Xavier Marmier. Le Mecklembourg / Ксавье Мармье. Мекленбург (русский перевод записок о путешествии Ксавье Мармье в Мекленбург) Текст научной статьи по специальности «История и археология»

УДК 94(430).071

XAVIER MARMIER. LE MECKLEMBOURG / КСАВЬЕ МАРМЬЕ. МЕКЛЕНБУРГ (РУССКИЙ ПЕРЕВОД ЗАПИСОК О ПУТЕШЕСТВИИ КСАВЬЕ МАРМЬЕ В МЕКЛЕНБУРГ)

М.И. Жих

Российско-немецкий исторический семинар (Санкт-Петербург, Россия)

e-mail: [email protected] Scopus Author ID: 55358941500 Researcher ID: F-3154-2014 http://orcid.org/0000-0003-2212-6416 SPIN-код: 6149-3974

Авторское резюме

В работе дан полный русский перевод записок известного французского путешественника и писателя Ксавье Мармье (Xavier Marmier, 1808-1892) о посещении им во второй половине 1830 -х гг. Мекленбурга. Мармье живо и увлекательно рассказывает о местных достопримечательностях, тради -циях, нравах и обычаях мекленбуржцев, об истории этой северонемецкой земли, некогда заселённой балтийскими славянами, о сохранившихся следах славянского присутствия в Мекленбурге.

Ключевые слова: Ксавье Мармье, путешествия, путевые записки, Германия, Мекленбург, традиция, славяне.

XAVIER MARMIER. LE MECKLEMBOURG (RUSSIAN TRANSLATION OF XAVIER MARMIER'S NOTES ABOUT HIS TRAVEL TO MECKLENBURG)

Maksim Zhikh

The Russian-German Historical Seminar (Saint Petersburg, Russia) e-mail: [email protected]

Abstract

This is a full translation into Russian of the notes of famous French traveler and writer Xavier Marmier (1808-1892) about his visit to Mecklenburg in the late 1830s. Briskly and vividly Marmier narrates about local sights, traditions, manners and customs, describes history of this northern German land once populated by the Baltic Slavs, and talks about extant traces of the Slavic habitation in Mecklenburg.

Keywords: Xavier Marmier, medieval travel, travel notes, Germany, Mecklenburg, traditions, Slavs.

* * *

Ксавье Мармье (Xavier Marmier, 1808-1892) - французский путешественник, переводчик и писатель, член Французской академии (1870). Путешествовал по

Европе, Ближнему Востоку, Африке, Америке. Публиковал свои путевые заметки, очерки, романы. В 1842 году Мармье побывал в России. Был знаком с Н.В. Гоголем, И.С. Тургеневым, Л.Н. Толстым и другими русскими писателями. Внёс большой вклад в развитие русско-французских культурных связей, переведя на французский язык ряд произведений В.А. Жуковского, А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, Н.В. Гоголя, других русских писателей и поэтов. Перевёл на французский, в частности, большую часть «Героя нашего времени» М.Ю. Лермонтова (кроме предисловия и главы «Фаталист»).

Во второй половине 1830-х гг. Мармье совершил путешествие по странам Северной Европы, в рамках которого посетил расположенную на южном берегу Балтики немецкую землю Мекленбург, край, населённый некогда балтийскими славянами.

Очерки Мармье о Мекленбурге, основанные как на личных впечатлениях и наблюдениях за жизнью и обычаями местных жителей, так и на прочитанной им об этой земле литературе, живо и увлекательно рассказывают о местных достопримечательностях, традициях, нравах и обычаях мекленбуржцев, об истории этой северонемецкой области, о сохранившихся следах славянского присутствия в Мекленбурге.

Впервые очерки Мармье о его путешествии в Мекленбург и об истории этой земли были опубликованы в 1840 году в двух номерах La Revue de Paris (Marmier 1840; Marmier 1840a). Первая часть этой журнальной публикации тогда же была переведена в России и вышла в «Северной пчеле» (Мармье 1840; Мармье 1840a). Этот перевод имеет пропуски, неточности и местами больше напоминает пересказ.

Впоследствии повествование о Мекленбурге было включено Мармье в его книгу о путешествиях по Северной Европе, названную Записки о ceeepe/Lettres sur le Nord, изданную в 1840 году в Париже (Marmier 1840b: 1-50), а затем и в некоторые другие его книги.

В первой половине 1950-х гг. частичный перевод мекленбургских известий Мармье был осуществлён русским писателем-эмигрантом Ю.П. Миролюбовым (но издан гораздо позже: Миролюбов 1990). Этот перевод имеет неоговоренные значительные пропуски, во многих местах неверен и искажён, часто заменён пересказом и поэтому не может быть использован в научных целях.

Российским читателям в первую очередь широко известен кусочек из мекленбургских очерков Мармье, в котором идёт речь о происхождении Рюрика. Введён в широкий оборот он был писателем В.А. Чивилихиным (1928-1984) в его известном романе-эссе «Память», написанном в 1978-1984 гг. и вышедшим двумя книгами в 1984-1985 гг. (вторая вышла ещё при жизни автора, первая - после его смерти), а впоследствии неоднократно переиздававшемся.

Запись Мармье о Рюрике является одним из примеров существовавшей в Мекленбурге традиции, известной с XVII в., о местном происхождении Рюрика -легендарного первого русского князя (об этой традиции см.: Мыльников 2000: 128136; Меркулов 2003; Меркулов 2008; Меркулов 2012; Меркулов 2015).

Рассказ Мармье о мекленбургском южнобалтийском происхождении Рюрика, обычно со ссылкой на В. Чивилихина, часто упоминается в современной литературе, посвящённой проблеме атрибуции летописных варягов и происхождения Рюрика (см. например: Азбелев 1994: 372; Фомин 2005: 434-435; Пчелов 2010: 129; Войтович 2013: 9), но его полноценный источниковедческий анализ отсутствует и ссылки на него, в т.ч. и в научных работах, носят сугубо иллюстративный характер - ни один российский автор с записками Мармье о путешествии в Мекленбург всерьёз не работал. И в целом сочинение Мармье относится в России к кругу тех, которые часто поминают, но которые при этом почти никто не читал. Не в последнюю очередь такая ситуация вызвана отсутствием современного научного перевода мекленбургских очерков Мармье.

Настоящая работа имеет целью исправить эту ситуацию и дать как российским учёным, так и всем, интересующимся историей балтийских славян и Северной Германии, а также любителям путевых заметок, полноценный перевод мекленбургских записок Мармье, в которых содержится много интересных материалов о жизни и быте, нравах и традициях Мекленбурга и о его славянском прошлом.

Перевод осуществляется по изданию (Marmier 1840b: 1-50. Мармье К. Записки о севере. Дания, Швеция, Норвегия, Лапландия и Шпицберген. Париж, 1840. C. 1 -50).

В переводе текст Мармье я стараюсь передать максимально точно грамматически, стилистически и лексически, насколько это возможно при переводе. Каждое предложение перевода соответствует предложению оригинала, структура предложений также сохранена насколько это возможно. Спорные места перевода оговорены в примечаниях.

МЕКЛЕНБУРГ I

Посвящается Антуану де Латуру1

(1) Три года тому назад я пересекал Мекленбург в один из тех скверных апрельских дней, в которых нет ни суровости зимы, ни весёлости весны. Снег уже таял, но ни одна долина ещё не зеленела и ни один цветок не распустился. По берегам широких луж, собиравших воду в пустых лугах, старые ивы2 грустно покачивали своими чёрными и сухими ветвями, и небо имело однообразный и серый оттенок, который тяготил мысль и утомлял взор. И, тем не менее, долго проезжая мою безмолвную дорогу, посреди этих тусклых и желтеющих равнин, вспоминая о том, что я читал об этой северной области, об этой древней стране славян, я ощущал этот край отличным от других краёв Германии, я не знал сколько таинственных прелестей в этой земле, населённой военными преданиями и героическими легендами. Я говорил себе: я сюда возвращусь; и я снова приехал в эту землю, изучить заново всё, что нам осталось от её древней мифологии и её народных преданий. Я снова увидел на досуге эти места, в которых я только и делал, что гулял, и все эти прогулки глубоко отложились в моей памяти.

(2) Проезжая [лишь] часть Мекленбурга, расположенную на большой дороге из Берлина в Гамбург, получите весьма искажённое представление об этой стране. [Здесь] это равнинная и однообразная земля, покрытая толстым слоем песка и усеянная соснами как наши земли на юге. Но немного дальше, на востоке и на севере, начинается другой пейзаж, который быстро утешает путешественника [уставшего от] предшествующего однообразия. Здесь есть плодородные долины, в которых колосья зерна колышутся утренним дуновением как морские волны, позолоченные солнцем. Здесь есть зелёные участки, заполненные фруктовыми деревьями, как в Нормандии, голубые и прозрачные озёра, как в Швеции, изобильные фермы3, окруженные ивами, с просторными амбарами, как во Фландрии, и холмы, с высоты которых иностранцу не надоедает видеть эту панораму, такую сельскую и радостную, такую живописную и разнообразную. Здесь есть старинные деревни, имена которых часто отыскиваются среди того или иного рассказа о битве в исландских сагах, среди того или иного религиозного предания в средневековых хрониках: Росток, грозная крепость, откуда викинги устремлялись со своими секирами и копьями как хищная птица, жаждущая крови, приятное убежище, в котором литература и науки рано нашли приют, прекрасный порт, где видели, как одновременно прибывали корабли с севера и юга; Висмар, другой

1 Антуан де Латур (Antoine Tenant de Latour, 1808-1881) - французский писатель - М.Ж.

2 Saule m - может означать как иву, так и вербу. Здесь и далее я перевожу как «ива» - М.Ж.

3 Métairie f - возможен перевод: «ферма»; «ферма, отдаваемая в аренду»; «ферма, арендуемая на основе издольщины»; «хутор», «мыза» - М.Ж.

торговый город, в котором гордые корпорации1 воевали, как [такие же корпорации] в Генте, против князей и королей; Доберан, в котором морские волны омывают гробницу древних герцогов, и Шверин, где величественный кафедральный собор и замок с многочисленными башнями, ещё свидетельствуют о древнем великолепии.

(3) Доберан некогда был местом, посвящённым благочестивой традиции, и посещаемым множеством паломников. Один из первых христианских князей этой страны, [до того] долго преданной язычеству, однажды отправился на охоту, говоря, что он заложит монастырь на том месте, где он сразит оленя. Не смотря на густой лес, он замечает ослепительно белого оленя, убивает его, и на обагрённой кровью траве, закладывает первый камень церковного здания. Но земля, на которой этот монастырь был построен, часто затоплялась морскими водами. Однажды вечером, после одного из таких половодий, которые опустошали всю долину, монахи преклоняют колени в церкви, всю ночь взывая к милосердию Бога, и на следующее утро море, послушное голосу своего владыки, удалилось на большое расстояние, и на месте ровного берега, где море покатывалось накануне своими бурными волнами, увидели плотину2 из валунов, которую называют ещё сейчас «святой плотиной» (Der heilige dämm). Другое чудо, произошедшее в Доберане, наиболее известно. Один бедный пастух, носивший имя Штеффен, был в течении долгого времени жертвой злой судьбы. Каждую неделю он видел своё стадо уменьшенным: то волк уносил его самых жирных овец, то эпидемия, которая губила его молодых ягнят. Затем сами пастбища, казалось, потеряли свои питательные соки; трава на холме не укрепляла теперь его изнемогающее стадо, и ручей в долине не освежал его больше. Однажды, когда Штеффен сидел в стороне, со скорбью представляя нужду, которая ему грозила, он увидел, как к нему подошёл человек в пальто из чёрного сукна, в белой шапочке, которого можно было принять за достойного эшвена3, и который сказал ему: «Ты не знаешь меня, Штеффен, но я тебя знаю уже давно, я знаю всё, что ты потерял в течение нескольких лет. Я сочувствую тебе, и я пришёл указать тебе средство остановить бедствие, которое тебя преследует. Сначала тебе надо причаститься, сохрани жертву4, которую священник тебе даст, положи её в твой посох пастуха, и мужественно веди твоё стадо в долину; тебе не нужно будет больше опасаться ни волка, ни заразной болезни». Пастух дрожал от страха из-за такого предложения, ведь он был примерным христианином, и он знал, что не взять благоговейно в губы освящённую жертву было кощунством. Сверх того, человек, который ему говорил, имел странный облик и взгляд, от которого бедный пастух содрогался. Поэтому он отверг его как дурное видение, перекрестившись и призвав на помощь своего святого покровителя. Но вот тем же вечером двое из его самых лучших баранов погибают ещё на ногах; на следующий день другой тонет в пруду,

1 Corporation f - возможен перевод: «корпорация»; «цех»; «цеховая организация». Видимо, Мармье имеет в виду цеховые и т.д. организации, в совокупности составляющие городское самоуправление, ведущее борьбу с правителем за городские вольности - М.Ж.

2 Digue f - возможен перевод: «плотина»; «запруда»; «дамба»; «гать»; «преграда» - М.Ж.

3 Echevin m - эшевен - член графского суда; городской советник; старшина; член магистрата городской управы - М.Ж.

4 Hostie f - религиозный термин, означающий у католиков: жертва; просфора, просвира; облатка. Здесь и далее я перевожу как «жертва» в значении «святые дары, получаемые от священника при причастии» - М.Ж.

четвёртый становится добычей хищных зверей. Отчаяние овладело Штеффеном; фатальная мысль, которую бес ему внушил, занимала разум. Он идёт в церковь, сохраняет жертву, кладёт её в свой посох, и видите: начиная с этой минуты, его беспокойная и несчастная жизнь стала жизнью [полной] радости и процветания. Его изнемогающие овцы вновь быстро обрели всю свою силу, и его ягнята росли великолепными на вид. Повсюду, где он проносил свой посох, трава снова зеленела, источник воды становился более чистым и более красивым; голая и сухая скала покрылась живительными растениями, и кроме того, волки, замечая Штеффена, обращались в бегство. Вскоре пастух стал одним из самых богатых жителей страны, и когда другие пастухи спрашивали у него, откуда к нему приходило столько счастья, он смотрел на них с презрением и не рассказывал им о своей тайне. Но его жена знала эту страшную тайну, она рассказала о ней одной из своих соседок, и однажды эта соседка, преследуемая голосом своей совести, пошла всё открыть аббату Доберанского монастыря. В то же мгновение аббат, охваченный священным ужасом, одел своё белое одеяние1 и свою столу2, и пошёл, сопровождаемый двумя монахами, к жилищу пастуха. В тот момент, когда он переступил порог этого дома, осквернённого святотатством, тот внезапно озарился ослепительным светом, и посох, который заключал в себе жертву, сверкал будто светильник и казался окружённым небесным сиянием. Служители Церкви унесли его в церковное хранилище3, и начиная с этого дня неисчислимое множество паломников приходило в Доберан, чтобы поклониться святому дару. Что касается Штеффена, говорят, что он провёл свою последующую жизнь в постах и аскезе4, и что в его последний час настоятель монастыря, который был свидетелем его раскаяния и покаяния, отпустил ему грех его преступления.

(4) Реформация подорвала авторитет этих монастырских легенд. Удивительный посох Штеффена был похищен из церкви в Доберане, и путешествия в силу моды пришли на смену религиозным паломничествам. Рядом с плотиной, освящённой чудом, построили баню и зал для танцев. Летом множество иностранцев собирается в этом городе, радостные танцы кружатся вихрем на площади, где некогда видели прохождение религиозных процессий5, и эхо холма, которое когда-то происходило от жалобного звука молитв, повторяет ныне мелодии оперы.

(5) Шверин, один из самых древних городов Мекленбурга6, на протяжении примерно одного века был лишен своего статуса и своих столичных привилегий.

1 Aube f - церковный термин: белый стихарь; белая одежда для первого причастия - М.Ж.

2 Étole f - церковный термин, означающий принадлежность одеяния священнослужителей: стола (у католиков) - шёлковая лента 5-10 см в ширину и около 2 метров в длину с нашитыми на концах и в середине крестами; епитрахиль (у православных) - длинная лента, огибающая шею и обоими концами спускающаяся на грудь - М.Ж.

3 Tabernacle m - церковный термин: дарохранительница, ковчег, скиния - М.Ж.

4 Macération f - буквальное значение: «умерщвление плоти» - М.Ж.

5 Processions f - возможен перевод как «религиозная процессия», так и «крестный ход» - М.Ж.

6 В 1018 году он уже служил крепостью вендов. Он назывался в то время именем Зверин, и в латинских хрониках именовался Suerinum - примечание К. Мармье.

Нынешний великий герцог1 вернул ему их, и возвращение правящей семьи в этот древний город, собрание [в нём] всех высших чиновников государства, всех людей, связанных со службой правителям, всех богатых и знатных, которые сопровождают перемещения двора, дали Шверину новую жизнь и новый подъём. Великий герцог строит, горожане строят. Старая часть города, Альтштадт, немного заброшена, она сохраняет свои узкие дома, свои извилистые улицы, свой неправильный план и свой замок, построенный в середине острова, тёмный как старинная военная песня, таинственный и романтичный как народная традиция. Но Нойштадт развивается и расширяется словно крепкое растение под горячим ветром индустрии, под солнцем цивилизации. Уже великолепный зрительный зал возвышается в его черте, и около этого зала скоро заложат фундаменты грандиозного дворца. В моём путешествии я встретил мекленбургского архитектора, который в течении долгого времени жил в безнадёжной бездеятельности, и которой внезапно оказался более занятым, чем адвокат в Нормандии или ростовщик в Гамбурге. Было удовольствием слушать [как он стал] простодушно рассказывать обо всех своих творениях, показывать свои проекты, и описывать, со своеобразной смесью восторга артиста и математической ясностью, будущий дворец великого герцога.

(6) Всё это возрождение Шверина смогло, впрочем, совершаться не иначе, чем в ущерб хорошему и приятному небольшому городу Людвигслюсту, в котором иностранец любил видеть прежде веселье без надменности, изобилие без пышности, и который чахнет ныне печальный и покинутый. Людвигслюст был ещё к середине прошлого века местом для охоты. В 1756 году великий герцог Фридрих2 приехал сюда обустраиваться со своим двором. Он построил замок, церковь, ограду домов для своих офицеров, и несколько улиц, широких и изящных. Расположение этой новой резиденции не предлагало ему поблизости много таких же красот и таких же преимуществ, как его старая столица. Вместо этих прохладных долин, этих плодородных полей, этих красивых лесов, которые окружают Шверин, этих ручьёв, которые пересекают его луга словно серебряные ленты, и этих прозрачных озёр, которые его украшают словно корону изумруды, он нашёл в окрестностях своего скромного охотничьего особняка только ровную, засушливую и песчаную, тенистую землю, и на ней несколько сухих сосен, подобную бедному краю, где ныне возвышается прелестный город Потсдам. Но герцог Фридрих возможно испытывал, словно короли Пруссии, большое удовольствие [от того, чтобы] обогащать при помощи мастерства почву, бедную по природе, превращать безмолвную и пустынную равнину в радостное и оживлённое место. Всё это создание Людвигслюста ничего не стоило остальной стране. Герцог использовал при строительстве этого города только деньги, которые он скопил разумной экономией, и удостоился до настоящего времени прозвища Благочестивый, которое ему дали подданные.

1 Право именоваться «великими» герцоги Мекленбурга получили в 1815 г. в соответствии с решениями Венского конгресса - М.Ж.

2 Фридрих Благочестивый - герцог Мекленбурга, правивший в Мекленбург-Шверине (1756-1785) - М.Ж.

(7) Великий герцог Фридрих Франц1 продолжил труды своего предшественника. Он украсил замок, он украсил парк. Он имел склонность к естественным наукам и искусствам, и он понемногу собрал коллекцию материалов по минералогии и раковин, которая заслуживает быть посещённой. Людвигслюст, так облагодетельствованный двумя правителями, стал в течении короткого времени городом, примечательным между всеми симпатичными маленькими городами Германии. Нет ничего более свежего и более приятного для глаз, чем вид его домов, построенных на манер голландских домов, чем вид его улиц, окаймлённых двумя широкими тротуарами, затенённых двойной изгородью из лип. Нет ничего более милого и более живописного, чем вид замка с великолепным каскадом, который падает под его окнами и его внутреннего двора, окружённого элегантными домами и оканчивающегося церковью. Этот замок представляет собой остаток очень хорошего стиля, спланированного с искусством и украшенного с благородной простотой. Большая часть его комнат ещё не утратила своей свежести, и большой зал, который именуют Золотым залом, напоминает своей величественной конструкцией и двумя своими широкими точками обзора, внушительной красотой некоторые залы Версаля. Позади замка расстилается парк, разрезанный ровными дорожками, в соответствии со вкусом XVIII века; ботанический сад, излюбленное место вдовствующей великой герцогини, которая знает обо всех растениях, и часто увеличивает их плодородие. Поблизости, посреди цветов и древесных аллей, возвышается католическая церковь, истинный шедевр готического стиля, очаровательная миниатюра [среди] гигантских построек средневековья. Немного дальше, среди буковой рощи, можно увидеть часовню простой и изящной конструкции. Вступаем через скромные врата под свод, освещенный в удивительный день. Здесь покорятся отец, мать, брат герцогини Орлеанской. Представление о радости и надежде смешано здесь со всех сторон с мыслью о трауре и скорби, которую пробуждает вид этих могил. Свод, который их покрывает, синий и усеянный звёздами, словно небесная синева в красоте летней ночи. Надпись, помещённая над дверью, говорит о счастье тех, кто, покинув эту жизнь, окажутся в ином мире. Весной буки расстилают над этим убежищем мёртвых свои зелёные ветви, символ вечного возрождения, и птицы прилетают вить свои гнёзда и петь свои любовные песни рядом с безмолвными гробами.

