CC BY
67
Willard Sunderland. Taming the Wild Field: Colonization and Empire on the Russian Steppe. Ithaca; London: Cornell University Press, 2004. XVII + 239 pp.
Монография американского исследователя У. Сандерленда, посвященная процессам включения в состав Русского государства зоны европейских степей в XVI—XIX вв., выражает наметившийся в западной историографии за последние десятилетия интерес к изучению формирования государственной территории России. В центре внимания автора находится обширный регион от Центральной Украины до Урала, включая Северное Причерноморье, Поволжье и Северный Кавказ, в XVI в. заселенный различными кочевыми народами (ногайцами, татарами, башкирами, позднее калмыками) и служивший источником военной угрозы для Московского государства, а к концу XIX в. превратившийся в зону преимущественно аграрного хозяйства, прочно освоенную русскими и даже включавшуюся в состав «собственно российских» территорий. Эта трансформация, а также ее отражение в официальном политическом дискурсе и литературе (научной и публицистической) служит главным предметом рецензируемого исследования. В монографии использован довольно значительный корпус разнообразных материалов по истории взаимоотношений России с ее степными соседями, включая архивные (автор работал в ряде центральных и провинциальных архивов России и Украины). Она снабжена впечатляющим справочным аппаратом и учитывает большое многообразие разного рода концепций и взглядов на рассматриваемые события.
TAMING MVII.D FIELD
1 Структурное деление монографии осуществлено в соответствии
2 с хронологией русского освоения степных территорий. Во «Вве-5 дении» (Р. 1—8) излагаются общие принципы и подходы ктрак-5 товке темы, объясняются основные термины. Первая глава .| «Пограничная колонизация» (Р. 11—53) затрагивает предысто-£ рию взаимоотношений русских с народами исследуемого реги-= она, а также начальные шаги по его политической инкорпора-| ции и земледельческой колонизации (до середины XVIII в.). Во Л второй главе «Просвещенная колонизация» (Р. 55—95) рассмат-1 риваются изменения, которые произошли в официальной по-5 литике по отношению к региону в царствование Екатерины II и £ были вызваны тенденцией интенсифицировать и рационализи-£ ровать его освоение. Третья глава «Бюрократическая колониза-* ция» (Р. 97—134) охватывает первую треть XIX в., когда распро-5 странение романтизма усилило интерес к кочевым народам ре-| гиона и одновременно привело к разработке планов по их седен-^.таризации и регулированию крестьянской колонизации степей Ц с помощью мер бюрократического «попечительства». В четвер-^ той главе «Реформистская колонизация» (Р. 137—174) речь идет » о периоде после образования Министерства государственных ^ имуществ (1837), которое взялось реформировать крестьянскую | колонизацию с целью ее перевода на более регулярную основу, ^ повышения материального обеспечения переселенцев и контроля над освоением территорий, максимально пригодных для земледелия. В главе также освещаются результаты изменения правительственных взглядов на широкомасштабные переселения в 1860-70-х гг. в сторону их более негативной оценки. Наконец, пятая глава «Правильная колонизация» (Р. 177—220) посвящена изучению заключительного периода в истории закрепления региона в составе России, сопровождавшегося выработкой новых моделей его освоения на научной базе. По мнению автора, с которым трудно не согласиться, к концу XIX в. основную роль в формировании переселенческой политики правительства стала играть Сибирь, тогда как территории европейского степного пояса, все больше осмыслявшиеся как часть «ядра империи», постепенно утратили свою привлекательность для крупных аграрных миграций. В «Заключении» (Р. 223—228) подытоживаются результаты исследования, даются сопоставления изучаемых процессов с европейским колониализмом Нового времени и — что довольно традиционно для западной историографии — делаются выводы о заведомой русской неискренности в официальной трактовке этих процессов. Завершает монографию краткое описание архивных источников, на которых автор строил свое изложение.
Важность темы, к которой обращается У. Сандерленд, для русской истории, несомненно, огромна. Множество вопросов
ждет своего исследования. И каждая новая книга становится большим событием.
