры, строящийся на диалоге этих двух равноценных сфер.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 30 т. Л., 1972—1990. Т. 1. С. 14. Далее ссылки даются на это издание, в скобках указываются том и страница. Выделения везде мои.
2 Любопытно отметить генетическую связь данного размышления Макара Девушкина с романтизированной филосифией сна, изложенной мечтателем Зарниц-ким в новелле А.А.Бестужева-Марлинского «Латник» (1832): «Сон есть лучший уравнитель в жизни <... > царь и последний поденщик, богач и бедняк, одинаково проводят треть суток, первые не пользуясь своими преимуществами, последние забывая свое горе <... > счастливец и несчастный проводят одинаково пору сна <... > воображение дарит царскими снами бедняка <... > ключ этих наслаждений моих это перемещение сонных призраков в явную жизнь и действительных вещей в сонные мечтания» (Бестужев-Марлинский А.А. Соч.: В 2 т. М., 1981. Т. 1. С. 39).
3 Бахтин М.М. Проблемы творчества Достоевского. М., 1993. С. 116.
4 Более подробно об этом см.: Фазиулина И.В. Конфликт мировоззрений в повести Ф.М.Достоевского «Слабое сердце» // Подходы к изучению текста: Материалы Междунар. конф. студентов, аспирантов и молодых преподавателей. Ижевск, 2005. С. 45—49.
5 Работой над усовершенствованием писательского мастерства вызвано стилизованное под Г офмана описание смерти Смита и другим начинающим литератором — Иваном Петровичем в «Униженных и оскорбленных»:
[Смит] ...стал кликать свою собаку, которая лежала не шевелясь на полу и, по-видимому, крепко спала, заслонив свою морду обеими лапами <... > Он нагнулся, стал на оба колена и обеими руками приподнял морду Азорки. Бедный Азорка! Он был мертв. Он умер неслышно, у ног своего господина, может быть от старости, а может быть и от голода. Старик с минуту глядел на него, как пораженный, как будто не понимая, что Азорка уже умер; потом тихо склонился к бывшему слуге и другу и прижал свое бледное лицо к его мертвой морде <... > А я бросился вслед за стариком. В нескольких шагах от кондитерской, поворотя от нее направо, есть переулок, узкий и темный, обставленный огромными дворами. Что-то подтолкнуло меня, что ста-
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ 2006. № 5 (1)
рик непременно повернул сюда. <...> В темном углу, составленном забором и домом, я нашел старика. Он сидел на приступе деревянного тротуара и обеими руками, опершись локтями в колена, поддерживал свою голову <...> Старик не двигался. Я взял его за руку; рука упала, как мертвая. Я взглянул ему в лицо, дотронулся до него — он был уже мертвый. Мне казалось, что все это происходит во сне (III, 174—176), —
эстетика вытесняет этику.
6 Карасев П. Метафизика сна // Сон — семиотическое окно: XXVI Випперов-ские чтения. М., 1993. С. 136—137.
7 Гоголь Н.В. Невский проспект // Гоголь Н.В. Избр. соч.: В 4 т. М., 1989. Т.
3. С. 22.
8 Там же.
Поступила в редакцию 11.11.05
I. V.Faziulina
«I attach great importance the dreams...»
(the typology of onerous visions in the F.M.Dostoevsky’s early creative work)
The gradation of onerous visions permits to conduct the clear limit between visible and invisible worlds in F.M.Dostoevsky’s creative work and to trace the evolution of romantic forms of embodiment of other existence in the writer’s early creative work.
Фазиулина Ирина Владимировна Удмуртский государственный университет 426034, Россия, г. Ижевск, ул. Университетская, 1 (корп. 2)
E-mail: faziulina@udm. ru
