Взгляды лона Л. Фуллера на язык права Текст научной статьи по специальности «Право»

УДК 340

С. Э. Зархина,

канд. юрид. наук Национальный университет «Юридическая академия Украины имени Ярослава Мудрого», г. Харьков

ВЗГЛЯДЫ ЛОНА Л. ФУЛЛЕРА НА ЯЗЫК ПРАВА

В статье рассмотрены взгляды представителя обновленной традиции естественного права Л. Л. Фуллера на принципиальные отличия роли языка права в англо-американской и континентальноевропейской системах права.

Ключевые слова: Лон Л. Фуллер, язык права, англо-американская традиция языкового оформления, язык права в континентально-европейской системе права.

Сегодня право оказалось в центре обсуждения всех социально значимых проблем, поэтому возникает необходимость взглянуть на этот сложный феномен с точки зрения его философского осмысления как на сложный мир, многогранную реальность с собственной структурой и языком, которая отличает его от других сфер человеческого бытия.

Интерес к языку права существовал на протяжении всей истории философско-правовой, законотворческой и практически-юридической рефлексии. Насущная необходимость сдерживания лингвистической конфликтности при фактическом билингвизме или мультилингвизме в Украине поднимает ряд философско-методологических вопросов, в частности о взаимодействии языка и права, лингвистике и юриспруденции в аспекте регулирования различного рода социальных конфликтов, связанных с использованием языка в различных сферах социальной жизни.

Проблему лингвистического конфликта изучают юристы, социологи, психологи и лингвисты. Появляются новые научные области в исследовании языкового конфликта в лингвокультурном обществе. В этой связи значительный интерес представляют взгляды на язык права авторитетного американского представителя природного направления в правоведении Лона Л. Фуллера (1902-1978), который был оппонентом юридических позитивистов по широкому кругу вопросов, прежде всего о роли правовой нормы (команды), справедливости и судебной процедуры, и переводил вопрос о сущности права в функциональную плоскость.

Сопоставляя англо-американскую и континентально-европейскую системы права, Фуллер при сравнении их фундаментальных терминов обращается к проблеме языка. В первую очередь это касается термина «общее право», употребление которого существенно различается в континентальной Европе. Например, в Германии термин «общее право» (gemeines Recht) использовался для отличия общего действия традиции римского права от местных законов и обычаев; в Великобритании также существовало различие между «общим правом» судов общей юрисдикции (Courts of Common Law) и канцлерских судов «справедливости» (Courts of Justice). «Когда-то в англо-американской системе, чтобы обеспечить реальное исполнение и некоторые другие средства судебной защиты и реальные преимущества, приходилось обращаться к судам права справедливости. Сегодня разница между этими двумя типами судов почти исчезла: в одной и той же судебной системе применяется и «право справедливости», и «общее право» [1, с. 103].

Как известно, различие между общим и континентальным правом проявляется и в степени правотворческих полномочий (в общем праве судебный прецедент может стать источником права), и в терминологии, восходящей, соответственно, к национальному языку древнего обычного права (англоязычные страны) или к латыни (континентальная Европа). В силу большей свободы в формулировках и принятия решений в сравнении с их континентальными коллегами, обязанными использовать только лексикон и языковые конструкции писаного закона, юристы англо-американской традиции обладают и большей свободой языкового оформления своих решений и приговоров.

Фуллер цитирует Генри Мэйна, со времен которого (конец XIX в.) мало что изменилось: «В наши дни норму английского права нужно сначала добыть из запротоколированных фактов признанных и опубликованных прецедентов, потом придать ей словесную форму, которая зависит от вкуса, старательности и эрудиции конкретного судьи, и, наконец, применить к обстоятельствам дела, которое рассматривается судом. Однако ни на одном этапе этого процесса она не имеет характеристик, которые отличали бы ее от писаного закона. Это - писаное прецедентное право, и единственное его отличие от

кодифицированного права состоит в том, что оно пишется иным способом» [1, с. 112]. Фуллер отмечает, что в общем праве судьи всегда с готовностью ищут в словах прецедента то, что старался высказать предыдущий суд, или то, что он сказал бы, если бы мог предусмотреть характер будущих судебных дел или лучше сознавал соответствующие факторы в данном деле. Однако «...слова запротоколированных судебных решений на самом деле лишь ворота к тому, что находится за ними и что можно без ... поэтической вольности назвать «неписаным правом» [Там же, с. 112].

