CC BY
27
ФАКТЫ, СОБЫТИЯ, ЛЮДИ
В.М. Шевырин
«Я - КАКОЙ-ТО МОГИЛЬЩИК»
(ЛЕВ ТИХОМИРОВ В НОВЕЙШЕЙ ЛИТЕРАТУРЕ)
Шевырин Виктор Михайлович - кандидат исторических наук,
ведущий научный сотрудник ИНИОН РАН.
Эти удивительные слова Л.А. Тихомирова о себе, записанные им в дневнике 22 октября 1916 г. [1, с. 296] можно бы поставить в качестве эпиграфа ко всей его жизни. И новое исследование А.В. Репникова и О.А. Милевского меня только убеждает в этом, хотя, наверное, они едва ли разделяют такое самобичевание героя своей книги. Но что делать, если все, к чему он обращался, становилось руинами, а горестные ламентации о втуне прожитой жизни (самим ли загубленной или / и загнанной, затравленной сурово-капризным русским историческим процессом), часто несутся со страниц его дневника? Поразительные метаморфозы Л. Тихомирова и соответственно - его творчество оставили такой причудливый шлейф в истории, что могут порождать и самые «экзотические» представления о нем.
Но самому ему хотелось быть созидателем. Тихомиров считал, что он «не был ни консерватором, ни радикалом» [1, с. 132]. И из жизни он уходил «с сознанием, что искренне хотел блага народу, России, человечеству». Но вынужден был констатировать, что его идеи и представления «об этом благе отвергнуты и покинуты народом, Россией и человечеством» [1, с. 358]. При его-то умопомрачительных политических кульбитах, - и такое постоянство в желании этого блага! И многие, естественно, считали и считают его парадоксальной личностью. А Г.П. Федотов и вовсе развел руками: Лев Тихомиров -загадка! Знаток душ исторических знаменитостей Е. Тарле заклеймил Тихомирова, но «наполовину», почти как Пушкин Воронцова, - как «скорбного, но подлого полупрохвоста» [7, с. 144]. Некоторые серьезно полагают, что только какой-нибудь новой «больной совести нашей» будет «по плечу» этот феномен. Сейчас исследователей как прорвало: Тихомиров в повальной историографической моде и отношение к нему куда благосклоннее, чем в какие-
либо другие времена. Есть и немало его восторженных почитателей, готовых принять идеи мыслителя как истину в последней инстанции, требующую немедленной реализации. Но перед ними А.В. Репников и О.А. Милевский благоразумно опускают «шлагбаум»: «Нельзя осуществить транзит концепций вековой давности в политическое пространство современной России» [7, с. 6]. И вообще экскурс этих двух авторов в литературу вопроса блистателен как, собственно, и само их повествование о «двух жизнях» Льва Тихомирова, при всем том, что мысль именно о двух его жизнях, не нова [см., напр.: 5, с. 384]. Впрочем, почему две, а не три или четыре, если считать все «перелеты» Тихомирова, ведь газеты в марте 1917 г. писали о его «двойном ренегатстве», а позже он пошел если не в советскую «Каноссу», то в КУБУ!?
Книга и в целом «провокативна» в самом хорошем смысле слова: она побуждает к размышлениям. Так, в ней утверждается, что мировоззрение Тихомирова определяло его поступки [7, с. 25]. Но авторы приводят и мнения современников Тихомирова (В. Фигнер, Н. Морозова, Я. Стефановича и др.), видевших в основе этих поступков иные причины, и историков, в частности. Н.А. Рожкова, находившего, что «виной всему было честолюбие Тихомирова, слишком развитый инстинкт самосохранения и стремление к материальной обеспеченности» [7, с. 8] и Э. Глисона, приходившего к выводу, что «крайняя приспособляемость была отличительной чертой характера Тихомирова» [7, с. 20].
