CC BY
16
ПРОБЛЕМЫ НАУКИ
Известия ТСХА, выпуск 4, 2011 год
УДК 323.2.001.73
ВЗАИМООТНОШЕНИЯ НАУКИ И ТЕХНОЛОГИЙ — ЭКОНОМИКИ — ВЛАСТИ КАК ОСНОВА СОЦИАЛЬНЫХ РЕФОРМ
В.И. ГЛАЗКО1, В.Ф. ЧЕШКО2
( РГАУ - МСХА имени К.А.Тимирязева; 2 Харьковский национальный экономический университет)
Рассматриваются четыре цикла социальных реформ России: политэкономиче-ский (1861-1905), политический (1905-1917), культурный (1917-1991) и цивилизационный (после 1991) с точки зрения результатов взаимодействий между динамиками главных факторов развития общества — науки и технологий, экономики и власти. Обсуждаются данные о том, что особенности взаимодействий между ними не только оказывали решающее влияние на качество и последствия социальных реформ, но становятся все более актуальными в современных социальных условиях.
Ключевые слова: реформы, модернизация, коэволюционная модель, бинарные связи, системная сложность
В переломное десятилетие 1860-1870 гг. был инициирован каскад событий, который мог завершиться интеграцией России в общеевропейское геополитическое пространство, но на самом деле привел к кризису марта-октября 1917 г. и последующему биполярному миру ХХ в. Этот каскад подразделяется на четыре, четко структурированных цикла глобальных социально-эволюционных трансформаций, последовательно расширяющих уровень своих масштабов и глубины.
Цикл первый — политэкономический. 1861-1905
Поражение России в Крымской кампании 1854-1856 гг. послужило точкой перехода реформационного процесса из латентной, скрытой, в явную фазу. Латентная же фаза не была начата в правление Николая I, а имеет своим истоком «Грозу 1812 года» и Венский конгресс, закрепивший новое геополитическое равновесие в Европе. Именно тогда Россия на три десятилетия получила, если так можно выразиться, региональное политическое доминирование. Без ее участия не мог быть разрешен ни один мало-мальски значимый социополитический конфликт. И одновременно новый геополитический статус Российской империи, как и в будущем, спустя 130 лет, Советского Союза, вошел в противоречие с ее внутренним, не только социоэкономическим, но и ментальным культурным статусом Российского социума. Спустя столетие после первого Петровского периода модернизации, следующий начал актуализироваться только через 50 лет, первый проект освобождения крестьян было поручено разработать еще Аракчееву в 1818 г. Необходимо отметить, что таких
периодов модернизации было несколько — Петровско-Екатеринский, «Великие» реформы Александра II, Столыпинская реформа, «сплошная коллективизация», экономическая реформа 1965 г. и, наконец, «перестройка». Все они не были спонтанными, когда власть только осуществляет то, что назрело и полностью осознано не только политической элитой, но и всем обществом. Возможно, не все реформы имели в своей основе некую непротиворечивую концепцию, но в основе каждой лежал некий образ будущего развития России, который власть пыталась перевести из идеальной в актуальную форму независимо от наличия альтернативных сценариев в общественном сознании. В этом списке реформы 1860-1870-х гг. выделяются уникальным сочетанием относительной мягкости властных импульсов, направленных на ее реализацию, наличием, хотя и не полной, выраженной социальной поддержки и впечатляющей результативностью.
Крестьянская реформа 1861 г. и ее значение в социоэкомической, культурной и политической эволюции России и Российской империи, наследником которой стал СССР, адекватно могут быть интерпретированы только в едином комплексе с административной и судебной реформами того десятилетия, с позиций коммуникатив-но-коэволюционной модели возникновения организованной системной сложности социума Лейдесдорфа и Эцковича. Построенная этими исследователями модель [19, 20] предусматривает, что самоорганизующиеся и способные к прогрессивному эволюционному развитию системы обязательно включают в себя структуру из трех автономных, но взаимозависимых (коэволюционирующих) и перекрывающихся элементов: наука и технология — экономика — власть. Именно в гибридных зонах между ними, где происходит их взаимопроникновение, возникает генерация новой адаптивной информации. Каждый из элементов способен к самостоятельным адаптивным изменениям в конкретном эволюционном контексте, но в целом их совместная эволюционная траектория неизменно стремится к точке устойчивого равновесия. Точно также бинарные связки этих элементов колеблются вокруг точек равновесия, описываемых уравнением Вольтера — Лотки [20].
В результате совместной эволюции трех отдельных объектов, где каждый ассоциирован с любым другим прямыми и обратными связями, генерируется новая динамическая структура. В пространстве параметров системной сложности и адаптивности возникает эволюционная кривая («тройная спираль»), которая в применении к социуму и носит название научно-технологический и социально-гуманитарный прогресс [19,20].
