CC BY
10РУССКО-ВИЗАНТИЙСКИЙ ВЕСТНИК
Научный журнал Санкт-Петербургской Духовной Академии Русской Православной Церкви
№ 3 (14) 2023
Е. И. Анненкова
«Выбранные места из переписки с друзьями» Н. В. Гоголя в восприятии Аполлона Григорьева
УДК 821.161.1.09
DOI 10.47132/2588-0276_2023_3_132 EDN DXYUTL
Аннотация: Восприятие Ап. Григорьевым книги Гоголя рассматривается в статье с учетом рецепции «Выбранных мест из переписки с друзьями» в русском обществе конца 1840-х гг. Предметом анализа является статья Григорьева «Гоголь и его последняя книга» (1847), а также «Письма к Н. В. Гоголю по поводу его последней книги» (1848); учитывается и более позднее обращение критика к творчеству писателя («Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина», 1859). Привлеченный материал позволяет не только сопоставить различные подходы современников к «странной книге» Гоголя, но и внести определенные дополнения в трактовку личности критика и его наследия. «Выбранные места из переписки с друзьями» Ап. Григорьев воспринимает как книгу, отразившую не только сложную личность автора, но и «болезненность» времени, современного человека, в том числе — самого критика. Своеобразные пересечения и отталкивания критика и писателя — психологические, творческие, духовные — также отмечаются в статье.
Ключевые слова: Ап. Григорьев, Гоголь, Пушкин, Белинский, Жорж Санд, литературный процесс, личность писателя, критика, полемика.
Об авторе: Елена Ивановна Анненкова
Доктор филологических наук, профессор кафедры русской литературы Российского государственного педагогического университета им. А. И. Герцена. E-mail: elenannenkova@mail.ru ORCID: https://orcid.org/0000-0001-9703-4730
Для цитирования: Анненкова Е. И. «Выбранные места из переписки с друзьями» Н. В. Гоголя в восприятии Аполлона Григорьева // Русско-Византийский вестник. 2023. №3 (14). С. 132-150.
RUSSIAN-BYZANTINE HERALD
Scientific Journal Saint Petersburg Theological Academy Russian Orthodox Church
No. 3 (14) 2023
Elena I. Annenkova
"Selected Passages from Correspondence with Friends" by N.V. Gogol in the perception of Apollon Grigoriev
UDC 821.161.1.09
DOI 10.47132/2588-0276_2023_3_132 EDN DXYUTL
Abstract: Perception Ap. Grigoryev considers Gogol's books in the article, taking into account the reception of "Selected Places from Correspondence with Friends" in Russian society in the late 1840s. The subject of the analysis is Grigoriev's article "Gogol and his last book" (1847), as well as "Letters to N.V. Gogol about his last book" (1848); the critic's later appeal to the writer's work is also taken into account ("A Look at Russian Literature from the Death of Pushkin", 1859). The attracted material allows not only to compare the different approaches of contemporaries to Gogol's "strange book", but also to make certain additions to the interpretation of the personality of the critic and his heritage. "Selected Places from Correspondence with Friends" Ap. Grigoriev perceives it as a book that reflects not only the complex personality of the author, but also the "morbidity" of the time, modern man, including the critic himself. Peculiar intersections and repulsions of the critic and the writer — psychological, creative, spiritual — are also noted in the article.
Keywords: Ap. Grigoriev, Gogol, Pushkin, Belinsky, George Sand, literary process, writer's personality, criticism, controversy.
About the author: Elena Ivanovna Annenkova
Doctor of Philological Sciences, Professor of the Department of Russian Literature, Herzen State
Pedagogical University of Russia.
E-mail: elenannenkova@mail.ru
ORCID: https://orcid.org/0000-0001-9703-4730
For citation: Annenkova E.I. "Selected Passages from Correspondence with Friends" by N.V. Gogol in the perception of Apollon Grigoriev. Russian-Byzantine Herald, 2023, no. 3 (14), pp. 132-150.
Борис Федорович Егоров, очень много сделавший для изучения и издания сочинений Ап. Григорьева, одну из своих статей начинает следующим признанием: «Трудно найти в истории русской общественной мысли XIX века фигуру более сложную, чем Григорьев. Мистик, атеист, петрашевец, славянофил, артист, поэт, редактор, критик, драматург, фельетонист, певец, гитарист, оратор, честный юноша, запойный пьяница, душевный, но безалаберный человек, добрый товарищ и непримиримый противник, страстный фанатик убеждения, напоминающий этим Белинского, — таков облик Григорьева, мозаично рассыпавшийся на несоизмеримые элементы в глазах многих современников и потомков»1. Может показаться, что не было более противоположных натур, чем Ап. Григорьев и Гоголь. Стихийность, страстность, азарт жизни одного и — прагматизм в выстраивании своего творческого и жизненного пути, аскетизм, тяготение к монашеству (во всяком случае, на последнем этапе жизни) другого; это позволяет говорить о некой психологической несовместимости. Они и не были лично связаны друг с другом. Но сложную и неожиданную для современников книгу Гоголя Ап. Григорьев воспринял во многом глубже, даже тоньше, чем многочисленные критики, отозвавшиеся на «Выбранные места из переписки с друзьями». Это могло быть связано и с тем, что в каждом — писателе и критике — таилось немало внутренних противоречий, а вместе с тем присутствовала и потребность их преодолеть, согласить между собой те направления мысли и жизни, в которых, в разные годы по-разному, осуществлялся поиск самоопределения.
Заявленную тему имеет смысл рассмотреть в следующих аспектах:
1) статьи и письма Ап. Григорьева о Гоголе (в контексте откликов на «Выбранные места с друзьями» других современников писателя) как форма самовыражения критика и поэта;
2) рефлексия Ап. Григорьева на тему личности писателя как знак перехода русской литературы середины XIX в. к новой эстетике.
Вторая половина и конец 1840-х гг., по признанию исследователей, — достаточно сложная пора в душевной и творческой жизни Аполлона Григорьева. Автор небольшой, но очень содержательной, глубокой монографии об Ап. Григорьеве С. Н. Носов констатирует, что к 1846 г. (когда Гоголь завершил работу над своей книгой и сдал ее в печать) «беспорядочная жизнь, неустроенность, разгул и неотвязная, мучительная тоска серьезно расшатывают <...> и здоровье, и психику Григорьева. Он очень одинок в это время, сочувствия и понимания со стороны прежних друзей и знакомых нет»2. По мнению Б. Ф. Егорова, особое, даже пристрастное внимание Григорьева к книге Гоголя было предопределено его духовным развитием в первой половине и в середине 1840-х гг. Опираясь на работы предшественников (прежде всего, Б. Я. Бухштаба), исследователь обращает внимание на интерес Григорьева в начале десятилетия к масонству, отмечая, что его привлекали «наполеоновские» идеи масонов о всеобщем переустройстве мира, но одновременно культивировался самоанализ, что также проявлялось в масонской практике; однако достаточно скоро наступает и разочарование в этом учении; влечение к стихийным началам жизни, а вместе с тем — интерес к фурьеризму3. «Казалось бы, в 1846 г. Григорьев должен был преодолеть прежние душевные кризисы и целиком отдаться перспективной творческой работе <...>. Но наш Аполлон не мог жить без кризисов и отчаянных положений»4. А если учесть, что и Гоголю суждено было пережить в начале десятилетия серьезный духовный и творческий кризис, то можно сказать,
1 Егоров Б.Ф. Борьба эстетических идей в России середины XIX века. Л.: Искусство, 1982. С.160. См. также: Даренский В.Ю., Дронов И.Е., Ильин Н.П., Котельников В. А., Медоваров М.В., Фатеев В. А., Гаврилов И. Б. Философия Аполлона Григорьева (1822-1864) в контексте русской и европейской мысли и культуры. К 200-летию со дня рождения. Материалы круглого стола научного журнала СПбДА «Русско-Византийский вестник» // Русско-Византийский вестник. 2023. № 3 (14). С. 12-48.
2 Носов С.Н. Аполлон Григорьев. Судьба и творчество. М.: Советский писатель, 1990. С. 50.
3 Егоров Б. Ф. Аполлон Григорьев. М.: Молодая гвардия, 2000. С. 68-71.
4 Там же. С. 78.
