CC BY
88"Культурная жизнь Юга России"
№ 1 (39), 2011
Литература
1. Рюткёнен М. Тендер и литература: проблема «женского» письма и «женского» чтения // Филологические науки. 2003. № 3. С. 3.
2. Киселева Т. Г. Социальный образ женщины
в культурах мира // Общественные науки и современность. 2003. № 3. С. 162-167.
3. Зумакулова Т. М. Избранное. М., 1983. С. 62. Далее тексты стихотворений цитируются по этому сборнику. В скобках указывается номер страницы.
z. kh. shigalugova, ye. a. kuyantseva. feminine image in t. zumakulova's collection «selected poems»
The authors of the article analyze model of feminine behaviour and image of maternity as the centre of poetical comprehension of the world in T. Zumakulova's collection «Selected poems» (1983). Key words: T. Zumakulova, image of maternity, gender approach.
Т. Е. СОРОКИНА
СОВРЕМЕННЫЙ РУССКИЙ РОМАН КАК ЯВЛЕНИЕ ИСТОРИОСОФСКОЙ ИДЕИ
Статья посвящена концептуализации историософских идей в романах А. Проханова, В. Личутина, П. Кру-санова, З. Прилепина, В. Пелевина, В. Сорокина, В. Шарова, Д. Быкова.
Ключевые слова: современный русский роман, литературная эсхатология, «патриотическая» и «либеральная» модели историософского сознания.
Русский роман историософичен, литература отображает интерес к историческим проблемам, стремится эстетически воссоздать те или иные модели общественного сознания, отношение человека к движению в социально обусловленном времени. Этот интерес сейчас особенно актуален: последние десятилетия резко изменили и представления об исторической реальности, и саму реальность, поставившую серьезные вопросы о становлении личности в условиях мировоззренческих и государственных катастроф. «Ревизия истории была, без преувеличения, одним из самых существенных внутренних импульсов для отечественной литературы», - отмечает Л. Данилкин в связи с двумя важнейшими функциями художественной историософии. Она обращена к реконструкции прошлого, способной исправить ошибки, допущенные при идеологической интерпретации, и (что, на наш взгляд, особенно значимо) в поисках целостного смысла намечает концепцию, творит «идею истории» [1]. Остановимся на романах восьми современных писателей, наиболее значимых с этой точки зрения.
Речь пойдет о произведениях Александра Проханова («Господин Гексоген», «Надпись», «Пятая империя»), Владимира Личутина («Миледи Рот-ман», «Беглец из рая»), Павла Крусанова («Укус ангела», «Бом-бом», «Американская дырка»), Захара Прилепина («Санькя»), Виктора Пелевина («Чапаев и Пустота», «Священная книга оборотня», «Ампир В»), Владимира Сорокина («Путь Бро», «День опричника», «Сахарный Кремль»), Владимира Шарова («До и во время», «Будьте как дети»), Дмитрия Быкова («Оправдание», «Эваку-
атор», «ЖД»). Наша цель - не детальный анализ их поэтики, а комплексное представление об авторской историософской идее, сохраняющей константность в разных романах.
Александру Проханову свойственно воспринимать последние десятилетия нашей истории как катастрофический конфликт, который отличается новыми формами, но характерен для русского национального пути на всем его протяжении. Мистический смысл воссозданных событий призван подчеркнуть общехристианский архетип жертва - смерть - воскресение: за фабулой, вызывающей у читателя вполне конкретные ассоциации, проступает образ эпической битвы между добром и злом, светом и тьмой. Гротеск, гиперболизация, деперсонификация подчеркивают, что вся русская история - поле борьбы с демоническими силами, диалог с которыми вряд ли возможен. Частое обращение к идеям Николая Федорова подчеркивает, что Проханов тяготеет не к православию, а к концепции, эклектично объединяющей представления о четырех русских империях (рассматривающей историю как пространство религиозно-социальной активности ради утверждения идеи бессмертия).
Если прохановское мировосприятие окрашено драматизмом и, пожалуй, трагизмом, то у Владимира Личутина преобладают пессимистические тона. Два названных его романа создают образ национального поражения - условия, при которых страна вызывает неприятие и у «чужих», и у «своих». По идее Личутина, мы наблюдаем становление антисистемы, антибытийного феномена, который не просто поменял социальный строй и
№ 1 (39), 2011 "Культурная жизнь Юга России"
духовные ориентиры. Он искореняет жизнь в целом, подменяет стремление выжить тягой к смерти, которую автор находит и в политической, и в частной жизни. Публицистическое начало у Личу-тина не менее активно, но, в отличие от Проханова, эпические тенденции представлены скромней, больше тяги к житейскому, а не к магическому. Историософская концепция Проханова формируется вокруг героя, способного противопоставить себя энтропийной системе. Личутинский герой -комментатор, признающий факт поражения и желающий рассмотреть его со всех сторон, но принципиально не способный противопоставить свою волю антисистеме. Эсхатология Проханова активна, эсхатология Личутина - преобладание мотивов гибели, необратимой смерти (мортален характер любых пространств, не только города -«Вавилона», но и русской деревни).