Реформы 1860-х гг. имели весьма сложные последствия, которые можно описать следующим образом.
• Во-первых, резко увеличилась социальная мобильность инициативных хозяйственных субъектов (крестьянская реформа).
• Во-вторых, было сформировано благоприятное административно-правовое поле (земства), стимулировавшее образование общенациональной системы организации прикладной научно-исследовательской деятельности, прежде всего, агрономической (административная реформа).
• В-третьих, была создана мощная коммерческая (экономическая) заинтересованность не только в генерации и интеграции научно-технологических инноваций, но и в развитии собственно фундаментальной науки (кумулятивный эффект аграрной и административной реформ).
• В-четвертых, аграрная реформа 1861 г. «вписалась» в существующий культурный контекст общинного земледелия, что не требовало разрыва с социокультурной наследственностью, а использовала (недостаточно эффективно, впрочем) на-
работанные ментальные стереотипы российского крестьянства. Это и обусловило превращение инновационного цикла, описанного в предыдущем пункте, в автоката-литический цикл, а концепции, лежащей в основе реформы, в самореализующийся прогноз.
Эксперты в области экономической истории до сих пор не пришли к единому мнению, какая модель более адекватно описывает влияние Реформы 1861 г. и последующих преобразований на динамику экономического роста России — бифуркационный переход традиционного общества в фазу самообеспечивающегося роста (индустриального общества) или ускоренного экономического роста, не сопровождающегося радикальными преобразованиями инфраструктуры. Однако даже сторонники последней точки зрения не отрицают, что современники (С. Витте в их числе) были уверены, что живут в эпоху стремительной индустриализации страны [6]. В области аграрного сектора экономики радикальный переход от экстенсивного к интенсивному сценарию экономического развития сомнению не подлежит. Если в период 1800-1850 гг. отмечался практически нулевой рост урожайности в условиях еще неистощенного плодородия пахотных земель, то в последующие 50 лет рост валового сбора составил 65% при росте урожайности в полтора раза. С 1875 г. наблюдалось заметное ускорение и в области промышленного сектора [6].
Переход к интенсификации сельского хозяйства был для России в этот период безальтернативным, поскольку потенциал экстенсивного развития крепостного хозяйства был почти исчерпан — расширение удельного веса барщины означало бы падение уровня производства собственно крестьянских хозяйств ниже прожиточного минимума [10].
Земские агрономические участки стали в России центрами взаимодействия между теоретической агрономией и практическим сельским хозяйством. Как правило, на агроучастках работали агрономы широкого профиля, руководящие небольшим коллективом вспомогательного персонала, реже — группа специалистов. Именно в системе земской агрономии создавались опытные поля, питомники, пункты проката с.-х. машин и т.п. По данным Н.П. Макарова, относительное число уездов, имевших участковых агрономов, всего за несколько лет (1906-1913) увеличилось с 0,5 до 93,87 (цит. по [2]).
Еще большее значение играли в конце прошлого — начале нынешнего веков агрономические и селекционные центры, обязанные своим возникновением и финансированием предпринимательской инициативе. Их вклад в развитие отечественного семеноводства и селекции в советский период почти полностью игнорировался «пролетарской наукой», что приводило к значительным деформациям в представлениях о состоянии этих отраслей в дореволюционной России. Между тем из 400 опытных станций, функционирующих в России к 1917 г., только 1/3 были государственными [12].
В этом отношении доминирующее положение среди других регионов Российской империи занимала, благодаря исторически сложившимся экономикогеографическим особенностям в предреволюционное время, Украина, входившая тогда в состав Юго-Западного края. Значительный уровень развития селекции и семеноводства объяснялся, прежде всего, существованием здесь мощной с.-х. инфраструктуры, сформировавшейся вокруг предприятий сахарной промышленности, которые в силу своего лидирующего положения служили центрами кристаллизации агрономической культуры вообще. По относительному вкладу в общемировой сбор сахарной свеклы перед первой мировой войной (свыше 1/5) Российская империя уступала лишь Германии [14, 15].