(8) Но теперь именно это составляет счастье Людвигслюста, его движение и его приятную живость. Нет в этом городе ни торговли, ни промышленности, и поля, которые его окружают, дают только скудные урожаи. Двор составлял всю радость и богатство Людигслюста, и двор его покинул. Замок, ещё недавно столь блестящий и оживлённый, ныне пустынный; улицы мрачные и безмолвные; мастера и торговцы переселились вслед за великим герцогом. Однако, в этом городе, столь быстро построенном и столь быстро опустевшем, имеется ещё один дом, у дверей которого бедный останавливается с радостью и на которое народ смотрит как на утешение. Здесь живёт вдовствующая великая герцогиня Мекленбурга. Благородная государыня не может решиться покинуть колыбель своих детей и могилу своего

1 Фридрих Франц I - великий герцог Мекленбурга (1785-1837) - М.Ж. _ 16

супруга. Она живёт между церковью и замком, [у неё] скромный дом без караульного помещения и без часового. Воспоминания о прошедшем, надежды на будущее пленяют её одиночество. Изучение искусств, естественных наук, одно из её самых любимых занятий, и счастье протягивать руку тем, которые страдают, это её гордость. Возле неё собираются некоторые отставные чиновники, некоторые дворянские семьи, которые предпочитают тишину своего старинного пристанища радостной суматохе новой столицы, и соединены в своём кругу одинаковыми воспоминаниями и одинаковыми чувствами, это часто вопрос о Франции. После того, как герцогиня Орлеанская, покинула Людвигслюст, все жители этого города повернули свои глаза в нашу сторону. [Многие из них] подписались на французские газеты, ожидают новостей из Парижа с большим нетерпением, чем из Германии. Как только корреспонденция прибывает, первый лист, который развёртывают с поспешностью, первая колонка, которую ищут, та, в которой надеются прочитать имя молодой герцогини. Каждый следит с нежной заботой за её пребыванием в Париже, за её путешествиями, и каждая семья говорит о ней как о милом ребёнке, который далеко и которого хотели бы снова увидеть. В связи с этой любовью к ней, которую не ослабило время, которую не нарушила разлука, они любят страну, которая её приняла, они хотят видеть её всегда счастливой, могущественной, мирной; так как в мыслях добрых жителей Людвигслюста судьбы Франции соединяются с судьбой их молодой принцессы. Нигде так пламенно не желают славы и процветания нашей родине, и нигде тот, кто приезжает из Франции, или тот, кто туда возвращается, не вызывает большего внимания. Я был обязан этой любви к Франции оказанным мне приёмом, столь доброжелательным и столь сердечным, что я никогда не смогу забыть, и я записываю здесь, с истинным чувством нежности и признательности, имена некоторых из тех, кого я имел счастье знать во время моего очень короткого пребывания в Людвигслюсте: имя прославленного маршала Ранцау, учёного барона Шмидта, и храброго и верного генерала Бота.

(9) Если путешественник осматривает не только города, но и сельские местности1 Мекленбурга, он найдёт здесь обширный и любопытный материал для наблюдений. Они красивы, и особенно на берегу моря, красоты очаровывают воображение творческого человека, позволяют долго мечтать музе поэта. Кроме того, воспоминания о прошлом, к которым ещё пробуждают вновь интерес старинные памятники. Тут и там виднеются руины крепости, которая когда -то защищала независимость страны от вторжения саксонцев. В долинах обнаруживаются могилы гуннов, имеющие вид пагод из гранита, как говорит о них писатель, который мог сравнить их устройство с устройством культовых сооружений Индии. Рядом с нами находятся круглые курганы2, kegel- graeber, которые датируются более поздней эпохой, однако предшествующей христианству, и посреди этих языческих памятников находятся развалины культовых сооружений и католических памятников средневековья. Три эпохи со своим различным характером находятся,

1 Campagne f - возможен перевод: «сельская местность»; «деревня»; «поле» - М.Ж.

2 Tombe f - могила, гробница, надгробный камень. В данном случае, речь, очевидно, идёт о курганах -

М.Ж.

таким образом, в нескольких пье1 под землёй. Там, где живая традиция прекращается, прошлое зовёт учёного в пристанище смерти и открывает ему свои тайны в гробнице. Поблизости от Пришендорфа находится погребение гуннов, которое имеет 30 пье в длину и 15 в ширину. Оно окружено пятнадцатью гранитными валунами. В этом огороженном пространстве, на глубине четырёх пье, нашли разбитые урны, ножи и топоры из камня, подобные тем, которые модно видеть теперь в большом количестве в музее Копенгагена, и гарнитур2 из янтаря. Поблизости от Людвигслюста великий герцог Фридрих Франц приказал произвести раскопки кургана, и в нём были найдены браслеты и доспехи из бронзы. Другие раскопки были проведены в разных частях страны, и повсюду погребение, скрытое в течении веков, открылось как книга и дало новый источник археологу, [открыло] новую страницу в науке. Нынешний великий герцог издал совсем недавно постановление, чтобы защитить от бессмысленного разграбления людьми эти ценные памятники. Кузнецы делали лемехи для плугов из железа этих старинных клинков, которые некогда купались в крови, и пастухи играли с головами гуннов, которые привели в ужас мир.

(10) Традиции крестьян Мекленбурга открывают взорам наблюдателя ярко выраженный характер, который ныне напрасно бы искали в других частях Германии. Большинство мекленбургских крестьян просто арендаторы3, пользующиеся устойчивым положением, которые передают по наследству своим сыновьям арендный договор в течении сотни лет. Природа их договора, отдаёт им, так сказать, во власть ту землю, куда они приходят обустраиваться, и чем больше они там остаются, тем сложнее их её лишить; так как, чтобы начинать использование [участка] определённой величины, арендатор должен иметь капитал как минимум в 20-30 тысяч франков. Он сам должен покупать скот и сельскохозяйственные инструменты, необходимые в работе на ферме, он платит налоги, и все строения, которые он возводит на земле своего хозяина, принадлежат ему. По прошествии ста или ста пятидесяти лет, имеется столько туазов4 стены, которая принадлежит ему, столько красивых изгородей, где он трудолюбиво посадил каждый ствол, столько работ по осушению или орошению, за которые он потребовал бы суровый счёт, что никто не помышляет уже, чтобы оспаривать его место, на котором он столь твёрдо устроился, где он записал права своим трудом в каждый межевой столб и в каждую тропинку. Таким образом, когда арендный договор заканчивается, он возобновляется, с некоторыми поправками, на сто других лет и часто собственник меняется, но арендатор не меняется.

(11) Городская мода, изобретения современной элегантности и пышности, уже проникли в среду этих почтенных жителей сельской местности; но большинство ещё носит строгие костюмы своих предков. Мужчины носят штаны из шерсти или из

1 Пье - старинная французская мера длины (1 пье = 32.48 см) - М.Ж.

2 Parure f - возможен перевод: «украшение», «убор», «гарнитур» (из драгоценных камней, из кружев) -

М.Ж.

3 Fermier m - можно перевести и как «фермер» и как «арендатор». Поскольку в контексте речь идёт об аренде земли, перевожу как «арендатор» - М.Ж.

4 Туаз - старинная французская мера длины (1 туаз = 1,949 м) - М.Ж.

грубой холстины, длинный голубой сюртук без воротника, в который их голова свободно проходит, пояс из кожи и круглую шляпу с широкими краями. Женщины носят несколько платьев одно на другом, красные чулки и туфли с высоким каблуком как далекарлийки1. Они имеют, как правило, невинное и безмятежное выражение лица, тип которого обнаруживаем от Саксонии до границы Норвегии: ясные глаза голубого цвета, светлые волосы, цвет лица белый и немного розоватый. Мужчины крепкие и сильные. В детства они были подвергнуты всем ненастьям времён года; в юности они приобретали навык тяжёлых работ, и привыкали быть усталыми. Как древние воители севера, которые гордились главным образом тяжестью своих мечей и силой своих рук, они видят большую ценность в физической силе, и им нравится упражнять её в рукопашной борьбе как [это делают] бретонцы, или в беге на ногах и на конях. Тот, кто не отличился хотя бы один раз в этих суровых турнирах, не получит никогда среди героев общины даже небольшого уважения, и тот, кто не может проворно нагружать на свои плечи мешок шести мер Ростока (приблизительно триста шестьдесят - триста восемьдесят фунтов) слывёт, по правде говоря, за бедного человека.

(12) Эти мекленбургские фермеры обычно богаты или обладают, по крайней мере, приемлемым достатком. Их поля дают им всё, что необходимо для основных нужд: зерно, плоды, коноплю. Скот для них важный предмет торговли, и охота, и рыбная ловля предлагают им ещё один источник. Почти все они имеют что-то вроде природной склонности к механическим работам, что помогает увеличивать их благосостояние. Они сами изготавливают свои сельскохозяйственные орудия и часть своей мебели. Есть среди них такие, которые обрабатывают дерево с ловкостью средневековых скульпторов; другие делают настенные часы как в Шварцвальде, и недавно видели простого крестьянина в окрестностях Доберана, который, не получив никогда ни одного урока музыки, смог смастерить очень хорошее пианино.

(13) Их жилища показывают с первого взгляда привычки фермеров к порядку и удобству. Это по обыкновению довольно просторный дом из кирпичей, разделенный на две части. Входят через широкие и высокие сени, всегда поддерживаемые в чистоте. С каждой стороны сеней находятся комнаты работников, хранителей скота и урожая. В глубине дома находится кухня, где делают все зимние работы, затем комната крестьянина2, украшенная кое-какой мебелью из орехового дерева, шкафом, в котором находятся календарь, Библия, молитвенники, и брачным ложем, которое в дни больших праздников украшается цветами и лентами.

(14) До настоящего времени земли Мекленбурга мало дробились: они делятся только на большие хутора, и каждый хутор составляет что-то вроде маленькой республики, в которой главные работники являются сенаторами, и в которой фермер является президентом. Каждый работник имеет свои особые функции, своё звание, свою ответственность [за какую-то определённую часть работы], и поднимается от одной ступени к другой по мере того, как с годами развивает свои силы и как семейный совет признает добросовестность его службы. Первый из всех -

1 Далекарлия - историческая провинция в средней Швеции в регионе Свеаланд - М.Ж.

2 Хозяина дома - М.Ж.

тот, кому поручили лошадей; он ещё представляет собой в доме крестьянина того важного чиновника древних княжеских домов севера, того Маге-Бска1ск, от которого нам пришло наше высокое звание «маршал».

(15) Всё это поселение живёт, таким образом, в своём улье, преданном общим тяготам, разделяющем общие работы и наслаждающимся общими радостями. В месяце апреле или в мае, когда в первый раз выгоняют скот в поля, верующие жители фермы прославляют словно язычники возвращение солнца, красоту весны. Летом новый праздник во время сенокоса, и ещё один праздник, когда завершён сбор урожая. Тогда [начинаются] пение и танцы в долине, и живые эклоги начинаются с утра и заканчиваются только ночью. Косарь важно подаёт жнице вырезанные грабли, украшенные и увитые зелёными ветвями; благодарная жница сплетает ему венок из зерновых колосьев и васильков; затем начинаются шумные и весёлые хороводы: мужчины и женщины, хозяева и батраки, все [присутствующие на празднике] составляют длинную цепь, которая водит хоровод и кружится вокруг зеленой яблони. Если в это время праздный путник останавливается на дороге, жнецы идут связывать ему обе руки, как связывают на борту корабля пассажира, который впервые поднимается на марс1; затем молодая девушка приходит, словно марсовой матрос, требовать у него выкуп, и когда выкуп заплачен, он принимается в хоровод, он становится гостем семьи.

(16) Осенью под кровом фермы, вокруг очага, готовят листья табака, повторяя старинные народные припевы и рассказывая волшебные сказки. Потом приходит Рождество, этот чудесный праздник Германии. Это время, когда собираются все родственники, когда все друзья стараются встретиться, когда все соседи ходят друг к другу, словно для того, чтобы взаимно объявить друг другу добрые вести. Уже мать семейства приготовила пенное пиво, каравай с изюмом, который подают только при этом важном случае, и подарки, предназначенные домочадцам и гостям праздника.

(17) Вечером, 24 декабря весь коллектив собирается в одной комнате, но комната, в которой положены рождественские подарки, ещё закрыта, и угадывают тайну, которая окружает приготовленные подарки. Дети кричат и топают ногами, молодые девушки мечтают о новом наряде, который они получат, и мужчины, которые выказывают своего рода гордый стоицизм, позволяют, однако, вырываться, время от времени, лёгкому проявлению нетерпения. Наконец, дверь открывается. Рождественская ёлка предстаёт сверкающей от света со своими ветвями, усыпанными маленькими свечками и отягощёнными фруктами. С каждой стороны этого религиозного символа располагается стол, покрытый белой скатертью, на которой находятся подарки, приготовленные за несколько недель с искусной тщательностью и нежной заботой. Каждый бежит к подарку, который ему предназначен, и бывают возгласы от неожиданности и восклицания от радости, восторги и благодарности, которые заканчиваются только весёлым ужином и радостными песнями. Этот праздник Рождества наиболее яркий из всех, наиболее длительный и более всего любимый. Есть только один [праздник], который можно с ним сравнивать, тот который сопровождает свадьбу одного из детей фермера. В этом

1 Марс - мореходный термин, площадка на топе составной мачты, прикрепленная к её салингу - М.Ж. _20

случае дом ещё полон родственников и соседей, и стол постоянно покрыт кружками пива и кусками жареной говядины. За несколько дней один из друзей дома, носящий звание свадебного курьера, поднимается на лошадь и отправляется в своей шляпе, украшенной лентами, в своей одежде, украшенной цветами; делать приглашения в пяти или в шести льё1 в округе. И в условленное время все приглашённые прибывают, кто на коне, кто пешком, кто в повозке, и поселяются как могут: эти в сарае, те в амбаре, на кухне, или на чердаке, и все приносят, также как в Финляндии, какой-нибудь подарок молодожёнам. Между тем, жена пастора сама наряжает невесту. Она даёт ей чёрную юбку, символ серьёзной жизни, в которую та собирается вступать, и белый фартук, эмблему невинности. Она ей одевает, как символ богатства, золотые цепочки на шею; как знак надежды, она возлагает на её плечи белый воротник, вышитый зеленью, золотые бляхи на грудь, цветы на волосы, и венок в форме птичьего гнезда на голову. Так одетая в свой символический костюм, невеста идёт, сопровождаемая двумя молодыми женщинами и восемью почётными кавалерами. Жених приходит после неё, сопровождаемый своими друзьями. Оба становятся на колени перед пастором, и когда свадебная церемония заканчивается, все идут к столу. Но вскоре деревенский оркестр, стоя на своих подмостках, зажигает вялых гостей. Волынка вздыхает, скрипка плачет, кларнет возмущается. Все торопятся опорожнять последнюю рюмку водки, последний стакан пива, и бегут в амбар, который служит бальным залом. После хороводов, обычных вальсов, начинается оживлённый и занимательный танец, что-то вроде сценической игры, подобной той, которую знают, в Финляндии и в Швеции, под именем Лек (Ьек). Двое мужчин увлекают невесту в середину круга, затем держатся с каждой стороны от неё, как будто для того, чтобы её охранять. Другие мужчины берутся за руки и создают большую цепь, которая без остановки кружится и вертится в несколько кругов вокруг пленницы. Нужно, чтобы муж разорвал эту цепь, пробился сквозь эти круги и освободил свою жену. Тогда сцена изменяется: муж, который стоит рядом с той, которую он освободил у похитителей. Другие мужчины составляют новую цепь и соединяются вокруг него, чтобы его защищать. Женщины идут в атаку через эту цепь и после длительного штурма и долгого сопротивления, прорываются к новобрачной, хватают её, уводят в брачную комнату, и заменяют её венок невесты чёрным чепчиком.

(18) Все обычаи крестьян Мекленбурга, их внутренняя жизнь, их собрания, их праздники несут в высшей степени печать этой доброй и трогательной природы сердца, которую мы не умеем выражать иначе, чем перифразой, и которую немцы называют одним словом <ЮетиШ»2. Есть в них религиозное чувство, которое проявляется во всех обстоятельствах. Если они встречают друга, они к нему подходят, говоря ему: «Чтобы Бог вас принял под свою святую защиту!». Если они испытывают несчастье, бедствие, они переносят его с подлинно христианским смирением. «Несчастье, воскликнут они, могло быть худшим; мы не совсем разорились, и мы живём ещё. Пусть небо будет благословенно!». Они верны своей любви, но верны

1 Льё - старинная французская мера длины (1 сухопутное льё - примерно 4,4 км).

2 Уют, сердечность - М.Ж.

также своей ненависти и своим предубеждениям. Они сочетают доверие, небрежность ребёнка, упрямство корсиканца. Доказательства тому в их воспоминаниях, которые они ещё сохранили о Семилетней войне. Имеются целые деревни, в которых история этой войны укоренила что-то вроде наследственной ненависти и предубеждений против пруссаков, и часто на ярмарках, видят крестьянина, стоящего перед лавкой, рассматривающего подозрительно вид товаров, которые ему предлагают, и повторяющего со своей старинной злобой мекленбуржца: «прусские товары, скверные товары».

(19) В связи с этим упорством характера, они сохранили посреди развития современных идей все суеверия средних веков. Они почти также легковерны, как были их предки двести лет назад, также легко боятся представления о таинственном могуществе, против которого любая физическая сила бесполезна. В конце XVII в. сжигали ещё колдунов в этой стране1. Ныне их не сжигают, но, тем не менее, боятся. Эти колдуны друзья дьявола. Они получили от него сверхъестественную власть, и должны однажды, в силу своего нечестивого договора, страдать от мучений в аду. Но тем временем, они практикуют все виды порч, и жестоко мучают истинных христиан. Их взгляд злой, их дыхание несёт заразу. Одно их приближение заставляет ржать лошадей, и выть собак. Если заболела корова, если молоко прокисло, если пиво испортилось, если недавно посаженное дерево зачахло, это вина колдунов. В ночь с конца апреля на начало мая, которую называют Walpurgisnacht («Вальпургиева ночь»), крестьянин делает три креста на дверях своего хлева, для того, чтобы колдуны, идущие на шабаш, не навели порчу на его скотину. Когда родится ребёнок, торопятся зажечь лампаду, и, до того момента, пока пастор его не крестит, эта лампада должна оставаться всю ночь зажжённой около его колыбели, чтобы злые духи не пришли забрать его.

(20) Эти суеверные представления восходят к далёкому прошлому, охватывают настоящее, и простираются на будущее. Крестьянин, тревожный за свои урожаи, молодая девушка, тревожная за свою любовь, вопрошают, как голоса судьбы, птицу в её полёте, волну в её журчании, осенние облака, и весенние цветы. Определённый крик ворона предвещает войну, определённый звук самопрялки предсказывает свадьбу. Если в день святого Валентина2 молодая девушка льёт расплавленный свинец в воду, она увидит [как] явится изображение того, кто станет её мужем. Если один из членов семьи должен умереть в течение года, можно видеть в ночь на первое января чёрный гроб на снегу кровли.

1 Одна женщина была сожжена в 1669 г., другая в 1697 г. Просто применили пытку к несчастным, обвиненным в колдовстве. Колесо и клещи вынудили их признаться в преступлении, в котором они были совершенно невиновны, и как только их уста произнесли фатальное признание, запылал костёр. Чтобы положить конец этим ужасным казням, герцог Густав-Адольф учредил суд, предназначенный для законного рассмотрения процессов о колдовстве - примечание К. Мармье.

2 В ночь на Святого Валентина, когда молодая девушка предаётся своим мечтам о замужестве, также и птицы, как говорят, выбирают свою спутницу. Английские предания рассказывают, что падают в это время три капли с неба. Одна теряется в воздухе, другая проникает внутрь земли, третья падает в волны. Первая пробуждает в атмосфере производительные силы природы; вторая и третья пробуждают жизнь растений и животных - примечание К. Мармье.

(21) Все стихии имеют здесь своих добрых и своих злых духов. Невидимый и таинственный мир повсюду соприкасается с реальным миром, и занимает все умы своей непостижимой гармонией и своими сверхъестественными проявлениями. В воде есть волшебный музыкант, который зачаровывает со своей серебряной арфой слух и душу рыбака; в лесах в уединении дух-мечтатель, у которого только приятные взгляды и нежные вздохи; в воздухе старый Один, обречённый постоянно преследовать на необузданном коне добычу, которая бежит без перерыва впереди него, словно человеческая мысль, которая в своём гордом полёте и в своём неутолимом рвении, всегда стремится к бесконечному. Недра земли, горы также имеют свой потусторонний мир, своих духов, трудолюбивых и умных, которые хранят алмазы и обрабатывают металлы. Старинные замки и разрушенные здания имеют своих обитателей, верных и таинственных, сходных этими священными чувствами, которые привязываются к прошлому, и придают особое очарование лохмотьям бедности и обломкам невзгод. В древнем замке Шверина живёт маленький риск («пук»), словно это было бы нужно во дворце конституционных монархов. Этот малыш невидимый, подвижный, читающий в сердце человека словно Асмодей, бодрствует днём и ночью на крыльце замка, содействует проходу тех, кто приближаются с намерением верной преданности, и мучает без жалости тех, которые приходят с лестью на устах и предательством в сердце.