что жизненные дороги двух современников не могли не пересечься. «Григорьев, все еще мечущийся и идейно, обостренно чуткий ко всему недосказанному, неявному, скрытому за рамкой внешней логики, оказался способным, пожалуй, первым из современников уловить внутренний „пульс" книги Гоголя, ее трагизм, то, что пытался сказать в ней автор „Мертвых душ" и „Ревизора"»5. Но и другая составляющая гоголевской книги — попытка автора высветить позитивные начала жизни, очертить возможные, хотя пока «незримые ступени к христианству»6 — также не могла не отозваться в душе Ап. Григорьева. Но выросший «в романтическую эпоху, в эпоху гипертрофированного субъективизма»7, он, как и Гоголь, перемен искал прежде всего в самом себе. Признавался М. П. Погодину, что «крепко запало» ему в душу высказывание Гоголя: «с словом надобно обходиться честно» и что он «готов бы был камни таскать скорее, чем продолжать говорить самоуверенно то, что отвергает душа...»8 «Мне надоела и бесплодная софистика, — продолжает он, — и бесплодно-праздная жизнь, и от болезни ли нравственной, от другого ли чего-либо, но среди этих нравственных пыток посещали меня в последнее время минуты, давно незнакомые, минуты, когда опять я чувствовал себя чистым, свободным, гордым. когда я благодарил Неведомого за то, что спадает с меня постепенно гниль разочарования и безочарования, что снова способен я пламенно веровать в добро.»9
Поэтому в своем отклике на «Выбранные места» Григорьев не пытается дать характеристику книги в целом, оперировать продуманно поданными аргументами, что-то оценить позитивно, за что-то покритиковать. Всматриваясь в литературное произведение, пусть и не художественное, он говорит о самом себе; обращает внимание на те особенности повествования, в которых в наибольшей степени проявляется авторское «я», побуждающее критика раскрыть и свое собственное, скрытое. В сущности-то Гоголю хотелось именно этого, хотя и многого другого.
Пожалуй, не было другой книги в русской литературе XIX в., которая вызвала бы такое количество откликов, как опубликованных (в периодических изданиях разной направленности), так и прозвучавших в ходе устных обсуждений и затем нашедших себе место в переписке современников писателя. В «Мертвых душах» о губернском городе, узнавшем о том, что Чичиков скупал мертвые души, было сказано: «Как вихорь взметнулся дотоле, казалось, дремавший город», — вот и литературная Россия конца 1840-х гг., дотоле, правда, не дремавшая, но не имевшая возможности чем-то уж очень сильно порадоваться или возмутиться, «взметнулась», прочитав книгу Гоголя. В спор оказались вовлечены буквально все слои общества: литературная критика, светские люди, лица духовного звания. Уникальность восприятия заключалась и в том, что большинство статей (если не все) были написаны очень личностно. На это
5 Носов С. Н. Аполлон Григорьев. Судьба и творчество. С. 64-65.
6 Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.: В 14 т. Т. VIII. Б. м.: Изд-во АН СССР, 1952. С. 269. Далее цитаты Гоголя приводятся по этому изданию в тексте статьи с указанием в скобках тома и страницы.
7 Егоров Б.Ф. Художественная проза Ап. Григорьева // Григорьев Ап. Воспоминания / Изд. подгот. Б. Ф. Егоров. М.: Наука, 1988. С. 337.
8 Григорьев Ап. Соч.: В 2 т. М.: Художественная литература, 1990. Т. 2. С. 376-577.
9 Там же. С. 377.
Первое издание «Выбранных мест из переписки с друзьями»
отреагировал Гоголь, написав В. Г. Белинскому: «Вы взглянули на мою книгу глазами рассерженного человека» (XIII, 327). Какие же аспекты «Выбранных мест», прежде всего, обратили на себя внимание, вызвав полярные оценки критиков?10
Уже в первых отзывах содержались признания необычности, неожиданности книги. «Странной» и «любопытной» была названа книга Гоголя рецензентом «Литературной газеты» уже в январских номерах 1847 г., а в следующем, 1848 г., в «Очерке библиографической истории русской словесности в 1847 году» был дан обзор некоторых откликов на «Выбранные места» и в итоге утверждалось, что большая часть журналов встретила книгу если не с негодованием, то с большим неудовольствием. «В этой странной, удивительной книге, — написал Э. И. Губер, — литератор с огромным дарованием отрекается от самого себя, казнит с непостижимым упорством всю свою прежнюю деятельность, опровергает и осмеивает все то, чем восхищались его поклонники, что с удовольствием читала вся Россия»11. Н. Ф. Павлов в «Письмах к Гоголю» (опубликованных вначале на страницах «Московских ведомостей», а затем «Современника»12) взялся защищать права искусства, якобы принижаемые Гоголем. «Письма» Павлова нашли поддержку демократического лагеря, о них положительно отозвался В. Г. Белинский. Позиция самого Белинского, резко критическая, была изложена в статье, посвященной «Выбранным местам», а также в известном письме к Гоголю из Зальцбрунна, в котором критик, не стесненный цензурными ограничениями, высказал писателю свое восприятие «Выбранных мест»; можно сказать, что это самый драматический текст Белинского, вызвавший ответное письмо Гоголя, не менее страстное. Возник диалог, к которому еще будет возможность обратиться в настоящей статье. В переписке двух крупнейших личностей эпохи оказались изложены и две основополагающие и непримиримые позиции (не только для того времени): что же первично — для общества, государства, для мыслящей личности, в том числе для человека искусства — социальные преобразования или нравственное, духовное преображение личности. Это говорит о том, что книга Гоголя, с энтузиазмом принятая или с возмущением отвергаемая, затрагивала некий нерв, важный для русской классической литературы и в более поздние времена.
Итак, читателю предоставлялась возможность задуматься: каковы возможности литературного произведения и его автора; каким может быть соотношение размышления и поучения; какие отношения допустимы между словом литературным и словом духовным (на книгу Гоголя откликнулись такие крупнейшие деятели Русской Православной Церкви как московский митрополит Филарет (Дроздов), свт. Игнатий (Брянчанинов), архиеп. Иннокентий Херсонский, архим. Феодор (Буха-рев), прот. Тарасий Серединный)13.
10 К настоящему времени появилось уже несколько изданий и диссертационных трудов, в которых систематизированы и прокомментированы критические отзывы на книгу Гоголя: Балдина Е. В. Книга Н. В. Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями» в оценке современников. Дис. ... канд. филол. наук. М.: МГУ, 2005; Последняя книга Н. В. Гоголя: Сб. ст. и мат-лов / Сост. И. Р. Монахова, И. П. Золотусский. М., 2010; О «Выбранных местах из переписки с друзьями». Книга Н. В. Гоголя в отражении русской общественной мысли XIX-XXI веков: Антология / Сост. и автор вступ. статьи И. Р. Монахова. М., 2021.
11 Губер Э.И. Выбранные места из переписки с друзьями Гоголя // Санкт-Петербургские Ведомости. 1847. № 35. С. 166. Более поздняя публикация: Губер Э.И. Соч. Т. 3. СПб., 1897. С. 212-218.
12 Более позднее издание см.: Последняя книга Гоголя. Сб. ст. и мат-лов. М., 2010. С. 22-41.
13 См. об этом: Воропаев В.А. Николай Гоголь: Опыт духовной биографии. Изд. 2-е, испр. и доп. М., 2014; Его же. Н. В. Гоголь и духовные писатели его времени // Гоголь и пути развития русской литературы. Восемнадцатые Гоголевские чтения. К 200-летию И. С. Тургенева. М.; Новосибирск: Новосибирский издательский дом, 2019. С.24-34; Гольденберг А.Х. Гоголь и Иннокентий Херсонский (введение в тему) // Н. В. Гоголь и его литературное окружение. Восьмые Гоголевские чтения. М., 2009, С. 73-84; Его же. Гоголь и Иннокентий Херсонский (возвращение к теме) // Гоголь и русская духовная культура. Девятнадцатые Гоголевские чтения. К 210-летию Гоголя. М.; Новосибирск: Новосибирский издательский дом, 2020. С. 38-47; Неизданный Гоголь / Изд. подгот. И. А. Виноградов. М., 2001.
При имеющихся позитивных и тонких откликах на книгу, перевешивало все же недоумение и отталкивание от нового произведения Гоголя. П. А. Вяземский писал С. П. Шевыреву: «Наши критики смотрят на Гоголя, как смотрел бы барин на крепостного человека, который в доме его занимал место сказочника и потешника и вдруг сбежал из дома и постригся в монахи»14. Вяземский назвал «Выбранные места из переписки с друзьями» «событием литературным и психологическим»15, замечая, что Гоголь «умерил и умирил в себе человека», и высказывал пожелание: «.теперь пусть умерит и умирит в себе автора»16. С. П. Шевырев делился своим восприятием книги с П. А. Плетневым: «Самая книга для меня — переход Гоголя к какой-то высшей точке, переход, во многом неуклюжий и странный, но тем не менее замечательный и в психологическом, и в литературном отношении»17.
Можно заметить, что «Выбранные места» побудили большинство критиков если не обязательно заговорить, то задуматься о личности автора, о форме присутствия ее в тексте, о правомерности писателя сделать предметом внимания его глубоко личные мировоззренческие вопросы, связанные также с осмыслением возможностей собственно литературного труда. К. С. Аксаков увидел в книге Гоголя «неискренность художника», «ложь», поясняя, что имеет в виду «ложь не в смысле обмана», а «в смысле неискренности прежде всего»: «Это внутренняя непростота и раздвоенность, которая является перед миром и перед самим человеком, как скоро он выражает себе эту неправду как что-то цельное»18. «Вы погрешили <...> даром, художничеством», — написал критик автору «Выбранных мест». — Перестав писать и подумав о подвиге жизни, вы <...> себя сделали предметом художества»19. Можно заметить, что литературное сознание первой половины XIX в. оказалось не готово к принятию и осмыслению непосредственного и, как казалось, гипертрофированного присутствия автора в литературном тексте. Автор в «Евгении Онегине» и даже в «Мертвых душах — это все же литературный автор, читатель не отождествляет его с создателем произведения в буквальном смысле. Отклик Ап. Григорьева на книгу Гоголя предвещал и, пожалуй, уже знаменовал собою новое понимание авторского присутствия в литературной реальности, а «Три письма к Гоголю» архим. Феодора (Бухарева) открывали путь к осмыслению места писателя в реальности религиозно-духовной20.