Приведем лишь два примера, иллюстрирующие роль частного капитала и свободной гражданской активности в организации агрономической науки в России. Ивановская опытная станция, заложенная вблизи Богодухова под Харьковом в 1897 г., финансировалась крупным землевладельцем П.И. Харитоненко. Своим названием она была обязана отцу владельца — Ивану Герасимовичу. Станция должна была стать центром опытной сети, обслуживающей обширные имения Харитонен-ко и вести исследования по селекции ряда культур, прежде всего, сахарной свеклы. Необходимо упомянуть, что созываемые периодически в имениях Харитоненко совещания управляющих-практиков и агрономов-экспериментаторов (Харитоньевские съезды) быстро стали заметным явлением в научной жизни страны. Всего с 1899 по 1905 гг. состоялось 6 таких совещаний, в которых принимали участие крупнейшие специалисты — ДН. Прянишников, В.С. Коссович, А.Е. Зайкевич, А.Г. Доя-ренко [14].
С начала XX в. началось создание системы научно-исследовательских и контрольных учреждений, которое финансировалось Всероссийским обществом сахарозаводчиков, Южно-Русским обществом поощрения земледелия и сельской промышленности, а также земствами и государственным бюджетом, завершившееся в 1911 г. открытием Мироновской селекционной станции (в советский период она сыграла, как известно, выдающуюся роль в выведении новых сортов пшеницы). Ее бессменным руководителем в дореволюционные годы был С. Л. Франкфурт [14]. Новая организация не имела официального названия, среди агрономов и селекционеров была известна как «Храм Соломонов» по имени С. Л. Франфуркта [5].
С началом первой мировой войны обозначившаяся общая депрессия, охватившая сельское хозяйство Российской империи, мало отразилась на семеноводческих предприятиях Юго-Западного края, где наблюдалось даже определенное возрастание их активности, обусловленное устранением германских конкурентов. В любопытной книге «Сортоводные станции Сахаротреста», изданной в Киеве в 1923 г., общее состояние селекции и семеноводства сахарной свеклы накануне революции оценивалось как «цветущее» [14]. Собственность немецких фирм была секвенирована Российским правительством. В частности, Винницкий семенной завод Раббетге и Гизеке находился до 1918 г. в ведении Министерства земледелия, передоверившего, в свою очередь, управление им Южно-Русскому обществу поощрения земледелия и сельской промышленности. Производство селекционного семенного материала сосредоточилось в руках отечественных фирм, число которых к 1917 г. на одной Украине достигло 30.
Предприятия Российской империи фактически монополизировали снабжение сортовыми семенами сахарной свеклы стран Антанты и других противников Гер -мании и Австро-Венгрии (Великобритания, США, Румыния, Италия, Франция). Прекращение поставок импортных сортов привело к расширению работ по селекции не только сахарной свеклы, но и других культур — пшеницы, ржи, овса, кормовых трав и т. п.
В Киевском областном союзе семеноводства, объединявшем свыше 30 селекционных станций и большое количество семеноводческих предприятий с общей площадью свыше 400 тыс. га, в 1918 г. было зарегистрировано свыше 19 тыс. т сортовых семян озимых и свыше 3 тыс. т — яровых культур.
В 1908 г. началась реализация программы, выработанной Всероссийским совещанием по организации опытного дела. Несущим элементом системы организации агрономических и селекционно-семеноводческих исследований становилась областная станция, направляющая работу сети районных станций и опытных полей [7]. Общегосударственным центром России в области селекции и семеноводства стало соз-
данное в Санкт-Петербурге в 1894 г., в рамках существовавшего при Министерстве земледелия сельскохозяйственного ученого комитета, Бюро по прикладной ботанике и селекции. Основной целью этой структуры первоначально было изучение систематики, происхождения и биологии культурных растений. В соответствии с утвержденным тогда Положением Бюро должно было состоять из четырех отделений, занятых исследованием возделываемых в Европейской и Азиатской России культур, введением в культуру новых растений, изучением предлагаемых иностранными фирмами сортов, акклиматизацией [13]. Активную практическую роль этот орган стал играть после того, как его возглавил Р.Э. Регель (1905). С 1908 г. Бюро обзавелось собственным печатным органом — знаменитыми впоследствии «Трудами по прикладной ботанике».
В первое десятилетие XX в. возникла и быстро распространилась система сельскохозяйственного опытного дела, охватившая всю страну и организованная по «естественно-историческому» принципу. В позднейшей, несколько модернизованной формулировке Д.В. Чаянова, естественно-исторический принцип означал требование «районы опытного дела строить по природным, а программы работ на основе природных особенностей по экономическим признакам» [16].
