CC BY
4
£ ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ РЕГИОНАЛЬНЫХ ДИСКУРСОВ | В РАССКАЗЕ п. КРУСАНОВА «ОДНА ТАНЦУЮ»
© Д. В. Кротова
В статье анализируется рассказ П. В. Крусанова «Одна танцую» с точки зрения взаимодействия противопоставленных региональных дискурсов, один из которых - ленинградский (петербургский), а второй обобщает представления автора о маленьком провинциальном городке. Обосновывается идея значимости региональной проблематики в творчестве П. В. Крусанова в целом, выявляются типические черты ее интерпретации в анализируемом рассказе. Утверждается, что каждый из персонажей произведения встроен в рамки определенной региональной сферы (за исключением образа Нади, который намеренно выключен из этого контекста).
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: Крусанов, литература XX века, региональный дискурс, художественный образ провинции, петербургский текст русской литературы.
Проблема региональных дискурсов — одна из важнейших в творчестве П. Крусанова. Особую роль для писателя играет дискурс петербургский (ленинградский) — в романах «Укус ангела», «Бом-бом, или Искусство бросать жребий», в ряде рассказов и повестей. В рассказе «Одна танцую»1 перед читателем, как часто бывает у Крусанова, не столько раскрывается какой-то определённый региональный дискурс, сколько сопоставляются два разных, один из которых представлен Ленинградом, а другой — образом провинциального городка. Соотношение этих дискурсов отнюдь не прямолинейно, оно не сводится к простому противопоставлению одного другому, «столичного» — «не-столичному». Их взаимодействие значительно более сложно и не исчерпывается набором бинарных оппозиций. Задача статьи и заключается в том, чтобы раскрыть принципы этого взаимодействия.
Основным, главным дискурсом рассказа является собственно провинциальный (вернее, обобщающий представления автора о маленьком провинциальном городе). Невозможно не согласиться с размышлениями исследователей о том, что «особую роль в развитии отечественной культуры сыграли Петербургский и Московский тексты русской литературы, в которые вошли произведения многих писателей Х1Х-ХХ1 веков. Однако не менее значим и так называемый Провинциальный городской текст отечественной литературы, в котором отразился образ русской глубинки и связанные с ней мифы» [Попова, Шурупова 2013: 39]. Крусанов в рассматриваемом рассказе, как и в ряде других своих произведений, этот «Провинциальный текст» продолжает, формирует и развивает.
Действие рассказа происходит в городке, куда главный герой, учитель, только что закончивший институт в Ленинграде, попадает по распределению. Название этого городка не даётся, но из следу-
1 Входит в цикл «Три рассказа», объединяющий произведения 1984, 1987, 1988 годов.
КРОТОВА ДАРЬЯ ВЛАДИМИРОВНА
кандидат филологических наук, преподаватель Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова E-mail: [email protected]
ющего рассказа цикла — «Бутерброд для Нади», а также из текста романа «Ночь внутри» (с которым тематически и содержательно связан рассматриваемый рассказ), читатель узнаёт, что речь идет о городке Мельна. Осмысливается и изображается провинциальный мир в рассказе, с одной стороны, в духе сложившейся традиции, с другой стороны, очень необычно, в неожиданном ракурсе. Традиционные элементы проявляются во взгляде главного героя: ленинградец видит провинциальный городок «скучным». «Скучный город — некуда податься», — жалуется он своему соседу и приятелю Роману Ильичу Серпокрылу. Самому Серпокрылу не скучно, к Мельне он привык, и характеризует свой городок иначе — не «скучный», а «мелкий». «Мелкий город — все на виду», — дважды на протяжении рассказа говорит Роман Ильич учителю. Действительно, всё на виду — любое событие, происходящее с кем бы то ни было из горожан, тут же становится информационным достоянием всего городка и предметом обсуждения (осуждения). «Мелкий», «скучный» — характеристики достаточно традиционные для мира провинции. В самой обрисовке городка читатель тоже находит довольно много традиционных, типических черт — это общее запустение, обветшалость, в том числе и уникальных, ценнейших памятников, которыми так богата наша провинция. На площади «ветшала древняя соборная церковь» [Крусанов 2012: 289], — характерный штрих в изображении провинциальной жизни. Типичными приметами провинции становятся и цветастые павлово-посадские платки женщин, и треск сорок в городских липах, и запах прелого листа. Давно стала традиционной красочная деталь в обрисовке провинциального городка — лужа. «На площади блестели мелкие широкие лужи» [Крусанов 2012: 290] — и картина провинциальной жизни воссоздается в рассказе с гоголевской достоверностью. Впечатление подкрепляется и огромной лужей, «распластанной» у овощного ларька Романа Ильича (учитель, направляясь к ларьку, «задумчиво вошел в лужу»), и видом мокрых тротуаров с лужами, которые «казались до лоска затертыми местами на асфальтовых штанинах улиц» [Крусанов 2012: 306].