Однако приводить эти мнения, это еще не значит их разделять. Особенности характера и психики Тихомирова принимаются во внимание в монографии, но они имеют в ней второстепенное значение для понимания ее авторами эволюции их персонажа. В их интерпретации главное, так сказать, «магистраль» жизни Льва Тихомирова, - его «мировоззренческие установки». Но ведь бывает, что и такую «магистраль» приспосабливают к «рельефу местности», к ее «ландшафту», т.е. к особенностям характера и психологии, к обстоятельствам жизни. Не тот ли случай и с Тихомировым? И потому при чтении книги возникают вопросы: не завышают ли авторы «революционный балл» Тихомирову, и не слишком ли подчеркивают идейную основу, его изменившееся мировоззрение, как глубинную причину его «разрыва» с революцией и перехода на сторону самодержавия? Разумеется, была и «революционность», и последующее переосмысление «багажа» радикализма. И все же, как мне представляется, на поведение Тихомирова порой мощно воздействовали и в конце концов резко выделили его из других руководителей «Народной воли» именно его психологические особенности, черты характера, личные склонности и предпочтения. А они, в свою очередь, в той мере, в какой влияли на политическую «смену вех» Тихомировым, накладывали свой отпечаток и на судьбу «Народной воли», и в определенной степени на историю самодержавия. 210
По крайней мере, мне не кажется его революционный стаж ни столь пространным (1873-1888), ни столь беспорочным («высоко державший знамя "Народной воли" Тихомиров»), как то сказано в книге [7, с. 179]. Впрочем, в новой литературе есть и бьющие через край оценки Тихомирова: «дипломированный» четырьмя годами тюрьмы революционер, «ортодоксальный террорист», который удивлял современников своей «верой и энергией», «олицетворение молодости русского терроризма» [9].
Между тем Тихомиров едва ли был таким идеальным революционером без страха и упрека. В нем чувствовалась некая «червоточинка». Причем с самого начала его революционного пути, чуть ли не с самого дебюта на поприще радикализма. В главе «Рождение революционера» авторы, показывая его деятельность как «чайковца», пишут, что «в революционном лагере авторитет Тихомирова как литератора был достаточно высок» [7, с. 56]. Действительно, его «Сказка о четырех братьях», например, разошлась в стране довольно широко. Но ведь факт, что «чайковцы», прочитав ее в рукописи, «совсем разочаровались». С их точки зрения, она была, как сказали бы в советское время, «идеологически не выдержана», и П. Кропоткин по решению кружка дописал несколько страниц, после чего она «пошла в народ».
Другая сторона деятельности Тихомирова, пропаганда среди рабочих, в Москве как-то не клеилась, а в Питере была чрезвычайно короткой: в сентябре 1873 г. он приехал в столицу, а вскоре его арестовали, - случайно, на квартире его друга, С. Синегуба, тоже «чайковца». Симптоматично, что оценивая общественно-политическое мировоззрение Тихомирова, авторы признают: «Он в это время разделял идеи скорее культурно-просветительские, нежели бунтовские» [7, с. 58].
Ну, а как «революционизировался» Тихомиров дальше? Сидел девять месяцев в Петропавловской крепости и... «сломался», «порешил», по его словам, «сдаться» [7, с. 65]. Стал «подаванцем»: написал следователю «слезницу», что не будет вести никакую пропаганду и никуда не скроется, мол, -слово революционера, только выпустите из узилища. Трудно сказать, как бы сложилась судьба подающего надежды революционера, если бы в 1876 г. его не перевели в новый дом предварительного заключения, вполне комфортабельный для того времени и, главное, с небывало «щадящим» (особенно в сравнении с Петропавловкой), либеральным режимом, настолько «вольным», что даже разрешались свидания в камерах с приходящими с воли «невестами». Тихомирова посещала С. Перовская, которая и впрямь стала его невестой.
Минуло четыре года «отсидки» и после нашумевшего «процесса 193-х», его выпустили под надзор полиции, - в родные пенаты, в Новороссийск. Но он быстро понял: полиция ему не даст здесь жизни. И когда пришел «вызов» от С. Перовской, он устремился в Питер, перешел на нелегальное положение.
И здесь «автоматом» стал членом «Земли и Воли»: за ним был авторитет революционного литератора и ореол мученика за правое дело. И с самых истоков «Народной воли», с Липецкого съезда, он в руководстве организации (член Исполкома, член Распорядительной комиссии, редактор печатного органа).