Наибольшая интенсивность в создании опытных станций относится к 19101913 гг. Развертывание их деятельности началось практически уже после окончания гражданской войны, что дало повод поставить оживление исследовательской работы в 20-е годы в заслугу Октябрьской революции. Это утверждение, начиная еще со второй половины 20-х годов, стало обязательным идеологическим постулатом, приводимым без какого-либо обоснования [3]. Даже в написанной в первой половине 60-х годов и изданной на русском языке спустя почти 30 лет книге Жореса Медведева [11], где опровергаются многие расхожие штампы «мичуринской биологии», без особой аргументации повторяется, что «селекция, семеноводство находились на весьма низком уровне... научная селекция и правильное семеноводство в условиях старой России не получили необходимого развития в сравнении с «большинством европейских стран». Не умаляя заслуг Н.И. Вавилова, В.В. Таланова, Г.К. Мейстера, В.Е. Писарева, Ю.А. Филипченко и многих других генетиков и селекционеров, трудом которых в 20-е — первую половину 30-х годов достигнут значительный прогресс в теории и практике селекции с.-х. растений, надо признать, что фундамент этого рывка был заложен в последние предреволюционные десятилетия. Об этом свидетельствуют и данные об уровне развития коммерческого сортового семеноводства в «старой России» и, в частности», в Украине и других западных областях.
Таким образом, коэволюционная связка наука — экономика в пореформенной России оказалась в эволюционном (культурно-правовом) ландшафте, благопри-ятствовующем прогрессирующему развитию обоих ее членов. Следствием этого и стало «русское чудо» — значительное возрастание вклада России и в экономикополитическое, и в культурное, и в научно-технологическое развитие мировой цивилизации во второй половине XIX века. Основная политическая тенденция того времени — трансформация России в «сверхдержаву» вначале общеевропейского, а затем и мирового уровня.
Цикл второй — политический. 1905-1917 гг.
Структура третьего элемента триады наука и технология — экономика — власть, а именно государственная машина Российской Империи, недостаточно адаптируема к новым реалиям экономической и социальной жизни, инициированным ею самою. Причина этого заключалась в том, что не было достигнуто основное условие
последующего стабильного развития страны — преодоление перманентного социального раскола. Раскол с точки зрения институциональной социологии — «особое состояние, характеризующееся острым застойным противоречием между культурой общества и социальными отношениями, разрывом коммуникаций внутри общества как целого. Этот разрыв — не механическое нарушение, а некоторый смысловой порог, переходя через который все значимые смыслы существенно изменяют свое содержание, вплоть до превращения в свою противоположность, включая коренное изменение ценностей того или иного явления» [1]. Применительно к российским реалиям этот раскол означает что в системе власть (политическая элита) — интеллигенция (духовная элита) — нация (молчаливое большинство) между первыми двумя элементами все в большей степени стало накапливаться расхождение семантических кодов (попросту взаимное непонимание), которое уже дважды (в 1917 и 1993 гг.) привело к национальной катастрофе. Движущей силой этой катастрофы становится конкуренция между непримирившимися друг с другом духовной и властной элитами за влияние на «народные массы» и как следствие вхождение бинарной связки власть — интеллигенция в состояние автоколебательной ротации. Иными словами, замена правящей группировки осуществлялась путем разрушения институциональной структуры социума.
Это состояние российского социума начало формироваться, очевидно, в первой трети XIX в. Возникновение образа «лишних людей» в русской литературе, вызывавшего все большее эмоциональное сочувствие со стороны общественного мнения, стало опасным симптомом формирования субстанциональной (культурнопсихологической) основы нарастающего кризиса государственной машины. Обычно выход из этой ситуации заключается в нахождении некоего паритета между ментальностью власти и духовной элиты, образованием неких гибридных структур, сочетающих, пускай и противоречиво, элементы мировоззрения и идеологии обеих. Однако основой такой гибридизации непримиримых элементов ментальностей социальных общностей может быть только существование мощного контура позитивных и негативных обратных связей между государственной машиной и управляемыми. Эта система необязательно должна быть основана на электоральном процессе, но, по крайней мере, подразумевает некую общность семантических кодов и возможность социальной миграции. Иными словами, необходимо совпадение базисных, системоформирующих элементов менталитета. Этого не произошло.
Как писал впоследствии В.Г. Короленко, «Самодержавие, истощив все творческие силы в крестьянской реформе и еще в нескольких за ней последующих, перешло к слепой реакции и много лет подавляло органический рост страны» (цит. по [8]). Охранительно-консервативная составляющая административного аппарата в силу этого обстоятельства все более углублялась по интенсивности и расширялась по масштабам, тормозя влияние процесса модернизации на политический режим. Параллельно и вследствие этого в коэволюционирующей связке власть — экономика влияние государственной машины также увеличивалось, снижая экономическую отдачу реформ [8].
Эпоха Великих реформ Александра II сменилась эпохой застоя и реакции Александра III и кризисом, наступившим в правление Николая II.