Если бы мир маленького городка изображался в рассказе только в таком ключе, то можно было бы утверждать, что автор продолжает определённую традицию, сформированную русской литературой. Но в рассказе раскрывается и совсем другая грань представлений о провинции. Эту грань воплощает собой, прежде всего, Роман Ильич Серпокрыл — человек, взгляды и жизнеощущение которого сформированы провинциальным миром и этот мир отражают. Взгляду Серпокрыла присуща настоящая глубина, прозорливость и мудрость,
причем в любых вопросах — от тонкостей частных отношений до осмысления сути, смысла, «нерва» того исторического времени, которое довелось пережить. Так, о своем времени Серпокрыл говорит: «А нам отъедаться некогда, нам вечно спешить надо к верной цели. Кто же в дороге ест? В дороге закусывают» [Крусанов 2012: 297]. Такая оценка советского периода истории нашей страны могла бы быть естественной, предположим, для 2000-х годов, когда советское время уже воспринималось ретроспективно. Но для середины 1980-х (а действие рассказа происходит, судя по всему, именно тогда) подобное суждение кажется и проницательно-ироничным, и неожиданным, и дерзким.
Точность, безошибочность серпокрыловского взгляда касается и сферы человеческого общения. Примечателен диалог учителя и Серпокрыла о Наде:
- Скажите мне о ней что-нибудь, — попросил учитель. — Я хочу о ней говорить.
- Что говорить? Яснее ясного.
Серпокрылу совершенно понятно душевное
состояние учителя, его столь остро (и, кажется, впервые) переживаемое чувство, ясно Серпокрылу и то, что это чувство не найдет ответа — по крайней мере, ответа настоящего, а не того, который, как говорил А. Платонов, «на самом деле не решает любви, а лишь утомляет человека» [Платонов 2011: 51]. Учитель часто и сам удивляется, насколько верно Серпокрыл понимает его: «Впервые он встретил человека, который был в два с лишним раза старше, но при этом чувствовал его лучше сверстника» [Крусанов 2012: 298].
Серпокрыл — порождение и продолжение мира провинции, своего городка. Серпокрыл торгует в овощном ларьке, никуда не торопится, никаких амбиций не питает, в своей жизни менять ничего не хочет. Но с этим действительно провинциальным, спокойным, устоявшимся стилем жизни сочетается такая острая проницательность, такое верное знание людей и жизни, которые присущи именно глубинке, столетиями копящей народную мудрость, народный опыт, народное знание. Насколько глубоким — бездонно, безмерно глубоким — видится Крусанову провинциальный мир, подтверждает и роман «Ночь внутри», который тоже посвящён Мельне — истории города, истории семей, в этом городе живших не одно столетие. История эта складывалась из жестоко переломанных человеческих судеб, из трагедий, из кровавых страниц. Мир провинции, такой спокойный и непритязательный на первый, посторонний взгляд, таит в себе поистине чудовищные изломы, а вместе с ними — и настоящее, подлинное, древнее знание. Это знание русская глубинка несёт с языческих времен и по сей день: «Выдувают из труб метели языческие свои гимны, ликующие, буйные... Поют трубы о том, как испокон понимали
2
о
го со о
X
го
и ^
а
го ^
и и го а
со о и
а
^
и ><
-О X -О
го
О!