В отличие от уставного права, разрабатываемого в тиши кабинетов, принятие которого даже при самых бурных парламентских дебатах все же остается за пределами непосредственного восприятия публики, судьи общего права составляют свои «законопроекты» публично или, по крайней мере, в поле зрения своих коллег. «Создаваемое» ими право рассматривается потом другими судьями не как готовая вещь, а как нечто такое, что можно переформулировать и совершенствовать в свете приобретенного опыта и трезвого обдумывания - подобно тому, как действующий на протяжении определенного времени законодательный акт может совершенствоваться с помощью поправок. И так же, как законодатель, наверное, воздержится от переработки текста законодательного акта, составленного признанным мастером, судья будет отдавать должное работе, выполненной его предшественниками, которая состояла не только в достижении решений, а и в их объяснении и обосновании» [Там же, с. 113].

В континентальной Европе часто считается, что склонность судей общего права к прецедентам есть всего лишь проявление их консерватизма. Их критикуют чаще всего за то, что они, якобы, (1) тупо придерживаются прецедентов вопреки изменению общественных условий; (2) лицемерно притворяются, что придерживаются прецедента, а на самом деле прибегают к такому свободному толкованию и доказательству его неприменимости, как критерий решения, что уничтожает его реальную силу [1, с. 116-117].

По мнению Фуллера, это несправедливая критика. Прецедент служит не только надежной общей опорой для судей, обеспечивая его предсказуемость, но и общей отправной точкой к новому праву. «Нередко уважение к прецеденту проявляется не в окружении его холодной логики, а в извлечении из нее элементов новой модели решения. При таком подходе прецеденты становятся чем-то похожим на общий язык: они сохраняют те системные элементы права, без которых было бы невозможным общение между поколениями юристов и между юристами одного поколения. Вместе с тем, они не становятся непреодолимым препятствием для изменений, поскольку могут направлять их ход. Эти замечания означают, что толкование прецедентов может содержать определенный художественный элемент. Выполняя свою творческую роль, судья действительно в чем-то похож на поэта, который с уважением относится к наследию своего родного языка и вместе с тем использует его ресурсы для создания новых выражений и оборотов» [Там же, с. 117]. Развивая далее эту мысль, Фуллер приходит к следующему заключению: настаивать на тонкостях юридического словоупотребления не имело бы смысла, если бы они не выражали фундаментальных аспектов порождения права и законов [Там же, с. 119]. Другой контраргумент Фуллера связан с обеспечением единым языком и широчайшей правовой традицией (и тем самым с коммуникативной открытостью) при выборе и привлечении судьями прецедентов из разнообразных источников, несмотря на политические и юрисдикционные границы, и с привычкой заимствования друг у друга юридического опыта [Там же]. Так, в Саскачеване (Канада) могут сослаться на прецедент из судебной практики Нового Южного Уэльса (Австралия), в суде штата Вермонт (США) - на вердикт, вынесенный в штате Арканзас, а Королевский суд Великобритании при рассмотрении какого-то гражданского иска может признать полезным одно из решений Верховного Суда США.

Распространенный предрассудок по отношению к прецедентному праву основывается на том, что судебное право может быть чрезвычайно неопределенным. Фуллер отвергает и это обвинение. Словесное оформление судебного решения существенно определяется не только текстом привлекаемых прецедентов, но и текстом закона [Там же, с. 124]. Более того, если в законе предусматривается новый состав преступления в таких расплывчатых формулировках, что из них трудно узнать, какие поступки запрещаются, в США он может быть объявлен неконституционным в силу общепризнанного принципа «неконституционной неопределенности». «Этот принцип помогает предотвратить возникновение таких ситуаций, когда люди не могут найти в тексте закона реального руководства, как избегать криминальных поступков, а криминальность в их поведении либо ее отсутствие определяются потом судьей, который толкует закон задним числом» [Там же, с. 127].