Столыпинская реформа — попытка найти приемлемый выход из кризиса за счет экономических преобразований — при всех своих достоинствах не опиралась, а разрушала социокультурный ландшафт. В силу чего она и не стала самореализующейся концепцией будущего развития страны, вызвав пассивное или активное не-
приятие крестьянства, да и других слоев общества, включая значительную часть правящей элиты. Кризис перешел в свою острую, революционную фазу — 1917 г.
Во втором и третьем турах аграрных реформ (первая треть ХХ в.) из трех возможных сценариев, прогнозов развития аграрного сектора: «столыпинского» (свободная рыночная экономика по американскому образцу), «сталинского» (сплошная принудительная коллективизация) и чаяновско-кондратьевского (кооперирование) — последовательно реализовались два первых варианта, в наибольшей степени противостоящих и в наименьшей — опирающихся и использующих уже существующие элементы ментальности и духовной культуры российского социума. Это и обеспечило неудачу первой из них и глобально-деструктивный эффект второй.
Цикл третий — культурный. 1917-1991 гг.
Если в силу реформ 1860-х гг. в ситуации «эволюционной ловушки» во второй триаде коэволюционирующих систем (власть — экономика — культура) оказалась власть, то в 1930-1940 гг. та же участь постигла культуру. Раскулачивание обернулось глобальным раскрестьяниванием страны, уничтожением ментальнопсихологического и духовного каркаса аграрной субцивилизации. Начался новый цикл инициированных коэволюционных трансформаций, «жертвой» которого стала уже наука. Имеется в виду приснопамятная (и скандальная) история «мичуринской агробиологии и советского творческого дарвинизма» — лысенковщины.
На основании анализа архивных источников и данных советской экономической статистики была высказана следующая гипотеза [4, 17]. Инспирированный политическим руководством бывшего СССР разгром советской генетической научной школы был следствием инверсии и асимметрии системы обратных связей в цикле власть — наука — производство. В свою очередь, это повлекло за собой нарушение конкурентных отношений между научными группировками внутри советского научного сообщества. В дальнейшем эта гипотеза получила общее математическое обоснование, став описанием одного из конкретных вариантов эволюции социального института науки [19, 20]. Возможность именно такого социально-эволюционного сценария прямо вытекает из модели тройной спирали [19, 20].
В результате событий 1917-1929 гг. существование системы организации науки утрачивает многовекторную опору на дифференцированные социальные институты и определяется теперь исключительно поддержкой, равнодушием или репрессиями государственной власти.
Социальный и профессиональный статус как научного коллектива, так и отдельного исследователя определяется его способностью освоить чужеродный (политический) семантический код и интегрироваться в общий концептуальный каркас государственной элиты. В 1920-1930-е гг. менделевская генетика делает, как тогда казалось, решающий шаг к включению своих положений в концептуальное поле официальной («марксистско-ленинской») идеологии. Формируется несколько научных школ-группировок, имеющих не только явного научного лидера, но и «транслятора», способного обеспечить взаимопонимание с властными структурами. В ряде случаев функции лидера и транслятора совмещаются в одном лице (Н.И. Вавилов и Г.К. Мейстер), в других эти функции оказываются разделены (тандемы Н.К. Кольцов — А.С. Серебровский, Т.Д. Лысенко — И. Презент). Первые сорта, созданные благодаря новой методологии селекционно-семеноводческой работы (1910-1940), основанной на парадигме классической генетики, в результате своеобразного эффекта синхронизации (первая мировая и гражданские войны) практически одновремен-
но «выплескиваются» на поля с началом новой экономической политики (нэп). Там, где крестьянские сорта заменяются новыми, созданными путем научной селекции, происходит резкий скачек урожайности, что доказывает носителям власти потенциальную способность менделизма решить «социально-политический заказ», связанный с утверждением нового политического режима.
Ввиду практически нулевой эффективности принудительного труда в сфере научно-исследовательской деятельности властными структурами разрабатывается технология управления и манипулирования сознанием научных исследователей. Основное значение отводится в ней идеологизации науки как достаточно «эффективного» средства «переориентации» научно-исследовательской активности и «управления наукой» в желательном для власти направлении. Политические репрессии служили дополнением к этой системе.
Переход к политике индустриализации и коллективизации имел результатом усиление давления на научно-исследовательскую деятельность и в социальном, и в персональном аспектах. Ключевым семантическим конструктом, определяющим отношения между властью и наукой, становится «научное вредительство». Стимулом этого процесса стало обострение экономических проблем (в т.ч., продовольственной), чреватое резким ослаблением военно-экономического потенциала страны.