Но и в «Народной воле» Тихомиров - революционер не без «червоточинки». И это была та «язвочка», которая со временем «съела», погубила вконец революционера. Неслучайно, что позже он решительно заявлял о своей непричастности к делу 1 марта 1881 г. Но его «странности» начали проявляться, к удивлению и изумлению его товарищей, еще в 1880 г., в «звездную» пору «Народной воли». А.П. Прибылева-Корба заметила, что уже тюремное заключение плохо подействовало на Тихомирова, который постепенно отходил от революционной деятельности. В партии его считали теоретиком и ценили прежде всего как такового, хотя впоследствии и раздавались голоса (например, М. Фроленко), что он лишь придавал блестящую литературную форму идеям и помыслам своих коллег. Тихомиров, однако, не был литературным поденщиком, слепо выполнявшим заказы организации. Он обобщал и развивал идеи «Народной воли» и его статьи шли в русле ее идеологии. Но не всегда. Народовольцы в большинстве своем не разделяли устремлений бланкизма. Их позиция была иной: действовать с народом и для народа. Поэтому бывшие члены Исполкома, дожившие до советских времен, посчитали копию бланкистского по духу письма к Лаврову, найденную в его бумагах, фальшивкой, порочащей их организацию. Но в 1960-х годах в архиве отыскался и оригинал этого письма, принадлежавший перу Тихомирова. От бланкизма, как оказалось, недалек был путь к апологетике монархии и самодержавия. Обращает на себя внимание и другой аспект литературного творчества Тихомирова, - его все более активное сотрудничество с легальной печатью. И он явно тяготится своими революционными обязанностями.
Летом 1880 г. Тихомиров к негодованию А. Михайлова и других членов Исполкома попросил разрешения вернуться в частную жизнь, хотя народовольцы, вступая в Комитет, давали слово никогда не покидать его. Тихомиров вышел из Распорядительной комиссии (мотивируя необходимостью сосредоточиться на литературной работе партии). Годы спустя, он писал, что уже с 1880-1881 гг. «нередко подмечал какой-то глубокий разлад между собой и товарищами, на вид так уважающими меня. Они искренне, конечно, полагали, что мой авторитет велик для них, но в действительности я чем дольше, тем больше чувствовал, что они меня, в сущности, не понимают... разлад был и в моей собственной душе, где все, что ум мой выработал самостоятельно, давно боролось с приобретенными на веру идеями революции» [7, с. 116]. По его словам, «верой и правдой, по совести и убеждению, прослужил я почти до конца 1880 г. Тут я - и не я один - стал чувствовать, что в 212
этом движении нет творящей силы. 1881 год я прожил весь уже с чисто формальной "верностью знамени"» [7, с. 117]. С Ольгой Любатович он откровенничал: «Я не верю вообще в успех революционного дела» [там же].
Что же так, поистине роковым образом, повлияло на эту веру Тихомирова? И тут нельзя не обратить внимания на то, что перед тем, как он «запросился» в отставку, у него «резко проявилась шпиономания», настоящий «пароксизм малодушия», - он панически боялся агентов полиции, слежки за собой, и от этого доходил до состояния нервного срыва. А. Михайлов пытался успокаивать Тихомирова, посылал для его сопровождения, обеспечения безопасности боевиков с револьверами. Исполком - беспрецедентный случай -дал Тихомирову отпуск. Поправить здоровье. Но это состояние развивалось в нем «крещендо», усилившись с ноября 1880 г., со времени казни А. Квятков-ского и А. Преснякова и ареста А. Михайлова. Затем грянули аресты
A. Желябова и Н. Клеточникова, - огромные, невосполнимые утраты для «Народной воли». Мощное «энергетическое поле» этих неустрашимых, преданных революции деятелей, которое испытывал Тихомиров, резко ослабло, высвобождая все его страхи и неверие в революцию, его малодушие.