Общее право часто критикуют за его сложность и недоступность. Вместо компактных кодексов континентальных юристов, нормы общего права беспорядочно разбросаны по тысячам томов. Фуллер признает, что это действительно так, но советует учитывать принципиальное различие не только двух правовых традиций, но и стиль подготовки относящихся к ним документов. Документы, составленные юристами континентального права, как правило, по образцу кодексов, отличаются сжатостью и абстрактностью. Стиль же общего права «тяготеет к большей детальности и усердию, отражает более старательные усилия предусмотреть возможные неожиданности; автор документа старается сделать все от него зависящее во избежание вероятности или необходимости судебного процесса, заранее решив все проблемы, которые могут возникнуть в будущем» [Там же, с. 131]. Различия в «юридическом стиле» специалистов, воспитанных на этих двух традициях, Фуллер видит не в лингвистической трудности или

даже в разных концепциях обсуждаемых тем, а в «фундаментальных способах и обычаях мышления, которые усваиваются во время обучения основам права» [Там же]. В континентальной системе доминирует материальное право, в англо-американской - процессуальное. В первой из них концепция права требует минимизировать роль суда в трактовке права, во второй - максимизировать ее. При этом, подчеркивает Фуллер, в каждой системе имеются свои достоинства и недостатки. Континентальная система нацелена на законченность и окончательность судебных решений, тогда как общее право, вместо того, чтобы представлять собой законченную работу группы специалистов, является непрерывной общей работой судей, которые на протяжении многих поколений имеют дело с огромным многообразием ситуаций. Таким образом, как раз не общее, а континентальное право является более консервативным, но при этом Фуллер признает, что в общем праве часто встречаются неуклюжие формулировки, ошибочные обоснования и откровенные натяжки в толковании признанных прецедентов ради сохранения «связи права с обществом, которое изменяется» [Там же, с. 128]. Но разве этих недостатков нет в континентальном праве? Таким образом, заключает Л. Фуллер, в оценке общего права и в сравнении его с другими правовыми системами нужно учитывать, что в каждой из них соответствующая практика двояка. «Если ее рассматривать изолированно, она может причинять неудобства, а иногда даже несправедливость; если же рассматривать ее как составную часть какого-то более широкого единства, то она будет обладать всеми преимуществами, которые только могут быть присущи системе вообще» [Там же].

В «Философском постскриптуме» к «Анатомии права» Фуллер формулирует свое видение оппозиции естественного право и правового позитивизма. «Определить, что означает быть сторонником естественного права, довольно тяжело. Легче сказать о том, что понимается под правовым позитивизмом. Правовой позитивист - это поборник права, установленного законодательным собранием, и он считает неприемлемым то, что судьи общего права занимаются таким же несомненным законотворчеством. Однако он не видит реальных отличий в институциональных процедурах, с помощью которых эти два органа «законодательствуют» [1, с. 137].

Фуллер указывает на сходные черты естественно-научного и правового позитивизма. Позитивизм естествоиспытателей осуждает любые изыскания, которые выходят за пределы наблюдаемых явлений, и не признает метафизику с ее объяснениями с точки зрения изначальных причин. Свою задачу позитивист видит в фиксации наблюдений явлений природы, не задаваясь вопросом, почему они стали возможными. Точно так же и правовой позитивизм концентрирует свое внимание на праве в тот момент, когда оно возникает из институциональных процессов, его порождающих. Предмет этих исследований составляет окончательно созданное право. Правового позитивиста не интересует, как оно было создано и какие именно человеческие усилия понадобились для этого [Там же, с. 138]. Но обе разновидности позитивизма в своем стремлении устранить метафизику затрудняются с определением четкой границы между научным и метафизическим объяснением. По мнению Фуллера, от метафизики невозможно и не нужно избавляться. Он солидарен с философом М. Коэном в том, что метафизика - эта просто попытка человеческого ума продвинуться в реальности по возможности дальше. Ведь даже в естественных науках многие выдающиеся открытия были сделаны благодаря постулированию структур или механизмов, еще недоступных непосредственному наблюдению. Что же касается правового позитивизма, то он «довольно свободно чувствует себя лишь в законодательном праве и лишь до тех пор ... пока обходятся проблемы толкования» [Там же, с. 139]