Б. Ф. Егоров указал на прямую связь духовного состояния Гоголя в конце 1840х-х гг. и размышлений Ап. Григорьева о книге Гоголя: «Григорьев, переживший несколько тяжелых кризисов, выкарабкивающийся в 1847 году из последнего, увидел в мятущихся противоречиях Гоголя нечто родственное, тем более что путь критика тоже был достаточно болезненным и достаточно „поправевшим", т.е. путем к большей консервативности мировоззрения. Автору рецензии оказалась очень близка скорбь писателя по поводу мельчания, раздробления современного человека, да и жизни в целом»21.
Обстоятельной статье Ап. Григорьева о «Выбранных местах» («Гоголь и его последняя книга») предшествовали небольшие заметки, скорее, даже библиографические отсылки к книге Гоголя, в которых, однако, уже проявлялось положительное отношение к новой книге. В «Московском городском листке» (1847. №51. Вторник. 4 марта) в «Обозрении журнальных явлений за январь и февраль» «Выбранные места»
14 Русский архив. 1884. № 6. С. 311.
15 Вяземский П.А. Эстетика и литературная критика. М., 1988. С. 174.
16 Там же. М. 183.
17 Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым. СПб., 1896. С. 721-722.
18 Переписка Н. В. Гоголя: В 2 т. Т. 2. М.: Художественная литература, 1988. С. 95. Здесь и далее курсив автора цитируемых строк, жирным шрифтом будет выделено мною — Е. А.
19 Там же. С. 97.
20 Три письма к Н.В. Гоголю, писанные в 1948 году архимандритом Феодором. СПб., 1860. Письмо первое в современном издании см.: Феодор, архим. (Бухарев А.М.). О духовных потребностях жизни. М.: Столица, 1991. С. 253-305; Из письма второго // Гоголь в русской критике: Антология. М., 2008. С. 128-151.
21 Егоров Б. Ф. Аполлон Григорьев. С. 82.
упоминаются как «единственная замечательная книга, явившаяся вне журналов в последнее время» (с. 203). В следующем, 52-м номере (среда. 5 марта), в окончании «Обозрения», где подводился итог краткого обзора откликов на гоголевскую книгу, было замечено: «„Выбранные места из переписки с друзьями" — слишком легко принятая нашими журналами книга» (с. 207). Ап. Григорьев констатировал: «Самый интересный вопрос критика в настоящую минуту, это — „Переписка с друзьями" Н. Гоголя» (с. 208). В редакционной статье (Несколько слов от редакции по поводу мнений о книге Гоголя // Московский городской листок. 1847. № 56. Понедельник. 10 марта. С. 223-225) отмечалось, что дело критики — «не есть хвалить или порицать», не правы те читатели, которые оценивают «Выбранные места» «по соотнесению со своими собственными взглядами», в статье признавалось право автора на ту исповедь, которую он выбрал для себя: «Гоголь исповедался перед своими читателями — правдива ли его исповедь или лицемерна, но он исповедался» (с. 225).
Ап. Григорьев был убежден, что книга Гоголя способна занять особое место как в контексте общественной жизни той поры, исполненной разнообразных, подчас непримиримых споров, так и в контексте литературном, открывая совершенно новые возможности для писателей. Уникальность ситуации и позиции Григорьева заключалась в том, что речь шла не о гениальном художественном произведении, которое по определению призвано открывать нечто новое, а о сочинении, жанровая природа которого ускользала от однозначного определения; и если в художественном произведении автор мог использовать форму исповеди, имитировать ее, не побуждая читателя приписывать исповедальность тона писателю, то исповедальная интенция книги Гоголя (для большинства читателей имевшего, к тому же, репутацию комического писателя) изумляла и настораживала. А для Ап. Григорьева «Выбранные места» Гоголя каким-то непостижимым, чуть ли не провиденциальным образом выразили нечто чрезвычайно существенное в совершающемся жизненном, как будто обыденном процессе; и это существенное заключалось в праве и способности автора погрузиться в самого себя и свое духовное состояние высказать публично, чуть ли не настойчиво; подчас, как показалось современникам, торопливо и даже литературно неряшливо. То есть жанровая природа самого текста, действительно, была необычна, не укладывалась в те или иные эстетические представления.
Поэтому Григорьев не дает целостную характеристику «Выбранных мест» как литературного произведения, имеющего определенную тематику и структуру. Он даже большинства затронутых Гоголем тем не касается вовсе; он не оценивает, условно говоря, идеологическую позицию писателя, его концепцию монарха, возможные отношения «царя» и «поэта» и т.д., не вглядывается в гоголевскую концепцию искусства. Он предлагает свое прочтение того, как осуществляется, прорастает в книге тот авторский посыл покаяния и «строения себя», который был заявлен уже в начале книги, в «Предисловии» и «Завещании». Но это и означает, что критик понял и отозвался на основной нерв книги — поиск новых отношений литературы и действительности, текста и контекста, на восприятие Гоголем литературы как деяния, «дела». Можно было бы сказать: литература предыдущих эпох (например, эпохи классицизма) уже проявляла такую тенденцию — воздействовать, наставлять. Но Ап. Григорьев уловил, что «дело» Гоголя базируется на совершенно новой основе. Исследователи давно определили жанр «Выбранных мест» как исповедь и проповедь. Уникальность и заключалась в том, что проповедническое слово Гоголя проистекало из слова исповедального.
Главное, что поразило Ап. Григорьева и словно наложилось на его собственное душевно-психологическое состояние (чуть ли не один к одному) — это гоголевская смелость в обнажении своего «я». «Беспощадно обнаживши перед нами свою болезненность самого себя», Гоголь, пишет Григорьев, обнажил и «всю нашу общую болезненность.»22. Обращаясь к духовно-литературным коллизиям западной
22 Гоголь в русской критике: Антология / Сост. С. Г. Бочаров. М.: Фортуна ЭЛ, 2008. С. 75. В дальнейшем сноски на статьи Ап. Григорьева о Гоголе будут даваться на это издание в тексте, с указанием страницы в скобках.
жизни и культуры, Ап. Григорьев констатирует тот момент европейского развития, когда «умственное отчаяние» заставило человека ухватиться, как за доску спасения, за истину личную или вообще за личность» (с. 75). А ухватившись за личность («это последнее слово германского мышления»), человек уже не захотел и не смог расстаться с этим упованием на личность прежде всего. Вот и мы, продолжает критик, верили «оправданию Чичикова», «бессознательно, на веру восхищались лирическим пафосом поэмы» (с. 75), то есть, можно сказать, лирическим высказыванием автора. Но в новой книге Гоголь, неожиданно для читателей, «беспощадно» обнажил болезненность и самого себя, и личности как таковой (девальвировав, в известной степени, пафос лиризма), а, следовательно, — и «нашу общую болезненность».
Наибольший интерес для Ап. Григорьева и представляет «созерцание того пути» (с. 76), по которому шел Гоголь, а в пути этом он не видит резкой перемены, необъяснимого перехода (как полагали многие критики) от творчества раннего к нынешнему. «Выбранные места» — «болезненный момент в его <Гоголя> духовном развитии», но вместе с тем и органичный, так как он проявляет нечто общее «всем сынам эпохи» (с. 82).
Поэтому литературное произведение и становится «делом»: оно, можно сказать, отвечает вызовам времени, в том числе — потребности строгого суда над личностью. Личность как таковая Григорьевым не отрицается, но он не случайно цитирует слова Гоголя о «духе гордости», который, уже не скрываясь за разными образами, «явился в собственном своем виде» (с. 82). Последняя книга Гоголя интерпретируется в этом контексте как «строгий суд писателя над самим собою и над личностью, суд честный, но, разумеется, и болезненный...» (с. 82). «Величайшая заслуга книги Гоголя, то есть настоящего момента его духовного развития, — делает вывод критик, — это — навести многих на мысль о едином, истинном для всякой личности, на мысль о сосредоточении, о собирании себя всего в самого себя» (с. 85).
Опубликовав статью, Ап. Григорьев, видимо, ощутил неполноту высказанных мыслей и в октябре-декабре 1848 г. садится за письма к Гоголю. К тому же книга, составленная из «писем», отчасти написанных на основе реальных корреспонден-ций Гоголя, а в большей мере имитирующая переписку, побуждала к прямому диалогу. Обращаясь к писателю лично и упоминая статью о «Выбранных местах», Григорьев называет ее «недосказанной» и «несмелой», однако признает важное значение ее в собственном развитии: «Этой статьею я примирился с собою за всю свою прежнюю литературную деятельность — она была первым шагом к выполнению того, что, — и далее цитирует Гоголя, — „обращаться с словом нужно честно'» (с. 121). Прошло некоторое, пусть недолгое время после первых откликов на «Выбранные места», и Григорьев чувствует потребность — именно в эпистолярном диалоге с Гоголем — отозваться на некоторые статьи критиков, соотнести их с гоголевской книгой и рассмотреть эти «диалоги» в контексте времени (а также с учетом личностных особенностей тех, кто написал отзывы на «Выбранные места»). Пожалуй, как никто другой, он почувствовал, что книга взывает к внутреннему опыту читателя
Н. В. Гоголь. С фотографии группы русских художников, скульпторов и архитекторов в Риме, 1845 г.