Эволюция семантического кода взаимосвязей между административнополитической и научной элитами привела к преобразованию системы критериев селекции научных школ, получающих государственную и социальную поддержку или, наоборот, подвергаемых репрессиям и прессингу. Основным критерием достоверности стала практическая полезность. Это привело к усилению тех группировок внутри научного сообщества, которые развили более эффективные схемы и методы встречного манипулирования властью — вне непосредственной связи с уровнем достоверности, а следовательно, и производственной эффективности предлагаемых инноваций. Безусловной доминантой здесь стала группировка, сформировавшаяся вокруг тандема Трофим Лысенко — Исаий Презент, постепенно устранивших своих соперников — группы Н.И. Вавилова и Г.К. Мейстера — от руководства аграрным сектором в советской системе государственного управления наукой.
История Трофима Лысенко и созданной им по аналогии с концептуальной схемой «краткого курса истории ВКП(б) «мичуринской генетики и советского творческого дарвинизма» можно рассмотреть в трех следующих аспектах:
1. По своей природе — трансформация научной идеи в псевдонаучный концепт, определяемая конкуренцией группировок внутри научного сообщества;
2. По механизму — равнодействующая двух технологий манипулирования: нисходящей (власть — наука) и восходящей (наука — власть);
3. По результатам — разрушение науки, подрыв экономической составляющей властных структур.
Защитная реакция научного сообщества сводится к двум основным процессам:
1. Мимикрия - овладение и использование семантического кода, фразеологии «мичуринцев», при скрытом использовании методов классической генетики и селекции (наиболее распространенный поведенческий модус среди селекционеров-практиков, например, Б.П. Соколов, А.П. Шехурдин и др.);
2. Миграция - уход в те области, которые не контролировались напрямую Т. Лысенко идеологически или административно (более выражена среди представителей теоретического естествознания).
Последняя особенность вынуждает группировку, захватившую верхнюю ступень и иерархии социального статуса и превратившую ее в монополию, непре-
рывно расширять сферу своего влияния — от прикладных областей к фундаментальной науке и далее в область точного естествознания, уже доказавшую свою военно-политическую полезность. Это в конечном итоге и обеспечивает утрату ею (группировкой) социального статуса. Альтернативный исход — деструкция всей социополитической системы.
Цикл четвертый — цивилизационный. На пороге 3-го тысячелетия
Восприимчивость науки по отношению к попыткам придать научным исследованиям и разработкам желательную для политической власти направленность определяется действием нескольких факторов: отсутствие соответствия концептуального и инструментального уровня развития науки, сложности политической или экономической задачи (отсутствие технической осуществимости его разрешения); несовпадение направления развития концептуальной основы научной дисциплины, стимулируемое извне, естественной внутренней динамикой ее эволюции.
Советский Союз стал первой, но далеко не единственной страной, где тенденция к огосударствлению и политизации науки стала одной из доминант эволюции политической системы. Различались лишь механизмы ее актуализации применительно к конкретному политическому режиму и социокультурному контексту. Погром классической генетики в бывшем СССР есть экстремальное проявление процессов взаимодействия науки, общества, политики, характерных для любого общества и любой политической организации.
Чем более централизована власть, чем больше масштабы ее контроля над социальными сферами, тем более она подвержена скрытому влиянию манипуляционных технологий, тем более она нуждается в особых структурах и социальных институтах, выявляющих и пресекающих такие влияния. Но и сами эти институты могут служить их источником. Отсюда и проистекают «необъяснимые» просчеты харизматических или / и тоталитарных лидеров, к которым, в частности, относится поддержка И.В. Сталиным «мичуринской агробиологии». Характер конкуренции за институциональный статус в науке приобретает особенно жесткие черты, оппоненты уничтожаются физически, что и наблюдалось в бывшем СССР.
Но и развитое гражданское общество с четким разделением властей, рыночной экономикой и системой индивидуальных свобод не застраховано от политизации науки. Основой превращения самой науки в источник опасности для гражданского общества и наоборот может быть формирование конфликта между наукой и идеологическим ядром гражданского общества, созданных на его основе социальных институтов, обеспечивающих его стабильность. Защита этих институтов сама по себе может усилить авторитарные и тоталитарные тенденции возможной социальной эволюции и разрушительного влияния на науку.
Ныне научное исследование концентрируется на решении конкретной проблемы и инициируется наличием соответствующего социального заказа. Концентрация на проблеме приводит к новой структуре научной теории, в которой дисциплинарно-парадигмальная организация теории сменяется интерпретационным знанием [18]. Зависимость от социального заказа имеет столь же существенные последствия, к важнейшим из которых относятся следующие [21]: идеологизация (управление приоритетными исследовательскими задачами) — непосредственное и зачастую решающее участие политических и бизнес-структур в инициации исследовательских проектов; коммерциализация исследований, т.е. приобретение научными концептами атрибутов рыночного товара, и политизация (отчетность) науки — контроль
со стороны внешних социальных структур и институтов всех аспектов течения и тем более результатов всех стадий научного исследования.