В художественной системе Павла Крусанова на первый план выходит проблема воли. Поскольку герой показан изнутри, в движении к решению поставленной им задачи, образам врагов Крусанов уделяет меньше внимания, чем Проханов и Личу-тин. Будто не замечая проблем истории рубежа ХХ-ХХ1 веков, писатель создает драматические и одновременно оптимистические «альтернативные сюжеты», раскрывает амбивалентность имперского строительства. Есть здесь и эсхатология, и христианство, и образы метафизических битв, но более усилен интерес к демоническому началу. У Проханова гротескное преодоление демонизма, его художественное поругание, оскорбление; у Крусанова «демоническое» как часть «исторического» соединено с творческим началом. Столь важные для Проханова образы политиков уступают место творцам-стратегам, которые, подобно герою «Американской дырки», видят историю полем интересной и во всем оправданной игры.
Модернистские тенденции заметны в романах всех трех авторов.
Захар Прилепин стоит на реалистических позициях, избегает мистики, сатирического гротеска, интертекстуальности, мифологизма. Речевое пространство романа «Санькя» вполне доброкачественно, однако автор ставит акцент на поступке - деянии, движимом не метафизической волей или архетипическими конфликтами. Проблематика индивидуальной воли устремлена не к экстремальному, а к нормальному существованию. По Прилепину, молодежь включается в пространство решения исторических задач благодаря обыкновенному инстинкту выживания. Революция возникает не из плана (как мыслят Проханов, Кру-санов), а из желания защитить страну, женщин, детей от тех, кто сознательно или бессознательно сделал ставку на уничтожение. Взгляд здорового, еще юного человека на события, происходящие в России, должен убедить, что постигшие страну беды пришли не извне, а изнутри. Из безвольного согласия построить на «болезни народа» чье-то процветание и обогащение.
Мысль Виктора Пелевина о преодолении истории, воплощенная в многочисленных образах и речах, оказывается очень востребованной. Идей-
ный религиозно-философский спор по самым разным проблемам у Пелевина - беседа учителя с учеником (того, кто познал пустотность мира, с тем, кому еще предстоит это сделать). История рисуется как одна из форм тоталитарного насилия над человеком - концептуализация, заставляющая служить фантомам. Тоталитарное начало призвано уступить место иному, исчезнуть в ходе сюжета при речевых трансформациях реальности в пустоту. Главное - не быть в истории и не быть человеком, который захвачен «гламуром», «дискурсом», религией поклонения внешним знакам и т. д.
Парадокс пелевинской поэтики - невозможность истории и невозможность не говорить о ней. То, чего нет по существу, постоянно появляется в романных диалогах. К историософской области следует отнести и значимый в творчестве Пелевина контакт буддизма с либерализмом. Но если у Проханова, Личутина, Крусанова Западу противостоит «вечная Россия», то в эпосе Пелевина наблюдаем противостояние пустоты любой форме концептуализации (зависимости от навязанных образов и идей).
«Преодоление человеческого» получает новое содержание в историософских исканиях Владимира Сорокина. По Пелевину, Россия - грандиозная иллюзия; по Проханову или Личутину - архетип страдания, «всемирной жертвы»; по Сорокину -пространство реализации самых тяжелых инстинктов. Тоталитаризм при любом оформлении социального строя мало зависит и от господствующей религии, и от официозной риторики. В национальном архетипе, о котором часто говорят герои Сорокина, видное место занимает жестокость. В историософском плане наиболее последователен роман «Путь Бро» с его идеей тотального неприятия человеческого мира как грандиозной ошибки, допущенной демиургами-неудачниками. Человек есть сумма инстинктов, жертва собственной телесности. Отсюда мысль о том, что у него вообще нет подлинной истории - лишь «настоящее», наполненное желаниями есть, пить, убивать, совокупляться, властвовать.