и призвана пробудить внимание к «тем страшным духовным интересам, которые составляют ее содержание» (с. 119). Выражение как будто неудачное — что за страшные духовные интересы? Но Григорьев таким образом передает и свое восприятие «Выбранных мест», и тех критиков, которые ее разбранили, не поняв пафоса автора и чуть ли не испугавшись «страшных» вопросов, поднятых в книге. Обнаруживается почти парадокс: Белинский, любивший Гоголя, как пишет Григорьев, «с детским обожанием», не просто не принял книгу, а с гневом отверг ее. Оба — и Белинский, и Григорьев — обратились к чтению «Выбранных мест», можно сказать, с сокровенно-личным ожиданием, но один подверг книгу жесткой критике, другой воспринял как сочинение, многое объяснившее ему в нем самом. «Негодование, злость и грусть, которые дышат» в письме Белинского к Гоголю, — поясняет критик, — «не из мутного источника» (с. 119). Действительно, письмо Белинского из Зальцбрунна было написано с такой искренностью и с таким гневом-страданием, что сподвигло Гоголя на ответ, причем в двух редакциях.
Белинский опубликовал свою статью «Выбранные места из переписки с друзьями Николая Гоголя» в Современнике (1847. № 1. Отд. III. Критика и библиография. С. 102-124). Критик вынужден был учитывать цензурные ограничения, однако, несмотря на это, часть статьи, как сообщал Белинский В. П. Боткину, цензором была вычеркнута: «Статья о гнусной книге Гоголя могла бы выйти замечательно хорошею, если бы я в ней мог, зажмурив глаза, отдаться моему негодованию и бешенству»23. Критик точно передал настроение, овладевшее им сразу по прочтении книги. Он считал себя обязанным написать то, что думает о «гнусной книге». Когда оказалось, что в подцензурной печати он не может в полной мере высказать свое мнение, Белинский с оказией, из Зальцбрунна, переправляет писателю свое известное «Письмо Н. В. Гоголю».
Главный упрек, который критик предъявил Гоголю уже в статье — упрек в отречении от прежнего творчества, от служения высоким идеалам литературы. Книга Гоголя, по Белинскому, — падение писателя, «потеря человека для искусства». Отправленное из Зальцбрунна «Письмо к Н. В. Гоголю», быть может, впервые в истории русской общественной мысли обнаружило, что этический и социальный аспекты бытия могут оказаться несовместными и бывают эпохи, когда идеологи нравственного и социального преобразования обречены не слышать друг друга. В бесцензурном письме Белинский вынес на первый план те вопросы, которых он не мог коснуться в статье, предназначенной для журнала, — «самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение, по возможности, строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть»24. Гоголь, отдающий предпочтение нравственно-религиозным вопросам, был воспринят Белинским как «проповедник кнута» и «апостол невежества». Критик исходил из представления о едином для всех европейских стран пути развития, предполагающем неуклонное и единообразное движение к прогрессу. Но обнаруживая неспособность понять гоголевскую книгу изнутри, критик одновременно запечатлел и те неразрешимые коллизии, перед которыми оказалась русская литература 1840-х гг.: именно в это время драматически разошлись религиозно-духовные и социальные устремления общества25. Однако гораздо более интересным оказался ответ Гоголя
23 Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. М.: Художественная литература, 1982. Т. IX. С. 623.
24 Там же. Т. VIII. С. 282.
25 О полемике Белинского с Гоголем см.: Слинько А. Спор о России: Письмо В. Г. Белинского к Н. В. Гоголю в современной интерпретации // Подъем. Воронеж, 1990. № 3. С. 223-228; ПанфиловА. Воззвание честного генерал-губернатора: Гоголь и Белинский // Сибирские огни. Новосибирск. 1992. № 2. С. 235-256; Виноградов И.А. Гоголь и Белинский. К истории полемики. О замысле книги «Выбранные места из переписки с друзьями» // Его же. Гоголь — художник и мыслитель: Христианские основы миросозерцания. М., 2000. С.347-369; Балдина Е.П. Гоголь и Белинский: о литературно-эстетическом аспекте полемики // Гоголеведческие студии. Вып. 9. Нежин, 2002. С. 60-75; Дворецкий А. В. Избранное. Петрозаводск, 2005. С. 209-232 (главы «Ответ Гоголя Белинскому», «Книга, которую прокляли все [последняя книга Гоголя и ее читатели)»,
(т.е. диалог современников). На письмо разгневанного человека (читателя, критика) ответил огорченный, недоумевающий и даже страдающий писатель. Первая редакция письма Гоголя начиналась неким риторическим вопросом и призывом: «С чего начать мой ответ на ваше письмо? Начну его с ваших же слов: „Опомнитесь, вы стоите на краю бездны!". Как далеко вы сбились с прямого пути, в каком вывороченном виде стали перед вами вещи! В каком грубом, невежественном смысле приняли вы мою книгу! <...> В каком странном заблуждении вы находитесь! Ваш светлый ум отуманился» (XIII, 435, 426). Достаточно пространно, очень лично, эмоционально Гоголь начинает обсуждать и вопросы, поставленные им в книге, и искаженное восприятие их Белинским. Письмо рассчитано на сложный, но, как представляется писателю, необходимый диалог26. И все-таки это письмо, помеченное концом июля — началом августа 1847 г., Гоголь не отправляет. Критику 10 августа было направлено письмо, в котором нет отрицания доводов оппонента, нет призывания его к более глубокому размышлению, нет отчаяния непонятого человека. Но осталось, пожалуй, непреодолимое сожаление о том, что понимание не может быть достигнуто. Поэтому первая фраза и этого письма несет на себе отпечаток растерянности: «Я не мог отвечать скоро на ваше письмо. Душа моя изнемогла, все во мне потрясено.» (XIII, 360). Но в кратком тексте оказалось выражено признание виновности обоих перед «нынешним временем»: «Поверьте мне, что и вы, и я виновны равномерно перед ним. И вы, и я перешли в излишество. Я, по крайней мере, сознаюсь в этом, но сознаетесь ли вы? <...> как я слишком усредоточился в себе, так вы слишком разбросались» (XIII, 361).
Нечто вроде диалога по поводу «Выбранных мест» завязалось и в переписке Н. В. Гоголя с В. А. Жуковским. Признаваясь, что с жадностью и удовольствием прочитал гоголевскую книгу, Жуковский выразил и сожаление, что автор поспешил с ее изданием, «позволив некоторым местам своей книги (от спеха выдать ее в свет) явиться в таком неопрятном виде»27. Но, будучи уверен в том, что книга произведет «всеобщее сильное и благотворное действие», Жуковский обещал по мере перечитывания ее писать автору свои размышления, полагая, что таким образом из совместной переписки могла бы составиться книга, и будучи издана вслед за первою, она могла бы «пробудить в головах русских также несколько добрых мыслей»28. Намерение Жуковского не было осуществлено, но своеобразный вариант его воплощения можно увидеть в статьях поэта, написанных в форме писем к Гоголю и содержащих размышления о вопросах, актуальных для писателя и затронутых в «Выбранных местах»: в конце 1847 — начале 1848 г. Жуковский написал статьи «О смерти», «О молитве», «О внутренней христианской жизни», «О поэте и современном его значении». Таким образом, потенциал диалога-общения современников, заключенный в гоголевской книге, получил определенное воплощение29.
«Письма Белинского к Гоголю в контексте риторической традиции»); Манн Ю. В. «Душа моя изнемогла.» Спор с Белинским // Его же. Гоголь. Завершение пути: 1845-1852. М., 2009. С. 103-115.
26 Следующее высказывание писателя свидетельствует о том, что в процессе «строения» своего «я» в первой половине 1840-х гг. он приобретал и проницательность в понимании другого человека: «Зачем вам с вашей пылкой душою вдаваться в этот омут политический, в эти мутные события современности, среди которой и твердая осмотрительная многосторонность теряется? Как же вам с вашим односторонним, пылким, как порох умом, уже вспыхивающим прежде, чем еще успели узнать, что истина, как вам не потеряться? Вы сгорите, как свечка, и других сожжете. О, как сердце мое ноет в эту минуту за вас!» (VIII, 435).
27 Переписка Н. В. Гоголя: В 2 т. М.: Художественная литература, 1988. Т. 1. С. 201.
28 Там же.