а
си
СО
н
и
О!
о X
ГО по СО
го со о н о
а ^
со
СТ1
иэ о
гм
го
го
О!
а
к
го ^
и О!
о о
здесь мир: о домовых и леших, о ведьмах, о сглазе и заговорах, о душах, что живут в вещах, в камнях, в деревьях. Под эти песни слагались сказы, где были: оборотень Вольга, Соловей, Змеи, Иваны с умными зверьми; где ветры были Стрибожьей роднёй, а солнце и любовь — золотым Ярилой. А теперь здесь рассказывают о Зотовых» [Крусанов 2014: 98]. Связь языческой древности с сегодняшним днём здесь ощущается столь же явственно и напряженно, как и в романах Пильняка (в «Голом годе», в особенности) — в размышлениях об истории, о прошлом, настоящем и будущем страны, о национальной судьбе и национальном характере и, конечно, о мире русской глубинки, хранящей тысячелетние обычаи. Ракурс изображения провинциальной жизни в романе «Ночь внутри» оказывается отчасти близким пильняковской традиции. И этот роман ещё раз убеждает читателя, что мудрый Серпокрыл — это не случайное явление провинциального мира, а его органика, его суть: род Серпокрылов существовал в Мельне издавна, и Роман Ильич генетической памятью, «кожей» чувствует и знает свой город и его прошлое, а это знание даёт безошибочное чутье вообще к миру, к сердцам людей. Не случайно в романе «Ночь внутри» Роман Ильич назван «Серпокрыл, который всё понимает» [Крусанов 2014: 145]. Его понимание — не интеллектуальное, не аналитическое, а целостное и интуитивное, это именно то, что называют «народная мудрость». Вспоминая суждение исследователя (отнесённое, правда, к иным литературным реалиям), можно сказать, что Крусанов воплотил в фигуре своего персонажа то знание, которое опирается «на незыблемые основы народного национального бытия» [Голубков 2001: 47-48].
Подобного знания оказывается лишен другой дискурс рассказа — ленинградский. Сразу хочется оговориться: это не ставит ленинградский дискурс «ниже» провинциального, не делает его «хуже» или менее привлекательным. Просто он совсем иной. Вводится образ Ленинграда через главного героя рассказа — учителя. В рассказе нет никаких картин ленинградской жизни, никаких петербургских реалий: всё действие происходит в провинции, а Ленинград — это часть внутреннего мира учителя, это сфера сознания и душевной жизни главного героя. Воспринимается этот дискурс, прежде всего, как интеллигентский, книжный — об этом говорит сама профессия того, кто воплощает собой в рассказе этот мир. Симптоматично, что главный герой всегда именуется только по профессии — из текста рассказа мы узнаём, что зовут его Николаем Васильевичем, но автор никогда не называет его по имени, а только «учителем». Это подчёркивает его обособленность по отношению к тому миру, в котором он оказался, его противопоставленность регио-
нальному дискурсу. Характерно, что Горлоедов, например, ни разу не назван в тексте «шофёром», Зубарев — «чиновником», а вот учитель — всегда и только «учителем». Его интеллигентские, «петербургские» черты — это всегдашняя и неизменная (хотя отнюдь не демонстративная) вежливость, его предупредительность, его нежелание хоть в малейшей степени стеснить или обременить собою окружающих. Интонации речи учителя — мягкие, часто извиняющиеся. На протяжении рассказа автор несколько раз дает нам возможность услышать внутреннюю речь учителя — всегда тонкую, богатую оттенками, всегда несколько книжную и философичную. Но вот чего совершенно лишён учитель — того свойства, которым в высшей степени наделён Роман Ильич Серпокрыл, — жизненная мудрость, понимание существа реальной жизни. Учитель — высококультурный, интеллигентный, «книжный» — оказывается почти беспомощен перед подлинной действительностью. Безоглядно влюбившись в Надю, он совсем не понимает её натуры, он пытается выстроить отношения, заранее и безусловно обречённые на провал, отношения, которые (он осознавал бы это с большей отчетливостью, будь он опытнее и мудрее) принесут ему много боли. Конечно, малая опытность учителя в жизненных вопросах объясняется и его молодостью — ему едва ли двадцать пять (в противоположность Серпокрылу, которому под шестьдесят), но дело не только и не столько в количестве прожитых лет. Дело в той системе взглядов на жизнь, которую заключает в себе каждый из дискурсов, определяющих сознание героев рассказа. Интеллектуальный, утончённый и при этом столь мало обращённый к реальной действительности — это в рассказе Крусанова не только сам учитель, это весь ленинградский (петербургский) дискурс. Речь идет именно о трактовке, представленной в данном рассказе, вообще же в творчестве Крусанова Ленинград (Петербург) может быть очень разным — это и «бандитский» город романа «Бом-бом...», и богемный, светский в «Дневнике собаки Павлова», и великолепный, величественный в романе «Укус ангела». Впрочем, каким бы Петербург у Крусанова ни был — это всегда город чуть призрачный, чуть отступающий, отслаивающийся от реальности («реальная нереальность», как писал Л. Долгопо-лов о Петербурге Гоголя, Некрасова, Достоевского [Долгополов 1985: 158]), в отличие от провинциального мира, прочно и безошибочно в реальности укоренённого.