Однако автору, на наш взгляд, как и большинству обращавшихся к этой теме исследователей, не вполне удалось освободиться от разного рода культурных стереотипов, что повлияло в итоге на декларируемые в заключительной части книги выводы.
Пожалуй, важнейший из этих стереотипов — использование в качестве теоретической основы книги понятий империализм и колониализм. Идея автора заключается в том, что освоение русскими территорий степной зоны было продиктовано империалистической политикой властей, характер и направленность которой ничем не отличались от принципов, использовавшихся западными державами при создании колониальных империй в Америке, Африке и Азии. Автор считает всецело оправданным говорить об империализме применительно к степной политике России, хотя и отмечает, что в данном случае он осуществлялся в масштабах одного, а не нескольких континентов и затрагивал хорошо известные народы, а не туземцев с некой terra incognita. Он выступает против интерпретации освоения степей как переселения, расселения или внутренней колонизации русских, которую он считает традиционной для российской и западной историографии, тогда как «империалистическую» трактовку русской колонизации — напротив, необычной (P. 4). При этом, словно бы осознавая спорность своих утверждений, он определяет империализм как «процесс <...> создания или укрепления империи», а под империей понимает «эффективный контроль (формальный или неформальный) имперского общества над подчиненным» (P. 3). Оба определения заимствованы им из книги М. Дойла «Империи» [Doyle 1986: 45, 30]. Нетрудно заметить, что такие определения применимы к процессу строительства государства в любом обществе и в любую эпоху. Разумеется, под них подпадают как европейские колониальные империи, так и Российское государство, но что дает нам столь расплывчатая аналогия? Где здесь действительно релевантные признаки, которые бы позволили продемонстрировать принципиальную общность политических структур в России и признанных колониальных державах? Их нет в этом определении; не найдет их читатель ни в основном тексте работы, ни в заключении, пусть даже автор неоднократно (и голословно) пытается уверить нас в их существовании.
Примечательно, что в своих выводах автор постоянно вынужден прибегать к разного рода оговоркам. С одной стороны, он утверждает, что в его книге делается акцент на «империализме
и в колонизации», с другой — признает, что россииские власти
2 никогда не рассматривали степные регионы своей страны как
5 явную колонию и, более того, относились к их жителям,
S «инородцам», с тем же патернализмом, что и к собственно
.| русскому населению (P. 4). В результате он не может не ого-
£ вориться, что «колонизация степи <...> отражала и воспроизво-
= дила особо сложный вид империализма, при котором строитель-
| ство империи, государства, общества и нации <...> постоянно
Л переплетались друг с другом» (P. 5). Однако это очень далеко от
1 того империализма, который в XVIII—XIX вв. практиковался
g европейскими державами в их колониях, чье население было
if> как раз полностью исключено из процессов «строительства
i империи, государства, общества и нации» и отнесено к катего-
* рии «людей второго сорта». Отсюда встает вопрос о полезности 5 таких понятий, как колониализм и империализм для описания | процесса освоения русскими степных регионов, коль скоро в ^.реальной политической и социальной практике им не соответ-
* ствовало никаких более или менее адекватных идеологических
л
^ коррелятов. Да и о каком «империализме» может идти речь,
§ если в конце XVII в. калмыцкий Аюка-хан сам решал, когда
^ послать калмыков на помощь царским войскам в борьбе с
| крымскими татарами, а когда нет (P. 27); если население
а
^ Оренбурга — «восточного форпоста русского колониализма» в
S XVIII в. — изначально составляли представители чуть ли не
всех народов России, включая местных башкир и казахов (P. 47); если кочевников в самый разгар политики седентари-зации поощряли «взяться за плуг» различными стимулами, такими как финансовые субсидии, бесплатные семена и орудия, причем наиболее отличившиеся из новоявленных земледельцев получали за свои заслуги императорские медали (P. 103); если даже конфликт с калмыками, который привел к их исходу в Джунгарию в 1771 г., — самый серьезный «колониальный конфликт» в царской России — был вызван вмешательством в их дела, поскольку они рассматривались как «русские подданные, чьей главной обязанностью было подчинение воле суверена», а вовсе не как опасные туземцы, подлежащие беспощадной эксплуатации или уничтожению, наподобие американских индейцев в английских колониях того же времени (P. 57).