Проблема толкования является той «ахиллесовой пятой», которая делает невозможным последовательное проведение принципов естественно-научного позитивизма в сфере права. Позитивисты-естественники еще могут сослаться на принцип исключения, который заключается в неприемлемости объяснения поведения безжизненной материи целеустремленностью (как объяснение падения камня его стремлением возвратиться к Матери-Земле). Но в области права позитивист не имеет возможности так легко исключать это объяснение. «Право - продукт человеческих усилий, и мы рискуем допустить бессмыслицу, если будем стараться описывать его без учета стремлений тех, кто его создал» [1, с. 139]. Наиболее рельефно различие между естественно-научным и правовым позитивизмом проявляется при рассмотрении непродуманных и несовершенно разработанных законов.

Фуллер отмечает, что природа вне нас не делает ошибок, а законодатели их совершают. Метеор или молекула не могут ошибиться, не попасть в цель, а законодательный акт может. Существует множество возможностей появления ошибок в той или иной норме права именно с точки зрения ее цели: могут оказаться неудачными ее основная структура, детали формулирования, концепция фактических обстоятельств, на которые она рассчитана и т.п. Судье, на которого возложена обязанность применять законы, часто приходится решать вопросы, в какой мере он имеет право устранять ошибки в этих законах. «Он может чувствовать себя вольным исправить очевидные опечатки в тексте, но едва ли будет считать, что должность предоставляет нему право снова составить весь законодательный акт, лишь бы сделать его более эффективным для достижения своей цели. Между этими двумя крайностями судью ждут трудные проблемы усмотрения, и помочь их решению позитивизм не в состоянии, ведь само их существование несовместимо с предпосылками этой философии» [Там же, с. 140]. То, что в теории судебного процесса называется проблемами усмотрения, в общетеоретическом и юридико-технологическом аспектах как раз и есть проблемами толкования.

Фуллер отмечает, что адекватное толкование законов - одна из важнейших задач юристов, однако именно по этому поводу позитивизму нечего сказать. Правовые позитивисты склонны игнорировать эти проблемы: они или молчаливо обходят их, или отрицают их под предлогом того, что они относятся вовсе не к праву, а к политике, социологии или этике. Как правило, позитивисты утверждают, что в большинстве случаев закон можно применять, просто читая его текст и не обдумывая его цели или функции, а ссылка на предназначение закона становится необходимой лишь в исключительных случаях. «На самом же деле, когда смысл закона настолько прозрачен, что якобы совсем не требует толкования, этой прозрачностью закон обязан не в буквальном смысле употребленных в нем слов, а тому обстоятельству, что его цель вполне понятна и близка каждому разумному гражданину» [1, с. 139].

Но без «метафизики» и конкретно-исторической интерпретации здесь не обойтись. «Законы неграмотного общества неизбежно и радикально будут отличаться от законов государства, где каждый взрослый гражданин умеет читать и для общения с помощью печатного слова существует огромное количество возможностей» [Там же, с. 141]. Фуллер отмечает, что в любой правовой системе должны учитываться соображения климата, географии, технологии, культуры и минувшей истории. Но даже при условии, что всем этим факторам будет уделенно надлежащее внимание, требования права все же невозможно обосновать с геометрической четкостью.

Рациональность права имеет естественные пределы. «С помощью разума можно сформировать основную структуру правовой системы, но он не способен подготовить право к каждому повороту человеческих дел. При любой правовой системе будут возникать сложные и промежуточные случаи, для решения которых одинаково пригодны рациональные и иррациональные способы» [Там же, с. 142]. Чтобы как-то управиться с этими случаями, мы вынуждены применять принцип авторитетного решения и передавать их на рассмотрение судье или административному чиновнику - не потому, что они всегда знают, какие в этих случаях принимать решения, а просто потому, что кто-то должен это делать. Благодаря предусмотрительности законодателя количество таких случаев может уменьшиться, но полностью устранить саму возможность появления таких случаев законодатель не может.