Еще раз стоит подчеркнуть, что Крусанов не дифференцирует в своем рассказе (и в своем творчестве вообще) региональные дискурсы по шкале «лучше-хуже». Ни один из них не является предпочтительным по отношению к другому, каждый обрисован
с любовью. Если определить главную характеристику Ленинграда, каким он предстает в этом рассказе, то это будет город любимый, город снящийся. «На этой неделе тебе Ленинград не снился. Верно, Коля?» — спрашивает соседа Серпокрыл. Значит, более года в разлуке с родным городом учитель постоянно видел его во сне. Тоска по Наде вытеснила тоску по Ленинграду, который был для учителя такою же подлинной страстью. «В душе — то огонь, то зола и пепел. Это делаешь ты» (курсив автора — Д. К.), — думает учитель о Наде. До встречи с этой женщиной томила, мучила и иссушала душу тоска по любимому городу.
Но и провинциальный мир тоже изображается в рассказе с безусловной приязнью. А мягкая ирония, которою окрашены оба региональных контекста рассказа, этой приязни не отменяет.
Противопоставление мира провинции и Ленинграда играет в рассказе важнейшую, смыслообразую-щую роль. Каждый из персонажей рассказа встроен в рамки определённого регионального контекста, является его продолжением, а внутренний мир персонажа во многом именно этим контекстом и определяется. Характерно, что в рассказе нет отрицательных персонажей, каждый по-своему привлекателен и интересен: учитель — как выразитель ленинградского дискурса, а простой и грубоватый Горлоедов, всезнающий и мудрый Серпокрыл, Зубарев в малиновом галстуке — как типичные провинциальные типажи. Даже Горлоедов, который в первых сценах рассказа предстаёт не слишком обаятельным (свалявшиеся на затылке волосы, зевота) тоже наделён притягательными чертами — в этом убеждает последний рассказ цикла, «Бутерброд для Нади», где при явно комической обрисовке фигуры Горлоедова ощущаются и ноты несомненной авторской симпатии. Единственный персонаж, который не вписан ни в один из региональных контекстов рассказа, — это Надя.
Надя, конечно, не имеет никакого отношения к ленинградскому (петербургскому) миру — она живёт в провинции и Ленинградом не интересуется ни в малейшей степени. Горлоедов прямым текстом говорит ей о том, что учитель может, женившись на ней, увезти её с собой в Ленинград — Надя абсолютно равнодушна к этой перспективе, в Ленинград её не тянет. Учитель её привлекает не потому, что он ленинградец, а потому, что «он влюблен в меня, он нежный».