(22) Также часто какая-либо нравственная идея, какой-нибудь евангельский рассказ соединяются в уме мекленбуржцев с этими народными баснями. Дети украли хлеб у одного бедного пастуха, и в ту минуту, когда они радовались своей краже, они были превращены в камни, и остались стоять на лугу, как пример небесной кары. Один бедняк пришёл словно Лазарь тщетно умолять богача о сострадании. В ту минуту, когда он удаляется с пустыми руками, со слезами на глазах, загремела гроза, ударила молния, негостеприимный дом, поражённый громом и молнией, обратился в прах. Бедняк идёт искать убежище пол дубом. Богач прибегает в тоже место, и несчастье примиряет тех, кого счастье разделяло. В некоторых преданиях Мекленбурга дьявол играет особенно важную роль. В каждое мгновение дьявол появляется, порой в бархатном плаще, словно Мефистофель, чтобы льстить страстям молодого человека, порой в мантии судьи, чтобы властвовать над умом крестьянина. Порой его видят летящим по воздуху, словно крылатый дракон, переносящим с одного места на другое мешки с серебром и драгоценными камнями. Стремление набирать новых подданных под свою власть доставляет ему тяжкий труд и стоит ему огромных мешков серебра. Его видят по очереди превращающимся в архитектора, каменщика, извозчика. Здесь он построил церковь, там он заложил мост. Вместе с тем, он помог дровосеку отнести его вязанку, и землепашцу вспахать его ниву. Проще говоря, нет такой жертвы, которую бы он не совершил, нет унижения, на которое бы он не пошёл безропотно, чтобы заманить бедную душу, наполовину преданную отчаянию, и чаще всего он был жестоко обманут. Крестьянин воспользовался его помощью и ускользнул от него, укрывшись в церкви, монах обратил его в бегство, сделав крестное знамение, и бедный дьявол, обманутый, обокраденный, осмеянный, отправляется искать в другом месте более лёгкую добычу. Во всех преданиях германцев дьявол предстаёт, впрочем, с одними и

теми же хитростями, и той же грубой простотой. Он в совершенстве воплощает надменную и грубую чувственность, укрощённую рассудком.

II

(1) Наиболее древние сведения о Мекленбурге, которыми мы обладаем, не простираются дальше VIII века. Ранее этого времени вся история данной части Германии окружена густой тучей. Осмеливаются с трудом к ней подступаться, так как для того, чтобы её реконструировать, нет ничего кроме расплывчатых и сомнительных рассказов, или предположений, в которых ни один положительный факт не предъявлен; учёные говорят, что эта страна была первоначально населена германским народом1. Но что это был за народ? Каким образом он поселился в Мекленбурге? Как он ушёл? Это то, о чём ни одна хроника не рассказывает, чего ни один документ не объясняет. Может быть, это была часть герулов, вандалы, которые присоединились к концу IV века к переселениям великого народа, и покинули свои очаги, чтобы вторгнуться в мир. Как бы там ни было, в эпоху, в которую история Мекленбурга начинает освобождаться от своих покровов, мы находим эту страну занятой славянами.

(2) Есть что-то странное, что в такое время исследований как наше, среди наших научных исследований и наших эксцентричных работ, мы ещё столь мало обратили взгляды в сторону этой бесчисленной семьи славян, чья власть простиралась некогда до Адриатического моря, до Северного Ледовитого океана, до Камчатки и до Балтийского моря. Имеется, однако, большая и интересная история, которая пересекается с нашей в нескольких точках, язык, на котором ещё говорят более пятидесяти миллионов человек, и литература, богатая и оригинальная.

(3) Древнейшие традиции Мекленбурга составляют главу этой обширной истории; возможно, мы узнаем чью-то благодарность, за то, что опишем здесь их наиболее выдающиеся черты. Племя славян, которое захватило север Германии, и простёрлось вдоль Балтийского моря, было известно под именем вендов и подразделялось на несколько малых племён. Наиболее могущественным было племя ободритов, которое имело в качестве столицы Велеград (большой город), который дал имя Мекленбургу2, и племя вильцев, которое занимало большую часть Бранденбурга.

(4) Все историки соглашаются представлять славян как род людей доброй, безобидной природы, любящих работу и домашнюю жизнь. Как только в своих переселениях они находили подходящее место, они тотчас строили себе дом, распахивали землю, и привыкали любить своих соседей в силу своих кротких обычаев и своих гостеприимных добродетелей. Рассказывают, что, когда они были вынуждены покидать свое жилище, чтобы отправляться в путешествие на несколько дней, они имели обычай оставлять дверь открытой, класть дерево в очаг и продукты

1 Race f - возможен перевод: «раса»; «народ»; «род», «племя» - М.Ж.

2 В немецких хрониках славянский «Велеград» известен как Wiligrad («большой город», слав. Velij -«большой»), немецкая калька Michelenburg (др.-верх.-нем. Michel - «большой, сильный»), французское Mikilembourg - М.Ж.

на стол, чтобы, если странник проходил мимо во время их отсутствия, он мог к своей радости входить и брать всё, в чём он имел нужду1. С этими качествами сердца славяне соединили качества физические, которые принадлежат только людям природы. Они были одарены силой характера почти непреодолимой, и необычайной ловкостью во всех упражнениях тела; они могли, словно дикари Америки, сворачиваться как клубок, спрятаться как барсуки под корнем дерева, и ждать там целыми днями, пока их враг пройдёт мимо. Они могли находиться, скрытые под водой, в течение долгого времени, при помощи лёгкой трубки, которая им служила, чтобы возобновлять дыхание. Всё то, что нам остаётся от их древней народной поэзии есть очевидное свидетельство их восхищения мужеством и силой. Какой мужчина этот Марко2, сербские песни о котором рассказывают об отважных путешествиях и битвах! Его воля непоколебима, и его сила не имеет границ; ни один враг его не пугает, ни одно препятствие его не останавливает, и он живёт триста лет. Геракл греков не отважнее, чем он, и Старкад скандинавов не грознее. В то время, как эти сильные и наивные песни рассказывают о военных подвигах, о прошедших войнах, они прославляют скромное изящество, девичью застенчивость молодых девушек, которые появляются на праздниках, с опущенными глазами и лицом, покрытым стыдливым румянцем. Скандинавская легенда об Оттаре и Сигрид рассказывает, что, когда молодая девушка привела вечером своего жениха к брачному ложу, она не поднимала глаз на него, до момента, когда воспламенённый факел, который она держала в руке, начал обжигать ей пальцы. В сербской поэзии имеется несколько столь же девственных образов. Такой среди прочих является Милица3, от которой её возлюбленный даже не смог в течение трех долгих лет добиться одного взгляда.

1 М. Сент-Бёв написал об этом гостеприимстве славян сонет, который мы рады привести в нашем повествовании:

Старый славянин всем сердцем открытый, гостеприимный, Приветливый к иностранцу, как в дни басен, Встречающий его изобилием и приветливой улыбкой, И даже если он отлучается, он опасается о нём забывать.

Он заполняет, уезжая, свой сундук орехами; Миска чистого молока и сладкий мёд, Около двери без запоров, ожидают на столе, И хлеб остаётся горячим в золе очага.

Трогательная забота! Приятный талант! Так делал поэт:

Его красивый фрукт самый спелый, его цветок самый скромный,

Он делится со всеми, он открывает свои сады.

И часто, когда вы наслаждаетесь своей душой,

Когда в благословенном очаге вы возжигаете пламя,

Он сам уехал к иноземным местам. - примечание К. Мармье.

2 Марко Кралевич, последний правитель Прилепского королевства в Западной Македонии (1371-1395), ставший героем сербского эпоса - М.Ж.

3 Милица Сербская (ок. 1335-1405) - жена сербского князя Лазаря Хребеляновича, ставшая героиней сербского фольклора - М.Ж.

(5) «Длинные брови спускаются на розовые щёки Милицы, на её розовые щёки и на её нежное лицо. В течении трёх лет я созерцаю молодую девушку, и я не могу видеть ни её милых глаз, ни её светлого лица. Я её вёл на танец, я вёл Милицу на танец, и я надеялся увидеть её глаза».

(6) «В то время как круги появляются на траве, внезапно меркнет солнце, молния сверкает, рассекая небеса. Молодые девушки поднимают глаза к небу, но Милица не поднимает их, она смотрит на траву, и не боится. Её спутницы говорят ей:

(7) О, Милица, какая смелость и какое безрассудство! Почему ты так и остаёшься с глазами, опушенными на траву, вместо того, чтобы наблюдать эти тучи, которые воспламенят молнию!».

(8) «И Милица отвечает со спокойствием: это ни от отваги, ни от безрассудства. Я не колдунья, которая собирает тучи. Я молодая девушка, и я смотрю перед собой».

(9) Немногое, что нам остаётся от преданий вендов, напоминает, некоторыми чертами, почти дикой силой и некоторыми отважными понятиями, предания Исландии. Такова, например, эта история легендарного короля, именуемого Антир, товарища по оружию Александра Великого. После смерти героя, Антир покинул Азию и захватил области на севере. Это он построил город Велеград, и укрепил его тремя замками, которые имели двенадцать льё в окружности; это его народные предания обозначают как основателя правящего дома Мекленбурга. Если бы этот факт был правдивым, не было бы другого [правящего] дома столь же древнего в мире, так как он восходил бы [ко времени] более чем за триста лет до рождения Иисуса Христа. Когда войска Валленштейна захватили Мекленбург, во время Тридцатилетней войны, нашли, как говорят, в тайном шкафу Доберанского монастыря, панегирик, посвящённый этому отважному воину. Это сочинение простой природы и сурового выражения, как наиболее неровные страницы «Песни о Нибелунгах», или древние песни о Дитрихе, или некоторые части поэмы об Антаре, этом арабском герое, имя которого представляет, впрочем, странное сходство с именем мекленбургского героя.

(10) «Храбрость, говорит безымянный автор этой поэмы, не имеет покоя. Она не спит в кровати. Она напивается кровью. Это то, что можно легко видеть в доблестных подвигах этих воителей, которые неустрашимо бросались вперёд на поле битвы и побеждали своих самых смелых врагов».

(11) «Был прежде на этой благородной земле, на этой земле вендов, король, воспетый поэтами. Его звали Антир. Это был мужчина удивительной отваги, который приобрёл великую славу».

(12) «Он любил похвалы, которые заслуживаются в жестоких битвах, в смелых подвигах. Он был столь смел и столь силён, что никогда никто не мог с него снять его тяжёлые доспехи».

(13) «Чтобы защитить друга, он бросался, смеясь, навстречу вражеским войскам. Для тех, кого он защищал, у него были только нежные слова, но, когда он шёл в бой, его взгляд имел дикое выражение, и огонь выходил у него изо рта».

(14) «Он носил острый меч, который заставлял брызгать потоки крови, и те, кого он поражал, больше не исцелялись. Этот меч был столь силён, что никогда не смогли его сломать. Горе тому, кто подвергся его ударам! Если ему случалось только встретиться с его телом, это было концом для него».

(15) «Доспехи Антура были все чёрные, и один его шлем сверкал белизной; его щит был столь тяжёлым, что тысяча воинов не смогли бы его ему поднять. Они носил на пальце одно маленькое кольцо, которое ему придавало силу пятидесяти человек. Именно с этим кольцом он совершил столько удивительных подвигов».

(16) «Его конь назывался Букранос. Это было чудовищный зверь, столь же крепкий, как камень, который имел голову быка, и копыта его ног высекали искры огня на дороге. Герой был твёрдым, как скала; его не могли ни покорить, ни поколебать, и те, кто нападали на него, падали под его ударами».

(17) Ещё одна мекленбургская традиция заслуживает быть названной, так как она связана с историей одной большой империи. В VIII в. н.э. племя ободритов управлялось королём по имени Годлав, отцом трёх молодых людей в равной степени сильных, мужественных и жаждущих славы. Первого звали Рюрик (миролюбивый), второго Сивар (победоносный), третьего - Трувар (верный). Три брата, не имея никакой возможности проявить свою храбрость в мирном королевстве своего отца, решили отправиться искать битв и приключений в другом месте. Они отправились на восток и прославились в разных странах, в которых они побывали. Везде, где они обнаруживали угнетённого, они приходили ему на помощь; везде, где вспыхивала война между двумя правителями, они старались понять, кто из них прав и принимали его сторону [в этой войне]. После [свершения] множества великодушных деяний и ужасных войн, где ими восхищались и благословляли [их], они прибыли в Россию. Народ этой страны стонал под пятой длительной тирании, против которой он не осмеливался больше поднять восстание. Три брата, проникнувшиеся его несчастьем, пробудили [в нём] уснувшее чувство храбрости, собрали войско и во главе его свергли власть угнетателей. Когда они восстановили порядок и спокойствие в [этой] стране, они решили отправиться в путь, чтобы встретиться со своим старым отцом, но народ, благодарный [им], умолил их не уезжать и занять место его древних королей. Тогда Рюрик, получил Новгородское княжество, Сивар - Плесковское1 княжество, Трувар - Белозерское княжество. Спустя некоторое время два младших брата умерли бездетными, [после чего] Рюрик присоединил их княжества к своему [княжеству] и стал основателем царской династии, которая правила [в России] до 1596 года.

(18) Имеются все основания полагать, что венды, придя на север, принесли сюда склонность к сельскохозяйственным работам и мирные привычки, которые отличали славянский народ. Но постоянные войны, которые они должны были вести против своих соседей, жестокие нападения, жертвами которых они часто становились, совершенно изменили природу их характера. Отрываемые в любой момент от своих работ звоном оружия, видом горящих факелов, вынужденные обороняться то от саксонцев, то от датчан, имея одно поле битвы на своих нивах и

1 Псковское - М.Ж.

другое на морских волнах, они положили лемех своего плуга на наковальню и перековали в меч; они вырвали доски из своего сарая, и построили корабли; они оставили землю, которую обрабатывали, участок, который их кормил, и пошли искать свою удачу в походах и свой урожай в битвах. Вскоре они посеяли, как викинги, тревогу в сердце своих врагов и страх в сердце торговцев. Они стали злыми, коварными и жестокими. Часто видели, как они преследуют, с оружием в руках, торговца, с которым они прибыли заключать договор, и грубой силой забирают у него продукты, за которые они должны были честно заплатить. Часто, после битвы, они собирались, как дикари, вокруг несчастного пленника, чтобы мучить его и наслаждаться его мучениями и его криками от боли. Казалось, что они хотели отомстить в одно мгновение за все свои поражения и свои обиды, и топить в крови до последнего остатки своих мирных и сострадательных добродетелей, которые им были завещаны от отцов.

(19) Женщина была для них существом подчинённой природы; её продавали как товар, с ней обходились как с рабыней. Мужчине было позволено иметь несколько [женщин], для того, чтобы использовать их на самых тяжёлых работах, им приходилось спать на голой земле, в то время как он отдыхал в постели; и когда этому надменному паше случалось умереть, все женщины, которые были с ним в браке, должны были зарезаться или предать себя огню на его могиле. Этот ужасный обычай прекратился в Польше только в Х веке, он ещё существовал на Руси в XI веке.

(20) Жизнь мужчины была ценностью, жизнь женщины не стоила ничего. Рассказывают, что матери убивали своих дочерей сразу после рождения, как существ, недостойных жить. Возможно также, несчастные чувствовали себя столь взволнованными от большой жалости при виде этих слабых созданий, обречённых, с рождения, попасть под пяту постыдной тирании, что думали, будто проявляют материнскую любовь, лишая их жизни.

(21) Если бы по тем известиям, разбросанным и рассыпанным, которые летописцы севера нам сообщили о вендах, мы могли бы восстановить полную картину их мифологии, мы нашли бы там, без сомнения, ценные материалы о характере этого народа, о его происхождении, о его родстве и его связях с другими народами, происходящими, также как он, с востока. К сожалению, у нас от этой мифологии есть только обрывки, при помощи которых нельзя воссоздать ни космогонию, ни полную теогонию. Мы используем из материала, опубликованного недавно Обществом исследователей древностей севера1, и [из материалов, опубликованных] историками Мекленбурга2, некоторые сведения об этой древней религии вендов, против которой христианские миссионеры тщетно воевали в течении нескольких веков, и которая потом погибла словно книга, у которой ветер далеко разбрасывает листы.

(22) Эта религия вендов, говорит М. Петерсен, всюду несёт суровый отпечаток, который отмечают в мифологии древних народов, у которых чувство прекрасного ещё не развилось. Так как искусство и мифология всегда тесно связаны друг с другом.

1 Die Züge der Dänen nach Wenden, par M. Petersen. Copenhague, 1839 - примечание К. Мармье.

2 Franck, Ancien et Nouveau Mecklembourg. - Klüver, Dehn Hempel. - Studemund, Description, histoire, statistique et traditions du Mecklembourg - примечание К. Мармье.

Там находят некоторые связи с мифологией скандинавов, либо контакт двух народов привёл к смешиванию двух мифологий, либо обе они происходят изначально из одного источника.

(23) Венды почитали одного бога, верховного вечного, неопределимого, бесконечного. Ему не посвящали никакого алтаря, ему не давали никакого имени. Это был изначальный творец всех вещей, органический закон мира, тёмная и ужасная судьба, скрытая в покровах будущего, скорее идея, чем реальный персонаж, скорее образ, чем живое и осязаемое изображение. Другие боги управляли движением стихий и различными делами человеческой жизни, но все они были подчинены этому первобогу, этому богу без имени. Некоторые учёные думают, что ему не воздвигали никаких идолов, другие утверждают, что его представляло изображение с тремя головами, вроде индийского Тримурти, которое находилось в нескольких храмах вендов. Это мнение ныне принято, как наиболее обоснованное.

(24) Ниже этой бесконечной сферы, где парит верховный бог, бог таинственный и незримый, предстают меньшие боги, которые непосредственно воздействуют на человека. Здесь находим, как во всех мифологиях, начала добра и зла, порядка и смятения, плодородия и разрушения. Бог зла называется Чернобог; его представляют иногда в виде свирепого волка, иногда в виде человека, держащего в руке пламенную головню. Ему приносили, чтобы предупреждать его гнев, кровавых жертв.

(25) Бога добра имеет светлый облик, лучезарное лицо. Он называется Белбог. В том образе, в котором он описывается, он походит на доброго Бальдра, любимого бога древних исландцев. Полагают, впрочем, что это тот же бог, что и тот, которому поклонялись все славянские племена под именем Святовита. Одним из его наиболее знаменитых храмов был храм Аркона на острове Рюген. Саксон Грамматик сохранил нам его описание. Это было просторное сооружение, построенное в центре города, и окружённое двумя оградами. Статуя бога имела четыре головы, обращённые к четырём сторонам света. Она имела при себе меч на поясе, и рог в правой руке, который жрец наполнял вином в определённый торжественный день, чтобы видеть, какой будет урожай в этом году. В канун праздника урожаев, он открывал храм, чтобы подметать и убирать его. Никто другой не мог выполнять эту обязанность, и он сам не осмеливался дышать в святилище. Было нужно, чтобы он выходил за дверь храма каждый раз, когда он имел нужду подышать. В день праздника народ собирался вокруг культового здания. Жрец смотрел на рог: если вино, которое он в себе заключал, не уменьшилось, это был несомненный знак хорошего урожая. Совершив это испытание, он проливал немного вина перед богом, наполнял кубок, выпивал его, моля о благополучии народа, затем наполнял его снова, и возвращал его в руку идола. В этот момент, подносили богу медовый торт, размером и толщиной с человека. Для содержания храма жрецы взимали с каждого человека особый налог. Они получали, кроме того, третью часть добычи, которую пираты привозили из своих походов. Триста всадников составляли, в некотором роде, почётный караул в честь бога. Он сам должен был иметь белого коня, сильного и без пятна, на которого только жрец мог подняться. Считали, что Белбог им пользуется ночью, так как иногда великолепный боевой конь представал утром запыхавшимся и

покрытым потом, как если бы он проделал только что долгий путь. Когда народ готовил военный поход, приносили к храму шесть копий, которые втыкали попарно в землю. Затем жрец приводил назначенного коня, и он скакал на эти копья. Если он поднимал правую ногу первой, это было доброе предзнаменование, если же, напротив, он поднимал левую ногу, поход откладывался. На том же острове Рюген видели другого идола, который имел семь лиц, соединённых в одной голове. На его поясе висели семь мечей, и восьмой он держал в правой руке. Саксон Грамматик упоминает ещё одно божество, названное Поренут, которое имело четыре лица на плечах, и пятое - на груди.

(26) В области [племени] ратарей (ныне герцогство Мекленбург-Стрелиц), посреди священного леса, где никто не осмеливался отрезать ни одной ветви с дерева, можно было видеть странный город, построенный в форме треугольника, с широкими воротами в каждом углу. Двое из этих ворот были открыты весь день; но третьи, которые были самыми маленькими, оставались почти всегда закрытыми. Это было для того, кто приходил, чтобы выйти на берег моря. На унылом и безлюдном песчаном берегу возвышался храм с идолами, поддерживаемый множеством колонн, которые походили на рога животных. Стены этого здания были покрыты большим числом вырезанных изображений, представляющих богов и богинь. Внутри храма можно было видеть идолы тех же божеств, покрытых своим доспехом, и несущих шлем на голове. Это здесь жрецы хранили знамя войск. Только жрецы имели право приносить жертву богам, и их привилегия сидеть в храме, в то время как собрание [прочих людей] оставалось стоять. При серьёзных обстоятельствах, они бросались лицом к земле, произнося непонятные слова. Они прикладывали свои губы к щелям, проделанным в земле, и тихо обращались с вопросами к таинственному оракулу; затем они закрывали отверстие зелёной дерниной и рассказывали народу о том, что они только что узнали1.

(27) Другая традиция сообщает, что столицей области ратарей была Ретра. Этот город имел девять ворот. Там можно было видеть великолепный храм, и в этом храме был идол Радегаста из золота, покрытый шкурой буйвола и несущий алебарду в руку. Это был бог силы и воинской чести.

(28) Сива была богиней плодородия и любви. Её представляли в образе молодой обнажённой девушки, наполовину прикрытой только длинной шевелюрой, которая спускалась до колен. В своей правой руке она держала яблоко, в своей левой руке гроздь винограда.