Автор отмечает, что он «рассматривает колонизацию степей по преимуществу с точки зрения сознания и опыта колонизаторов, а не колонизуемых, поскольку в основной истории, которая здесь рассказывается, истории присвоения (appropriation), явно превалировали термины колонизаторов» (P. 2). Посмотрим, что это были за термины. Судя по всему, они должны были отображать империалистическую и колониалистскую направленность
политики российских властей, которую призвана раскрыть рецензируемая монография. Однако, к своему удивлению, мы обнаруживаем, что «ничего в официальном языке колонизации не выражало более серьезных политических или экономических актов инкорпорации или доминирования метрополии над подвластной территорией, хотя эти понятия явно содержались в европейской колонизационной терминологии» (Р. 88—89). Для европейцев «колония <...> была захваченной областью, которая затем заселялась колонистами извне». Напротив, в России конца XVIII в. термин колония обозначал «просто национальный анклав или поселение, в особенности поселение иностранцев» (Р. 89). На стадии «бюрократической колонизации» (с начала XIX в.) степь также никогда не рассматривалась в официальном дискурсе как колония. Напротив, ее относили к «существенной части» российской территории, поскольку в древности она входила в состав Русского государства (Р. 110—111). Сами термины колонизация и колонисты стали широко употребляться только начиная с 1860-х гг., причем в тех смыслах, в которых прежде употреблялись термины переселение и переселенцы, преимущественно по отношению к крестьянскому заселению приграничных регионов (Р. 156—158). Тем не менее, хотя «европейская степь в целом никогда не описывалась как колония <...> намек на колониальный статус кажется очевидным» (Р. 89). Странная логика!
К чему же привел злополучный «русский империализм», столь долгое время определявший статус степных регионов в составе России? По словам автора, он обусловил явный упадок номадизма «как образа жизни в европейских степях» к концу XIX в., однако «это не было вызвано каким-либо связным представлением об ассимиляции со стороны Санкт-Петербурга или его представителей на местах». Более того, «этот упадок нельзя приписать также и бесспорным достижениям носителей русской культуры более плебейского происхождения», т.е. простых крестьян (Р. 215). Получается, что упадок произошел, но «империализм» в лице его творцов и основных проводников оказался к этому парадоксальным образом непричастен. Вообще, какое бы явление из тех, которые упомянуты в книге, мы ни взяли, его связь с мифическим «империализмом» оказывается более чем сомнительной, что в конечном итоге и вынуждает автора подозревать всю русскую историографию, а вместе с ней и весь корпус русских документальных источников, от самых начал и до нашего времени, в умышленной предвзятости оценок и фальсификации истории. Как утверждается в монографии, «склонность рассматривать колонизацию степей как общенародный, естественный и в основном мирный процесс, который протекал в пределах империи, но сам по себе не был
1 империалистическим, была продуктом мифа, подмены действи-
2 тельного желаемым и сложной имперско-националъной идентич-5 ностирусской элиты» (P. 227). Признавая, что кочевое населе-S ние степей не было уничтожено или загнано в резервации; что .| основная масса переселенцев — крестьяне — не пользовались а особыми привилегиями и по своим правам мало чем отлича-= лись от «колонизуемых» ими номадов; что «русская колониза-| ция» не была ни чисто русской, ни даже сугубо православной; Л что сама «колонизация» рассматривалась преимущественно 1 как аграрный, т.е. экономический, а не политический вопрос; g что управление исследуемым регионом строилось в соответ-£ ствии с принципами, действовавшими на всей территории i империи, а не только в предполагаемых «колониях», автор, тем * не менее, заявляет, что все это «лишь еще больше затемняло 5 империалистический аспект колонизационного процесса» и под-| черкивало присущую российской правящей элите «тенденцию
игнорировать империалистический аспект своих действий» Ц (P. 227—228). Настойчивые попытки автора обнаружить «рус-
^ ский империализм», не считаясь с фактами (которые он, надо
» отдать ему должное, добросовестно излагает), напоминают
^ поиски черной кошки в темной комнате, где кошки нет. В
| результате оказывается, что приводимые в книге факты стоят
^ совершенно отдельно от теории и, более того, очевидно ей
£ противоречат, чего, насколько можно судить, автор не замеча-
ет или упорно не хочет замечать. Конкретная, фактологическая часть книги имеет бесспорную ценность и читается с большим интересом, но, когда автор переходит к обобщениям и выводам, их трудно не назвать необоснованными и натянутыми. Перифразируя автора, мы можем сказать, что его собственная трактовка описываемых событий является продуктом мифа, подмены действительного желаемым и — почему бы и нет? — сложной историко-политической идентичности американской академической элиты.