Но Надя не принадлежит и к собственно региональному, провинциальному дискурсу. Она будто бы совсем не связана с жизнью и бытом своего городка, не является порождением этой жизни. Если учитель — весь, до мозга костей ленинградец, то в Наде нет ничего от её родного города. Впрочем, читателю не известно точно, родной ли для неё
этот город, но то, что здесь она провела довольно продолжительный отрезок своей жизни, — ясно безусловно. Из рассказа «Бутерброд для Нади» мы узнаем, что «с Горлоедовым Надя амурничала уже года три» — значит, несколько лет Надя уж точно в этом городе прожила. Но при этом её ничего не связывает ни с самим городом, ни с людьми, которые в нём живут. «Жаль, что у меня нет подруг», — говорит она Горлоедову. Надя как будто вне сферы общения с этим городом, она этого города словно не замечает. Характерен авторский комментарий из рассказа «Бутерброд для Нади»: «чихать она хотела на то, что говорят о ней в городе» [Крусанов 2012: 322].
Надя не только не связана с региональными дискурсами — она как будто бы вообще с внешним миром не связана, с его воздействиями и влияниями. Она будто бы заключена сама в себе — в коконе своих интуитивных чувственных побуждений, внутренних импульсов. И кроме этой реальности — реальности её внутренней жизни — она никакой другой не знает. Надя удивительно равнодушна к внешней, материальной стороне — например, к тому, что касается денег, достатка, положения в обществе. Всё это она могла бы при желании иметь, ведь жизнь открывает перед ней ряд соблазнительных возможностей: уехать в Ленинград с учителем, или стать женой Зубарева — видного чиновника в своем городе, обладающего и солидным общественным положением, и достойным заработком. Андрей Горлоедов, несколько лет вьющийся вокруг Нади, — партия, может быть, и не такая явно выгодная, как Зубарев, но тоже неплохая — зарабатывать для Нади и тратить на Надю он готов (в последнем рассказе цикла идет речь о том, каким способом Горлоедов добывал деньги для того «гусиного паштета», который он «жирно мазал на бутерброд для Нади» [Крусанов 2012: 317]). Но Наде ничего этого не нужно — ни Ленинграда, ни достатка, ни положения. Она сама, одна (не случайно рассказ называется «Одна танцую»), всё равно в каком региональном или временном контексте. Надя замкнута в единственном пространстве — пространстве своих эмоций. Сказать «своих чувств» сложно — вряд ли она испытывает чувства к тем мужчинам, которые рядом с ней. Это именно мир стихийных импульсов, увлечений, которые «случались стремительно и непредсказуемо» [Крусанов 2012: 322]. Создавая подобный женский образ, Крусанов в чём-то продолжает традицию Бунина с его вниманием к спонтанной, иррациональной стороне женской натуры, отчасти сходится с платоновским опытом осмысления женского характера — вспоминается, прежде всего, роман «Счастливая Москва» с его главной героиней, действующей исключительно по стихийным побуждениям, руководствующейся
2
о
го со о
X
го
и ^
а
го ^
и и го а
со о и
а
^
и ><
-О X -О
го
О!
а
си
СО
н
и
О!
о X
ГО по СО
го со о н о
а ^
со
СТ1
иэ о
гм
го
го
О!
а
к
го ^
и О!
о о
только миром своих эмоций. Правда, в отличие от крусановской героини, в образе Москвы Чест-новой региональный контекст оказывается принципиально важен. Роман Платонова продолжает «московский текст» русской литературы, мироощущение главной героини определяется во многом (почти всецело) городом, в котором она живёт: его духовным и материальным обликом, его пафосом новизны и переустройства, предчувствием скорой счастливой жизни, которым было охвачено молодое послереволюционное поколение, — люди, чуть ли не круглосуточно работавшие на заводах и фабриках, в научных институтах и клиниках, строившие Московский метрополитен и поднимавшие показатели производства. Москва Честнова вся в этом, её внутренний мир неотделим от жизни города, являясь его органической частью и продолжением: « . она чувствовала в уме происхождение различных дел и мысленно принимала в них участие; в одиночестве она наполняла весь мир своим вниманием и следила за огнем фонарей, чтоб они светили, за гулкими равномерными ударами паровых копров на Москве-реке, чтоб сваи входили прочно в глубину, и думала о машинах, день и ночь напрягающихся в своей силе, чтоб горел свет в темноте, шло чтение книг, мололась рожь моторами для утреннего хлебопечения, чтоб нагнеталась вода по трубам в теплый душ танцевальных зал и происходило зачатье лучшей жизни в горячих и крепких объятиях людей» [Платонов 2011: 22]. Региональный контекст в образе Москвы Честновой оказывается принципиально значимым и потому, что в её облике, характере, судьбе сталкиваются московский и петербургский дискурсы: Москва Честнова по рождению петербурженка (хотя сама она этого и не помнит). В характеристике главной героини платоновского романа эти смыслы играют важнейшую и даже определяющую роль. Героиня же Крусанова находится принципиально вне регионального контекста и вообще какого бы то ни было контекста, кроме своих внутренних, внерациональных, не вполне подчиненных её собственному сознанию мотиваций.