(29) Прове, бог справедливости, находился среди величественной ограды деревьев. Король приходил туда, садился, как святой Людовик, у корней старого дуба, чтобы выносить свои решения; но только жрец имел право проходить за священную ограду, и, если преступнику, приговорённому к смерти, удавалось туда проникнуть, это было для него неприкосновенным убежищем.

(30) Венды почитали ещё Подагу, бога времён года, и Флинца, бога смерти. Его представляли в образе скелета; но этот скелет носил льва на своих плечах.

1 Хроника Титмара Мерзебургского - примечание К. Мармье.

(31) С этим культом благодетельных и грозных божеств венды соединяли почитание природы. Они подходили со святым почтением к источникам воды и лесам. В потоках чистого озера, верили они, можно увидеть таинственных духов; в уединённой тени деревьев они слышали, словно греки, своими ушами пророческие слова. Дуб был для них символом сил природы и органической первопричины, которая ей управляет. Старый ствол, почерневший от времени, лишённый листвы и покрытый мхом, был для них тихим обиталищем божества. В Ольденбурге священные дубы были расположены внутри ограды храма. В Щецине носили подношения одному прорицателю, который вопрошал источник воды и делал предсказания. В нескольких местах, были повешены на деревьях изображения богов или символические образы. Храм был обычно построен на острове: туда приходили по мосту, и только те, кто хотели принести жертву, имели право пройти по этому мосту.

(32) В жертву богам приносили быков и овец. Жрецы брали лучшую часть жертвы, остальное было оставлено народу. Иногда приносили в жертву христиан. Венды, полагали, что такая жертва должна была быть особенно приятной для их идолов. В одном из этих кровавых столкновений, которые часто вспыхивали между приверженцами язычества и новообращёнными христианами, один епископ был убит и его голову посвятили Радегасту, богу силы. В продолжение жертвоприношения вопрошали судьбу, бросали в воздух кусочки дерева чёрные с одной стороны и белые с другой. Если они выпадали белой стороной, это было добрым предзнаменованием, в противном случае это был знак несчастья.

(33) Каждый раз, когда человек хотел вопросить оракул или молиться о милости богов, он приносил жертву. Боги управляли всеми значительными событиями человеческой жизни; боги благословляли браки и клятвы дружбы; они одобряли договоры о мире, и давали свою поддержку объявлениям войны. В каждом племенном1 храме был священный штандарт, вид палладия, к которому народ относился с религиозным почтением, и с которым жрецы церемонно ходили при важных обстоятельствах. Некоторые племена вендов имели в качестве знамени дракона с головой женщины и руками, покрытыми золотом. Жители острова Рюген имели другой [стяг], который они называли Станица, и которому они оказывали почти столько же почёта, что и самим их богам. Независимо от каких-либо неожиданных обстоятельств, дверь храма открывалась для того, кто приходил принести в жертву овцу и умолять о милости, каждый год были три больших праздника, которые весь народ отмечал песнями, танцами и многочисленными жертвоприношениями. Первым был праздник зимы; он приходился точно на тоже время, что Йоль скандинавов и Рождество христиан. Вторым был праздник весны; венды посвятили его памяти умерших. Третьим был праздник урожая.

(34) В стране, где религиозное чувство распространялось, таким образом, на все стороны жизни, жрецы должны были неизбежно иметь огромное влияние. Жрецы были одновременно, в древние времена, судьями, законодателями,

1 У Мармье «national» - «национальный». По контексту в данном случае подходит чтение «племенной» -

М.Ж.

верховными владыками народа. Позднее ободриты выбрали себе короля, или, скорее, военачальника, ответственного за то, чтобы вести их на войну. Его власть была весьма ограниченной. При тяжёлых обстоятельствах, всегда ожидали решение богов, и это решение провозглашали именно жрецы; они также были теми, кто хранили в храме казну государства, кто принимали приношения от воинов и пошлины от иностранных купцов. Король, избранник народа, понимался на камень, клал свою руку на одного крестьянина и клялся оставаться верным религии страны, защищать вдов и сирот, и уважать законы. Но те же люди, которые его облекли верховным саном, легко могли его лишить [этого сана]. Его корона была в их руках, также как его жизнь. Если бедствие, плохой урожай, кровавое поражение случались в стране, король был за это ответственен. На него смотрели как на обречённого несчастному року, и, чтобы предупредить новые невзгоды, его приносили в жертву богам. Такой же обычай существовал в Швеции. Шведы зарезали однажды своего короля Дональда, и полили его кровью алтари своих идолов, чтобы прекратить голод. Жители острова Рюген, ободриты, имели короля; но в большинстве районов, занятых славянскими племенами, он носил титул «воевода». Этимологи полагают признавать в последних слогах этого титула, в этом слове «вода», имя Одина, бога скандинавов.

(35) Вся история вендов, с того времени, когда она открывает себя нам, то есть со времени Карла Великого, есть только печальная картина гражданских междоусобиц и беспрерывных войн. Ободриты воюют против вильцев, против саксонцев, против датчан. Когда война прекращается с одной стороны, она возобновляется с другой. Когда буря не гремит больше снаружи, она вспыхивает внутри. Правители мекленбургских племён ссорятся из-за власти, предают друг друга, убивают друг друга, частные распри смешиваются с национальной враждой. Крестьяне грабят, и пираты уходят как хищные птицы ждать свою жертву на далёких волнах. Наконец, всё это славянское племя предстаёт только как хаотическое и жестокое общество, где никакой закон не останавливает вспышек ярости и в котором даже религия не накладывает никакого законного предела. В начале IX века один монах из Пикардии отправился проповедовать христианство на север, и вскоре добился достаточного успеха для того, чтобы в 833 году Папа решил, что должен основать епископство в Гамбурге. Но этот добрый и кроткий закон Евангелия, который уже смягчил столько жгучих страстей и укротил столько диких народов, только посеял среди вендов новые семена раздора; те, кто внял голосу миссионеров, стали восприниматься как предатели и люди, не заслуживающие никакой жалости. Отсюда глубокая ненависть, насилия и войны без конца. Язычники считали, что делали дело, угодное их идолам, с остервенением преследуя неофитов Евангелия. Чтобы снискать милость их ужасного Чернобога или их бога Радегаста, они сжигали часовню, они истребляли христианскую семью.

(36) Много раз саксонцы пытались силой обратить эти суровые племена, которые не могла тронуть красноречивая речь миссионеров. Когда они выигрывали сражение, евангельский закон становился всемогущим. Князья принимали крещение, чтобы добиться мира и народ обещал построить церкви. Затем, едва вражеская армия уходила за границу, едва время кризиса проходило, как все идеи об

обращении были тут же забыты; глава племени торопился отречься от своих религиозных обещаний, воины уничтожали начатую церковь, и жрецы с большой торжественностью приносили статуи богов в их храмы. Эта борьба религиозных взглядов длилась три столетия; мало по малу, наконец, она ослабевает: настойчивость христианских проповедников восторжествовало над упорством язычников. В 1168 году разбили последнего идола на острове Рюген, и три года спустя, было создано епископство в Шверине. Распространяя в этом крае новую веру, миссионеры принесли туда также новый язык. Германия совершила духовное и интеллектуальное завоевание Мекленбурга; большое количество семей вендов угасло в длительных войнах, которые опустошили их страну; они были заменены немецкими семьями. Миссионеры привели ещё других, и первые христианские князья, которые находили в них поддержку, покровительствовали им во всём. Славянское начало, побеждённое, таким образом, со всех сторон мечом воина и словом миссионера, постепенно ослабляется, германское начало возрастает. Снаружи Германия окружала землю вендов; внутри она пускала беспрестанно новые корни; она действовала в этом полуварварском краю своей политической властью, своей религией, ранним развитием нравственных идей, которые предстали в то время как заря цивилизации. Борьба не была равна. Венды были побеждены и немецкий язык заменил в Мекленбурге славянское наречие1.

(37) Но иностранное население, которое пришло соединиться с племенем вендов, не помешало стране быть вновь завоёванной датчанами. Кнуд VI2 захватил её в 1202 году, и его преемники управляли ей в течении двадцати пяти лет. Потомки Никлота3, князя ободритов, наконец, освободили её от ига; но как только они её освободили, они её тут же ослабили разделением. Четыре сына Борвина II4 создали четыре государства из древнего княжества. Старший из братьев, Иоганн5, получил наибольшую часть герцогства. От него происходят нынешние князья Мекленбурга; трое других создали союз Рихенберга, Верле и Ростока. Позже образовались ветви владетелей Бойзенбурга, графов Шверина, и князей Мекленбург-Старграда. Понятно всем, что уже итак уменьшенная страна, должна была потерять от своего разделения на несколько частей. Между тем, она успешно боролась ещё против амбициозных соседей, против ганзейских городов, против датчан и шведов; затем у неё были смелые и искусные князья, которые её прославили своим мужеством или укрепили её мудрыми установлениями. Таким был, в том числе, Иоганн I, основатель мекленбургской ветви. Он учился в Парижском университете, и его учёность принесла ему прозвище Теолога. Он основал несколько полезных учреждений, разрушил логово пиратов и поддерживал, своей мудростью, а также своим достоинством, порядок и процветание в своей стране. Его сын, Генрих I, прозванный

1 Существует, между тем, еще в Мекленбурге большое число крестьянских и несколько благородных родов, происхождение которых несомненно славянское. Таковы, в числе прочих, Бассевиц, Бюлов, Дервиц, Флотов, Лютов, Левашов и т.д. - примечание К. Мармье.

2 Кнуд VI - датский король (1182-1202) - М.Ж.

3 Никлот - последний независимый князь ободритов (1129-1160) и родоначальник Мекленбургской династии - М.Ж.

4 Генрих Борвин II - князь Мекленбурга в Ростоке (1219-1226) - М.Ж.

5 Иоганн I Теолог - князь Мекленбурга (1227-1264) - М.Ж.

Паломником1, был одним из тех людей с рыцарским сердцем, с отважным духом, о которых средневековым поэтам нравилось петь, и имя которого народ вписал с любовью в свои легенды. Желание отличиться большими подвигами увлекло его за границы своего тесного владения; он отправился в Святую Землю, оставив своей жене заботу об управлении герцогством. В течение пятнадцати лет благородная княгиня исполняла эту трудную задачу с редкостным благоразумием и удивительной энергией; порой вынужденная становиться на защиту против планов вторжения, порой сопротивляться, как древняя Пенелопа, предложениям брака, она смогла избежать одного за другим каждого подводного камня и предупредить каждую опасность. Когда её сыновья достигли того возраста, чтобы править, она передала им власть, которая была ей доверена и отправилась в уединение.

(38) С тех пор как храбрый Генрих покинул Германию, не было ни одной вести от него; все считали его погибшим, и его благородная жена молилась за него и носила одежды траура. Но вот, в одни прекрасный день молва возвестила, что отважный пилигрим не умер, что он возвратился. Новость бежала от деревни к деревне. Верная Анастасия возвращается из своего уединения, чтобы обнять того, которого не надеялась больше увидеть, и Генрих появился, волосы седые, лицо исхудалое от страданий. Это был не тот красивый статный рыцарь, с гордым взглядом, которого видели уезжавшим со смелыми мечтами молодости. Увы! Нет, это был человек, обманутый в своей надежде, побежденный временем, который возвращался, склонив лицо, с больным сердцем, после пережитых испытаний и бед, и который оказавшись в местах, бывших свидетелями его молодецкого задора, просит у них остаток прошедших мечтаний, и не находит больше ничего. Генрих даже не смог причалить к полю битвы, где он надеялся проявить своё мужество. В тот момент, когда он покидал Марсель, пираты пленили его и двадцать пять лет продержали пленником в Каире. В это время его рассказ о своих несчастьях принёс ему новую славу. Колокола церквей звонили на его дороге, священники пели радостную песнь, и народ выбегал навстречу ему. Двое его сыновей смиренно вручили ему скипетр, который они получили от своей матери. Но Генрих не владел им долго. Он умер в 1031 году, и вся Германия долго воспевала его в своих балладах и в своих легендах.

(39) Вскоре его сын2 принёс новую славу Мекленбургу своей отвагой и своими подвигами. Всё его правление было длинной войной, часто трудной и часто прославленной. Он укротил спесь ганзейских городов, внушил страх Дании, и достойно воевал с королём Швеции. Его честолюбивые соседи, которые вначале осмелились посягать на его права, просили его о мире, и народ с гордостью назвал его Генрих Лев.

(40) В XV веке из княжеских дома, образованных разделом сыновей Борвина, три угасли, и Мекленбургский дом принял их наследство. Сыновья Альберта Красивого вновь разделили его на две ветви, и уменьшили, таким образом, его власть. Затем наступила Реформация, это было время великих идей и великих войн,

1 Генрих I Паломник - князь Мекленбурга (1264-1271, 1298-1302) - М. Ж.

2 Генрих II Лев - правитель Мекленбурга, Штаргарда и Ростока (1287-1329) - М.Ж.

затем [была] Тридцатилетняя война, которая опустошила всю Германию. Мекленбург был захвачен католическими войсками, два его законных правителя были свергнуты, и Валенштейн возложил на свою голову корону их герцогств1. Когда война закончилась, казна была пуста, страна разорена. Повсюду жестокая рука солдата пронесла железо и огонь; повсюду дома в руинах, покинутые деревни, заброшенные поля. Правление Карла-Леопольда2 только усугубляло эту нужду. Несчастная страна, разорённая, опустевшая, обременённая долгами, снова обрела немного силы и надежды только под благодетельной властью Кристиана Людвига II3. За этим добродетельным и просвещённым князем последовал Фридрих Благочестивый, который своими мудрыми установлениями, своими разумными сбережениями, восстанавливает порядок в финансах и смягчает несчастья народа. Его преемник, Фридрих Франц, завершил эту спасительную работу. Его длинное правление, его пятидесятилетнее правление, было под угрозой многих бедствий и проблем из-за многих опасностей: он видел взрыв французской революции, которая пошатнула весь мир; он видел, как старая Германская империя разрушилась; он видел, как звезда великих держав гасла, Австрию, сгибающую голову под иностранным мечем, и Пруссию, дробившуюся рукой того, кто создавал и уничтожал королей. Не смотря на позицию нейтралитета, которую он пытался держать среди этого столкновения армий и этой борьбы королевств, он не смог избегнуть бури, которая свирепствовала по всей Европе. Французские войска захватили его страны. Один французский генерал обосновался в его дворце как правитель. Благородный князь был вынужден покинуть владение своих предков, с болью видеть своих подданных, порабощённых новыми господами, и обложенных тяжёлыми налогами. Но чем большими были их страдания во время войн Империи, тем больше он старался их облегчить, когда дни спокойствия возвратились. Мекленбург обязан ему множеством умело проведённых реформ, полезных установлений в торговле, в юриспруденции, в управлении, в народном просвещении; так как в то время, когда он старался обеспечить материальное благосостояние своего народа, он пытался дать новый рост своему нравственному развитию. В 1835 году он получил от своих подданных громкое признание успеха, полученного его усилиями. Было пятьдесят лет, как он правил. Все жители герцогства, молодые и старые, богатые и бедные спонтанно собрались, чтобы отпраздновать годовщину его вступления на престол, и на этом празднике, вдохновлённом признательностью, оживлённом любовью, не было ничего неискреннего и ничего приукрашенного. Крестьянин его отмечал с той же радостью, что и вельможа. Стены фермы и стены замка слышали повторение одних и тех же пожеланий, и все громко говорили: «Основатель Мекленбургского дома первым дал пример учёности; Генрих Паломник дал пример рыцарского благородства; Генрих

1 Выдающийся германский полководец Валленштейн был герцогом Мекленбурга в 1628-1630 гг. - М.Ж.

2 Карл Леопольд Мекленбург-Шверинский - герцог Мекленбург-Шверинский (1713-1728). Супруг Екатерины Иоанновны и отец Анны Леопольдовны. В 1728 г. был смещён с трона имперским придворным советом в пользу своего брата Кристиана Людвига II - М.Ж.

3 Кристиан Людвиг II - герцог Мекленбург-Шверина (1728-1756), основатель новой столицы Людвигслюст, которой дал своё имя - М.Ж.

Лев дал пример рвения и упорства; Фридрих Благочестивый дал пример справедливости и человечности; Фридрих Франц даёт нам пример мудрости, разума, приятных добродетелей и благородных мыслей». Благородный государь не прожил долго в этом трогательном почтении. Он умер в 1837 году, оставив благодарную память о своём правлении в сердцах своих подданных, и память о своих достоинствах в сердце своих детей.

(41) Мекленбург делится на два герцогства, это герцогство Шверин, которое более важное и обширное, и герцогство Стрелиц. Площадь страны составляет 280 квадратных миль (560 льё), из которых 228 принадлежат герцогству Шверин, и 52 герцогству Стрелиц. Население первого доходит до 2,071 жителей на 22 квадратные мили, население второго до 1,710. В герцогстве Шверин есть 40 городов, 9 посёлков, 308 больших деревень, 2,200 маленьких деревень и ферм, отдаваемых в аренду; в герцогстве Стрелиц 9 городов, 2 посёлка, и 522 деревни и фермы.

(42) В этих двух герцогствах налоги распределены одинаково, и они очень маленькие в сравнении с налогами некоторых других краёв Германии. Они не превышают, в Шверине, 1 флорина 29 шиллингов (приблизительно 4 франка) с человека1. В Стрелице они ещё меньше. Кроме ввозных пошлин, нет никакого косвенного налога. Собственник регулярно выплачивает фиксированную пошлину за своё владение, фермер за свою ферму, и налоговая служба не просит с них больше ничего.

(43) Два герцогства, управляемые отдельно двумя государями, независимыми один от другого, объединены общей конституцией. Их депутаты собираются в одном месте и обсуждают одни и те же предложения. Конституционный принцип, который составляет одно из оснований мекленбургского образа правления восходит к древности. С XIV века можно видеть, как дворяне и крупные собственники страны принимали непосредственное участие в делах. Позднее, города и, затем, прелаты имели то же право. В XVI веке был составлен первый основной закон страны; в XVII веке Национальные собрания созывались каждый год. Действующий основной закон был принят после законов 1523, 1572, 1621 и 1755 гг.

(44) Каждый год великие герцоги созывают Штаты и собирают их по очереди в княжестве Шверин и в княжестве Стрелиц. Два государя представлены при собрании тремя уполномоченными, которых они сами назначают. Три наследственных маршала (два в герцогстве Шверин и один в герцогстве Стрелиц) ответственны за получение предложений от уполномоченных и за то, что отвечают им от имени собрания. Именно этому собранию надлежит утверждать новые налоги и устанавливать новые законы. Оно не обладает само правом законодательной инициативы, но у него есть полное право вето. Сессии выборного собрания длятся обычно шесть недель. Уполномоченные, которые её открыли от имени государей, закрывают её с теми же формальностями.

(45) Депутаты, предназначенные к тому, чтобы быть частью собрания, разделены на две категории. Первая состоит из владельцев недвижимости дворян и

1 В герцогстве Бадена налоги составляют 5 с половиной флоринов с человека; в Саксонии 5 флоринов 50 крейцеров; в Пруссии и в Гессене 6 флоринов - примечание К. Мармье.

рыцарей (Rittergüter); вторая представляет буржуазию, выбранную городами. Землевладельцы делегируют в собрание 572 посланника; буржуазия делегирует лишь 40. С первого взгляда можно остановиться удивлённым этой непропорциональностью. Но значительная часть владений рыцарства уже перешла в руки буржуазии, и, так как право представительства привязано к земле, то следует, что число депутатов, представляющих буржуазию, постоянно увеличивается, в то время, как число депутатов от дворянства сокращается. Из 572 усадеб, к которым привязано право представительства, 256 принадлежат представителям буржуазии. Если добавить к этому числу 40 депутатов от городов, то можно видеть, что представители буржуазии в большинстве, и, если дворяне продолжат лишаться своего имущества, аристократическое устройство Мекленбурга скоро станет довольно демократи-ческим.

* * *

LE MECKLEMBOURG I

A Antoine de Latour

(1) Il y a trois ans que je traversais le Mecklembourg par un de ces mauvais jours d'avril qui n'ont ni la sévérité de l'hiver ni la gaieté du printemps. La neige était déjà fondue, mais nulle vallée n'avait encore reverdi et nulle fleur n'était éclose. Au bord des larges mares d'eau amassées dans le creux de la prairie, les vieux saules balançaient tristement leurs rameaux noirs et desséchés, et le ciel avait une teinte monotone et grise qui alourdissait la pensée et fatiguait le regard. Et pourtant, en m'en allant le long de ma route silencieuse, au milieu de ces plaines ternes et jaunies, en me rappelant ce que j'avais lu sur cette province du Nord, sur cette ancienne retraite des Slaves, j'éprouvais pour cette contrée si distincte des autres contrées de l'Allemagne, pour cette terre peuplée de mythes guerriers et d'héroïques traditions, je ne sais quel mystérieux attrait. Je me disais: j'y reviendrai; et j'y suis revenu après avoir étudié de nouveau tout ce qui nous reste de son antique mythologie et de ses fables populaires. J'ai revu à loisir ces lieux où je n'avais f ait que passer, et toute cette excursion s'est gravée profondément dans mon souvenir.