29 О восприятии Жуковским книги Гоголя и об их диалоге в 1840-е гг. см.: Сахаров В.И. Жуковский в творческой биографии Гоголя // Жуковский и литература конца XVШ-XIX веков. М., 1988. С.237-250; Канунова Ф.З., Айзикова И.А. Нравственно-эстетические искания русского романтизма и религия (1820-1840-е гг.). Новосибирск, 2001. С.21-42; Айзикова И.А. Жанрово-стилевая система прозы В. А. Жуковского. Томск, 2004. С. 350-393; Ильин А. В. Понятие «дух поэта» в эстетике Жуковского 1840-х годов // Научные труды института им. И. Е. Репина РАХ: Вопросы теории культуры. СПб., 2010. Вып.5. С. 111-117; Его же. Проблема веры и разума
А вот диалог Гоголя и Ап. Григорьева в буквальном смысле слова не осуществился. Прочитав статью критика о «Выбранных местах», писатель отозвался на нее в письме к С. П. Шевыреву в мае 1847 г.: «Статья Григорьева, довольно молодая, говорит больше в пользу критика, чем моей книги. Он, без сомнения, юноша очень благородной души и прекрасных стремлений. Временный гегелизм пройдет, и он станет ближе к тому источнику, откуда черплется истина» (XIII, 314-315). А в сентябре этого же года Гоголь сообщает Шевыреву же, что получил письмо от М. П. Погодина, который, в свою очередь, переслал писателю полученное им от Григорьева послание, где тот признается, что высказывание Гоголя о необходимости честно обращаться со словом запало ему в душу. Одновременно Шевырев сообщает, что «Григорьев находится в большой нужде и занимает или, может быть, уже занял у Погодина» (XIII, 385). Казалось бы, получив это сообщение от Шевырева, Гоголь мог бы что-то написать критику, поддержав его. Но узнав о «большой нужде» Григорьева, писатель просит Шевырева поспособствовать тому, чтобы «Григорьев заплатил Погодину теперь же все деньги сполна. Закажи ему статью для журнала.» (XIII, 386) и т.д. Писателю хочется оказать «юноше очень благородной души и прекрасных стремлений» реальную, а не словесную помощь. Предпочтение отдается «делу», а не слову — это соответствует пафосу «Выбранных мест». Вместе с тем, не исключено, что Гоголь не ощутил душевной родственности с Григорьевым. А написанные в 1848 г. «Письма к Н. В. Гоголю по поводу его последней книги» не нужно было, как поясняет Б. Ф Егоров, посылать официальной почтой: Гоголь приехал в Москву 14 октября 1848 г. и поселился у Погодина, так что их можно было легко передать через хозяина дома30. Но писатель в этом году посетил Святую землю, был не вполне доволен своим духовным и душевным настроением во время этого давно задуманного и ожидаемого путешествия; искал состояния, которым одарил своего художника в повести «Портрет», т.е. «светлости небесного веселья», обретенного героем во время пребывания в монастыре, — и вглядывание Ап. Григорьева в «болезненность» человека, художника, человечества в целом, может быть, психологически оказалось Гоголю уже не близким. Для критика же и тот контекст, в котором оказалась книга Гоголя, и ее непростое содержание воспринимаются как парадоксальное, но одновременно глубокое выражение того «нынешнего времени», которое так занимало и писателя.
Критические статьи о «Выбранных местах» — позитивные или содержащие обвинения в адрес Гоголя — представляются Ап. Григорьеву односторонними; может быть, подчас формальными (опубликована новая книга, ее можно похвалить и побранить); и в то же время, убежден критик, они, как и сама гоголевская книга, требуют к себе
у Жуковского и Гоголя в 1840-е годы // Современные тенденции в науке: новый взгляд: Сб. науч. тр. по мат-лам научно-практической конференции. Тамбов, 2011. С.47-48; Его же. Жизнь и поэзия одно (к проблеме взаимоотношений В. А. Жуковского и Н. В. Гоголя // Научные труды института им. И. Е. Репина РАХ: Вопросы теории культуры. СПб., 2011. Вып. 19. С. 67-77. О восприятии книги Гоголя членами семьи Аксаковых, также рассчитанном на диалог, см.: Анненкова Е.И. Аксаковы. СПб.: Наука, 1998. С. 302-362.
30 Егоров Б. Ф. Аполлон Григорьев. С. 83.
Аполлон Григорьев. Худ. А. К. Бруни, 1846 г.
если не особого подхода, то внимания хотя бы потому, что в этих оценках также проявляется время. Вновь и вновь, продолжая тональность своей «недосказанной», «несмелой» статьи, критик говорит о «болезненности» — времени в целом, В. Г. Белинского, самого автора «Выбранных мест». Болезненность предстает как производное от исторического и литературного момента развития, как черта творческой личности, страдающей от несовершенства мира и надлома собственной души; как проявление скрытого потенциала жизни, не находящего возможности осуществиться.
«Много и тяжело было передумано над Вашею книгою — и, вероятно, не одним мною» (с. 121) — принципиальное высказывание, в известном смысле объясняющее и общий разброс мнений, страстную полемичность авторов статей или устных оценок. Именно в этом смысле можно говорить о том, что Григорьев глубже других понял особое место «Выбранных мест» в литературном, общественном и духовном контексте XIX столетия.
Почти мимоходом Григорьев упоминает: «.христианство есть альфа и омега миросозерцания» (с. 121) — как нечто само собою разумеющееся, но и не позволяющее говорить о христианстве всуе. Но данную фразу встречаем в том контексте, который является для критика не просто сквозным, но основополагающем, — в контексте размышлений о возможности и допустимости обнажения писателем своего покаянного умонастроения, о необходимом для духовного самовоспитания признании собственного несовершенства. Ап. Григорьев прочитывает это авторское устремление в «Выбранных местах», но констатирует, что оно не было принято и оценено читателями. «Еще вопрос: имели ли Вы, как человек, право обнажать перед другими людьми внутреннейшие и сокровеннейшие тайны Вашей души?.. В этом вопросе опять высказывается циническое пренебрежение современного человека к высшему значению своей личной жизни» (с. 123). Отмечая, что им самим «много и тяжело было передумано» над книгой, что только его «собственное душевное нестройство» позволило книгу понять и принять, он признается, что испытывает желание продолжить гоголевские размышления. По сути, Григорьев раскрывает механизм взаимодействия русской классической литературы и ее читателя. Литературный текст являет собою некую психологическую, духовную, эстетическую реальность, только в единстве этих составляющих способную воздействовать на «строение» человеческой личности. Строение автора («я еще только строюсь и создаюсь в характере» (XII, 266) — писал Гоголь С. П. Шевыреву в марте 1844 г.) устанавливает некую прямую связь текста и контекста.
«Долго носил я в себе мысль, — признается Ап. Григорьев, — написать целую книгу по поводу Вашей книги: но останавливала меня мысль, что этот комментарий ничего к ней не прибавит.» (с. 121). Между тем, Гоголь и рассчитывал на продолжение размышлений, высказанных в книге. Он ожидал их и после выхода в свет первого тома «Мертвых душ», о чем упоминает в «Выбранных местах»: «По поводу М<ерт-вых> душ могла бы написаться всей толпой читателей другая книга, несравненно любопытнейшая Мертвых душ.», но тут же горестно восклицает: «И хоть бы одна душа заговорила во всеуслышанье! Точно, как бы вымерли все, как бы в самом деле обитают в России не живые, а какие-то мертвые души» (VIII, 287). В сущности, писателю хотелось совместить «две вещи несовместные»: исповедальный монолог автора и живой диалог, чуть ли не общенациональный диспут. Но форма организации книги, ее стиль и историко-культурные реминисценции воспринимались и истолковывались современниками подчас прямо противоположно — либо как неоправданно новаторские, либо архаические.
Несмотря на то, что начало и первая треть XIX столетия были ознаменованы интенсивным поиском новых форм, выработкой новой эстетики (прежде всего в лирических жанрах), занятая автором «Выбранных мест» позиция, демонстрируемая в тексте исповедальность автора, соединенная с прямым поучением, чуть ли не шокировали читателей, во всяком случае, определенную их часть. Создавалось впечатление разрушения неких правил. Принявший гоголевскую книгу Ап. Григорьев сам, в известном
смысле, был разрушителем сложившихся представлений, и можно предположить, что неординарность гоголевского мышления также оказалась ему близка. В этом контексте небезынтересно взглянуть на то, как рельефно позиции двух современников проявились в осмыслении одного из злободневных для 1840-х гг. вопросов, связанного с пониманием личности и творчества французской писательницы, которая и в европейской, а особенно в русской литературе приобрела репутацию разрушительницы патриархального сознания. Именно таким образом характеризует Жорж Санд современная исследовательница, обращающая внимание на то, что общество и литературная критика в России разделилась на два противоположных лагеря по отношению к писательнице и героям ее романов31. Но предметом обсуждения в обществе была не только сама по себе Жорж Санд, но и поднятый ею женский вопрос — вопрос о судьбе и месте женщины в общественной и литературной жизни, о праве ее на творчество, на собственное чувство и т.д. «Аскет» Гоголь и живущий страстями Григорьев, как ни странно (а для эпохи, может быть, и закономерно) во многом сошлись, во всяком случае, проявили явно заинтересованное отношение к проблеме.