После 1 марта 1881 г. он все более «изумлял» народовольцев: надел на рукав траурную повязку по случаю смерти Александра II, ходил в церковь и «принес присягу новому императору». В. Фигнер вспоминала, что «шпиономания, по-видимому, овладела им» и он стремился засвидетельствовать «свою благонадежность». Она писала, что «на такие махинации никто из нелегальных не пускался до него ни при каких обстоятельствах» [8, с. 303]. Но апогеем малодушия Тихомирова стало его поведение на заседании Исполкома «Народной воли» в начале марта 1881 г., вскоре после цареубийства. На этой встрече руководителей организации В. Фигнер заклинала своих товарищей продолжить активную борьбу, провести акцию против Александра III, когда он поедет по Садовой (там уже был сделан подкоп и все было готово к взрыву). Но резко против этого выступил Тихомиров. Тогда он был еще влиятельным членом Исполкома и мог, вероятно, склонить чашу весов в иную сторону. Однако он предпочел, в сущности, «выйти из игры» и увлек за собой членов Исполкома (а их было на заседании более десяти человек).
B. Фигнер заклеймила поведение Исполкома эмоциональным и уничтожающим: «Это трусость!» Тихомиров и еще один народоволец подняли крик: «Вы не имеете права говорить так!» Остальные молчали, и дело было снято с очереди [8, с. 307]. Похоже, что в отношении Тихомирова слова В. Фигнер попали, что называется, в точку.
Между тем в книге А.В. Репникова и О.А. Милевского это заседание рассматривается так: «Осуществленное цареубийство поставило перед организацией вопрос ребром - есть ли наличные силы для открытого выступления. На заседании спешно собравшегося ИК выяснилось: сил нет. Правота Тихоми-
рова не требовала подтверждения. Террор, бесконечная погоня за царем полностью обескровили «Народную волю» [7, с. 119]. Тезис об «обескровленно-сти» «Народной Воли», «исчерпавшей» себя актом 1 марта, с давних пор «общее место» в историографии. Но была ли такая «обескровленность» в момент самого заседания, если даже при всей спешности его созыва, собралось столь внушительное число членов Исполкома? Другое дело, что очень скоро почти все они были арестованы. Но до этого не получилось ли так, что Исполком «промолчав», «исчерпал» «Народную волю», не исчерпав всех ее возможностей? После 1 марта не только царское правительство заколебалось, пришло в замешательство, но и «Народная воля»: сказалось не только громадное напряжение непрестанной «охоты» на царя, аресты и казни. Апатия и подавленное состояние народовольцев и даже их безволие прежде всего были обусловлены тем, что народ молчал и общество безмолвствовало. Даже спустя десятилетия, Тихомиров вспоминал: «Народа против царя не было» [1, с. 331]. А ведь народовольцы, как и непререкаемый их авторитет и вождь,
A. Михайлов, были уверены, что террором они «дезорганизуют правительство и принудят» его дать конституцию, ибо цареубийство «освободит живые силы народных масс, недовольных своим экономическим положением, и они придут в движение, и в то же время общество воспользуется благоприятным моментом и выявит свои политические требования» [5, с. 89; 8, с. 345]. И то, что этого не произошло, привело их почти в шоковое состояние. О том, что молчание Исполкома отнюдь не было трусостью, свидетельствует и письмо Исполкома «Народной воли» Александру III. В нем подчеркивалась решимость «Народной воли» продолжать борьбу, если не будут начаты преобразования в стране. Но сил для этого уже не было. Письмо составлял Тихомиров, -демонстрировал «формальную верность знамени». Прав американский историк Р. Пайпс: Тихомиров - «революционер поневоле» [6].
А дальше у Тихомирова не столько «послужный список» революционных дел, сколько их «мартиролог». В том же 1881 г. он умчал с женой на периферию, где «залег на дно», ничем не обнаруживая своей революционности, затем вместе с супругой выехал за рубеж (несмотря на «горячие увещевания»
B. Фигнер остаться и продолжить работу), - сначала в Швейцарию, потом во Францию, где стал представителем «Народной воли» и издавал вместе с П. Лавровым «Вестник "Народной воли"».
Авторы пишут, что «Тихомиров оказался в центре внимания эмиграции как крупнейший идеолог партии. Высокая самооценка и тщеславие, присущие ему, получили в этот период времени изрядную подпитку» [7, с. 145]. Эти качества действительно были в такой степени присущи ему, что вместе с малодушием они нередко обусловливали его поведение, выбор жизненной позиции. И как «крупнейший идеолог» он мог удивить отношением к своему детищу - «Вестнику». Когда М.М. Ковалевский в беседе с Тихомировым 214
критически отозвался о «Вестнике», его «словесной кровожадности», то это у Тихомирова, к «немалому изумлению» Ковалевского, «не встретило сильного отпора» [2, с. 269].