(2) En traversant la partie du Mecklembourg située sur la grande route de Berlin à Hambourg, on n'aurait qu'une très-fausse idée de ce pays. C'est une terre plate et monotone, couverte d'une épaisse couche de sable et parsemée de pins comme nos landes du Midi. Mais un peu plus loin, à l'est et au nord, commence un autre paysage qui console bien vite le voyageur de la monotonie du premier. Là sont les fertiles vallées où les épis de blé ondoient au souffle du matin comme les flots d'une mer dorée par le soleil. Là sont les verts enclos remplis d'arbres fruitiers comme ceux de Normandie, les lacs bleus et limpides comme ceux de la Suède, les riches métairies avec leur couronne de saules et leur vaste grange comme celles de la Flandre, et les collines du haut desquelles l'étranger ne se lasse pas de voir ce panorama si agreste et si riant, si pittoresque et si varié. Là sont les

vieilles villes dont le nom se retrouve souvent a u milieu d'un récit de combat dans les sagas islandaises, au milieu d'une légende religieuse dans les chroniques du moyen âge: Rostock, forteresse terrible d'où le Viking s'élançait avec sa hache et sa lance, comme un oiseau de proie altéré de sang, douce retraite où les lettres et les sciences trouvèrent de bonne heure un refuge, port superbe où l'on voyait arriver à la fois les navires du Nord et du Sud; Wismar, autre cité de commerce dont les fières corporations luttaient comme celles de Gand contre les princes et les rois; Dobéran, où les flots de la mer baignent le tombeau des anciens ducs, et Schwerin, dont l'imposante cathédrale et le château chargé de tourelles attestent encore l'antique splendeur.

(3) Doberan était autrefois un lieu consacré par de pieuses traditions, et visité par une foule de pèlerins. Un des premiers princes chrétiens de cette contrée, longtemps dévouée au paganisme, s'en alla un jour à la chasse, disant qu'il fonderait un cloître à l'endroit où il abattrait un cerf. Au milieu d'une forêt épaisse, il aperçoit un cerf d'une blancheur éclatante, il le tue, et, sur l'herbe ensanglantée, pose la pierre fondamentale de l'édifice religieux. Mais le sol où ce cloître fut bâti était souvent inondé par les vagues de la mer. Un soir, après un de ces débordements qui ravageaient toute la vallée, les moines se mirent à genoux dans l'église, passèrent la nuit à invoquer la clémence de Dieu, et le lendemain matin, la mer, obéissant à la voix de son maître, s'était retirée à une longue distance, et à la place de la grève aplatie où elle roulait la veille ses flots impétueux, on apercevait une digue de rochers qu'on appelle encore aujourd'hui la digue sainte (Der heilige dämm). Un autre miracle donna à Doberan une plus grande célébrité. Un pauvre pâtre, nommé Steffen, était depuis longtemps victime d'un sort funeste. Chaque semaine il voyait son troupeau diminuer: tantôt c'était le loup qui lui enlevait ses brebis les plus grasses, tantôt l'épidémie qui faisait périr ses jeunes, agneaux. Puis les pâturages mêmes semblaient avoir perdu leurs sucs nutritifs; l'herbe de la colline ne fortifiait plus son troupeau languissant, et le ruisseau de la vallée ne le rafraîchissait plus. Un jour que Steffen était assis à l'écart, rêvant avec douleur à la misère qui le menaçait, il vit venir à lui un homme qu'à son manteau de drap noir, à sa barrette blanche, il pouvait prendre pour un digne échevin, et qui lui dit: «Tu ne me connais pas, Steffen, mais moi je te connais depuis longtemps, je sais tout ce que tu as perdu depuis quelques années. J'ai pitié de toi, et je viens t'indiquer un moyen de faire cesser le fléau qui te poursuit. La première fois que tu iras communier, garde l'hostie que le prêtre te donnera, mets-la dans ton bâton de pâtre, et va-t'en bravement conduire ton troupeau dans la vallée; tu n'auras plus à craindre ni loups ni contagion». Le pâtre frémit d'horreur à cette proposition, car il était bon chrétien, et il savait que ne pas recueillir pieusement sur ses lèvres l'hostie consacrée était un sacrilège. Puis cet homme qui lui parlait avait une figure étrange et un regard sous lequel le pauvre pâtre se sentit frissonner. Il le repoussa donc comme un méchant esprit, en faisant le signe de la croix et en invoquant le secours de son saint patron. Mais voilà que le soir même deux de ses plus beaux moutons périssent encore à ses pieds; le lendemain, un autre se noie dans l'étang, un quatrième devient la proie des bêtes féroces. Le désespoir s'empare de Steffen; l'idée fatale que le démon lui a jetée dans l'esprit le domine. Il va à l'église, garde l'hostie, la met dans son bâton, et voyez: à partir de ce moment-là, sa vie inquiète et misérable devint une vie de joie et de prospérité. Ses brebis languissantes reprirent en un instant toute leur force, et ses agneaux grandirent d'une façon

merveilleuse. Partout où il promenait son bâton, l'herbe semblait reverdir, la source d'eau devenait plus limpide et plus belle; le rocher même le rocher nu et sec, se couvrait de plantes salutaires, et du plus loin que les loups apercevaient Steffen, ils prenaient la fuite. En peu de temps le berger devint l'un des plus riches habitants du pays, et quand les autres bergers lui demandaient d'où lui venait tant de bonheur, il les regardait d'un air dédaigneux et ne leur disait pas son secret. Mais sa femme savait ce secret terrible, elle l'avait confié à une de ses voisines, et un jour la voisine, poursuivie par le cri de sa conscience, alla tout révéler à l'abbé du cloître de Doberan. A l'instant même, l'abbé, saisi d'une sainte horreur, revêtit son aube et son étole, et s'en alla, suivi de deux religieux, vers la demeure du pâtre. Au moment où il franchit le seuil de cette maison profanée par un sacrilège, elle parut tout à coup éblouissante de lumière, et le bâton qui renfermait l'hostie brillait comme un candélabre et semblait entouré d'une auréole céleste. Les religieux l'emportèrent dans le tabernacle de l'église, et dès ce jour une foule innombrable de pèlerins accourut à Doberan pour adorer la sainte hostie. Quant à Steffen, on dit qu'il passa le reste de sa vie dans les jeûnes et les macérations, et qu'au dernier moment le prieur du cloître, qui avait été témoin de son repentir et de sa pénitence, lui donna l'absolution de son crime.

(4) La réformation a dissipé le prestige de ces légendes de cloîtres. Le merveilleux bâton de Steffen a été enlevé à l'église de Doberan, et les pèlerinages de la mode ont succédé à ceux de la religion. Près de la digue consacrée par un miracle, on a bâti une maison de bains, une salle de bal. En été, une foule d'étrangers se réunissent dans cette ville, les danses joyeuses tourbillonnent à la place où l'on voyait autrefois passer les processions, et l'écho de la colline, qui s'ébranlait jadis au son plaintif des litanies, répète maintenant des mélodies d'opéra.

(5) Schwerin, l'une des plus anciennes villes du Mecklembourg1, avait été dépouillée pendant près d'un siècle de son titre et de ses privilèges de capitale. Le grand-duc actuel les lui a rendus, et le retour de la famille régnante dans cette antique cité, la réunion de tous les grands fonctionnaires de l'État, de tous les gens attachés au service des princes, de tous les riches et les nobles qui suivent les migrations de la cour, a donné à Schwerin une nouvelle vie et une nouvelle activité. Le grand-duc bâtit, les bourgeois bâtissent. La vieille partie de la ville, l'Àltstadt, est un peu abandonnée; elle conserve ses maisons étroites, ses rues tortueuses, son plan irrégulier et son château construit au milieu d'une île, sombre comme un ancien chant de guerre, mystérieux et romantique comme une tradition du peuple. Mais la Neustadt se développe et s'épanouit comme une plante vigoureuse au souffle ardent de l'industrie, au soleil de la civilisation. Déjà une magnifique salle de spectacle s'élève dans son enceinte, et près de cette salle on posera bientôt les fondements d'un palais grandiose. J'ai rencontré dans mon voyage un architecte du Mecklembourg qui, pendant longtemps, avait vécu dans une inactivité désespérante, et qui tout à coup se trouvait plus affairé qu'un avocat de Normandie ou un usurier de Hambourg. C'était plaisir de l'entendre raconter naïvement toutes ses œuvres,

1 En l'an 1018, elle servait déjà de forteresse aux Vendes. Elle est désignée alors sous le nom de Zwerin, et dans les chroniques latines sous celui de Suerinum.

étaler ses projets, et dépeindre, avec un singulier mélange d'enthousiasme d'artiste et de précision mathématique, la demeure future du grand-duc.

(6) Toute cette régénération de Schwerin n'a pu s'opérer du reste qu'au détriment de la bonne et aimable petite ville de Ludwigslust, dont l'étranger aimait à voir autrefois la gaieté sans orgueil, l'opulence sans faste, et qui languit à présent triste et abandonnée. Ludwigslust n'était encore, vers le milieu du siècle passé, qu'un rendez-vous de chasse. En 1756, le grand-duc Frédéric vint s'y établir avec sa cour. Il construisit un château, une église, une enceinte de maisons pour ses officiers, et plusieurs rues larges et élégantes. La situation de cette nouvelle résidence ne lui offrait pas, à beaucoup près, les mêmes beautés et-les mêmes avantages que celle de son ancienne capitale. A la place de ces fraîches vallées, de ces champs féconds, de ces belles forêts qui entourent Schwerin, de ces ruisseaux qui sillonnent sa prairie comme des rubans d'argent, et de ces lacs limpides qui la décorent comme une couronne d'émeraudes, il ne trouva, aux environs de son humble pavillon de chasse, qu'une terre plate, aride et sablonneuse, ombragée seulement çà et là de quelques pins amaigris, pareille à la pauvre contrée où s'élève aujourd'hui la charmante ville de Potsdam. Mais le duc Frédéric éprouvait peut-être, comme les rois de Prusse, un généreux plaisir à récréer par l'art un sol disgracié par la nature, à faire d'une plaine silencieuse et déserte une demeure riante et animée. Toute cette création de Ludwigslust ne coûta du reste rien au pays. Le duc n'employa, dans la construction de cette ville, que l'argent qu'il avait amassé par de sages économies, et mérita jusqu'au dernier moment le surnom de Bon, que ses sujets lui avaient donné.

(7) Le grand-duc Frédéric-François continua l'œuvre de son prédécesseur. Il décora le château, il embellit le parc. Il avait le goût des sciences naturelles et des arts, et il forma peu à peu une collection de tableaux de minéralogie et de coquillages qui mérite d'être visitée. Ludwigslust, ainsi favorisé par deux souverains, devint en peu de temps une ville remarquable entre toutes les jolies petites villes de l'Allemagne. Rien de plus frais et de plus riant que l'aspect de ces maisons bâties à la manière des maisons hollandaises, que l'aspect de ces rues bordées de deux larges trottoirs et ombragées par une double haie de tilleuls. Rien de plus gracieux et de plus pittoresque que la vue du château avec la magnifique cascade qui tombe sous ses fenêtres et son préau couronné d'une enceinte d'élégantes habitations et terminé par l'église. Ce château est du reste d'un très-bon style, distribué avec art et décoré avec une noble simplicité. La plupart de ses appartements n'ont encore rien perdu de leur fraîcheur, et la grande salle, qu'on nomme la Salle d'Or, rappelle, par sa majestueuse construction et ses deux larges points de vue, l'imposante beauté de quelques salles de Versailles. Derrière le château s'étend le parc coupé par des allées régulières, selon le goût du XVIII siècle; le jardin botanique, retraite favorite de la grande duchesse douairière qui en connaît toutes les plantes et en augmente souvent les richesses. Près de là, au milieu des fleurs et des charmilles, s'élève l'église catholique, véritable bijou gothique, miniature charmante des constructions gigantesques du moyen âge. Un peu plus loin, au milieu d'une enceinte de hêtres, on aperçoit une chapelle d'une construction simple et élégante. On entre par un modeste portail sous une voûte éclairée par un jour mystérieux. C'est là que reposent le père, la mère, le frère de madame la duchesse d'Orléans. Une idée de joie et d'espérance se mêle ici de toutes parts à l'idée de deuil et de regret qu'éveille l'aspect de ces tombeaux. La voûte qui les couvre est bleue et

parsemée d'étoiles comme l'azur du ciel dans une belle nuit d'été. L'inscription placée au-dessus de la porte parle du bonheur de ceux qui, après s'être quittés dans cette vie, se réuniront dans un autre monde. Au printemps, les hêtres étendent sur cet asile de la mort leurs rameaux verts, symbole d'une régénération perpétuelle, et les o iseaux viennent faire leur nid et chanter leur chant d'amour près des cercueils silencieux.

(8) Mais maintenant c'en est fait de la fortune de Ludwigslust, de son mouvement et de sa riante activité. Il n'y a dans cette ville ni commerce ni industrie, et le s champs qui l'entourent ne donnent que de maigres récoltes. La cour faisait toute la joie et la richesse de Luchvigslust, et la cour s'en est allée. Le château, naguère encore si brillant et si animé, est maintenant désert; les rues sont mornes et silencieuses; les ouvriers et les marchands ont émigré à la suite du grand-duc. Cependant il y a encore dans cette ville, si promptement bâtie et si vite dépeuplée, une demeure à la porte de laquelle le pauvre s'arrête avec joie et que le peuple regarde comme une consolation. C'est celle de madame la grande-duchesse douairière de Mecklembourg. La noble princesse n'a pu se décider à quitter le berceau de ses enfants et la tombe de son époux. Elle habite, entre l'église et le château, une modeste maison sans corps de garde et sans factionnaire. Les souvenirs du passé, les espérances de l'avenir charment sa solitude. L'étude des arts, des sciences naturelles, est l'une de ses plus chères occupations, et le bonheur de tendre la main à ceux qui souffrent est son orgueil. Auprès d'elle se groupent quelques fonctionnaires pensionnés, quelques familles nobles, qui préfèrent le calme de leur ancienne retraite au tumulte joyeux de la nouvelle capitale, et dans ce cercle uni par les mêmes souvenirs et les mêmes affections, il est souvent question de la France. Depuis que madame la duchesse d'Orléans a quitté Ludwigslust, toute la population de cette ville a les yeux tournés de notre côté. On s'est abonné aux journaux français, on attend les nouvelles de Paris avec plus d'impatience que celles d'Allemagne. Dès que le courrier arrive, la première feuille que l'on déploie avec empressement, la première colonne que l'on cherche est celle où l'on espère lire le nom de la jeune duchesse. Chacun la suit avec une tendre sollicitude dans son séjour à Paris, dans ses voyages, et chaque famille parle d'elle comme d'un enfant chéri qui est loin et que l'on voudrait bien revoir. Par suite de cet amour pour elle que le temps n'a pas affaibli, que l'absence n'a pas altéré, on aime le pays qui l'a adoptée, on voudrait le voir toujours heureux, puissant, paisible; car, dans la pensée des bons habitants de Ludwigslust, les destinées de la France se lient à celle de leur jeune princesse. Nulle part on ne fait de vœux plus ardents pour la gloire et la prospérité de notre patrie, et nulle part celui qui tient de la France ou celui qui y retourne n'excite plus d'attention. J'ai dû à cet amour pour la France ira accueil si bienveillant et si cordial, que jamais je ne pourrai l'oublier, et j'inscris ici, avec un vrai sentiment d'affection et de reconnaissance, les noms de quelques-uns de ceux que j'ai eu le bonheur de connaître pendant mon trop rapide séjour à Ludwigslust, le nom de l'illustre maréchal de Rantzau, du savant baron Schmidt, et du brave et loyal général Both.

(9) Si de l'aspect des villes du Mecklembourg le voyageur passe à celui des campagnes, il y trouve un vaste et curieux sujet d'observation. Ces campagnes sont belles, et surtout aux bords de la mer, belles à enchanter l'imagination de l'artiste, à faire rêver longtemps la muse du poëte. Puis les souvenirs du passé, les monuments traditionnels, leur donnent encore un nouvel intérêt. Çà et là on aperçoit les ruines d'une forteresse qui jadis défendait l'indépendance du pays contre l'envahissement des Saxons. Dans les

vallées, on découvre les tombeaux des Huns, espèce de pagodes en granit, comme l'a dit un écrivain qui a pu comparer leur structure avec celle des édifices religieux de l'Inde. Près de là sont les tombes arrondies, les kegel- graeber, qui datent d'une époque plus récente, mais antérieure pourtant au christianisme, et, au milieu de ces monuments païens, sont les débris des édifices religieux et les monuments catholiques du moyen âge. Les trois époques se retrouvent ainsi à quelques pieds sous terre avec leur caractère distinctif. Là où la tradition vivante cesse, le passé appelle le savant dans la retraite de la mort et lui révèle ses secrets dans le tombeau. Auprès de Prischendorf, il existe une sépulture de Huns qui a trente pieds de long et quinze de large. Elle est entourée de quinze blocs de granit. Dans cette forte enceinte, à quatre pieds de profondeur, on a trouvé des urnes brisées, des couteaux et des haches en pierre comme on en voit maintenant un grand nombre au musée de Copenhague, et une parure d'ambre. Auprès de Ludwigslust, le grand-duc Frédéric-François fit fouiller un kegelgrab, et on y trouva des bracelets et des armures en bronze. D'autres fouilles ont été faites dans les différentes parties de la contrée, et partout le sépulcre, fermé depuis des siècles, s'est ouvert comme un livre et a donné une nouvelle leçon à l'antiquaire, une nouvelle page à la science. Le grand-duc actuel a publié tout récemment une ordonnance pour défendre contre l'aveugle dévastation du peuple ces monuments précieux. Les forgerons faisaient des socs de charrues avec le fer de ces vieilles lames qui jadis se baignaient dans le sang, et les bergers jouaient avec ces tètes de Huns qui ont épouvanté le monde.

(10) Les mœurs des paysans du Mecklembourg offrent aux regards de l'observateur un caractère bien marqué, que l'on chercherait vainement aujourd'hui dans d'autres parties de l'Allemagne. Ces paysans ne sont pour la plupart que des fermiers jouissant d'une position stable, qui transmettent pour héritage à leur fils un bail de cent ans. La nature de leur contrat les inféode en quelque sorte à la terre où ils viennent s'établir, et plus ils y restent, plus il est difficile de les en déposséder; car, pour commencer une exploitation de quelque importance, le fermier doit avoir au moins un capital de 20 à 30,000 francs. C'est lui-même qui doit acheter les bestiaux et les instruments d'agriculture nécessaires à l'exploitation de la ferme, c'est lui qui paie les impôts, et toutes les constructions qu'il entreprend sur le sol de son maître lui appartiennent. Au bout de cent ou cent cinquante ans, il y a tant de toises de muraille qui sont à lui, tant de belles haies dont il a laborieusement planté chaque tige, tant de travaux de dessèchement ou d'irrigation dont il demanderait un rigoureux inventaire, que personne ne songe plus à lui disputer la place où il s'est si fermement installé, où il a inscrit les droits de son œuvre à chaque borne et à chaque sentier. Ainsi, quand le bail expire, on le renouvelle avec quelques modifications pour cent autres années, et souvent le propriétaire change, mais le fermier ne change pas.

(11) Les modes de la ville, les inventions de la coquetterie et du luxe moderne, ont déjà pénétré parmi ces honnêtes habitants de la campagne; mais la plupart portent encore l'austère costume de leurs ancêtres. Les hommes ont des pantalons en laine ou en toile écrue, une longue redingote bleue sans collet où leur tête se dégage librement, une ceinture en cuir et un chapeau rond à larges bords. Les femmes portent plusieurs robes l'une sur l'autre, des bas rouges et des souliers à hauts talons comme les Dalécarliennes. Elles ont généralement ce type de physionomie chaste et calme que l'on retrouve à partir

de la Saxe jusqu'à l'extrémité de la Norvège les yeux d'un bleu limpide, les cheveux blonds, le teint blanc et légèrement rosé. Les hommes sont robustes et vigoureux. Dès leur enfance, ils ont été exposés à toutes les intempéries des saisons; dès leur jeunesse, ils ont pris l'habitude des travaux pénibles, et se sont endurcis â la fatigué. Comme les anciens guerriers du Nord, qui se glorifiaient surtout de la lourdeur de leurs épées et de la puissance de leurs bras, ils attachent un grand prix à la force physique, et se plaisent à l'exercer par des luttes corps à corps comme les Bretons, ou par des courses à pied et à cheval. Quiconque ne s'est pas signalé au moins une fois dans ces rudes tournois n'obtiendra jamais parmi les héros de la commune qu'une mince considération, et quiconque ne peut pas charger lestement sur ses épaules un sac de six mesures de Rostock (environ trois cent soixante à trois cent quatre-vingts livres) passe, à vrai dire, pour un pauvre homme.

(12) Ces fermiers du Mecklembourg sont généralement riches ou jouissent tout a u moins d'une honnête aisance. Leurs champs leur donnent tout ce qui sert aux premiers besoins: le blé, les fruits, le chanvre. Les bestiaux sont pour eux un grand objet de commerce, et la chasse, la pêche, leur offrent encore une autre ressource. Ils ont presque tous une sorte d'aptitude innée aux travaux mécaniques qui contribue à augmenter leur bien-être. Ils fabriquent eux-mêmes leurs instruments d'agriculture et une partie de leurs meubles. Il y en a qui cisèlent le bois avec l'habileté des sculpteurs du moyen âge; d'autres font des horloges comme dans la Forêt Noire, et l'on a vu dernièrement un simple paysan des environs de Doberan qui, sans avoir jamais reçu une leçon de musique, en est venu à construire un très-bon piano.

(13) Lear demeure indique dès le premier abord les habitudes d'ordre et d'aisance. C'est d'ordinaire une assez vaste maison en briques, partagée en deux parties. On entre par la grange, qui est large, haute, et toujours très-proprement tenue. De chaque côte de la grange sont les chambres des domestiques gardiens des bestiaux et de la récolte. Au fond de la maison est la cuisine où l'on fait les travaux d'hiver, puis la chambre du paysan, ornée de quelques meubles en noyer, d'une armoire qui renferme l'almanach, la bible, les livres de prières, et du lit nuptial que l'on couvre de fleurs et de rubans aux grands jours de fête.

