CC BY
42
УДК 94(47)+378.4(09)
«ВСЁ ЗДЕСЬ ДЕЛАЕТСЯ НАМЕРЕННО МЕДЛЕННО...»: КАТЕГОРИИ ВРЕМЕНИ В УНИВЕРСИТЕТСКОЙ КУЛЬТУРЕ XIX ВЕКА1
Е.А. Вишленкова
Государственный университет - Высшая школа экономики,
Институт гуманитарных историко-теоретических исследований им. А.В. Полетаева E-mail: [email protected]
В статье рассматривается участие культурной и социальной категории времени в структурировании университетской жизни России XIX в., в контроле над корпоративными отношениями и в строительстве университетских иерархий. На основе текстов личного происхождения и делопроизводственной документации выявляются тепоральные особенности университетского сознания.
Ключевые слова: Российский университет, социальное время, корпоративная культура, Российская империя, темпоральность, антропология символики.
«EVERYTHING GOES VERY SLOWLY HERE...»: TEMPORAL CATEGORIES OF THE UNIVERSITY CULTURE IN THE XIXth CENTURY E.A. Vishlenkova
The author explores the role that sociocultural times played in framing of the university life in XIXth-century Russia, in rythmc activity, in building of corporative hierarchy. Analyse of personal and office work documentation allowed to reveal temporal features of university conciousness.
Key words: Russian Universities, social times, corporative culture, Russian empire, temporal theory, symbolic anthropology.
1 Исследование выполнено при поддержке фонда Gerda Henkel Stiftung (проект AZ 02/SR/08). Я выражаю благодарность коллегам из Европейского университета Санкт-Петербурга за рецензирование данного текста и высказанные предложения.
Разные времена
Особые отношения со временем являются одной из характерных черт университетской культуры. Они образуют своего рода внутреннюю границу, отделяющую университетских людей от прочих россиян. В самом общем виде их можно выразить так: за исследуемое время профессора антропологизировали время, то есть сделали его равноправным участником (субъектом) корпоративной коммуникации.
При описании своих наблюдений я использую термин «время» в двух качествах: 1) как измерение всех аспектов опыта и практик данной социальной группы и 2) в качестве культурной универсалии мышления и языка университетского человека. Речь идет о социальном (университетском) времени, с одной стороны, и о темпоральных ощущениях и их категоризации, с - другой. Соответственно, темпоральность рассматривается как сеть форм и элементов мировоззрения, использование которых создает возможность изучения феномена культуры. Она же включает в себя социальные механизмы конструирования времени2.
Заранее оговорюсь, что выдвинутый тезис об антропоморфиза-ции времени в университетской культуре работает отнюдь не на всем протяжении XIX века. Созданные в 1804 г. в четырех городах России ученые корпорации поначалу разделяли темп жизни и отношение ко времени городских обывателей. С точки зрения современного человека жизнь в Харькове, Казани, Дерпте, Вильно и даже Москве тогда текла весьма неспешно. Ее темпоральные определения носили локальный характер, размечаясь солнечными или механическими часами. Регулируемое часами культурное пространство города сегментировалось конфессиональными и социальными границами, а физическая локализация университетских людей в нем создавала зоны проживания и место службы.
Несмотря на звонкое определение, подобно всем служащим империи ученое сословие было включено в общую «Табель о рангах». Соответственно, продолжительность их пожизненной службы была задана законодательными документами, исходящими от правительства. В уставных документах были очерчены и границы учебного округа, то есть пространство служебной деятельности университетского
2 Савельева, И.М., Полетаев, А.В. История и время. В поисках утраченного. М., 1997; Bourdieu, P. The Logic of Practice. Stanford: Stanford Univ. Press, 1990; Za-rubavel, E. Hidden Phythms. Schedules and Calendars in Social Life. Berkeley; Los Angeles; L., 1981; Ibidem. The Standardization of Time: A Sociohistorical Perspective // Amer. J. of Sociology. 1982. Vol. 88, № 1. P. 1-23; Munn, N.D. The cultural anthropology of time: a critical essay / / Annual Review Anthropology. 1992. № 21. P. 93.