Что касается других сторон деятельности Тихомирова за границей, то они тоже могут поразить. Авторы, например, отмечают «достаточно двусмысленное» положение Тихомирова в истории с Дегаевым. Тихомиров дважды встречался с ним и некоторое время скрывал от революционного подполья дегаевскую провокацию. При этом «жизнь революционеров в России Львом Александровичем в расчет как-то особенно не принималась». Торг с Дегаевым ставил под удар «жизни и свободу молодых народовольцев в России». Оттуда слышались голоса протеста против двурушничества эмигрантского центра. Понятно, что авторам это дегаевское дело «напоминает азефов-скую историю» [7, с. 161, 163] и, конечно, ее трудно объяснить только идеологическими соображениями, не затрагивая не лучших сторон и свойств души, психики и характера «Протяжного».
Жизнь Тихомирова все больше превращалась в какую-то «биографическую кляксу». Его стал с невероятной силой терзать страх за свое будущее и за самую жизнь. К нему все ближе подбирались агенты русской полиции и прежде всего П.И. Рачковский, мечтавший о выдворении Тихомирова из Франции и предании его российскому суду. Авторы справедливо отмечают, что деятельность полиции «вызвала пароксизм страха у Тихомирова». Он стал искать заступничества у Клемансо и добился у него аудиенции. Клемансо был поражен жалкой фигурой Тихомирова, трясущейся от страха: «Я увидел человека вне себя от страха, с прыгающими по сторонам глазками, дрожащими руками, бессвязным лепетом: мосье Клемансо, мосье Клемансо» [с. 180].
Такой Тихомиров мог раскаяться в чем угодно: у малодушия и страха нет строгих принципов и твердых убеждений и политическое сальто-мортале -это то, что следовало ожидать от него. Конечно, при этом он учитывал, общественно-политическую ситуацию в России и в Европе. Тихомирову импонировала укреплявшаяся и растущая (как казалось ему) самодержавная Россия, ее своеобразие и мощь. И при этом у него было понимание, что «Народная воля» уже безвозвратно канула в Лету. Но к ренегатству подталкивал его и широкий спектр «привходящих» обстоятельств: материальная обездоленность, болезнь любимого сына, влияние жены, «зацикленной» на быте и многое другое.
И Тихомиров разразился брошюрой «Почему я перестал быть революционером». Книжица оказалась суперрезонансной: и автор был «птицей высокого полета», да и сам «перелет», в ту пору, когда еще живы были высокие понятия о чести, достоинстве и благородстве, имел вид чего-то чрезвычайного и «нечистого». В революционных кругах ренегатство вызвало понятное
негодование, но причин его называлось немного и чаще всего, - болезненная психика и неустойчивость революционных принципов бывшего «Тигрича». Сам Тихомиров многократно повторял, что его новая вера в монархическую, самодержавную Россию явилась результатом того, что он понял всю ложность революции и полностью изжил ее в себе. Но все-таки здесь и более прозаические вещи «делали погоду». В 1892 г. он как-то упомянул о двух своих постоянных «качествах»: малодушии и высоком мнении о себе. Опасность и бесперспективность пребывания Тихомирова за границей и продиктовали его «поворотную» брошюру. Обратившись с ней и с покаянным письмом к царю, Тихомиров пошел, в сущности, ва-банк. И он сумел так убедительно раскаяться, что монарх принял то решение, на которое и рассчитывал Тихомиров: «Он нам еще пригодится». П.И. Рачковский, кажется, не так далек был от истины, когда предположил, оценивая брошюру и письмо, что «новая выходка Тихомирова направлена к созданию себе особого политического положения, взамен того, которое он утратил», и что «в настоящее время Тихомиров считает возможным занять общественное положение умершего Каткова». Можно лишь согласиться с авторами, которые так комментируют эту сентенцию Рачковского: его мнение не лишено основания, поскольку он изучил особенности характера Тихомирова и «хорошо понимал его честолюбивые планы» [7, с. 213].