Гоголь о возможностях, правах и обязанностях женщины рассуждает в нескольких главах «Выбранных мест». Ап. Григорьев в своих письмах к писателю подхватывает и развивает эту тему, называя имя французской писательницы и защищая ее от слишком резкой критики32. Обсуждая женский вопрос, оба стремятся вести разговор совершенно конкретно, даже прагматично, но оба, в конце концов, выводят рассматриваемые коллизии на некий метафизический уровень. Создается впечатление, что гоголевская исповедь пробудила (точнее, усилила, активизировала) исповедальную интенцию Ап. Григорьева, как оказалось, присущую ему даже в большей степени, чем автору «Выбранных мест». Между гоголевским и григорьевским текстами, столь различными, возникает если не смысловое совпадение, то знаменательная перекличка.
Женские образы в лирике Ап. Григорьева 1840-х гг. занимают чрезвычайно важное место. В стихотворении 1843 г., озаглавленном «Женщина», читаем:
Вся сетью лжи причудливого сна Таинственно опутана она, И, может быть, мирятся в ней одной Добро и зло, тревога и покой. И пусть при ней душа всегда полна Сомнением мучительным и злым — Зачем и кем так лживо создана Она, дитя причудливого сна?33
Гоголь дает следующую характеристику женщины в «Выбранных местах»: «Душа жены — хранительный талисман для мужа <...> она есть сила, удерживающая его на прямой дороге <...> и, наоборот, душа жены может быть злом и пагубой его навеки» (VIII, 224). «Красота женщины еще тайна» (VIII, 226) — своего рода лейтмотив гоголевского творчества34; в «Выбранных местах» писатель ищет также «тайну»
31 Кафанова О. Б. Жорж Санд и русская литература XIX века (Мифы и реальность). 1850-1860 гг. Томск, 1998; Ее же. Жорж Санд и начало разрушения патриархального сознания в русской литературе XIX века // Вестник Томского гос. пед. ун-та. 2006. № 8 (59). С. 31-37; Ее же. О «жоржсан-дизме» Аполлона Григорьева // Вестник Томского гос. пед. ун-та, 2003. № 1 (35). С. 15-21.
32 А поскольку пишет частное письмо, то не стесняет себя приличной лексикой: «Подозреваю, что Вы не в числе гонителей Занда и не станете называть ее сукой и другими милыми именами, на которые так щедры поборники патриархального быта» (с. 125).
33 Григорьев А.А. Соч.: В 2 т. Т. 1. М.: Художественная литература, 1990. С. 35.
34 См.: Бочаров С.Г. «Красавица мира». Женская красота у Гоголя // Гоголь как явление мировой литературы. М.: ИМЛИ РАН, 2003. С. 15-35. Об осмыслении Гоголем различных проявлений красоты писал и Ю. В. Манн (см.: Манн Ю. В. Гоголь. Труды и дни: 1809-1845. М.: Аспект Пресс, 2004).
соединения «красоты» и «чистоты душевной»35. Обратив особое внимание на эти суждения Гоголя и приняв их, Ап. Григорьев заметил, однако, что автор «Выбранных мест» забыл «коснуться темной стороны вопроса» (с. 125). Что же критик оценил позитивно в размышлениях писателя на женскую тему?
Один из немногих, уделивший внимание этой теме в гоголевской книге, Ап. Григорьев вопрос о значении женщины поставил как серьезнейший, чуть ли не первостепенный: «Вы возвели этот вопрос к его высшему началу, возвратили красоте ее таинственное и небесное значение, и довольно! Еще больше — Вы указали на средства, которыми владеет женщина» (с. 125). «В каждом великом мировом событии, — замечает критик, — есть две стороны — дело Божье и дело человеческое» (с. 125). Как и Гоголь, он в частном, на первый взгляд, вопросе провидит «дело Божье», в результате — и в гоголевской постановке вопроса о призвании женщины, и в устремлениях Жорж Санд видит воплощение некоего важного духовного принципа, или хотя бы его потенциала. Высказывает надежду, что Гоголь — «не в числе гонителей Занда», что писатель не уподобляет французскую писательницу «женщинам фурьеристам» и уже в ранних ее романах может почувствовать «печальную истину», что «людским эгоизмом осквернены самые святые отношения мужчины и женщины.» (с. 125). Но в чем же «темная сторона вопроса», связанная с женской природой и призванием женщины?
Думается, Григорьев разглядел некое противоречие, таящееся в гоголевской позиции. В «Выбранных местах» женская тема — сквозная: опосредованно присутствуя в разных главах, в некоторых из них она поставлена как центральная: «Женщина в свете», «Что такое губернаторша», «Чем может быть жена для мужа в простом домашнем быту, при нынешнем порядке вещей в России». Автору книги хочется каждого человека, в том числе обычного, «задремавшего», заставить «очнуться и двинуться» (VIII, 337). Женщина олицетворяет частного человека как такового; скрытые и богатые возможности, как и «изломы», в ее натуре могут проявиться в чистом виде, не прикрытые масштабом служебной деятельности или сложностями творческой личности. Как будто замкнутая в сфере частной жизни, женщина — размышляет, как мы видим, Гоголь — обладает не только способностью «повелевать», но и раньше других «очнуться». И вот такого рода «деятельность» женщины (в том числе, ее образ жизни) писатель рассматривает в соотнесенности с разыми сферами жизни — светской, домашней, можно сказать, и социальной (деятельность «губернаторши»). При всем отличии этих сфер жизни друг от друга, пребывание в них может быть измерено, по Гоголю, общим критерием — «влияния», «пользы». Признавая особое положение женщины, автор «Выбранных мест» и ее существо измеряет степенью воздействия на общество, способностью пробудить в каждом человеке «обращенье на самого себя» (VIII, 226). И «красота», и «неопозоренное имя», и «чистота душевная» — все предназначено на исполнение «дела Божьего»; «повелевайте» и свидетельствуйте, что можно и «на своем собственном месте сделать добро» (VIII, 225). А в чем же «темная сторона вопроса»? — стоит вернуться к поставленной Григорьевым проблеме, — ощущал ли ее Гоголь или именно критик оказался способен взглянуть на рассматриваемую коллизию (существо и функции женщины) более трезво и даже безжалостно?
Принципиальное место женской темы в книге обусловлено не только признанием важного статуса женщины и в обществе, и в частной жизни. Гоголевские главы, посвященные этой теме, размещены таким образом в книге, чтобы вывести женский вопрос к одному из важнейших вопросов в евангельском контексте — к вопросу о выборе пути и следования по нему, а следовательно, о крепости воли. В пространстве
35 При этом Гоголь говорит о «власти чистоты душевной», советует женщине: «Повелевайте же без слов, одним присутствием вашим; повелевайте самим бессилием своим <.> повелевайте и именно той женскою прелестью вашей, которую, увы! уже утратила женщина нынешнего света» (VIII, 227), что возмутило Веру Аксакову, усмотревшую в этом католический взгляд на женщину (см. об этом: Анненкова Е.И. Аксаковы. СПб.: Наука, 1998. С. 322-323).
между главами «Женщина в свете» и «Что такое губернаторша» вдруг поместилась глава «Просвещение»: она занимает XVII-ю позицию в книге, и лишь после нее располагаются главы о «губернаторше» и «жене в простом домашнем быту». В главе «Просвещение» выражен взгляд автора и на исторический ход «событий мира» в целом, и на историю христианских Церквей, и на евангельский сюжет о Марии и Марфе. Но главное, что все эти сюжеты не автономны, в то же время не изложены в какой-либо привычной, ожидаемой последовательности (например, от евангельского ракурса к историческому и затем современному); они увязаны, говоря гоголевским словом, в один «общий узел».
В главе «Просвещение» автор касается сложного и даже болезненного вопроса — о взаимоотношениях православной и католической Церквей, констатируя происшедшее их разделение, но ставит этот вопрос как выходящий за пределы конфессиональных отличий и имеющий универсальный смысл — об отношениях Церкви и мира: «Когда разбираю пристально нить событий, вижу всю мудрость Божью, попустившую временному разделению Церквей, повелевшую одной стоять неподвижно и как бы вдали от людей, а другой — волноваться вместе с людьми; одной — не принимать в себя нововведений, кроме тех, которые были внесены святыми людьми лучших времен христианства и первоначальными отцами Церкви; другой — меняясь и применяясь ко всем обстоятельствам времени, духу и привычек людей, вносить все нововведения, сделанные даже порочными несвятыми эпископами; одной — на время как бы умереть для мира, другой — на время как бы овладеть всем миром; одной, подобно скромной Марии, отложивши все попечения о земном, поместиться у ног самого Господа, затем чтобы лучше наслушаться слов Его, прежде чем применять и передавать их людям; другой же — подобно заботливой хозяйке Марфе, гостеприимно хлопотать около людей, передавая им еще не взвешенные всем разумом слова Господни. Благую часть избрала первая, что так долго прислушивалась к словам Господа, вынося упреки недальновидной сестры своей, которая уже было осмелилась назвать ее мертвым трупом и даже заблудшей и отступившей от Господа. Не легко применить слово Христово к людям, и следовало ей прежде сильно проникнуться им самой» (VIII, 284). Известно, что писатель еще в первые годы пребывания в Италии проявлял интерес к католицизму36, однако в книге 1847 г., в главах, посвященных Церкви и духовенству, приоритетность православия для автора очевидна.