человека. До 1831 г. учебный округ был реальным участником коммуникаций: университетские преподаватели ездили в гимназии и училища на визитации, получали письма учителей, встречались и беседовали с учениками, обсуждали единые учебные пособия, а также успехи обучения в правлении, профессорском совете, цензурном комитете и научных обществах3. Огромное пространство империи, поделенное всего на шесть округов (Казанский, например, охватывал территорию от Нижнего Новгорода до Дальнего Востока), разброс училищ на карте империи, труднодоступность мест, в которых они нередко находились, делали это общение сверхзатратным и в денежном, и в физическом, и во временном отношениях. Причем в силу нечеткости и непредсказуемости путей сообщений, определить объем затрат не представлялось возможным.
Ситуация стала меняться в ходе латентной реформы университетского образования 1820-х годов. Это было время перекодирования идеи университета. Западная Европа и Россия по-разному прошли через него. Наполеоновская Франция дала миру пример отдельной институционализации науки и обучения (академия и институты). А активность В. Гумбольдта создала новый тип университета в Германии, расколов более-менее гомогенное университетское пространство на «до-классическую» и «классическую» зоны.
Восприятие этих процессов в России проходило в контексте становления национального сознания. Примечательно, что «университетские истории» в Западной Европе (то есть кризис и реформы университетов) породили у значительного сегмента российских элит разочарование в самой идее университета. Это проявилось в служебных «записках» с предложениями отказаться от университетской системы вообще, дебатах в Министерстве народного просвещения и, наконец, привело к ревизиям и последующим «обновлениям» высших школ Казани, Харькова и Петербурга. Их суть состояла в модернизации и национализации университетов. Следствием этого стало появление «русских», «польского» и «немецкого» университетов в империи, а также соединение в них двух процессов: производства и трансляции знания.
В 1830-е гг. занятие научными исследованиями, а также интерактивная работа со студентами вошли в служебные обязанности университетского человека. В связи с этим определить и законодательно установить темпоральные условия службы профессора вновь
3 РГИА. Ф. 737. Оп. 1. Д. 154 «Проект устава университетов СПб., Московского, Харьковского и Казанского. Четыре экземпляра с различными поправками и изменениями» (1830-1834).
оказалось невозможным (хотя и по другим причинам). Стремящееся упорядочить и дисциплинировать деятельность всех служащих в империи, правительство оказалось бессильным установить четкие временные границы для деятельности преподавателя. В распорядительных текстах удалось отмерить только объем учебных занятий и ввести наказания за их нарушения.
В начале XIX в. преподаватель в среднем читал две или три двухчасовые лекции в неделю, один час посвящал «наставлению кандидатов» (своего рода аспирантов)4. В 1830-е гг. нагрузка возросла до восьми часовых лекций5. («Содержание и достоинство преподавания немало выиграли и от того, что, по новому Уставу, профес-соры обязаны читать лекции почти вдвое более против прежнего (по 8 часов в неделю) и только в случае крайности, могут брать на себя преподавание двух предметов»6. В Николаевское царствование порицанию подвергались те университетские преподаватели, кто «самопроизвольно располагает учебным временем»7.
Тогда же университарии перестали объезжать учебные заведения округа. Это, с одной стороны, замкнуло их жизнь в пределах города, получившего на ментальной карте империи статус «университетского», а с другой - способствовало развитию письменных форм просветительской деятельности, обращенных к региональным обществам и локальным культурам. Данное обстоятельство сделало грань между служебной и частной жизнью университетского человека еще менее разграниченной. Удержание границы требовало усилий и часто воспринималось коллегами негативно -как нарушение этоса просветителя.
Реформы середины XIX в. вовлекли российские университеты в иные социальные и политические отношения. Они породили иллюзию того, что «для управления обновленной страной понадобятся новые, настоящие знания о населении, о законах общественного,
4 Уставы Императорских Московского, Харьковского и Казанского университетов 1804 года / / Сборник постановлений по Министерству народного просвещения. СПб., 1873. Т. 1. Стлб. 301-302.
5 Общий устав Императорских Российских Университетов 1835 года / / Там же. Т. 2. Ч. 1. Стлб. 982.