О своем честолюбии и призвании быть чуть ли не мессией, Тихомиров пространно рассуждал в дневнике: «Я воображал, будто принадлежу не к категории сотен миллионов, а просто сотен, более или менее "избранных"» [1, с. 55]. И он имел, видимо, потенции для этого. Один бывший гимназист Керченской гимназии вспоминал, что Тихомиров «решительно выдавался уже тогда; сочинение, им написанное, до того поразило учителей, что они не могли поверить в принадлежность его ученику гимназии» [4, с. 15].
Свое честолюбие Тихомиров донес до могилы. Он в старости обиделся на В. Фигнер, когда прочитал в ее мемуарах, что она не поставила его в «иерархии» «Народной воли» на второе место после общепризнанного лидера (А. Михайлова). Он с большим удовольствием вспоминал также, что из встречи с ним в январе 1889 г. министр Д. А. Толстой «вынес от меня самые лучшие впечатления, нашел, что я умен, талантлив и, очевидно, безвозвратно осудил, революцию... Все это он сказал Дурново, а Дурново передал мне, сказавши, что я имел у графа "огромный успех"» [1, с. 126].
В стремлении влиять на российское общество в новом качестве идеолога самодержавия, Тихомиров быстро «обзаводится» единомышленниками (К. Леонтьев, К. Победоносцев, А. Киреев и др.). Генерал Киреев побуждал Тихомирова вырабатывать идеологию. Но его и не надо было «понукать»: он сам страстно, даже с азартом занимался этим делом, лишь сожалея, что в Рос-
сии слишком мало истинных монархистов. И одну из работ он посвятил своему кумиру - Александру III.
В современной литературе иногда задаются вопросом: был ли Лев Тихомиров человеком «невоплощенного дела»? По определению самого Тихомирова, он - человек теории, из которого жизнь сотворила «практического деятеля» и он «вышел середкой наполовинку» [1, с. 55]. Но не так уж неправ историк В.Н. Костылев, считая, что Тихомиров и Победоносцев вселяли твердость в Николая II, чтобы он правил по заветам своего отца [3]. И самодержец первые пять лет своего царствования, как замечали современники, правил тенью своего родителя. И Тихомиров, уверовав в самодержавное будущее России, верой и правдой служил ему. Порой Тихомирова называли «консервативным славянофилом». Сам он не считал себя консерватором. Однако вкупе с Победоносцевым и другими сторонниками самодержавия, «подмораживал» Россию, - «не просто так» у него наметились было и теплые отношения с К. Леонтьевым. Но всемерная поддержка курса Александра III, неприязнь к новым веяниям и ценностям, отрицание необходимости глубоких преобразований в стране в конечном счете не только не служили укреплению монархии, но и ослабляли, подрывали ее. И даже попытки Тихомирова влиять на рабочее движение в рамках зубатовского «эксперимента» не отводили рабочих от революции, а, наоборот, приобщали к ней. Тихомиров предчувствовал приближение революции, страшился ее и боролся с ней по своему разумению. Он боялся, что интеллигенция может так отлибералить Россию, что от нее ничего не останется. Более же всего хотел победы «монархической государственности» и в 1905 г. написал о ней книгу, гордился этой работой («в которой, право, как никто до меня на свете, изложил ее философию»). И это, писал он с горечью, «явилось в дни смерти монархического принципа. Какая-то эпитафия или надгробное слово на могиле некогда великого покойника» [1, с. 296]. Но тогда, по своей усвоенной манере влиять на сильных мира сего, он послал книгу Николаю II и кайзеру Вильгельму II. Он вырабатывал и программы реформ, и пытался заинтересовать ими правительство и высшие сферы. Но уже тогда, в 1905-1907 гг. он сознавал, что не годится более для жизни общественной, - «тогда уже вполне увидел, что моей России пришел конец, а новой - я не умею служить, потому что не согласен с ее планами самоуничтожения» [1, с. 232]. Что ж, светлое будущее всегда оправдывает лучшие ожидания пессимистов. Одно время им почти увлекся П. Столыпин, о котором Тихомиров был высокого мнения как о «государственнике» и истинном монархисте. И хотя Столыпин способствовал тому, что Тихомиров стал главным редактором «Московских ведомостей», - практическими советами Тихомирова пренебрег. Так, премьер считал, что вернуться к совещательной Думе значило бы провоцировать революцию. И работа Тихомирова в газете не была удачной. Это издание и при прежнем редакторе вла-
чившее жалкое существование, при Тихомирове стало и вовсе скучным, малотиражным, и дышало на ладан. Но при этом доставляло ему и обиды, и неприятности, вплоть до того, что он с 1.1.1914 г. лишился редакторства, его «ушли» из газеты.