В Евангелии от Луки сюжет о Марии и Марфе, завершающий десятую главу, предваряют слова Господа: «Жатвы много, и делателей мало» (Лк 10: 2), и в обыденном сознании образ Марфы, которая «заботилась о большом угощении», когда Христос зашел в дом сестер, может вызвать ассоциацию с «делателем». Но продолжение слов «жатвы много, а делателей мало» следующее: «.итак, молите Господина жатвы, чтобы выслал делателей на жатву Свою! Идите! Я посылаю вас, как агнцев среди волков» (Лк 10:3). Истинные «делатели» направляются на жатву Господню. Евангельская Мария и избирает эту «Благую часть».
Но когда Гоголь вслед за этим, в главах XXI и XXIV помещает рассказ о призвании «губернаторши» и «жены в простом домашнем быту», он, в известном смысле, освящает и их труд. В главе XXIV-ой «жена» в быту, как ни странно это прозвучит, по-своему уподоблена автору, знакомому с евангельской истиной, хлопочущему в том, чтобы помочь человеку «собрать себя» в самого себя. Оказывается, эти «полномочия» открыты и женщине, занятой «простым домашним бытом». Именно в этой главе сказано: «Женщина скорей способна очнуться и двинуться» (VIII, 337), именно она может молить Бога «о крепости», в том числе, для мужа; это ей советует автор: «Произносите себе и поутру, и в полдень, и во все часы дня: „Боже, собери меня всю в самое меня и укрепи!"» (VIII, 338). И в чем же — еще раз вспомним поставленную проблему — могла бы заключаться «темная сторона» вопроса?
36 См. глубокое исследование, посвященное этой теме: Дмитриева Е.Е. Н.В. Гоголь в западноевропейском контексте: между языками и культурами. М.: ИМЛИ РАН, 2011. С. 271-320.
«Наши женщины, — предполагает или убежден Ап. Григорьев, — слишком похожи на Марфу, пекущуюся о молвящую о мнозе» (с. 126). Поэтому поучения Гоголя, каким образом следует организовать «домашний быт», разумно распределить семейный бюджет, даже ставя при этом более высокую задачу (выработать «крепость воли»), представляются Григорьеву неоправданными: если это и предполагает в перспективе избрание «благой части», то движение к ней слишком уж погружено в бытовую сферу жизни. Автор «Выбранных мест», по Ап. Григорьеву, дает советы «чуть ли <...> не излишние», так как и без того «наши женщины среднего и низшего круга едва ли не исключительно воспитываются для хозяйства» (с. 126). Здесь-то критик и представляет свою, достаточно своеобразную, типологию женских характеров: «большая часть наших женщин — бабы; остальная, меньшая — почти все из Круциферских» (с. 126).
При этом Любонька Круциферская, героиня романа Герцена «Кто виноват?», не подвергается обвинению, она для критика — лишь повод поразмышлять над крайностями женского сознания, такими как подчиненность быту или отвлеченное искание и служение некоему призрачному идеалу: комментарий автора к последнему — «к сожалению, страшно пошлы основы ее страданий» (с. 127). Но роман Герцена в целом задел Григорьева за живое и был воспринят критиком как некий антипод гоголевской книги. Свое второе письмо Гоголю он и начинает с упрека в адрес читателей, которых Предисловие к «Выбранным местам» привело «в изумление»; никто, сказано в письме, не захотел всерьез задуматься над гоголевским вопросом, который критик формулирует следующим образом: «обязан ли и в какой степени обязан ответственностью за все действия человек вообще и человек духа в особенности?» (с. 122). Кажется, никто другой, читавший книгу Гоголя, не обратил внимания на этот вопрос, поставленный автором перед собою и перед любым человеком, и хотя в «Выбранных местах» он не формулируется именно таким образом, Ап. Григорьев тонко уловил эту авторскую интенцию. Противоположность двух книг — гоголевской и гер-ценовской — он увидел в том, что если в «Выбранных местах» речь идет о необходимости ответственности каждого человека, то в романе «Кто виноват?» ответственность возлагается на эпоху, время — «виноваты не мы, а та ложь, сетями которой опутаны мы с самого детства», «никто ни в чем не виноват; <...> все условлено предшествующими данными» (с. 122).
Интонация григорьевского текста позволяет предположить, что критик воспринимал этот вопрос и как глубоко личный; претензии он предъявлял и себе, попутно обнажая некоторые особенности собственного сознания, в частности, когда формулировал вывод, проистекающий, как он полагал, из книги Герцена, например, об отношениях мужчин и женщин. «Из книги следует, что.», — пишет критик и называет три положения, которые читатель может извлечь из романа; второе из них выглядит следующим образом: «что женщина — единственная задача жизни для мужчины и наоборот, и что вне этой задачи для того и другой — остается только умирать в безмолвном и гордом страданьи, как выразился поэт этого направления» (с. 122). Упрекая Герцена, но одновременно бунтуя и против своей страстной натуры, он словно пытается ее укоротить, направляя сознание к тому общечеловеческому вопросу, который для русского стал насущным, своим, — ответственны ли мы все и «человек духа в особенности» за все то, что происходит.
Поэтому, совпадая с Гоголем в понимании актуальности, даже неотменимости подобного вопроса, Григорьев предъявляет писателю повышенный счет. Героиня главы «Чем может быть жена для мужа.» воспринимается им (одинаково с Гоголем) как «рачительная хозяйка», но, словно не замечая, что автор «Выбранных мест» говорит здесь и о некой духовной задаче, которую призвана исполнить «жена», критик ставит вопрос более определенно и строго: «.лучшие из них думают, что, ведя хорошо домашние дела, исполняя обязанности рачительной хозяйки — они уже все сделали. О! далеко не все по идеалу Христова брака; чтобы быть христианином вообще — слишком мало быть честным человеком; чтобы быть женою и матерью христианина, слишком мало быть честною женщиною. Тот, Кого исповедуем мы, кротко
взглянул на ятую в прелюбодеянии, ибо она много возлюбила — но с строгою укоризною обратился к домохозяйке Марфе.» (с. 126-127). Поэтому Жорж Санд помещена критиком в контекст великой мировой литературы («не прейдут идеалы Шиллера и Занда» — с. 127), и из женских персонажей Гоголя, более чем неоднозначных, он избирает героиню незавершенной повести «Рим»: «вечно светлы образы Офелии, Десдемоны, Миранды, Миньоны, Гретхен, Аннунциаты» (с. 127). «Наши Жорж Зан-дистки и Круциферские клевещут на Занд и <.> не стоят того участия, которым исполнена к ним современная литература» (с. 127). Можно видеть, что Жорж Санд привлекала критика не как разрушительница патриархального сознания, идеологом разрушения которого, думается, не был и сам Ап. Григорьев. Он в ней усмотрел одаренную натуру, свободную как в своей жизни, так и в творчестве, явившую лучшее в женской природе, чуть ли не собравшую воедино те контрастные черты, которые он мог видеть в женщинах, встречаемых им на своем пути (то есть все-таки создать свой образ французской писательницы).
Во всех этих размышлениях, вызванных гоголевской книгой, в высказываниях, подчас ультимативных, в сомнениях можно видеть предощущение и вызревание новой литературной эпохи, по-своему более сложной, многосоставной, чем первая половина XIX в. Книга Гоголя, еще раз вспомним слова Вяземского, стала «событием литературным и психологическим», литература явила собою «дело» (Ап. Григорьев недаром принципиально употребил это слово), но это предполагало не возврат к учительной культуре, а более сложную природу литературного текста. В каком-то смысле книга Гоголя завершала первую половину XIX столетия и знаменовала поиск совмещения (или обнаруживала непримиримое противоборство) таких начал как учительство и эстетизм, психологизм и социально-утопический дискурс, авторский диктат или полную отстраненность художника от мира своих героев и т. д.
Откликнувшись на новые литературные тенденции в последней книге Гоголя и оценив их в 1847-1848 гг., Ап. Григорьев позже словно отходит от автора «Выбранных мест», во всяком случае, отношение к писателю становится более сдержанным. В. Г. Глебов обращает внимание на суждение критика о том, что Гоголь плохо знал Россию, и полагает, что оно появилось после знакомства с книгой П.А. Кулиша «Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя» (СПб., 1856) и прочтения гоголевских писем, включенных автором в эту книгу, а также — «в ходе личного знакомства с жизнью того „прекрасного далека", в котором обитал Гоголь в период своего идейного кризиса и с которым сам критик столкнулся, будучи в 1857-1858 гг. в Италии»37; отмечается также, что Григорьев, увлекавшийся в «москвитянинский период» славянофильскими идеями, позже начинает испытывать к ним скептическое чувство. Но стоит обратить внимание и на то, что в размышлениях о славянофильстве для критика был важен эстетический фактор. Так, в 1856 г. он писал А. И. Кошелеву: «Главным образом мы расходимся с вами во взглядах на искусство, которое для вас имеет значение служебное, для нас совершенно самостоятельное, если хотите — даже высшее, чем наука», и сформулировал одно из «последствий» этого расхождения — «большее сравнительно с вами поклонение Пушкину и меньшее сравнительно с вами же поклонение Гоголю»38. Поэтому в новую литературную эпоху, когда Пушкина готовы были отнести к прошлому русской культуры, Григорьев счел нужным заступиться и за поэта, и за идеалы пушкинской эпохи. В статье 1859 г. «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина» критик, может быть, даже неожиданно для читателей,
37 Глебов В.Д. Аполлон Григорьев. Концепция историко-литературного процесса 1830-1860-х годов. М.: Прометей, 1996. С. 114. Трудно согласиться с Б. Ф. Егоровым, полагавшим, что постепенно Гоголь Григорьевым «низводился с высокого пьедестала за свою напряженность и мучительные метания» (Егоров Б. Ф. Аполлон Григорьев. С. 103): в какой-то мере критик и полюбил его за те «метания», которые ему самому также были ведомы, хотя, с другой стороны, дистанцируясь от Гоголя, может быть, действительно хотел преодолеть и собственную внутреннюю «напряженность».