6 РГИА. Ф. 733. Оп. 50. Д. 663 «Дело об осмотре министром народного просвещения университета и других учебных заведений Харьковского учебного округа. Историческая записка о Харьковском университете. 1851. Л. 7.
7 НАРТ. Ф. 92. Оп. 1. Д. 1513 «Ведомости о происшествиях в Казанском университете 28 апреля 1822 - 20 мая 1826 года». Л. 48.
экономического и политического развития»8. В связи с этим значительная часть времени университетского человека второй половины столетия оказалась занятой не только исследованиями, но и участием в гражданских инициативах, общественных организациях, земских, городских и представительных органах самоуправления.
Вхождение в конце XIX в. в политику социальных слоев, ранее не участвовавших в ней, кардинальным образом повлияло на университетскую жизнь. Ее политизация расколола корпорацию на новые группы, породив явления «либеральной» и «реакционной» профессуры, «радикального» студенчества. Противостояние и конфликт данных групп разорвал цикличность учебного времени студенческими сходками и связанными с этим приостановками учебного процесса. В связи с этим усилилась научная деятельность не вовлеченных в политическую активность профессоров, с одной стороны, а с другой - произошел отток из университетов преподавателей в политические организации9. Эти обстоятельства способствовали появлению в университете разных социальных времен.
Темпоральность (в) источниковых текстов (ах)
Описание свойств университетского времени и его восприятие я вывожу из анализа письменных текстов, созданных университетскими людьми и для них в России XIX века. Для нужд исследования их можно разделить на две группы: «дисциплинирующие» (законы, указы, постановления, инструкции, предписания, распоряжения, расписания), то есть позволяющие реконструировать пространственно-временные условия жизни; и «парадигмальные», в которых мы можем выделить структуры мышления и рецепцию, то есть выявить коды университетской культуры (дневники, письма, мемуары, некрологи, протоколы заседаний профессорского совета, материалы публичных защит, корпоративные самоописания в виде «историй университетов»).
Историко-социологический подход к их изучению был применен мною в книге «Тегга Universitatis: два века университетской культуры в Казани»10 и использован при анализе архива Казанского университета в диссертационных исследованиях Т. Костиной11 и
8 Могильнер, М. Homo imperii: история физической антропологии в России (конец XIX - начало XX в.) М., 2008. С. 16.
9 Иванов, А.Е. Высшая школа России в конце XIX - начале XX века. М., 1991. С. 245-252.
10 Вишленкова, Е.А., Малышева, С.Ю., Сальникова, А.А. Terra Universitatis: два века университетской культуры в Казани. Казань, 2005. С. 312-321.
11 Костина, Т.В. Мир университетского профессора Казани. 1804-1863: Дис.... канд. ист. наук. Казань, 2007.
Л. Сазоновой12. О социальном времени университетского человека в Москве XVIII в. писали И.П. Кулакова, В.В. Хорошилова, Л.Б. Пономарева13, а применительно к профессорам конца XIX - начала XX вв. -Т. Мауер14. Каждый из нас стремился выявить специфические особенности темпорального распределения социальных функций данной группы.
Вторая сторона темы - восприятие времени профессором и себя в нем - еще не была предметом изучения историков российских университетов. Документальной основой для ее анализа могут послужить персональные тексты, большую часть которых составляют дневниковые и мемуарные свидетельства. При работе с ними исследователю приходится постоянно иметь в виду свою зависимость от сохранившегося (являющегося результатом отсева и отбора) источ-никового комплекса и особенно от использованных в нем текстуальных стратегий нарративного и культурного самопонимания15, а также от университетских практик запоминания16.
Так, в случае, когда мы погружаемся в тексты памяти профессоров, важно помнить, что в данном случае читатель имеет дело со специфической рефлексией реальности, которая прошла через фильтры Просветительского проекта. Его ценности, идеалы, основные постулаты отчетливо видны в мемуарных и эпистолярных свидетельствах, а нередко являются их главной целью и структурой. В этом отношении персональные тексты университетских людей могут быть рассмотрены в качестве нарративного средства символического переутверждения или подтверждения ценностей.
Поскольку в идеологии Просвещения университету отводилась роль двигателя социального прогресса, активное участие в монологах его служителей принимает категория «будущее». От его имени и в его интересах действовали просветители первой половины
12 Сазонова, Л.А. Повседневность казанского профессора. 1863-1918: Дис.... канд. ист. наук. Казань, 2009.