Сорокин, как и Пелевин, использует исторические модели для воссоздания масштабной антиутопии, вечный пленник которой - человек. Владимир Шаров - приверженец утопической идеи о том, что векторы религии и революции в России совпадают. Такова еще одна концепция, согласно которой «вечная Россия» стремится постоянно говорить с Богом, требовать второго пришествия Христа ради избавления от страданий, от тягот истории. Как и у Александра Проханова, участники романных диалогов Сорокина нередко обращаются к фигуре Николая Федорова. Но если Проханов считает этого мыслителя знаменем национального возрождения, объединяющим «православных», «коммунистов», «технократов» и «гуманитариев», то Шаров видит в Федорове не символ позитивной имперской сущности, а подтекст, способный объяснить причины внешне немотивированных страданий русских людей.
"Культурная жизнь Юга России" 68 ^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^
№ 1 (39), 2011
Историософия Дмитрия Быкова яркостью и идейной целостностью не отличается - он не берется утверждать какую-либо одну версию. Его герои, споря о катастрофах XX века, высказывают мнения, которые можно встретить, например, в текстах Шарова. Быков активизирует в своем творчестве «пространство нормальности», снижающее пафос отдельно взятых экстравагантных суждений. Именно стремление к нормальности корректирует эсхатологические идеи в «Эвакуаторе». В «Оправдании» возврат к традиционному обоснованию политических репрессий советского времени оттесняет на второй план героическую версию сюжета. Стремление к синтезу снижает категоричность версий и в романе «ЖД». История не «преодолевается полностью», как в текстах Сорокина и Пелевина, - доверие к ней перестает быть необходимым, как, например, в романах Проханова или Крусанова.
Перечисленные романисты представляют два традиционных для российской словесности лагеря, именуемые «патриотическим» и «либеральным». К первому принадлежит творчество Проханова, Личутина, Крусанова, Прилепина, ко второму - Пелевина, Сорокина, Шарова, Быкова. Конечно, принцип деления на лагеря нельзя назвать ни оригинальным, ни безусловным. Каждый художник слова остается личностью, решающей свои проблемы. «За нулевые годы не стало в литературе ни левых, ни правых, ни почвенников, ни западников», - констатирует В. Бондаренко, один из самых ярких и последовательных сторонников национально ориентированной словесности [2].
В литературном процессе начала XXI века стали возможны самые неожиданные пересечения. «Идеология Александра Проханова хорошо вписывается в концепцию русской революции, созданную писателем Владимиром Шаровым. Последний полагает, что идейной основой русского коммунизма был не марксизм, а русская мессианская идея о Третьем Риме и философия Николая Федорова. Учение Федорова оказало очевидное влияние и на Александра Проханова, наряду с православным
мессианством, эсхатологическим духом старообрядчества (Александр Проханов - потомок древнего старообрядческого рода), русским национализмом и технократическими утопиями футуристов», -указывает С. Беляков, выявляя общие тенденции у столь разных писателей [3].
Поскольку определенная константность мировоззренческих установок все же сохраняется, следует учитывать специфику «патриотического» / «либерального» направлений литературной историософии.
П. Крусанов воссоздает версии величия национальной империи, тогда как у В. Сорокина имперское начало - признак неисправимо жестокой тоталитарной сущности русской жизни.
Для героя З. Прилепина освобождение Родины от внутренних и внешних врагов - принцип национального самосохранения, персонажи Д. Быкова никогда не могут стать революционерами, поскольку не готовы к экстремистским поступкам.
В романах В. Личутина постоянны рассуждения о порабощении и антисистеме, уничтожающей Россию. Для В. Пелевина антисистемой является любая привязанность к устойчивым знакам - как религиозным, так и национально-историческим.
В произведениях А. Проханова всегда слышен призыв к борьбе «русского» против «западного». А В. Шаров видит «интригу» русской истории в нескончаемом стремлении к страданию и к диалогу с Богом через революционное самоуничтожение.
Литература
1. Данилкин Л. Клудж // Новый Мир. 2010. N° 1. URL: http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2010/1/ des11.html
2. Бондаренко В. Нулевые // День литературы. 2010. № 1. URL: http://zavtra.ru/denlit/161/11.html
3. Беляков С. Этюд в красно-коричневых тонах // Вопросы литературы. 2009. № 5. URL: http:// magazines.russ.ru/voplit/2009/5/be4.html
t. ye. sorokina. modern Russian novel as a phenomenon of historical and philosophical idea
The article is dedicated to the conceptualization of historical and philosophical ideas in novels by A. Prokhanov, V. Lichutin, P. Krusanov, Z. Prilepin, V. Pelevin, V. Sorokin, V. Sharov, D. Bykov.
Key words: modern Russian novel, literary eschatology, «patriotic» and «liberal» models of historical and philosophical consciousness.