В значительной степени такое ограничение рациональности права обусловлено несовершенством языка. Логические позитивисты требовали четкого и однозначного языка описания. Очевидно, это был бы

идеальный, а не реальный язык.

Фуллер проводит аналогию между требованиями гибкости права и языком. Конечно, можно вообразить себе какой-то идеально емкий и идеально гибкий язык, способный вмещать в бесконечном количестве форм все изменчивое и разнообразное «сырье» опыта. «Однако такой неправдоподобно гибкий язык утратил бы свою главную функцию: обеспечение общения. Для общения нужны твердо установленные главные линии поведения и общие ожидания. Это означает, что количество отличий, которые способен отображать тот или иной язык, может быть ограниченным» [Там же, с. 143]. Дело в том, что основные формы языка всегда проясняют какую-то одну связь ценой запутывания другой. Так, трудно представить себе язык, в котором не было бы различий между существительными и глаголами. Однако употребление существительных «овеществляет» процессы, превращает их в статические вещи. Так, переходный глагол запутывает взаимодействия и взаимовлияния: сообщая, что А влияет на В, оно заставляет нас забывать о том, что в процессе этого А изменяется вследствие своего контакта с В. Каждому человеку, которому приходилось сталкиваться с проблемами перевода, известно, что одни и те же формы языка, которые демонстрируют его преимущества в одном контексте, в другом могут стать препятствием для понятного высказывания. С правовыми системами дело обстоит так же. «Формы права невозможно пластически приспосабливать к новым ситуациям по мере их возникновения; они должны распространяться на легко понятные сферы даже ценой их уместности в отдельных случаях» [ Там же, с. 143-144]. Такое распространение требует отказа от привычных для позитивистов методологических ориентиров научного рассуждения - рациональность права не имеет ничего общего с рациональностью логики или геометрии. Скорее, она должна быть похожа на рациональность экономического расчета, основанного на калькуляции и сравнении затрат с выгодами и установлении того, что «Х лучше У». Ясно, что в таком случае мы вторгаемся в сферу качественных и содержательных оценок, в которой предлагаемые позитивистами количественные и формальные критерии не работают.

Работа Л. Фуллера помогает внести конструктивное направление в теоретические дискуссии философов права, показывая принципиальное отличие роли языка в англо-американской и континентально-европейской системах права. В силу большей свободы в формулировках и принятии решений юристы англоамериканской традиции обладают и большей свободой языкового оформления своих решений и приговоров. Вместе с тем не континентальная, а англо-американская система права выдвигает более строгие требования к словесному оформлению судебных решений и текстов законов, так как лингвистически недоработанные законы с расплывчатыми формулировками могут быть объявлены неконституционными. Практика толкования прецедентов, широко распространенная в судах общего права, показывает неадекватность распространения принципов позитивизма на сферу права. Рациональность права имеет естественные пределы, и они в значительной степени обусловлены несовершенством реального языка, который никогда не достигнет четкости и однозначности идеального языка логических позитивистов.

Список литературы: 1. Фуллер Лон Л. Анатомія права: моногр. / Лон Л. Фуллер ; [пер. з англ. Наталії Комарової]. - К. : Сфера, 1999. - 144 с.

ПОГЛЯДИ ЛОНА Л. ФУЛЛЕРА НА МОВУ ПРАВА Зархина С. Е.

У статті розглянуто погляди представника оновленої традиції природного права Л. Л. Фуллера на принципову відмінність ролі мови права в англо- американській і континентально-європейській системах права.

Ключеві слова: Лон Л. Фуллер, мова права, англо-американська традиція мовного оформлення, мова права в континентально-європейській системі права.

VIEWS LON L. FULLER TO THE LANGUAGE OF RIGHTS Zarkhina S. E.

The article dwells upon the problem fundamental difference between the role of language of the law in the english-american and continental European legal systems.

Key words: Lon L. Fuller, the language of law, the english-american tradition of language processing, language of the law in the continental European legal system.

Поступила в редакцию 12.09.2012 г.