13 Университет для России: в 2 т. / ред. В.В. Хорошилова, Л.Б. Пономарева. М., 1997-2001; Кулакова, И.П. Университетское пространство и его обитатели. Московский университет в историко-культурной среде XVIII века. М., 2006.
14 Maurer, T. Hochschullehrer im Zarenreich. Ein Beitrag zur russischen Sozial-und Bildungsgeschichte. Koeln; Weimar; Wien (Boehlau), 1998 (Beitraege zur Geschichte Osteuropas 27).
15 Markowitsch, H., Welzer, H. Das uatobiographische Gedachtnis. Hirnorganische Grundladen und biosoziale Entwicklung. Stuttgart, 2005. S. 215-224.
16 Zarubavel, E. The Rigid, the Fuzzy, and the Flexible: Notes on the Mental Sculpting of Academic Identity // Social Research. 1995. (62). P. 1093-1106; Zarubavel, E. Language and Memory: 'Pre-Columbian' America and the Social Logic Periodization / / Social Research. 1998. Vol. 65, № 2. P. 315-330.
XIX в.; к нему готовились и его приближали вверенные их попечению студенты. «Все соединилось к тому, чтобы предвещать человечеству новую и великолепную будущность», - предсказывали университетские интеллектуалы17. В этой связи наука, распространением и производством которой занимались профессора, к которой они «приуготовляли» своих воспитанников, намеренно противопоставлялась современной (то есть «текущей» и «изменчивой») политике и даже «сиюминутной» действительности. Этос науки служил не столько настоящему, сколько готовил наступление лучшего будущего. Поэтому в созданных летописях российских университетов описываются разные «прошлые времена» («тяжелое», «скудное», «былое», «прошлое», «старина», «старое время»), но все они повествуют о едином и неделимом «будущем времени».
В контраст их оптимизму и мажорности, в целом ряде мемуаров второй половины столетия будущее университета с предикатом «скорое» образует противоположную категорию: оно фигурирует в качестве негативного знака угрозы и ухудшения. Оно виделось современникам результатом вытеснения российских интеллигентов из пространства политики и сферы социальной активности18. Ему надо было противостоять, стараться изменить.
Впрочем, кроме общекорпоративной специфики мемуарного письма, в нем есть особенности изложения, порожденные научной специализацией автора. Представители точных и естественных наук предпочитали вести своего рода хронику университетской жизни, называя в ней имена коллег и учащихся, фиксируя календарные числа, детально описывая места действий. Время в данных текстах буквально тикает датами. В отличие от протокольных свидетельств «естественников», из-под пера гуманитариев выходили сюжетные рассказы об университетской повседневности «вообще». В них время образует своего рода культурную среду повествования. Не претендуя на точность собственной памяти, историки, филологи, философы предупреждали читателя, что их записи - всего лишь продукт воображения на тему университета19.
В комплексе текстов, созданных от имени студентов, университет определяется не столько как пространство жизни корпорации, сколько как один из возрастов интеллектуала, совпадающий с границами его
17 Чичерин, Б.Н. Студенческие годы. Москва сороковых годов // Московский университет в воспоминаниях современников (1755-1917). М., 1989. С. 375.
18 Ковалевский, М.М. Московский университет в конце 70-х и начале 80-х годов прошлого века / / Московский университет в воспоминаниях современников (1755-1917). С. 491.
19 Ковалевский, М.М. Указ. соч. С. 485.
физиологической молодости («таким образом распростился я с университетом и вынес из этого времени много отрадного»)20. Видимо, поэтому многие сборники таких воспоминаний структурированы по «поколениям» («из истории студенческих беспорядков», «студенчество на перепутьи», «дореволюционное русское студенчество»21). В мемуарах бывших воспитанников (как правило, в момент письма довольно пожилых людей) студенческая жизнь описывается эмоционально и в категориях детства («время пребывания в университете и теперь живо представляется в моей памяти»22, «на первых шагах в университете», «ему я обязан первым своим философским развитием»; «прошло болеe сорока лет, я уже старик; но и поныне с удовольствием, даже с увлечением вспоминаю о беззаботном и счастливом времени студенчества»23 и т. д.). Еще одна особенность студенческих воспоминаний состоит в том, что из доминирующих в русской мемуаристике матриц - описывающих жизнь либо как путь к Спасению («агиография»), либо как рассказ о перенесенных страданиях («исповедь») - бывшие учащиеся выбирали повествование о перерождении в стиле автобиографии Ж.-Ж. Руссо24. Соответственно, для вступающего в него юноши университет оказывался временем и местом духовного крещения («лекции этого профессора оказали на меня громадное влияние и произвели в моей духовной жизни решительный поворот»25).