К недостаткам работы относится и сознательное стремление автора излагать события «с точки зрения сознания и опыта колонизаторов, а не колонизуемых». Конечно, его стремление можно понять, учитывая, что «империализм» — характеристика именно колонизаторов, а не тех, кого они колонизуют. Однако это приводит к односторонней интерпретации исследуемых процессов, исходящей из социального, политического и экономического неравенства сторон, одна из которых предстает как активная, доминирующая (русские власти и переселенцы), а другая — как пассивная (кочевники). Между тем более адекватной нам представляется не модель «присвоения» (appropriation), а модель взаимодействия (interaction), которая позволяет учитывать «точку зрения туземца» и описывать любой
социальный процесс как столкновение разнообразных символических стратегий, ориентированных на поиск компромисса, или «общего языка», устраивающего обоих участников взаимодействия. В рамках этой модели можно было бы исследовать восприятие рассматриваемых событий местным кочевым населением, его отношение к крестьянским переселенцам, проблемы, возникающие в ходе взаимодействия, и, наконец, формирование некоего социального порядка, который давал возможность и тем, и другим с большей или меньшей эффективностью преследовать свои частные интересы.
В дополнение к сказанному нужно добавить, что практически не затронутым в монографии остается геополитический контекст проблемы. Игнорирование этого аспекта не способствует проникновению в суть исследуемого явления и лишает его рассмотрение надлежащей исторической перспективы. В XVI—
XVII вв. на постмонгольском пространстве в результате распада огромной империи образуется своеобразный вакуум власти. Этот вакуум начинает втягивать европейские и азиатские державы в борьбу за раздел монгольского наследства. В XVII—
XVIII вв. на просторах азиатских степей сталкиваются интересы многих государств, бывших соседей ордынских ханов. Россия, Китай, Иран, Турция, Польша и другие государства конкурируют за контроль над разрозненными группами степняков, пытаясь владеть ими как орудиями своих внешнеполитических интересов. В этом контексте и следует интерпретировать политику Российского государства по отношению к степным народам, параллели к которой скорее могут быть обнаружены не в колониальной экспансии западных держав, а в отношениях Цинской империи с джунгарами и халха-монго-лами, Турции с крымскими татарами, Ирана с пуштунами и белуджами. Думается, такие параллели имеют больше прав на существование, чем теоретические фантомы вроде «русского империализма» и ему подобных.
Рецензируемая монография, на наш взгляд, представляет интерес как своеобразный эталон прочтения русской истории с точки зрения западного менталитета со всеми присущими ему мифами и заблуждениями. Но нельзя не отдать должное автору. Его искренние сомнения в собственных выводах, открытые для читателя, вызывают такое же искреннее чувство симпатии. Взгляд европейца на азиатскую историю любопытен, местами забавен, но заставляет о многом задуматься.
Библиография
Doyle M.W. Empires. Ithaca; New York, 1986.
Игорь Грачев, Павел Рыкин