38 Аполлон Александрович Григорьев. Материалы для биографии. Пг., 1917. С. 150, 151.
поднимает вопрос о Белкине (о соотношении сознания литературного персонажа и поэта); а спустя неполное десятилетие этот вопрос будет подхвачен Н. Н. Страховым. Один из крупнейших исследователей творчества А. С. Пушкина обратил внимание на то, что григорьевская концепция «очень рано прошла вторичную обработку в изложении Страхова <.> и именно в этой страховской редакции стала фактом общественного сознания»39. Но если Страхов понимал эволюцию Пушкина как отречение от «хищного» Алеко в пользу «смиренного Белкина», поясняет С. Г. Бочаров, то Ап. Григорьев настаивал на том, что «личность Пушкина не Алеко и вместе с тем не Иван Петрович Белкин, от лица которого он любил рассказывать свои повести; личность Пушкина — сам Пушкин, заклинатель и властелин многообразных стихий.»40 По Ап. Григорьеву, «народное наше, типическое» — не в «смирном» начале как таковом, но «в двойственности „страстного" и „смиренного" начал и во внутренней их борьбе в народном характере»41.
На фоне Пушкина, в «великой натуре» которого, ничего не исключающей: ни тревожно-романтического начала, ни юмора здравого рассудка, ни страстности, ни северной рефлексии, — в натуре, на все отозвавшейся, но отозвавшейся в меру русской души, — заключается, — убежден Ап. Григорьев, — оправдание и примирение для всех наших теперешних, по-видимому, столь враждебно раздвоившихся сочувствий»42, — на этом фоне Гоголь представляется как художник, который смог воплотить лишь какие-то отдельные черты «нашей физиономии». «Гоголь явился только меркою наших антипатий и живым органом их законности, поэтом чисто отрицательным; симпатий же наших кровных, племенных, жизненных он олицетворить не мог, во-первых, как малоросс, а во-вторых, как уединенный и болезненный аскет»43. Но правомерно поставить вопрос: не добавил ли и Гоголь нечто существенное в перечень тех начал, которые были явлены в Пушкине и представляли «наш самобытный тип», и, может быть, это тот самый не обязательно «болезненный», но «уединенный аскет», неодолимое тяготение к которому испытывал и «страстный», совсем не «смиренный» Ап. Григорьев.
Во всяком случае, в статье «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина», вновь упомянув «странную книгу» и «болезненность» времени, определив «природу» Гоголя как «сосредоточенно-страстную, тонко чувствующую, болезненно-раздражительную», «холерически-меланхолическую» и при этом «в себе носящую залог спасения <.> стремление к идеалу»44, Ап. Григорьев констатировал, что подобная «гениальная натура», поставив задачу «сказать, что „дрянь и тряпка стал всяк человек", <.> уничтожить все фальшивое самообольщение», привести человека «к полному христианскому сознанию», — «спокойно, бесстрастно <...> сделать этого не могла»45. Но тем самым, «натура» Гоголя (что открылось, можно сказать, натуре Аполлона Григорьева) действительно, предвосхищала будущую литературную эпоху.
39 См. об этом: Бочаров С.Г. Поэтика Пушкина. М.: Наука, 1974. С. 133.
40 Там же. С. 133-134.
41 Там же. С. 135.
42 Григорьев Ап. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 57-58.
43 Там же. С. 59.
44 Там же. С. 79.
45 Там же. С. 80. Попутно отмечу проницательное суждение Н. Н. Вихровой, что особого внимания заслуживает «проблема страсти и страстности у И. Аксакова и А. Григорьева в отношении к художественному творчеству», их обоюдная уверенность, что «без страстности художник не может достичь и нравственного идеала» (Вихрова Н. Н. И. С. Аксаков и Аполлон Григорьев о «нравственном критериуме» в литературной критике // Острова любви БорФеда: Сб. к 90-летию Бориса Федоровича Егорова. СПб.: Росток, 2016. С. 245). Исследовательница уместно отмечает, что И. Аксаков и Григорьев были «людьми одной эпохи, почти сверстниками» (там же). В 1847 г. Иван Аксаков существенно разошелся со своим старшим братом в оценке «Выбранных мест». Константин увидел в книге Гоголя «неискренность художника», «раздвоенную неправду человека с самим собой, внутреннюю непростоту» (Переписка Н. В. Гоголя: В 2 т. Т. 2.
Источники и литература
1. Аполлон Александрович Григорьев. Материалы для биографии. Пг.: Изд. Пушкинского Дома, 1917. 413 с.
2. Балдина Е.В. Книга Н.В. Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями» в оценке современников. Дис. . канд. филол. наук. М.: МГУ, 2005. 185 с.
3. Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. М.: Художественная литература, 1982. Т. VIII, IX.
4. Бочаров С.Г. Поэтика Пушкина. М.: Наука, 1974. 207 с.
5. Вихрова Н. Н. И. С. Аксаков и Аполлон Григорьев о «нравственном критериуме» в литературной критике // Острова любви БорФеда: Сб. 90-летию Бориса Федоровича Егорова. СПб.: Росток, 2016. С. 244-250.
6. Воропаев В.А. Николай Гоголь: Опыт духовной биографии. Изд. 2-е, испр. и доп. М.: Паломник, 214. 336 с.
7. Глебов В.Д. Аполлон Григорьев. Концепция историко-литературного процесса 18301860-х годов. М.: Прометей, 1996. 172 с.
8. Гоголь в русской критике: Антология / Сост. С. Г. Бочаров. М.: Фортуна ЭЛ, 2008. 720 с.
9. Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. Б. м.: Изд. АН СССР, 1937-1952.
10. Григорьев А. А. Воспоминания / Изд. подготовил Б. Ф. Егоров. М.: Наука, 1988. 439 с.
11. Григорьев А. А. Литературная критика / Сост., вступ. ст. и примеч. Б.Ф. Егорова. М.: Художественная литература, 1967. 631 с.
12. Григорьев А.А. Собр. соч.: В 2 т. / Вступ. ст. Б. Ф. Егорова, сост. и комм. Б. Ф. Егорова и А. Л. Осповата. М.: Художественная литература, 1990.
13. Гуминский В. М. Жизнь и творчество Гоголя в контексте православной традиции // Гоголевский вестник / Под ред. В. А. Воропаева. Вып. 1. М.: Наука, 2007. С. 3-44.
14. Даренский В. Ю., Дронов И. Е., Ильин Н. П., Котельников В. А., Медоваров М. В., Фатеев В.А., Гаврилов И.Б. Философия Аполлона Григорьева (1822-1864) в контексте русской и европейской мысли и культуры. К 200-летию со дня рождения. Материалы круглого стола научного журнала СПбДА «Русско-Византийский вестник» // Русско-Византийский вестник. 2023. № 3 (14). С. 12-48.
15. Егоров Б. Ф. Аполлон Григорьев. М.: Молодая гвардия, 2000. 219 с. (ЖЗЛ).
16. Егоров Б.Ф. Борьба эстетических идей в России в середине XIX века. Л.: Искусство, 1982. 269 с.
17. Егоров Б. Ф. Художественная проза Ап. Григорьева // Григорьев А.А. Воспоминания / Изд. подгот. Б. Ф. Егоров. М.: Наука, 1988. С. 337-367.
18. Неизданный Гоголь / Изд. подгот. И. А. Виноградов. М.: ИМЛИ РАН, Наследие, 2001. 600 с.
19. Носов С.Н. Аполлон Григорьев. Судьба и творчество. М.: Советский писатель, 1990. 192 с.
20. О «Выбранных местах из переписки с друзьями». Книга Н. В. Гоголя в отражении русской общественной мысли XIX-XXI веков: Антология / Сост. и автор вступ. статьи И.Р. Монахова. М.: Книгоиздательство «АБВ», 2021. 428 с.
21. Переписка Н. В. Гоголя: В 2 т. М.: Художественная литература, 1988.
22. Последняя книга Н. В. Гоголя: Сб. ст. и мат-лов / Сост. И. Р. Монахова, И. П. Золотус-ский. М., 2010.
23. Три письма к Н. В. Гоголю, писанные в 1848 году архимандритом Феодором. СПб., 1860.
С. 95). Иван же не случайно проявил себя в полной мере, уже на публицистическом поприще, во второй половине XIX в.