Наконец, изменяется и сама организация научно-исследовательской деятельности. Ее несущим элементом становятся не научные школы и не стабильные исследовательские коллективы, а команды, состав которых формируется по принципу мультидисциплинарности, возникающие для работы над специфическими проблемами, существующие в течение коротких периодов времени, и после достижения поставленной цели распадающиеся или переформирующиеся для решения следующей социально-востребованной научной проблемы.
Неизбежные трансформации социальной роли научного знания с переходом техногенной цивилизации в постиндустриальную (информационную) фазу предвидел еще Ж.-Ф. Лиотар в своей программной работе «Состояние постмодерна» [9]: «...Природа знания не может оставаться неизменной. Знание может проходить по другим каналам и становиться операциональным только при условии его перевода в некие количества информации. Следовательно, мы можем предвидеть, что все непереводимое в установленном знании будет отброшено, а направления новых исследований будут подчиняться условию переводимости возможных результатов на язык машин. «Производители» знания, как и его пользователи должны и будут должны иметь средства перевода на эти языки того, что одни стремятся изобрести, а другие — усвоить . Старый принцип, по которому получение знания неотделимо от формирования разума и даже от самой личности, устаревает и будет выходить из употребления. Такое отношение поставщиков и пользователей знания к самому знанию стремится и будет стремиться перенять форму отношений между производителями и потребителями товаров, т.е. стоимостную форму. Знание производится и будет производиться для того, чтобы быть проданным, оно потребляется и будет потребляться, чтобы обрести стоимость в новом продукте, и в обоих этих случаях, чтобы быть обмененным».
«Стоимостное» исчисление научного знания, тесно ассоциированное с полезностью, и служит основой радикальных преобразований научного сообщества, сопряженного с переходом науки в постнеоклассическую или постакадемическую стадию эволюции научной рациональности [23].
Эта точка зрения была впоследствии принята многими исследователями — социологами и философами на Западе. Как писал Дж. Зиман [23], «то, что можно было бы назвать «Постиндустриальной наукой» отличается от более раннего стереотипа индустриальной науки, подменяя «рыночную конкуренцию» «командноадминистративным» управлением. Исследовательские группы работают, выполняя команды, подобно маленькой фирме, производящей конкурентоспособный товар на рынок. Коммерческая предприимчивость и личная мобильность замещает профессиональную ответственность и стабильность карьеры, как принципы организации [научно-исследовательской] деятельности». Переход от классической (дисциплинарно организованной) к постакадемической науке соответствует трансформации техногенной цивилизации в фазу информационной культуры, а рыночной экономики в экономику знаний. Он сопровождается появлением в семантическом коде научного сообщества терминов-брендов, ранее здесь неизвестных, заимствованных извне — из культуры гражданского общества, сложившегося на Западе в последние несколько столетий (менеджмент, контракт, администрирование и контроль, ответственность, обучение, занятость). Дж. Зиман в уже упомянутой книге не без оснований считает их признаком прогрессирующей (добавим — перманентной) «бюрократизации» и за-
являет, что выживание академической (фундаментальной) науки в новом социальном контексте весьма «замечательно».
В терминах эволюционной эпистемологии изменение адаптивного ландшафта, в котором происходит селекция исследовательских коллективов, школ, направлений, сводится к их возможности выполнять некоторый социально-политический заказ. Иными словами, успех сопутствует тем и только тем, кто способен как можно быстрее перейти от объективного содержания теоретического конструкта к его субъективному смыслу, выйти в сферу политической корректности и социальной полезности. Именно полезность становится основным критерием оценки научнотеоретических концептов. Идеальным воплощением научного лидера в этой модели следовало бы рассматривать Луи Пастера, чьи теоретические изыскания всегда были подчинены прагматическому социальному заказу [22]. В российском и постсоветском социально-историческом контексте аналогичными фигурами могли бы послужить Николай Вавилов или Дмитрий Менделеев.
В ситуации размытости границ между социальными институтами проблема социальной автономии науки только обостряется, в силу ослабления в этих условиях естественных процессов дифференциации и спецификации методологических, фундаментальных и прикладных исследований.
На основании выполненного анализа становится очевидным, что в основе реформ, а также их социальных последствий лежат особенности развития и взаимодействий между тремя фундаментальными основами социума — наукой и технологиями, экономикой и властью. Отсутствие специального внимания к их взаимодействию, институтов и рычагов контроля взаимовлияний между ними становится все более актуальным в связи с научным прогрессом, ростом организационной сложности социумов, а также процессами глобализации.