...В последнее десятилетие жизни Тихомиров «не у дел». Но дневник отразил его насыщенную духовную жизнь. Львиная доля заметок и размышлений - о войне, тех катастрофических изменениях, которые она вызывает, приближая неизбежную революцию. Он с отчаянием пишет, что это уже не его страна, не его народ, и он нередко дает им крайне нелестные характеристики. Жизнь так часто обманывала его, и он сам так часто обманывался, что Тихомиров решил понять ход исторического процесса, смысл истории. И не в силах установить это, он бессильно опускал руки. Последним его доводом и надеждой стала лишь вера в Бога. Религиозные мотивы резко усилились и в его творчестве. Феерическое развитие событий в стране лишало Тихомирова всякой возможности предвидеть даже ближайшее будущее и он «плыл по течению», порицая монарха за слабую и неумную политику, за неумение придать государственному кораблю остойчивость. В марте 1917 г. официально признал Временное правительство. Признал он и советскую власть, но косвенно, опосредованно, - обратился за помощью в КУБУ. Получил паек третьей категории. И при этом осторожничал: не включил в список своих трудов ультрамонархические сочинения, ничем не обнаруживал своего отношения к новому режиму. И дневник закончил 16 октября 1917 г.: нет его реакции на Октябрьскую революцию, деяния большевиков. Авторы правы, когда пишут о «политическом поражении Тихомирова», выразившемся в идеологической капитуляции перед большевистской властью [7, с. 511].
Но для него было настоящей трагедией признать: «Я был слеп. Я не видел страшной внутренней гнилости России» [1, с. 166]. При Александре III «видно все держалось личностью царя. Умер царь и оказалось в стране гнилая пустышка», хотя тогда, при нем, было много «светлых и бодрых надежд», и казалось «воскресала русская духовная сила и ежегодно возрастала русская мощь». И какое «страшное крушение!» [1, с. 273, 116]. И он видел, что ни монархисты, ни сам «монархический принцип» не могут уже играть в России сколько-нибудь значительную роль [1, с. 274]. Действительно, монархизм «получил драму», несовместимую с жизнью.
Тихомиров был вовсе не «мелким бесом», крестившимся в купели самодержавия, а вечным странником в мятущейся России, который всегда стремился соответствовать ей и «быть на гребне» ее многообещающего и великого вала, но каждый раз выбирающим не ту историческую волну, которая возносит, а ту, которая низвергает в пучину политического крушения.
Литература
1. Дневник Л.А. Тихомирова. 1915-1917 гг. - М., 2008. - С. 296.
2. Ковалевский М.М. Моя жизнь: Воспоминания. - М., 2005. - 784 с.
3. Костылев В.Н. Лев Тихомиров на службе царизма. Автореф. дис. канд. ист. наук. - М.,
1986.
4. Коц С. А.И. Желябов: Воспоминания товарища по гимназии // Былое. - Л., 1991 [1926, № 3 (37)]. - С. 14—15.
5. «Народная воля» и «Черный передел»: Воспоминания участников революционного движения в Петербурге в 1879-1882 гг. - М., 1989. - 415 с.
6. Пайпс Р. Тихомиров: Революционер поневоле // Неприкосновенный запас. - 2010. -№ 4. - С. 116-153.
7. Репников А.В., Милевский О. А. Две жизни Льва Тихомирова. - М., 2011. - 560 с.
8. Фигнер В. Запечатленный труд: Воспоминания. В 2 т. - М., 1964. - Т. 1. - 439 с.
9. Чесноков С. Лев Тихомиров. По обе стороны баррикад // шшш.уоэкгеБ. гиМёеа/иЬоткоу.Мт