Темпоральность в целом внутренне присуща университетскому письму: дневники имеют поденные записи, организованные согласно протяженности дневных событий и их распределению внутри академического года; а мемуары выстраиваются как восходящая линия жизни, тянущаяся от биологического рождения через интеллектуальное перерождение в университете к бесконечной славе и вечной памяти корпорации и соотечественников. Замечательно, что это относилось не только к студентам и профессорам, но и к любому служащему университета («инспектором в то время был
20 Бестужев-Рюмин, К.Н. Воспоминания // Московский университет в воспоминаниях современников (1755-1917). С. 371.
21 Памяти русского студенчества конца XIX - начала XX веков: сб. воспоминаний. Париж, 1934.
22 Ничпаевский, Л. Воспоминания о Харьковском университете 1823-1829 годы / / Харювський ушверситет XIX - початку XX ст. у спогадах його професорiв та вихованщв. Харюв, 2008. Т. 1. С. 57.
23 Оже-де-Ранкур, Н. В двух университетах: (Воспоминания 1837-1843 годов) / / РС. 1896. Т. 86, № 6. С. 582.
24 Morrissey, S.K. Heralds of Revolution. Russian Students and the Mythologies of Radicalism. N. Y., 1998. P. 5.
25 Костомаров, Н.И. Студенчество и юность. Первая литературная деятельность / / Харювський ушверситет... Т. 1. С. 57, 180.
человек, о котором у всех старых студентов сохранилась благоговейная память»26). Время придавало рассказу направление и смысл.
Управление временем или социальные времена
В антропологии времени университетского человека очевидны следы темпоральных представлений разных социальных групп: бюрократической «линейности», ученической «цикличности» и священнической «бесконечности», связанной с представлениями о «бессмертии».
Для всех служилых людей в Российской империи, в том числе для профессоров, была важна «долговременная беспорочная служба» -категории, в которых достоинство обреталось приращением срока пребывания в должности, профессиональным долгожительством, а не личными заслугами. В начале XIX в., прослужив 25 лет, преподаватель получал право на «полную» пенсию (когда размер выплат равнялся годовому окладу). За каждые последующие 5 лет службы ему добавлялась 1/5 часть пенсии27. У «заслуженного профессора» была привилегия: он мог продолжать службу и получать при этом полную пенсию. Остальным приходилось выбирать: либо пенсия, либо оклад28. С 1835 г. половинный «пенсион» можно было получить за 25летнюю выслугу, а полный - за 35 лет службы. Вместе с тем, правительство заверило, что будет допускать продолжение службы заслуженных профессоров только в виде исключения.
Все служилые люди в империи стремились обрести как можно большую «выслугу» и при этом не надорвать здоровье на казенной ниве. Однако, если чиновник, как правило, не был защищен корпоративной поддержкой и нес персональную ответственность за выполнение служебных поручений, то в университете ситуация была иная. Отсутствие преподавателя на занятиях (из-за болезни, пьянства, домашних обстоятельств или поездки «по казенной нужде»), как правило, покрывалось перераспределением его обязанностей среди коллег.
С одной стороны, это защищало и при благоприятном раскладе позволяло заниматься научными исследованиями. А с другой - такая практика поощряла иждивенчество. В результате университетская корпорация изобиловала физически слабыми и престарелыми людьми. Ограничения для них вводились только при занятии администра-
26 Чичерин, Б.Н. Указ. соч. С. 376.
27 Научное наследство. Т. 12: Новые материалы к биографии Н.И. Лобачевского / сост. Б.В. Федоренко. Л., 1988. С. 249.