Библиографический список
1. Ахиезер А. Российский либерализм перед лицом кризиса // Общественные науки и современность, 1993. № 1. С. 12-21
2. БорисовЮ.С. Производственные кадры деревни. М.: Наука, 1991
3. Вавилов Н.И. Селекция и сортовое семеноводство как государственные мероприятия в борьбе за урожай. Пути подъема и социалистической реконструкции сельского хозяйства. М.; Л.: Госиздат, 1929.
4. Глазко В.И, Чешко В.Ф. Август-48. Уроки прошлого. М.: Изд-во РГАУ - МСХА имени К.А.Тимирязева, 2009
5. Городецкий Г. Про науково-дослідчий институт цукрової промисловости на Україні // Вісн. сіль.-госп. Наук, 1927. Т. 4. № 1. С. 22-23.
6. Готрелл П. Значение великих реформ в истории экономики России. Великие реформы в России. М.: Изд. Моск. ун-та, 1992. С. 106-127.
7. Елина О.Ю. Наука для сельского хозяйства в Российской империи: формы патронажа // Вопр. истор. естеств. и техники, 1995. № 1. С. 40-63.
8. Захарова Л.А. Самодержавие и реформы в России 1861-1874. Великие реформы в России. 1861-1874. М.: Изд. Моск. ун-та, 1992.
9. Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. Пер. с франц. Н.А. Шматко. СПб.: Алетейя,
1998.
10. ЛитвакБ. Государственный переворот в России 1861 г. М.: Политиздат, 1991.
11. Медведев Ж. Взлет и падение Лысенко. М.: Книга, 1993.
12. Осташко Т.Н. Областные опытные станции как форма организации сельскохозяйственных научных исследований в Сибири в 20-е гг. Формы организации науки в Сибири. Исторический аспект. Новосибирск: Наука, 1988. С. 104-120.
13. Писарев В.Е. Прикладная ботаника и селекция / Сельскохозяйственное опытное дело в РСФСР в 1917-1927 гг. Л.: Гос. ин-т опыт. агрономии, 1928.
14. Сортоводные станции Сахаротреста. Киев: Сахаротрест, 1923.
15. Чаянов А.В. Сельское хозяйство СССР / Энциклопедический словарь. М.: Биб-лиогр. ин-т «Гранат», 1927. Т. 41. Ч. 2.
16. Чаянов С.К. Организация сельскохозяйственного опытного дела // Сельскохозяйственное опытное дело в РСФСР в 1917-1827 гг. Л.: Гос. ин-т опыт. агрономии, 1928.
17. Чешко В.Ф. Наука и государство. Методологический анализ социальной истории науки (Генетика и селекция в России и Украине в советский период) Харьков: Основа, 1997.
18. Чешко В.Ф., Косова Ю.В. Логическая и социальная верификация в парадигме современной науки и технологий high-hume (компаративистско-эволюционный анализ) // Системы и модели: границы интерпретаций: Сб. трудов III Всероссийской научной конференции с международным участием (г. Томск, 14-16 февраля 2010 г.). Томск: Издательство ТПГУ 2010. С. 152-156.
19. Leydesdorff L., Etzkowitz H. The Triple Helix as a model for innovation studies // Science and Public Polic, 1998. Vol. 25(3). P.195-203.
20. Leydesdorff L., Franse S. The Communication of Meaning in Social Systems // Systems Research and Behavioral Science, 2009. Vol. 26. № 1. P. 109-117.
21. Nowotny H., Scott P., GibbonsM. “Mode 2” Revisited: The New Production ofKnowledge // Minerva, 2003. Vol. 41. P. 179-194.
22. Stokes D.E. Pasteur’s Quadrant. Basic Science and Technological Innovation. Washington, D.C.: Brookings Institution Press, 2003.
23. Ziman J. Real Science. What it is, and what it means. Cambridge, UK: University Press, 2004.
Рецензент — д. э. н. К.П. Личко
SUMMARY
Four cycles of Russian social reforms - political-economical (1861-1905), political (1905-1917),cultural (1917-1991) ones and civilization reform after 1991 were discussed in terms of results of interactions between dynamics of mayor factors of society development - science and technologies, economy and the political authority. The data on features of interactions between them not only had principal influence on quality and consequences of social reforms, but become more and more actual under modern social conditions.
Key words: reforms, modernization, co-evolutionary model, binary communications, system complexity.
Глазко Валерий Иванович — д. с.-х. н. Тел. (499) 976-03-75. Эл. почта: vglazko@yahoo.com.
Чешко Валентин Федорович — д. ф. н., к. б. н.