Крусанов, который в своих текстах предельно внимателен к региональной проблематике, в обрисовке образа Нади от этой сферы намеренно отходит. Вообще, душевный мир Нади изображён в рассказе только в одном, единственном ракурсе — это её любовные увлечения. Ничего другого читатель о Наде не узнаёт, никаких других сторон её личности не видит. Значит ли это, что автор воспринимает или характеризует свою героиню негативно, не принимая или осуждая её? Нет, не значит. Надя ему нравится. Не случайно он изображает свою героиню столь манящей. И то, что характер Нади обрисован лишь в одном аспекте, выглядит в данном случае вполне убедительно: ав-
тор выявляет определяющий, главный компонент структуры её личности. Окружающий мир Наде малоинтересен, и её внутренние ресурсы раскрываются именно в её привязанностях — тут Надя оказывается и чуткой, и восприимчивой, и, можно сказать, одарённой натурой. Об этом говорит, например, эпизод, когда к Наде приходит влюблённый в неё учитель — он волнуется, невпопад произносит заготовленные фразы, а Надя, прекрасно чувствуя его состояние, не отвечая на его сбивчивые шутки, произносит слова, которые ему действительно сейчас нужны: «Я рада, что ты пришел, я ждала тебя» [Крусанов 2012: 308].
Череда Надиных увлечений интерпретируется автором не как предосудительная свобода нравов, а как особенность её душевного склада — подчинённость личности порывам, импульсам. О подобной авторской оценке (заключающейся не в отрицании, а в стремлении понять душевный мир своей героини), свидетельствует даже фамилия, которую выбрал Крусанов для своей Нади, — Белова. Конечно, XX век — не эпоха классицизма, и о говорящих именах по отношению к современной литературе можно рассуждать лишь со значительной долей условности, но всё же любой автор — в XVIII веке или в XX — никогда не назовёт своего героя случайно, наобум. «Белова» — белый цвет ассоциируется с чистотой, свежестью, нежностью. Весь этот спектр ассоциаций действительно вложен автором в Надин образ. Не случайно о близости Нади с Зубаревым, а позже с учителем в рассказе говорится очень целомудренно. Крусанов — не из стеснительных авторов, и в его прозе читатель обнаружит сцены вполне и детально откровенные. Здесь же — лишь косвенные упоминания о произошедшем: сцена Нади с Зубаревым вообще остаётся «за кадром», вне текста рассказа — читатель видит лишь, как Надя подходит к зеркалу и поправляет упавшую на глаза прядь волос; Надина встреча с учителем дана более подробно, но и там читатель не найдёт ничего, кроме нежности. Определённым исключением в этом ряду становится общение Нади с Горлоедовым — почти в самом начале рассказа упоминается о довольно откровенной и при этом вполне комичной сцене. Но эта сцена характеризует в большей степени самого Горлоедова, нежели Надю. Надя Белова в этом общении всё равно остаётся «белой». Тема чистоты, белого цвета становится в рассказе Надиным лейтмотивом — например, в описании внешности Нади обращается внимание на белизну её кожи, «будто вместо Адамова ребра Господь смастерил ее из рулона мелованной бумаги» [Крусанов 2012: 321]. Образ Нади с его окрашенностью в белый, чистый тон (что может показаться, на первый взгляд, парадоксальным) не принадлежит ни к одной из двух противопоставленных региональных сфер рассказа.