(14) Jusqu'à présent les terres du Meclembourg ont été peu morcelées: elles ne se divisent que par grandes métairies, et chaque métairie forme une espèce de petite république dont les principaux ouvriers sont les sénateurs et dont le fermier est le président. Chaque domestique a ses attributions particulières, son titre, sa régence, et monte de grade en grade à mesure que l'âge développe ses forces et que le conseil de famille reconnaît la loyauté de ses services. Le premier de tous est celui auquel sont confiés les chevaux; il représente encore dans la demeure du paysan cet important fonctionnaire des anciennes maisons princières du Nord, ce Mare-Sclialck d'où nous est venu notre grand titre de maréchal.

(15) Toute cette colonie vit ainsi dans sa ruche, dévouée aux mêmes fatigues, partageant les mêmes travaux et goûtant les mêmes joies. Au mois d'avril ou de mai, quand on reconduit pour la première fois les bestiaux dans les champs, les religieux habitants de la ferme célèbrent comme des païens le retour du soleil, la beauté du printemps. En été nouvelle fête quand on fauche les foins, et nouvelle fête encore quand la

récolte est finie. Cette fois, ce sont des chants et des danses dans la vallée, et des églogues vivantes qui commencent dès le matin et ne finissent que dans la nuit. Le faucheur offre cérémonieusement à la moissonneuse un râteau sculpté, enjolivé et entouré de rameaux verts; la moissonneuse reconnaissante lui tresse une couronne d'épis de blé et de bluets; puis les rondes bruyantes et joyeuses commencent: hommes et femmes, maîtres et valets, tout le monde entre dans la longue chaîne qui se déroule et tourbillonne autour du vert pommier. Si dans ce moment un passant oisif s'arrête sur le chemin, les moissonneurs vont le lier par les deux bras, comme on lie à bord des bâtiments le passager qui monte pour la première fois dans la hune; puis la jeune fille vient comme le gabier lui demander sa rançon, et une fois la rançon payée, il est admis dans le cercle des danseurs, il devient l'hôte de la famille.

(16) En automne, on prépare sous le toit de la ferme, autour de l'âtre, les feuilles de tabac, en répétant les vieux refrains populaires et en contant des contes de fées. Puis arrive Noël, cette charmante fête de l'Allemagne. C'est le temps où tous les parents se réunissent, où tous les amis se cherchent, où tous les voisins s'en vont l'un chez l'autre comme pour s'annoncer mutuellement la bonne nouvelle. Déjà la mère de famille a préparé la bière mousseuse, la tourte aux raisins secs que l'on ne voit apparaître que dans cette grave circonstance, et les présents destinés aux habitants de la maison et aux convives de la fête.

(17) Le 24 décembre au soir, toute la communauté est réunie dans la même salle, mais la chambre où sont déposés les trésors de Noël est encore fermée, et l'on devine au mystère qui l'entoure qu'il s'y prépare de grandes choses. Lés enfants crient et trépignent; les jeunes filles rêvent â la nouvelle parure qu'elles vont recevoir, et les hommes, qui affectent une sorte d'orgueilleux stoïcisme, laissent pourtant échapper de temps à autre un léger mouvement d'impatience. Enfin la porte s'ouvre. L'arbre de Noël apparaît étincelant de lumière avec ses rameaux parsemés de petits cierges et chargés de fruits. De chaque côté de ce religieux symbole s'étend une table couverte d'une nappe blanche et portant les offrandes préparées depuis plusieurs semaines avec un soin ingénieux et une tendre sollicitude. Chacun court au lot qui lui est destiné, et ce sont des cris de surprise et des exclamations de joie, des transports et des remercîments qui ne se terminent que par un riant souper et de joyeuses chansons. Cette fête de Noël est la plus éclatante de toutes, la plus longue et la plus chérie. Il n'y en a qu'une qu'on puisse lui comparer, celle qui accompagne le mariage d'un des enfants de la ferme. Cette fois, là maison est encore pleine de parents et de voisins, et la table est couverte en permanence de cruches de bière et de quartiers de veau rôti. Plusieurs jours à l'avance, un des amis de la maison, portant le titre de courrier du mariage, monte à cheval et s'en va avec son chapeau galonné de rubans, son habit orné de fleurs; faire à cinq ou six lieues à la ronde les invitations. Et à l'heure dite, tous lès invités arrivent à cheval, à pied, en voiture, et se logent comme ils peuvent, ceux-ci dans la remise, ceux-là dans la grange, dans la cuisine ou dans les greniers, et tous apportent, comme en Finlande, quelque tribut aux fiancés. Cependant la femme du prêtre elle-même pare la jeune fille. Elle lui donne un jupon noir, symbole de la vie sérieuse dans laquelle elle va entrer, et un tablier blanc, emblème d'innocence. Elle lui met, comme signe de richesse, des chaînes d'or au cou; comme signe d'espoir, elle place sur ses épaules un collet blanc brodé de vert, des paillettes d'or sur la poitrine, des fleurs dans les cheveux, et une couronne en forme de nid d'oiseau sur la tête. Ainsi revêtue de

son costume symbolique, la fiancée s'avance accompagnée de deux jeunes femmes et de huit cavaliers d'honneur. Le fiancé vient après elle escorté par ses amis. Tous deux s'agenouillent devant le prêtre, et quand la cérémonie du mariage est terminée, on se met à table. Mais bientôt l'orchestre du canton, debout sur ses tréteaux, appelle les convives indolents. Le bignou soupire, le violon crie, la clarinette est en colère. On se hâte de vider un dernier verre d'eau-de-vie, un dernier flacon de bière, et l'on accourt dans la grange, qui sert de salle de bal. Après les rondes, les valses habituelles, commence une danse animée et intéressante, une sorte de jeu scénique pareil à ceux que l'on désigne, en Finlande et en Suède, sous le nom de Lek. Deux hommes entraînent la mariée au milieu de l'enceinte, puis se tiennent de chaque côté d'elle comme pour la garder. Les autres hommes se tiennent par la main et forment une grande chaîne qui sans cesse tourne et se replie en plusieurs cercles autour de la captive. Il faut que le mari rompe cette chaîné, pénètre à travers ces cercles et délivre sa femme. Alors la scène change: c'est le mari qui se tient debout auprès de celle qu'il vient d'arracher à ses ravisseur. Les autres hommes forment une nouvelle chaîne et se groupent autour de lui pour 1e défendre. Les femmes s'élancent à travers cette chaîne, et après de longs assauts et une longue résistance, elles arrivent jusqu'à la jeune mariée, la saisissent, l'entraînent dans la chambre nuptiale, et remplacent sa couronne de fiancée par un bonnet noir.

(18) Toutes les habitudes des paysans du Meklembourg, leur vie intérieure, leurs réunions, leurs fêtes portent à un haut degré l'indice de cette douce et touchante nature de cœur que nous ne pouvons exprimer que par une périphrase, et que les Allemands désignent par un seul mot, gemuth. Il y a en eux un sentiment de religion qui se manifeste dans toutes les circonstances. S'ils rencontrent un ami, ils l'abordent en lui disant: «Que Dieu vous prenne sous sa sainte garde!». S'ils éprouvent un accident, un désastre, ils en partent avec une résignation toute chrétienne. «Le malheur, s'écrient-ils, pouvait être pire; nous ne sommes pas tout à fait ruinés, et nous vivons encore. Que le ciel soit béni!». Ils sont fidèles à leurs affections, mais fidèles aussi à leurs haines et à leurs préjugés. Ils allient à une confiance, à un laisser-aller d'enfant, une ténacité de Corse. La preuve en est dans les souvenirs qu'ils ont encore conservés de la guerre de sept ans. Il y a des villages entiers où l'histoire de cette guerre a implanté une sorte de haine héréditaire et des préventions ineffaçables contre les Prussiens, et souvent, dans les foires, on voit le paysan debout devant une boutique, regardant d'un air soupçonneux les marchandises qu'on lui offre, et répétant avec sa vieille rancune de Mecklembourgeois: «Denrée prussienne, mauvaise denrée».

(19) Par suite de cette ténacité de caractère, ils ont gardé au milieu du développement des idées modernes toutes les superstitions du moyen âge. Ils sont presque aussi crédules que l'étaient leurs pères il y a deux cents ans, aussi faciles à effrayer par l'idée d'une puissance mystérieuse contre laquelle toute force physique est vaine. A la fin du XVII siècle, on brûlait encore les sorciers dans ce paysOn ne les brûle plus à présent, mais on n'en a pas moins peur. Ces sorciers sont les amis du diable. Ils ont reçu de

1 Une femme fut brûlée en 1669, une autre en 1697. On appliquait tout simplement la torture aux malheureux accusés de sorcellerie. La roue et les tenailles les forçaient à révéler un crime dont ils étaient parfaitement innocents, et une fois que leurs lèvres avaient prononcé le fatal aveu, on allumait le bûcher. Pour mettre fin à ces atroces exécutions, le duc Gustave-Adolphe établit un tribunal chargé d'instruire régulièrement les procès de sorcellerie.

lui un pouvoir surnaturel, et doivent un jour, en vertu de leur pacte impie, souffrir les tortures de l'enfer. Mais en attendant, ils exercent toutes sortes de maléfices, et tourmentent cruellement les vrais chrétiens. Leur regard est envenimé, leur souffle porte la contagion. Leur approche seule fait frémir les chevaux et hurler les chiens. Si une vache tombe malade, si le lait s'aigrit, si la bière se gâte, si l'arbre nouvellement planté dépérit, c'est la faute des sorciers. Dans la nuit du dernier avril au premier mai, qu'on appelle la Walpurgisnacht, le paysan fait trois croix sur la porte de son étable, afin que les sorciers, en allant au sabbat, ne jettent pas un sort sur ses bestiaux. Quand un enfant vient au monde, on se hâte d'allumer une lampe, et, jusqu'au moment où le prêtre le baptise, cette lampe doit rester toute la nuit allumée près de son berceau, afin que les méchants esprits ne viennent pas le prendre.

(20) Ces idées superstitieuses remontent bien haut dans le passé, embrassent tout le présent, et s'étendent sur l'avenir. Le paysan inquiet de ses récoltes, la jeune fille inquiète de son amour, consultent, comme les organes du destin, l'oiseau dans son vol, l'onde dans son murmure, les nuages de l'automne et les fleurs du printemps. Certain cri de corbeau annonce la guerre, certain sifflement du rouet prédit un mariage. Si le jour de la Saint-Valentin1 la jeune fille verse du plomb fondu dans de l'eau, elle voit apparaître l'image de celui qui sera son époux. Si un membre de la famille doit mourir dans l'année, ou peut voir dans la nuit du 1er janvier un cercueil noir sur la neige du toit.

(21) Tous les éléments ont ici leurs bons et leurs mauvais génies. Le monde invisible et mystérieux touche de tous côtés au monde réel, et préoccupe tous les esprits par ses harmonies indéfinissables et ses apparitions surnaturelles. Dans les eaux est le musicien magique qui fascine avec sa harpe d'argent l'oreille et l'âme du pêcheur; dans les bois, l'esprit rêveur de la solitude qui n'a que de doux regards et de doux soupirs; dans les airs, le vieil Odin condamné à poursuivre éternellement sur un cheval fougueux la proie qui fuit sans cesse devant lui, comme la pensée de l'homme qui, dans son orgueilleux essor et son insatiable ardeur, s'élance sans cesse vers l'infini. Les entrailles de la terre, les montagnes ont aussi leur monde à part, leurs génies laborieux et intelligents qui gardent les diamants et travaillent les métaux. Les vieux châteaux et les édifices en ruines ont leurs hôtes fidèles et mystérieux pareils à ces saintes affections qui s'attachent au passé, et jettent un dernier charme sur les lambeaux de la misère et les débris de l'infortune. Il y a, dans l'antique château de Schwerin, un petit puck comme il en faudrait un au palais des rois constitutionnels. Ce petit être invisible, alerte, lisant dans le cœur de l'homme comme Asmodée, veille jour et nuit sur le perron du château, facilite le passage à ceux qui s'approchent avec fin loyal dévouement, et tourmente sans pitié ceux qui arrivent avec la flatterie sur les lèvres et la trahison dans le cœur.

(22) Souvent aussi une idée de morale, un dogme évangélique se mêlent dans l'esprit des Mecklembourgeois à ces fables populaires. Des enfants ont volé le pain d'un pauvre berger, et au moment où ils se réjouissaient de leur larcin, ils ont été changés en

1 Cette nuit de la Saint-Valentin, où la jeune fille fait ses rêves de mariage, est aussi celle où les oiseaux choisissent, dit-on, leur compagne. Les traditions anglaises rapportent qu'il tombe à cette époque trois gouttes du ciel. L'une se perd dans l'atmosphère, l'autre pénètre dans les entrailles de la terre, la troisième descend dans les flots. La première éveille dans l'atmosphère les forces productives de la nature; la seconde et la troisième éveillent la vie des plantes et des animaux.

pierres, et sont restés debout dans la prairie comme un exemple de la vengence céleste. Un pauvre est venu comme Lazare implorer vainement la compassion du riche. Au moment où il se retire, les mains vides, les yeux en pleurs, l'orage gronde, l'éclair luit, la maison inhospitalière, frappée par la foudre, est réduite en cendres. Le pauvre va chercher un refuge sous un chêne. Le riche accourt au même endroit, et le malheur réconcilie ceux que la fortune avait séparés. Dans ces traditions du Mecklembourg, le diable joue surtout un grand rôle. A chaque instant le diable apparaît, tantôt avec le mante au de velours, comme Méphistophélès, pour flatteries passions du jeune homme, tantôt sous une robe de magistrat pour dominer l'esprit du paysan. Tantôt on le voit passer dans l'air comme un dragon ailé portant d'un lieu à l'autre des sacs d'argent et des pierres précieuses. Le désir de recruter de nouveaux sujets pour son empire lui donne une terrible besogne et lui coûte d'énormes sacs d'argent. On l'a vu tour à tour se faire architecte, maçon, charretier. Ici il a bâti une église, là il a jeté un pont. Ailleurs il a aidé le bûcheron à rapporter son fagot, et le laboureur à sillonner son champ. Bref, il n'est pas de sacrifice qu'il n'ait fait, pas d'humiliation à laquelle il ne se soit résigné par l'appât d'une pauvre âme, à demi livrée au désespoir, et le plus souvent il a été indignement trompé. Le paysan a profité de son secours et lui a échappé en se réfugiant dans l'église; le moine l'a mis en fuite en faisant le signe de la croix, et le pauvre diable, trahi, volé, bafoué, s'en va chercher ailleurs une proie plus facile. Dans toutes les traditions d'Allemagne, le diable apparaît, du reste, avec les mêmes déceptions, et la même lourde bonhomie. Il représente parfaitement la sensualité présomptueuse et grossière asservie par l'intelligence.

II

(1) Les plus anciennes notions que l'on possède sur le Mecklembourg ne remontent pas au-delà du VIII siècle. Antérieurement à cette époque, toute l'histoire de cette partie de l'Allemagne est enveloppée d'un nuage épais. On ose à peine l'aborder, car on n'a, pour la reconstruire, que de vagues et incertains récits, ou des hypothèses qu'aucun fait positif ne justifie; les savants disent que ce pays était primitivement habité par une race germanique. Mais quelle était cette race? comment était-elle entrée dans le Mecklembourg? comment en est-elle sortie? C'est ce que nulle chronique ne raconte, ce que nul document n'explique. Peut-être était-ce une partie des Hérules, des Vandales, qui s'adjoignit, vers la fin du IV siècle, aux migrations de la grande race, et quitta ses foyers pour envahir le monde. Quoi qu'il en soit, à l'époque où l'histoire du Mecklembourg commence à se dégager de ses voiles, nous trouvons ce pays occupé par les Slaves.

(2) C'est une chose singulière que, dans un temps d'investigations comme le nôtre, au milieu de nos recherches érudites et de nos travaux excentriques, nous ayons encore si peu tourné les regards du côté de cette innombrable famille des Slaves, dont l'empire touchait jadis à la mer Adriatique, à l'océan Glacial, au Kamtschatka et à la mer Baltique. Il y a pourtant là une vaste et curieuse histoire qui tient à la nôtre par plusieurs points, une langue qui est encore parlée par plus de cinquante millions d'hommes, et une littérature riche et originale.

(3) Les premières traditions du Mecklembourg forment un chapitre de cette vaste histoire; peut-être nous saura-t-on gré d'en reproduire ici les traits les plus saillants. La

tribu de Slaves qui avait envahi le nord de l'Allemagne, et s'étendait le long de la mer Baltique, était connue sous le nom de Wendes et se subdivisait en plusieurs peuplades. La plus puissante était celle des Obotrites qui avait pour capitale Mikilembourg (grande ville), d'où est venu le nom de Mecklembourg, et celle des Wilzç qui occupait en grande partie le Brandebourg.

(4) Tous les historiens s'accordent à représenter les Slaves comme une race d'hommes d'une nature douce, inoffensive, aimant le travail et la vie domestique. Dès que dans leurs migrations ils trouvaient un endroit convenable, ils se bâtissaient aussitôt une demeure, défrichaient le sol et se faisaient aimer de leurs voisins par leurs habitudes paisibles et leurs vertus hospitalières. On raconte que, quand ils étaient forcés de quitter leur habitation pour entreprendre un voyage de quelques jours, ils avaient coutume de laisser la porte ouverte, de mettre du bois dans 1e foyer et dés provisions sur la table, afin que, si un étranger venait à passer par là pendant leur absence, il pût tout à son aise entrer et prendre ce dont il avait besoin1. A ces qualités du cœur, les Slaves joignaient les qualités physiques qui n'appartiennent qu'aux hommes de la nature. Ils étaient doués d'une force de tempérament presque invincible, et d'une adresse prodigieuse à tous les exercices du corps; ils pouvaient, ainsi que les sauvages de l'Amérique, se rouler comme une pelote, se tapir comme des blaireaux sous une racine d'arbre, et attendre là des jours entiers que leur ennemi vînt à passer. Ils pouvaient se tenir cachés sous l'eau pendant de longues heures au moyen d'un léger tuyau qui leur servait à reprendre haleine. Tout ce qui nous reste de leurs anciennes poésies populaires est un témoignage évident de leur admiration pour le courage et la force. Quel homme que ce Marco dont les chants serviens racontent les voyages aventureux et les combats! Sa volonté est inébranlable, et sa vigueur sans bornes; nul ennemi ne l'effraie, nul obstacle ne l'arrête, et il vit trois cents ans. L'Hercule des Grecs n'est pas plus audacieux que lui, et le Sterkodder des Scandinaves n'est pas plus terrible. En même temps que ces chants énergiques et naïfs racontent les exploits des guerriers, les luttes des partis, ils célèbrent la grâce modeste, la timidité virginale des jeunes filles qui apparaissent dans les fêtes, les yeux baissés et le visage couvert d'une pudique rougeur. La

I M. Sainte-Beuve a écrit sur cette hospitalité des Slaves un sonnet que nous sommes heureux de pouvoir joindre à notre récit:

Le vieux Slave est tout cœur ouvert, hospitalier, Accueillant l'étranger comme aux jours de la fable, Lui servant l'abondance et le sourire affable, Et même, s'il s'absente, il craint de l'oublier.

II garnit en partant son bahut de noyer; La jatte de lait pur et le miel délectable,

Près du seuil sans verrous, attendent sur la table. Et le pain reste cuit aux cendres du foyer.

Soin touchant! doux génie! Ainsi fait le poète: Son beau fruit le plus mûr, sa fleur la plus discrète, Il l'abandonne à tous, il ouvre ses vergers.

Et souvent, lorsqu'ainsi vous savoures son âme, Lorsqu'au foyer pieux vous retrouves sa flamme, Lui-même il est parti vers les lieux étrangers.

tradition Scandinave d'Ottar et Sigride raconte que, quand la jeune fille conduisit le soir son fiancé au lit nuptial, elle ne leva les yeux sur lui qu'au moment où la torche enflammée quelle tenait à la main vint à lui brûler les doigts. Il y a dans les poésies serviennes plusieurs images virginales du même genre. Telle est entre autres celle de Militza, dont son amant n'a pas même pu, pendant trois longues années, obtenir un regard.

(5) «De longs sourcils s'abaissent sur les joues roses de Militza, sur ses joues roses et sur son doux visage. Pendant trois ans j'ai contemplé la jeune fille, et je n'ai pu voir ni ses yeux chéris, ni son front de lis. Je l'ai conduite à la danse, j'ai conduit Militza à la danse, et j'espérais voir ses yeux».

(6) «Tandis que les cercles se forment sur le gazon, tout à coup le soleil s'obscurcit, l'éclair brille a travers les nuages. Les jeunes filles lèvent les yeux au ciel, mais Militza ne lève pas les siens, elle regarde le gazon, et ne tremble pas. Ses compagnes lui disent:

(7) O Militza, quelle témérité ou quelle folie! Pourquoi restes-tu ainsi les yeux baissés sur le gazon, au lieu d'observer ces nuages que la foudre enflamme?».

(8) «Et Militza répond avec calme: Ce n'est ni de la témérité ni de la folie. Je ne suis pas la sorcière qui amasse les nuages. Je suis une jeune fille, et je regarde devant moi».

(9) Le peu qui nous reste des traditions wendes rappelle, par certains détail d'une énergie presque sauvage et par certaines idées aventureuses, les traditions d'Islande. Telle est, par exemple, cette histoire d'un roi fabuleux nommé Anthyre, compagnon d'armes d'Alexandre le Grand. Après la mort du héros, Anthyre quitta l'Asie et s'empara des provinces du nord. C'est lui qui bâtit la ville de Mikilembourg, et la fortifia par trois châteaux qui avaient douze lieues de circonférence; c'est lui que les chroniques du peuple désignent comme le chef de la maison régnante de Mecklembourg. Si le fait était vrai, il n'y aurait point de maison aussi ancienne dans le monde, car elle remonterait à plus de trois cents ans avant la naissance de Jésus-Christ. Lorsque les troupes de Wallenstein envahirent le Mecklembourg, pendant la guerre de trente ans, on trouva, dit-on, dans une armoire secrète du cloître de Doberan, un panégyrique en vers de ce soldat aventureux. C'est une composition d'une nature primitive et d'une expression farouche comme les pages les plus rudes des Niebelungen, ou les chants anciens de Dietrich, ou certains passages du poème d'Antar, ce héros arabe, dont le nom offre, du reste, une singulière similitude avec celui du héros mecklembourgeois.