Надя оказывается связующим звеном этих миров, точкой их соприкосновения и столкновения.
«Одна танцую» — это рассказ о любви, но тема эта преломлена именно через взаимодействие разных региональных перспектив: миропонимание и поступки каждого из героев определяются не только комплексом индивидуальных свойств его личности, но и зависят в значительной степени от принадлежности героя к тому или иному региональному контексту. Размышляя об устройстве человеческой личности, П. Крусанов предлагает нетривиальные, часто неожиданные и вполне убеждающие читателя ответы.
ЛИТЕРАТУРА
Голубков М. М. Русская литература ХХ в.: После раскола. М., 2001.
Долгополов Л. К. На рубеже веков. О русской литературе
конца XIX — начала XX века. Л., 1985. Крусанов П. Дневник собаки Павлова. М.; СПб., 2012. Крусанов П. Ночь внутри // О людях и ангелах. СПб., 2014.
Платонов А. Счастливая Москва: роман, повесть, рассказы. М., 2011.
Попова Е. А., Шурупова О. С. Провинциальный текст русской литературы с точки зрения лингвистики сверхтекста // Филологическая регионалистика. 2013. № 2 (10).
REFERENCES
Golubkov M. M. Russkaja literatura XX v.: Posle raskola.
Moscow: Aspekt Press, 2001. 267 p. Dolgopolov L. K. Na rubezhe vekov. O russkoj literature konca XIX — nachala XX veka. Leningrad: Sov. pisatel', 1985. 352 p.
Krusanov P. Dnevnik sobaki Pavlova. Moscow: JeKSMO;
Sankt-Peterburg: Domino, 2012. 329 p. Krusanov P. Noch' vnutri. O ljudjah i angelah. Sankt-Peterburg: Azbuka, 2014. 638 p. Platonov A. Schastlivaja Moskva: roman, povest', rasskazy.
Moscow: Vremja, 2011. 623 p. Popova E. A., Shurupova O. S. Provincial'nyj tekst russkoj literatury s tochki zrenija lingvistiki sverhteksta. Filolo-gicheskaja regionalistika / Philological regional science. 2013. № 2 (10). P. 39-44.
UDC 821.161.1
ФГБОУ ВО «Московский государственный университет имени М. В. Ломоносова».
Поступила в редакцию 01.08.2016 г.
Received 01.08.2016 г.
THE interaction of regional DISCOURCES IN P. krusanov's STORY "I am dancing alone"
D. v. Krotova
In the article is analyzed P. V. Krusanov's story "I am dancing alone" from the point of view of interaction of opposed regional discourses, one of which is Leningrad, and the other generalizes the views of the author on a small provincial town. Substantiated the idea about the importance of regional problems in P. Krusanov's work in general, revealed the typical features in interpretation of the regional theme in the analyzed story. Provincial world is comprehended and depicted in this work, on the one hand, in the spirit of tradition, on the other hand, in unusual, specific perspective, disclosed primarily in the image of Roman Ilyich Serpokryl. Provincial discourse contrasted Leningrad, which is introduced through the main character of the story — the teacher. In the article is revealed and analyzed a number of characteristics of both the regional discourses, offered a comparison of the interpretations of Province and Petersburg's images in this story with other Krusanov's texts — first of all, the novel "The Night inside". It is alleged that each of the characters in the story "I am dancing alone" is built into framework of a particular regional discourse (except Nadya, who, as proved in the article, is intentionally excluded from any regional context). Thinking about the structure of human personality, Krusanov shows that consciousness and the spiritual world are determined not only by individual peculiarities of character, but, to a certain extent, the different regional context within which identity is formed and implemented. KEY WORDS: Krusanov, literature of XX century, regional discourse, artistic image of Province, Petersburg text in Russian literature.
S
О
го со о
X
го
и ^
а
го го
Ci
со О
а
^
S
-D X -D
ГО
Ol Ci
си
S
со н
IS
Ol
О
X s
го по со
го со о н о
а ^
со
krotova daria v.
candidate of Philology, Lecturer of Moscow State university named after M. v. Lomonosov E-mail: [email protected]