(10) «La bravoure, dit l'auteur inconnu de ce poème, n'a point de repos. Elle ne dort pas dans un lit. Elle s'abreuve de sang. C'est ce que l'on peut facilement voir par les valeureuses actions de ces guerriers qui s'élançaient intrépidement sur le champ de bataille et domptaient leurs ennemis les plus braves».

(11) «Il y a eu autrefois dans cette noble terre, dans cette terre des Wendes, un roi chanté par les poètes. Il s'appelait Anthyre. C'était un homme d'une merveilleuse audace, qui s'est acquis un grand renom».

(12) «Il aimait les louanges que l'on accorde aux combats violents, aux actes de courage. Il était si brave et si fort que jamais homme n'a pu le dépouiller de sa lourde armure».

(13) «Pour défendre un ami, il s'élançait en riant au-devant des troupes ennemies. Pour ceux qu'il protégeait, il n'avait que de douces paroles, mais quand il allait au combat, son regard avait une expression sauvage, et le feu sortait de sa bouche».

(14) «Il portait une épée tranchante qui faisait jaillir des flots de sang, et celui qu'elle avait atteint ne guérissait plus. Cette épée était si forte que jamais on ne put la rompre. Malheur à qui s'exposait à ses coups! Si elle venait seulement à rencontrer son corps, c'en était fait de lui».

(15) «L'armure d'Anthyre était toute noire, et son casque d'une blancheur étincelante; son bouclier était si pesant que mille cavaliers n'auraient pu le lui enlever. Il portait au doigt un petit anneau qui lui donnait la force de cinquante hommes. C'est avec cet anneau qu'il a fait tant d'actions étonnantes».

(16) «Son cheval s'appelait Bukranos. C'était un animal monstrueux, aussi dur que la pierre, qui avait une tête de taureau, et du bout de ses pieds faisait jaillir des étincelles de feu sur la route. Le héros était ferme comme un rocher; on ne pouvait ni le dompter ni l'ébranler, et ceux qui s'attaquaient à lui tombaient sous ses coups».

(17) Une autre, tradition du Mecklembourg mérite d'être citée, car elle se rattache à l'histoire d'un grand empire. Au VIII siècle de notre ère, la tribu des Obotrites était gouvernée par un roi nommé Godlav, père de trois jeunes hommes également forts, courageux et avides de gloire. Le premier s'appelait Rurik (paisible), le second Siwar (victorieux), le troisième Truwar (fidèle). Les trois frères, n'ayant aucune occasion d'exercer leur bravoure dans le paisible royaume de leur père, résolurent d'aller chercher ailleurs les combats et les aventures. Ils se dirigèrent à l'est, et rendirent célèbres dans les diverses contrées où ils passaient. Partout où ils découvraient un opprimé, ils accouraient à son secours; partout où une guerre éclatait entre deux souverains, ils tâchaient de reconnaître lequel des deux avait raison, et se rangaient de son côté. Après plus d'une généreuse entreprise, et plus d'un combat terrible, où ils se firent admirer et bénir, ils arrivèrent en Russie. Le peuple de cette contrée gémissait sous le poids d'une longue tyrannie, contre laquelle il n'osait môme plus se révolter. Les trois frères, touchés de son infortune, réveillèrent sen courage assoupi, assemblèrent une armée, et, marchant eux-mêmes à sa tète, renversèrent le pouvoir des oppresseurs. Quand ils eurent rétabli l'ordre et la paix dans le pays, ils résolurent de se mettre en route pour rejoindre leur vieux père; mais le peuple reconnaissant les conjura de ne pas partir et de prendre la place de ses anciens rois. Rurik reçut alors la principauté de Nowoghorod, Siwar celle de Pleskow, Truwar celle de Bile-Jezoro. Quelque temps après, les deux frères cadets étant morts sans enfants, Rurik adjoignit leurs principautés à la sienne, et devint chef de la famille des czars qui régna jusqu'en 1596.

(18) Il y a tout lieu de croire que les Wendes, en arrivant dans le Nord, y apportèrent le goût des travaux agricoles et des habitudes paisibles qui distinguaient la race slave. Mais les guerres continuelles qu'ils eurent à soutenir contre leurs voisins, les agressions violentes dont ils furent souvent victimes changèrent complètement la nature de leur caractère. Arrachés à tout instant à leurs travaux par le bruit des armes, par l'aspect de la torche incendiaire, obligés de se défendre tantôt contre les Saxons, et tantôt contre les Danois, d'avoir un champ de bataille dans leurs sillons et un autre sur les flots de la mer, ils mirent le soc de leur charrue sur l'enclume et s'en firent une épée; ils arrachèrent les lambris de leur grange et construisirent des bateaux; ils abandonnèrent le sol qu'ils avaient défriché, l'enclos qui les avait nourris, et s'en allèrent chercher leur fortune dans les aventures et leur moisson dans les combats. Bientôt ils jetèrent, comme les

Vikinger, l'inquiétude dans le cœur de leurs ennemis et l'effroi dans celui des marchands. Ils devinrent haineux, fourbes et cruels. Souvent on les vit poursuivre, les armes à la main, le marchand avec lequel ils venaient de conclure un traité, et lui reprendre de vive force les denrées qui leur avaient été loyalement payées. Souvent, après une bataille, ils se rassemblaient comme, des sauvages autour d'un malheureux captif pour le torturer et jouir de ses convulsions et de ses cris de douleur. On eût dit qu'ils voulaient venger en un instant toutes leurs défaites et leurs désastres, et effacer dans le sang jusqu'à la dernière trace de ces vertus paisibles et compatissantes qui leur avaient été enseignées par leurs pères.

(19) La femme était pour eux un être d'une nature très-inférieure; on la vendait comme une marchandise, on la traitait comme une esclave. Il était permis à l'homme d'en avoir plusieurs, de les employer aux travaux les plus rudes, de les faire coucher sur le sol nu, tandis que lui se reposait dans un lit; et quand ce fier pacha venait à mourir, toutes les femmes qu'il avait épousées devaient s'égorger ou se laisser brûler sur sa tombe. Cette horrible coutume ne cessa en Pologne qu'au x siècle; elle existait encore au XI en Russie.

(20) La vie de l'homme avait une valeur, celle de la femme n'en avait aucune. On raconte que des mères égorgeaient leurs filles au moment où elles venaient au monde, comme des êtres indignes de vivre. Peut-être aussi les malheureuses se sentaient-elles émues d'une si grande pitié à la vue de ces faibles créatures condamnées, dès leur naissance, à subir le poids d'une tyrannie honteuse, qu'elles croyaient faire un acte d'amour maternel en leur ôtant la vie.

(21) Si à ces notions éparses et décousues que les annalistes du Nord nous ont léguées sur les Wendes nous pouvions joindre un système de mythologie complet, nous y trouverions sans doute des documents précieux sur le caractère de ce peuple, sur son origine, sur sa parenté et ses relations avec les autres nations originaires, comme lui, de l'Orient. Malheureusement il ne nous reste de cette mythologie que des lambeaux à l'aide desquels on ne peut reconstituer ni une cosmogonie ni une théogonie entière. Nous empruntons à un mémoire publié récemment par la Société des antiquaires du Nord1, et aux historiens du Mecklembourg2, quelques notions sur cette vieille religion des Wendes, contre laquelle les missionnaires chrétiens luttèrent vainement pendant plusieurs siècles, et qui depuis s'est perdue comme un livre dont le vent disperse au loin les feuillets.

(22) Cette religion des Wendes, dit M. Petersen, a toute là rude empreinte que l'on remarque dans la mythologie des anciens peuples chez lesquels le sentiment de l'art ne s'est pas encore développé. Car l'art et la mythologie sont toujours étroitement unis l'un à l'autre. On y trouve quelques rapports avec celle des Scandinaves, soit que le contact des deux peuples ait produit le mélange des deux mythologies, soit qu'elles proviennent primitivement d'une même source.

(23) Les Wendes reconnaissaient un Être suprême éternel, incommensurable, indéfini. On ne lui élevait point d'autel, on ne lui dormait point de nom. C'était le principe créateur de toutes choses, la loi organique du monde, la destinée sombre et terrible cachée dans les voiles de l'avenir, une idée plutôt qu'un personnage réel, un symbole plutôt

1 Die Züge der Dänen nach Wenden, par M. Petersen. Copenhague, 1839.

2 Franck, Ancien et Nouveau Mecklembourg. - Klüver, Dehn Hempel. - Studemund, Description, histoire, statistique et traditions du Mecklembourg.

qu'une image vivante et palpable. D'attires dieux présidaient au mouvement des éléments et aux différentes actions de la vie humaine, mais ils étaient tous subordonnés à cet être premier, â cet être sans nom. Plusieurs savants pensent qu'on ne lui érigeait point de statue; d'autres prétendent qu'il était représenté par une image à trois têtes, une sorte de trimurti indienne qui existait dans plusieurs temples wendes. Cette opinion est maintenant admise comme la plus rationnelle.

(24) Au-dessous de cette sphère sans fin où plane l'Être suprême, l'Être mystérieux et invisible, apparaissent les dieux subalternes qui agissent directement sur l'homme. Ici l'on retrouve, comme dans toutes les mythologies, le principe du bien et du mal, de l'ordre et du bouleversement, de la fécondité et de la destruction. Le dieu du mal s'appelle Zcerneboch (dieu noir); on le représente tantôt sous la forme d'un loup furieux, tantôt sous celle d'un homme tenant un tison enflammé à la main. On lui offrait pour prévenir sa colère des sacrifices sanglants.

(25) Le dieu du bien a le front pur, le visage radieux. Il s'appelle Belbog (dieu blanc). A la manière dont on le dépeint, il ressemble au bon Balder, le dieu chéri des anciens Islandais. On croit, du reste, que c'est le même dieu que celui qui était adoré par toutes les tribus slaves sous le nom de Zvantewith. Un de ses temples les plus célèbres était celui d'Arcona dans l'ile de Rügen. Saxo le grammairien nous en a conservé la description. C'était un vaste édifice bâti au milieu de la ville, et entouré de deux enceintes. La statue du dieu avait quatre têtes tournées des quatre côtés du monde. Elle portait une épée à la ceinture, et à la main droite une corne que le prêtre remplissait de vin à certain jour solennel pour voir quelle serait la récolte de l'année. La veille de la fête des moissons, il entrait dans le temple pour le balayer et le nettoyer. Aucun autre ne pouvait remplir cette fonction, et lui-même n'osait pas respirer dans le sanctuaire. Il fallait qu'il vînt à la porte du temple chaque fois qu'il avait besoin de reprendre haleine. Le jour de la fête, le peuple s'assemblait autour de l'édifice religieux. Le prêtre regardait la corne: si le vin qu'elle renfermait n'avait pas diminué, c'était un signe certain de bonne récolte. Cette épreuve faite, il répandait un peu de vin devant le dieu, remplissait la coupe, la buvait en faisant une prière pour la prospérité du peuple, puis la remplissait encore, et la remettait dans la main de l'idole. Dans ce moment-là, on offrait au dieu un gâteau de miel de la taille et de l'épaisseur d'un homme. Pour l'entretien du temple, les prêtres prélevaient sur chaque individu un impôt particulier. Ils recevaient en outre le tiers du butin que les pirates rapportaient de leurs expéditions. Trois cents chevaliers formaient en quelque sorte la garde d'honneur du dieu. Lui-même devait avoir un cheval blanc, vigoureux et sans tache, que le prêtre seul pouvait monter. On croyait que Belbog s'en servait pendant la nuit, car parfois le superbe coursier apparaissait le matin, haletant et baigné de sueur, comme s'il venait de faire une longue route. Quand le peuple projetait une expédition de guerre, on apportait devant le temple six piques que l'on plantait deux par deux dans le sol. Puis le prêtre amenait le cheval sacré, et le faisait sauter sur ces piques. S'il levait le pied droit le premier, c'était un bon augure; si, au contraire, il levait le pied gauche, la campagne était ajournée. Dans cette même île de Rügen on voyait une autre idole qui avait sept figures réunies dans une seule tête. À sa ceinture pendaient sept épées, et elle en tenait une huitième à la main droite. Saxô cite encore une divinité nommée Porenut, qui avait quatre figure sur les épaules et une cinquième sur la poitrine.

(26) Dans la province de Redarier (aujourd'hui duché de Mecklèmbourg-Strelitz), au milieu d'une forêt sacrée, où personne n'aurait osé couper un rameau d'arbre, on voyait une ville étrange, bâtie en forme de triangle, avec une large porte à chaque angle. Deux de ces portes étaient ouvertes tout le jour; mais la troisième, qui était la plus petite, restait presque constamment fermée. C'était par là qu'il allait passer pour arriver au bord de la mer. Sur la grève triste et déserte s'élevait un temple d'idoles soutenu par une quantité de piliers qui ressemblaient à des cornes d'animaux. Les murailles de cet édifice étaient couvertes d'un grand nombre de sculptures représentant les dieux et les déesses. Dans l'intérieur du temple on voyait les statues de ces mêmes divinités revêtues de leur armure et portant le casque sur la tête. C'était là que les prêtres gardaient la bannière des troupes. Les prêtres seuls avaient le droit d'offrir un sacrifice aux dieux, et le privilège de s'asseoir dans le temple, tandis que l'assemblée restait debout. Dans les circonstances graves, ils se jetaient la face contre terre en prononçant des paroles inintelligibles. Ils posaient leurs lèvres sur une ouverture pratiquée dans le sol, et adressaient tout bas des questions à un mystérieux oracle; puis ils recouvraient l'ouverture avec une motte de gazon vert et racontaient au peuple ce qu'ils venaient d'apprendre1.

(27) Une autre tradition rapporte que la capitale de la province de Redarier était Rhetra. Cette ville avait neuf portes. On y voyait un temple magnifique, et dans ce temple était la statue de Radigart en or, couverte d'une peau de buffle et portant une hallebarde à la main. C'était le dieu de la force et de l'honneur.

(28) Siwa était la déesse de la fécondité et de l'amour. On la représentait sous la figure d'une jeune fille toute nue, à demi voilée seulement par une longue chevelure qui descendait jusqu'aux genoux. Dans sa main droite elle tenait une pomme, dans sa main gauche une grappe de raisin.

(29) Prowe, le dieu de la justice, résidait au milieu d'une majestueuse enceinte d'arbres. Le roi venait là s'asseoir, comme saint Louis au pied du vieux chêne, pour rendre ses jugements; mais le prêtre avait seul le droit de pénétrer dans l'enceinte sacrée, et si un criminel condamné à mort parvenait à s'y introduire, c'était pour lui un inviolable refuge.

(30) Les Wendes adoraient encore Podaga, le dieu des saisons, et Flins, le dieu de la mort. On le représentait sous la forme d'un squelette; mais ce squelette portait un lion sur ses épaules.

(31) À ce culte des divinités bienfaisantes et redoutables les Wendes joignaient celui de la nature. Ils s'approchaient avec un saint respect des sources d'eau et des forêts. Dans les flots du lac limpide ils croyaient entrevoir des génies mystérieux; dans l'ombre solitaire des bois ils entendaient, comme les Grecs, résonner à leurs oreilles des paroles prophétiques. Le chêne était pour eux un emblème les forces créatrices de la nature et du principe organique qui la régit. Le vieux tronc, noirci par le temps, dépouillé de feuillage et couvert de mousse, était la cellule silencieuse d'une divinité. A Oldenbourg, les chênes sacrés étaient renfermés dans l'enceinte du temple. A Stettin, on portait des présents à un devin qui consultait une source d'eau et rendait des oracles. Dans plusieurs endroits, on suspendait aux arbres des images de dieux ou des figures symboliques. Le temple était

1 Chronique de Dithmar de Mersebourg.

ordinairement bâti dans une île: on y arrivait par un pont, et ceux qui voulaient offrir un sacrifice avaient seuls le droit de passer ce pont.

(32) On immolait aux dieux des bœufs et des brebis. Les prêtres prenaient la meilleure part de l'holocauste; le reste était abandonné au peuple. Parfois on immola des chrétiens. Les Wendes croyaient que ce sacrifice devait être particulièrement agréable à leurs idoles. Dans une de ces luttes sanglantes qui éclatèrent fréquemment entre les sectateurs du paganisme et les néophytes de l'Évangile, un évêque fut tué et sa tête offerte à Radigart, le dieu de la force. A la suite de l'holocauste, on interrogeait le sort, on jetait en l'air des morceaux de bois noirs d'un côté et blancs de l'autre. S'ils retombaient du côté blanc, c'était un bon augure; sinon, c'était un signe de malheur.

(33) Chaque fois qu'un homme voulait consulter l'oracle ou se concilier la faveur des dieux, il offrait un sacrifice. Les dieux présidaient à toutes les actions importantes de la vie humaine; les dieux bénissaient les mariages et les serments d'amitié; ils sanctionnaient les traités de paix, et prêtaient leur appui aux déclarations de guerre. Il y avait dans chaque temple national un étendard sacré, espèce de palladium que le peuple considérait avec un religieux respect, et que les prêtres allaient chercher cérémonieusement dans les grandes circonstances. Certaines tribus des Wendes avaient pour bannière un dragon avec une tête de femme et des bras couverts de fer. Les habitants de l'ile de Rugen en avaient une autre qu'ils appelaient Stanitia, et pour laquelle ils professaient presque autant de vénération que pour leurs dieux mêmes. Indépendamment de ces circonstances accidentelles ou la porte du temple s'ouvrait pour celui qui venait immoler une brebis et implorer une faveur, il y avait chaque année trois grandes fêtes, que le peuple entier célébrait par des chants, des danses et des holocaustes nombreux. La première était celle de l'hiver; elle se trouvait précisément placée à la même époque que le Jul des Scandinaves et la Noël des chrétiens. La seconde était celle du printemps; les Wendes l'avaient consacrée à la mémoire des morts. La troisième était celle des moissons.

(34) Dans un pays où le sentiment religieux s'associait ainsi à toutes les actions de la vie, les prêtres devaient nécessairement avoir une grande influence. Les prêtres é taient tout à la fois, dans les temps anciens, juges, législateurs, arbitres suprêmes du peuple. Plus tard, les Obotrites se choisirent un roi, ou plutôt un général chargé de les conduire au combat. Son autorité était extrêmement restreinte. Dans les circonstances graves, on attendait toujours une décision des dieux, et cette décision, c'étaient les prêtres qui la prononçaient; c'étaient eux aussi qui gardaient dans le temple le trésor de l'État, qui recevaient les offrandes des soldats et les tributs des marchands étrangers. Le roi, élu par le peuple, montait sur une pierre, mettait sa main dans celle d'un paysan et jurait de rester fidèle à la religion du pays, de protéger les veuves et les orphelins, et de respecter les lois. Mais les mêmes hommes qui l'avaient investi de la dignité suprême pouvaient facilement l'en dépouiller. Sa couronne était entre leurs mains, ainsi que sa vie. Si un désastre, une mauvaise récolte, une défaite sanglante survenaient dans la contrée, le roi en était responsable. On le regardait comme un être livré à une malheureuse fatalité, et, pour prévenir de nouvelles infortunes, on l'immolait aux dieux. Le même usage existait en Suède. Les Suédois égorgèrent un jour leur roi Domald, et arrosèrent avec son sang les autels de leurs idoles pour faire cesser la disette. Les habitants de l'ile de Rügen, les Obotrites, avaient un roi; mais dans la plupart des districts occupés par des tribus slaves, il

portait le titre de Wasiwoda (chef dans la guerre). Les étymologistes croient reconnaître dans les syllabes finales de ce titre, dans ce mot de woda, le nom d'Odin, dieu des Scandinaves.

(35) Toute l'histoire des Wendes, depuis l'époque où elle se révèle à nous, c'est-à-dire depuis le temps de Charlemagne, n'est qu'un triste tableau de dissensions civiles et de guerres perpétuelles. Les Obotrites luttent contre les Wilzes, contre les Saxons, contre les Danois. Quand le combat cesse d'un côté, il recommence de l'autre. Quand l'orage ne gronde plus au dehors, il éclate au dedans. Les chefs de la peuplade mecklembourgeoise se disputent le pouvoir, se trahissent, s'égorgent; les inimitiés particulières se mêlent aux haines nationales. Les paysans se pillent, et les pirates s'en vont comme des oiseaux de proie attendre leur victime sur les vagues lointaines. Enfin toute cette tribu slave n'apparaît que comme une société confuse et violente dont nulle loi n'arrête les emportements et à laquelle la religion même n'impose aucun frein régulier. Au commencement du IX siècle, un moine de Picardie s'en alla prêcher le christianisme dans le nord, et fit en peu de temps assez de progrès pour qu'en 833 le pape crût devoir fonder l'évêché de Hambourg. Mais cette douce et pacifique loi de l'Évangile, qui avait déjà tempéré tant de passions ardentes et adouci tant de nations farouches, ne fit que jeter parmi les Wendes de nouveaux germes de discorde; ceux qui cédèrent à la voix des missionnaires furent signalés comme des traîtres et des hommes indignes de toute pitié. De là des haines profondes, des actes de violence et des guerres sans fin. Les païens croyaient faire une œuvre agréable à leurs idoles en poursuivant avec acharnement les néophytes de l'Évangile. Pour se concilier la faveur de leur terrible Zcerneboch ou de leur dieu Radigart, ils incendiaient une chapelle, ils massacraient une famille chrétienne.

(36) Plusieurs fois les Saxons essayèrent de convertir par la force ces rudes peuplades que la parole éloquente des missionnaires ne pouvait émouvoir. Quand ils gagnaient une bataille, la loi de l'Évangile devenait toute-puissante. Les princes acceptaient le baptême pour obtenir la paix, et le peuple promettait de bâtir des églises. Puis, à peine l'armée ennemie avait-elle quitté la frontière, à peine l'heure de la crise était-elle passée, que toutes les idées de conversion étaient aussitôt anéanties; le chef de la tribu se hâtait d'abjurer ses promesses religieuses, les soldats démolissaient l'église commencée, et les prêtres rapportaient en grande pompe la statue de l'idole dans son temple. Cette lutte des croyances religieuses dura trois siècles; peu à peu enfin elle s'amortit: la persévérance des prédicateurs chrétiens l'emporta sur l'opiniâtreté des païens. En 1168, on brisait la dernière idole dans l'ile de Rügen, et trois années après, il y avait un évêché à Schwerin. En introduisant dans cette contrée un nouveau dogme, les missionnaires y introduisirent aussi une nouvelle langue. L'Allemagne fit la conquête morale et intellectuelle du Mecklembourg; un grand nombre de familles wendes s'étaient éteintes dans les longues guerres qui ravagèrent leur pays; elles furent remplacées par des familles allemandes. Les missionnaires en amenèrent d'autres encore, et les premiers princes chrétiens, qui trouvaient en elles un appui, les favorisèrent de tout leur pouvoir. L'élément slave, combattu ainsi de tout côté par le glaive du soldat et le dogme du missionnaire, s'affaiblit graduellement, l'élément germanique grandit. Au dehors, l'Allemagne cernait la terre des Wendes; au dedans, elle y jetait sans cesse de nouvelles racines; elle agissait sur cette contrée à demi barbare par sa puissance politique, par sa religion, par un premier

développement d'idées morales qui apparaissent alors comme l'aurore de la civilisation. La lutte n'était pas égale. Les Wendes furent vaincus, et la langue allemande remplaça dans le Mecklembourg l'idiome slavе1.

(37) Mais la population étrangère qui vint s'adjoindre à la tribu des Wendes n'empêcha pas le pays d'être de nouveau envahi par les Danois. Canut VI s'en empara en 1202, et ses successeurs le gouvernèrent pendant vingt-cinq ans. Les descendants de Niclot, prince des Obotrites, le délivrèrent enfin de l'oppression; mais à peine l'avaient-ils affranchi, qu'ils l'affaiblirent en le partageant. Les quatre fils de Borovin II formèrent quatre États de l'antique principauté. L'aîné des frères, Jean, obtint la plus grande partie du duché. C'est de lui que descendent les princes actuels du Mecklembourg; les trois autres formèrent la ligue de Richenberg, Werle et Rostock. Plus tard, on vit se former la branche des seigneurs de Boizembourg, des comtes de Schwerin et des princes de Mecklembourg-Stargard. On comprend tout ce qu'un État déjà si restreint devait perdre en se divisant en plusieurs parcelles. Cependant il lutta glorieusement encore contre des voisins ambitieux, contre les villes hanséatiques, contre les Danois et les Suédois; puis il eut des princes hardis et intelligents qui l'illustrèrent par leur courage ou le fortifièrent par de sages institutions. Tel était, entre autres, Jean I, le chef de la branche du Mecklembourg. Il avait étudié à l'Université de Paris, et sa science lui fit donner le surnom de Théologien. Il fonda plusieurs établissements utiles, détruisit un repaire de pirates et sut maintenir, par sa sagesse autant que par sa valeur, l'ordre et la prospérité dans son pays. Son fils, Henri I, surnommé le Pèlerin, était un de ces hommes au cœur chevaleresque, à l'esprit aventureux, que les poètes du moyen âge se plaisaient à chanter, et dont le peuple inscrivait avec amour le nom dans ses légendes. Le désir de s'illustrer par de grandes actions l'entraîna hors des limites de son étroit domaine; il partit pour la terre sainte, laissant à sa femme le soin de régir le duché. Pendant quinze ans, la noble princesse remplit cette tâche difficile avec une rare prudence et une admirable énergie; tantôt obligée de se mettre en garde contre des projets d'invasion, tantôt de résister, comme la Pénélope antique, à des offres de mariage, elle sut tour à tour éviter chaque écueil et prévenir chaque danger. Lorsque ses fils furent en âge de régner, elle leur abandonna le pouvoir qui lui avait été confié et se retira dans la solitude.

(38) Depuis que le vaillant Henri était éloigné de l'Allemagne, on n'avait eu aucune nouvelle de lui; chacun le croyait mort, et sa noble femme faisait prier pour lui et portait des vêtements de deuil. Mais voilà qu'un beau jour le bruit se répand que le pèlerin aventureux n'est pas mort, qu'il revient. La nouvelle court de village en village. La fidèle Anastasie sort de sa retraite pour embrasser celui quelle n'espérait plus jamais revoir, et Henri apparaît, les cheveux blancs, le visage amaigri par les souffrances. Ce n'était plus ce beau chevalier à la tête haute, au regard fier, que l'on avait vu partir avec les rêves audacieux de la jeunesse. Hélas! Non, c'était l'homme trompé dans son espoir, vaincu par le temps, qui s'en revient le front penché, le cœur malade, après avoir expérimenté la vie et les choses, et qui, debout sur les lieux témoins de sa première ardeur, leur redemande un reste des songes passés, et ne trouve plus rien. Henri n'avait pas même pu aborde sur le

1 Il existe cependant encore dans le Mecklembourg un grand nombre de paysans et plusieurs familles nobles dont l'origine est incontestablement slave. Telle est, entre autres, celle des Bassewitz, Bulow, Derwitz, Flotow, Lutzotv, Lewetsow, etc.

champ de bataille où il espérait exercer son courage. Au moment où il sortait de Marseille, des corsaires le prirent et le gardèrent vingt-cinq ans captif au Caire. Dans ce moment, le récit de ses malheurs lui donnait un nouveau prestige. Les cloches des églises sonnaient sur sa route, les prêtres chantaient un chant de joie, et le peuple accourait au-devant de lui. Ses deux fils lui remirent humblement le sceptre qu'ils avaient reçu de leur mère. Mais Henri ne le garda pas longtemps. Il mourut en 1301, et toute l'Allemagne le célébra longtemps dans ses ballades et ses traditions.

(39) Bientôt son fils donna un nouvel éclat au Mecklembourg par sa hardiesse et ses exploits. Son règne ne fut qu'une longue guerre souvent difficile et souvent glorieuse. Il dompta l'orgueil des villes hanséatiques, fit peur au Danemark, et combattit noblement pour le roi de Suède. Ses ambitieux voisins, qui d'abord avaient osé attenter à ses droits, lui demandèrent la paix, et le peuple le nomma avec orgueil Henri le Lion.

(40) Aux XV siècle, trois des maisons princières formées par le partage des fils de Borovin étaient éteintes, et celle de Mecklembourg reprit leur héritage. Les fils d'Albert le Beau la divisèrent encore en, deux branches, et diminuèrent ainsi son pouvoir. Puis arriva la réformation, ce temps des grandes idées et des grandes luttes, puis la guerre de trente ans qui ravagea toute l'Allemagne. Le Mecklembourg fut envahi par les troupes catholiques, ses deux souverains légitimes furent détrônés, et Wallenstein posa sur sa tâte la couronne de leurs duchés. Quand la guerre cessa, le trésor était vide, le pays dévasté. Partout la main cruelle du soldat avait porté le fer et le feu; partout des maisons en ruines, des villages déserts, des champs incultes. Le règne de Charles -Léopold ne fit qu'aggraver cette misère. Le malheureux pays, dévasté, dépeuplé, endetté, ne reprit un peu de force et d'espoir que sous l'autorité bienfaisante de Chrétien-Louis II. A ce prince vertueux et éclairé succéda Frédéric le Bon qui, par ses sages institutions, par ses intelligentes économies, rétablit l'ordre dans les finances et adoucit les malheurs du peuple. Son successeur, Frédéric-François, acheva cette œuvre salutaire. Son long règne, son règne de cinquante ans, fut menacé de plus d'un désastre et troublé par plus d'un orage: il vit éclater la révolution française qui ébranla le monde entier; il vit le vieil empire germanique se dissoudre; il vit l'étoile des grandes puissances pâlir, l'Autriche courbant la tête sous le glaive étranger, et la Prusse morcelée par la main de celui qui faisait et défaisait les rois. Malgré le système de neutralité qu'il essaya de garder au milieu de ce choc des armées et de cette lutte des royaumes, il ne put échapper à la tempête qui agitait toute l'Europe. Des troupes françaises envahirent ses Etats. Un général français s'installa dans son château comme gouverneur. Le noble prince fut obligé de quitter le domaine de ses pères, avec la douleur de voir ses sujets subjugués par de nouveaux maitres et, condamnés à de rudes impôts. Mais plus leurs souffrances avaient été grandes pendant une partie des guerres de l'Empire, plus il s'efforça de les adoucir quand les jours de calme revinrent. Le Mecklembourg lui doit une foule de réformes habilement conçues, de règlements utiles sur le commerce, sur la justice, sur l'administration, sur l'instruction publique; car en même temps qu'il travaillait à assurer le bien-être matériel de son peuple, il essayait de donner une nouvelle extension à son développement moral. En 1835, il reçut de l'affection de ses sujets un éclatant témoignage du succès obtenu par ses efforts. Il y avait cinquante ans qu'il régnait. Tous les habitants du duché, jeunes et vieux, riches et pauvres, se réunirent spontanément pour fêter l'anniversaire de son avènement au trône, et dans cette

fête, inspirée par la reconnaissance, animée par l'amour, il n'y avait rien de faux et rien de fardé. Le paysan la célébrait avec la même joie que le grand seigneur. Les lambris de la ferme et ceux du château entendaient répéter les mêmes vœux, et tout haut on disait: Le chef de la maison de Mecklembourg a le premier donné l'exemple du savoir; Henri le Pèlerin, celui de la noblesse chevaleresque; Henri le Lion, celui de l'ardeur et de la persévérance; Frédéric le Bon, celui de la justice et de l'humanité; Frédéric-François nous donne l'exemple de la sagesse, de l'intelligence, des douces vertus et des nobles pensées. Le noble prince ne survécut pas longtemps à ce touchant hommage. Il est mort en 1837, laissant comme une bénédiction le souvenir de son règne dans le cœur de ses sujets, et le souvenir de ses vertus dans le cœur de ses enfants.

(41) Le Mecklembourg est divisé en deux duchés, celui de Schwerin, qui est le plus important et le plus étendu, et celui de Strelitz. La surface du pays est de 280 milles (560 lieues) carrés, dont 228 appartiennent au duché de Schwerin, et 52 à celui de Strelitz. La population du premier s'élève à 2,071 habitants par 22 milles carrés, celle du second à 1,710. Il y a dans le duché de Schwerin 40 villes, 9 bourgs, 308 grands villages, 2,200 petits villages et métairies; dans celui de Strelitz, 9 villes, 2 bourgs, et 522 villages et métairies.

(42) Dans ces deux duchés, les impôts sont très-également répartis, et très-minimes comparés à ceux de plusieurs autres contrées de l'Allemagne. Ils ne s'élèvent, dans le pays de Schwerin, qu'à 1 florin 29 schellings (environ 4 francs) par tête1. Dans le pays de Strelitz, ils sont encore plus minimes. A part les droits d'entrée, il n'y a point d'impôt indirect. Le propriétaire paie une taxe régulière pour son domaine, le fermier pour sa ferme, et le fisc ne leur demande plus rien.

(43) Les deux duchés, gouvernés séparément par deux princes indépendants l'un de l'autre, sont réunis par la même constitution. Leurs députés s'assemblent au même lieu et délibèrent sur les mêmes propositions. Le principe constitutionnel qui forme une des bases du gouvernement mecklembourgeois remonte très-haut. Dès le XIV siècle, on voit que les nobles et les grands propriétaires du pays prenaient une part directe aux affaires. Plus tard, les villes et ensuite les prélats eurent le même droit. Au XVI siècle, la premiè re charte du pays fut rédigée; au XVII siècle, les assemblées nationales furent convoquées chaque année. La constitution actuelle a été faite d'après celles de 1523, 1572, 1621 et 1755.

(44) Chaque année, les grands-ducs convoquent les États et les réunissent tour à tour dans la principauté de Schwerin et dans celle de Strelitz. Les deux princes sont représentés auprès de rassemblée par trois commissaires qu'ils nomment eux-mêmes. Trois maréchaux héréditaires (deux pour le duché de Schwerin, un pour celui de Strelitz) sont chargés de recevoir les propositions des commissaires et d'y répondre au nom de l'assemblée. C'est à cette assemblée qu'il appartient de voter de nouveaux impôts et de faire de nouvelles lois. Elle ne possède pas elle-même le droit d'initiative en matière de législation, mais elle a tout le pouvoir du veto. Les sessions de la diète durent ordinairement six semaines. Les commissaires qui l'ont ouverte au nom des princes la ferment avec les mêmes formalités.

1 Dans le duché de Bade, les impôts s'élèvent à 5 florins et demi par tête; dans la Saxe, à 5 florins 50 kreuzer; dans la Prusse et la Hesse, à 6 florins.

(45) Les députés appelés à faire partie de la diète sont divisés en deux classes. La première se compose des propriétaires de biens nobles et de biens de chevalerie (Rittergüter); la seconde, des représente de la bourgeoisie élus par les villes. Les biens nobles donnent à la diète 572 envoyés; la bourgeoisie n'en donne que 40. Au premier abord, on s'arrête étonné de cette disproportion. Mais une grande partie des propriétés de chevalerie a déjà passé entre les mains de la bourgeoisie, et, comme le droit de représentation est attaché au sol, il s'ensuit que le nombre des député, de la bourgeoisie augmente toujours, tandis que celui des députés de la noblesse diminue. Des 572 biens auxquels est attaché le droit de représentation, 256 appartiennent à des bourgeois. Si on ajoute à ce nombre les 40 députés des villes, on voit que les représentons de la bourgeoisie sont en majorité, et si les nobles continuent à se dessaisir de leurs propriétés, la constitution aristocratique du Mecklembourg deviendra bientôt passablement démocratique.

ЛИТЕРАТУРА

Азбелев 1994 - Азбелев С.Н. К вопросу о происхождении Рюрика // Герменевтика древнерусской литературы. М., 1994. Т. 7. С. 363 -374.

Войтович 2013 - Войтович Л.В. Рюрик и происхождение династии Рюриковичей: новые дополнения к старым спорам // Международный исторический журнал «Русин». 2013. № 1. С. 6 -41.

Мармье 1840 - Мармье К. Мекленбург и нравы его жителей (начало) // Северная пчела. 1840. №

42.

Мармье 1840a - Мармье К. Мекленбург и нравы его жителей (окончание) // Северная пчела. 1840. № 43. С. 170-172.

Меркулов 2003 - Меркулов В.И. Варяго-русский вопрос в немецкой историографии первой половины XVIII века. Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. М., 2003.

Меркулов 2008 - Меркулов В.И. Мекленбургская генеалогическая традиция о Древней Руси // Труды Института российской истории РАН. 2008. № 7. С. 8 -28.

Меркулов 2012 - Меркулов В.И. Из окна в Европу увидели Рюрика // Родина. 2012. № 5. С. 64-67. Меркулов 2015 - Меркулов В.И. Рюрик и первые русские князья в «Генеалогии» Иоганна Фридриха Хемница // Исторический формат. 2015. № 2. С. 54-74.

Миролюбов 1990 - Миролюбов Ю.П. Материалы к истории крайне-западных славян // Миролюбов Ю.П. Собрание сочинений. Т. 17. 1990 / Электронный ресурс: http://www.rulit.me/program Read.php?program_id=169309&page=1 (дата обращения - 29.05.2016).

Мыльников 2000 - Мыльников А. С. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы: Этногенетические легенды, догадки, протогипотезы XVI - начала XVIII века. 2-е изд. СПБ.: Петербургское востоковедение, 2000. 320 с.

Пчелов 2010 - Пчелов Е.В. Рюрик (Серия «Жизнь замечательных людей»). М.: Молодая гвардия, 2010. 317 с.

Фомин 2005 - Фомин В.В. Варяги и варяжская Русь: к итогам дискуссии по варяжскому вопросу. М.: Русская панорама, 2005. 488 с.

Marmier 1840 - Xavier Marmier. Le Mecklembourg. I // La Revue de Paris. 1840. Tome XIII. Janvier. S.

198-209.

Marmier 1840a - Xavier Marmier. Le Mecklembourg. II. Histoire et Constitution // La Revue de Paris. Tome XIV. Fevrier. S. 77-90.

Marmier 1840b - Xavier Marmier. Lettres sur le Nord. Danemark, Suède, Norvège, Laponie et Spitzberg. Paris, 1840. 285 s.

REFERENCES

Azbelev 1994 - Azbelev S.N. K voprosu o proishozhdenii Rjurika [To a question of Rurik's origin], in: Germenevtika drevnerusskoj literatury. T. 7 [Hermeneutics of Old Russian literature. Volume 7], Moscow, 1994, pp. 363-374 [in Russian].

Fomin 2005 - Fomin V.V. Varjagi i varjazhskaja Rus': k itogam diskussii po varjazhskomu voprosu [Varangians and Varangian Russia: to discussion results on a Varangian question], Moscow, Russkaja panorama Publ., 2005, 488 p. [in Russian].

Marm'e 1840 - Marm 'e K. Meklenburg i nravy ego zhitelej (nachalo) [Mecklenburg and customs of its residents (beginning)], in: Severnaja pchela [Northern bee], 1840, № 42 [in Russian].

Marm'e 1840a - Marm 'e K. Meklenburg i nravy ego zhitelej (okonchanie) [Mecklenburg and customs of its residents (termination)], in: Severnaja pchela [Northern bee], 1840, № 43, pp. 170 -172 [in Russian].

Marmier 1840 - Xavier Marmier. Le Mecklembourg. I [Mecklenburg. I], in: La Revue de Paris. 1840. Tome XIII. Janvier [Parisian review. 1840. Volume XIII. January], pp. 198-209 [in French].

Marmier 1840a - Xavier Marmier. Le Mecklembourg. II. Histoire et Constitution [Mecklenburg. II. History and device], in: La Revue de Paris. Tome XIV. Fevrier [Parisian review. 1840. Volume XIV. February], pp. 77-90 [in French].

Marmier 1840b - Xavier Marmier. Lettres sur le Nord. Danemark, Suède, Norvège, Laponie et Spitzberg [Notes about the North. Denmark, Sweden, Norway, Lapland and Spitsbergen], Paris, 1840, 285 p. [in French].

Merkulov 2003 - Merkulov V.I. Varjago-russkij vopros v nemeckoj istoriografii pervoj poloviny XVIII veka. Dissertacija na soiskanie uchenoj stepeni kandidata istoricheskih nauk [Varyago-russky a question in the German historiography of the first half of the 18th century. The thesis for degree of the candidate of historical sciences], Moscow, 2003 [in Russian].

Merkulov 2008 - Merkulov V.I. Meklenburgskaja genealogicheskaja tradicija o Drevnej Rusi [Mecklenburg genealogical tradition about Ancient Russia], in: Trudy Instituta rossijskoj istorii RAN [Works of Institute of the Russian history of the Russian Academy of Sciences], 2008, № 7, pp. 8 -28 [in Russian].

Merkulov 2012 - Merkulov V.I. Iz okna v Evropu uvideli Rjurika [From a window to Europe saw Rurik], in: Rodina [Homeland], 2012, № 5, pp. 64-67 [in Russian].

Merkulov 2015 - Merkulov V.I. Rjurik i pervye russkie knjaz'ja v «Genealogii» Ioganna Fridriha Hemnica [Rurik and first princes of the Rus in the Genealogy by Johann Friedrich Chemnitius], in: Istoricheskij format [Historical format], 2015, № 2, pp. 54-74 [in Russian].

Miroljubov 1990 - Miroljubov Ju.P. Materialy k istorii krajne-zapadnyh slavjan [Materials to history extremely - the western Slavs], in: Miroljubov Ju.P. Sobranie sochinenij. T. 17 [Mirolyubov Yu.P. Collected works. Volume 17], 1990, Electronic resource: http://www.rulit.me/programRead.php? program_id=169309&page=1 (Date of access - 29.05.2016) [in Russian].

Myl'nikov 2000 - Myl'nikov A.S. Kartina slavjanskogo mira: vzgljad iz Vostochnoj Evropy: Jetnogeneticheskie legendy, dogadki, protogipotezy XVI - nachala XVIII veka 2-e izd. [Picture of the Slavic world: a look from Eastern Europe: Ethnogenetic legends, guesses, protohypotheses of XVI - the beginning of the 18th century. Second edition], St. Petersburg, Peterburgskoe vostokovedenie Publ., 2000, 320 p. [in Russian].

Pchelov 2010 - Pchelov E.V. Rjurik (Serija «Zhizn' zamechatel'nyh ljudej») [Rurik (Life of Remarkable People series)], Moscow, Molodaja gvardija Publ., 2010, 317 p. [in Russian].

Vojtovich 2013 - Vojtovich L.V. Rjurik i proishozhdenie dinastii Rjurikovichej: novye dopolnenija k starym sporam [Rurik and origin of a dynasty of Ryurik dynasty: new additions to old disputes], in: Mezhdunarodnyj istoricheskij zhurnal «Rusin» [International historical magazine «Rusin»], 2013, № 1, pp. 6 -41 [in Russian].

Жих Максим Иванович - Общественно-научный проект «Российско-немецкий исторический семинар» (Санкт -Петербург, Россия). Zhikh Maksim Ivanovich - The Public and Scientific project «Russian-German Historical Seminar» (Saint Petersburg, Russia). E-mail: [email protected]