28 Сборник постановлений по Министерству народного просвещения. Т. II: Царствование императора Николая I. 1825-1855. Отд. I. 1825-1839. СПб., 1875. С. 991.
тивных должностей. Архив Министерства народного просвещения изобилует такого рода свидетельствами: «Касательно ж Ординарнаго Профессора Брянцева за нужное почитаю объяснить, - сообщал московский попечитель, - что он при всем его усердии и неутомимом рвении, по старости лет его, по упадающим силам и по ослабевающему зрению, едва может с похвальнейшим успехом преподавать порученную ему лекцию, на которую еще силы его достаточны, но звания Декана, требующаго особливой деятельности, он отправлять не может»29.
Молодые люди с хроническими заболеваниями, считавшие себя непригодными для военного или чиновного поприща, видели в преподавании и науке единственную возможность для себя государственного применения («я боялся вступить в гражданскую службу по слабости здоровья; боялся оставить свои ученые заня-тия»30). В размышлениях университетских коллег по этим случаям высказывалась надежда, что пропуски занятий, а также перерывы в научных исследованиях будут скомпенсированы после выздоровления преподавателя. Таким образом осуществлялся индивидуальный выход за пределы социального времени. Обладавшие богатым опытом корпоративного маневрирования, пожилые профессора без колебаний добивались удлинения срока собственной службы сверх нормы, воспринимая ее как необременительное получение дополнительных выгод (увеличение суммы пенсии, сохранение оклада, столовых денег или казенного жилья) за счет принудительного согласия молодых коллег взять на себя часть их обязанностей. Право на это аргументировалось ссылками на воспроизводящую себя университетскую традицию и аналогичные тяготы, перенесенные в молодости.
В норме наличие в корпорации людей разных возрастов, представителей нескольких поколений является системным свойством университета. Оно обеспечивает передачу исследовательского и преподавательского опыта в режиме «из рук в руки» или «лицо к лицу». Однако естественное тяготение «ученого сословия» к «старению» и слабость, а то и отсутствие встречных механизмов его «омоложения» приводили ситуации невнимания к университету верховной власти, к застою и кризису. «В то время, - вспоминали выпускники, - между профессорами было еще много монстров, ос-
29 РГИА. Ф. 733 Оп. 28. Д. 71 «По представлению Попечителя Московскаго Университета Графа Разумовскаго об исходатайствовании утверждения на нынешний год Ректором профессора Гейма также и об утверждении Деканами факультетов им представляемых профессоров Брянцева, Прокоповича-Антонскаго, Рихтера и Матеи». 1811. Л. 18.
30 Степанов, Т.Ф. Из «Автобиографии» // Харківський університет... Т. 1. С. 50.
тававшихся от старого времени. Такими допотопными созданиями наполнены были словесный и юридический факультеты; им давали время на выслугу полного пансиона»31.
Когда нарушения поколенческого баланса в университете становились уж очень вопиющими, часть корпорации сама просила власти силой закона ввести возрастные ограничения для пребывания профессоров на службе. «Гласное суждение в Совете о достоинстве своего сочлена, - признавались они в собственной неспособности решить проблему, - оказывается на деле весьма неудобным, и поэтому, вопреки глубокому убеждению членов университета, преподаватели остаются на своих местах с явным ущербом для пользы науки, препятствуют даровитым молодым людям поступать на убылые места и с новыми силами действовать ревностно для блага народного просвещения на занятых ими кафедрах»32.
Живущие в условиях иной корпоративной культуры, чиновники скептически, а иногда и резко негативно воспринимали тяготение университета к геронтологическим моделям жизни («если мы судить людей будем только по давности университетского сожития, то и никогда не приведем университета в цветущее состояние»33) и периодически объявляли акции борьбы с ними. «Прослужившие усердно 25 лет в звании Профессора, - убеждало современников министерское предписание, - требующем непрестаннаго внимания и напряжения и достигаемом усильными занятиями с самых юных лет, по большей части чувствуют уже изнурение умственных и телесных сил, препятствующее им следовать внимательно за ходом усовершенствования наук и исполнять обязанности с точностью и желаемым успехом»34. Правительство рекомендовало университетским советам не просить министерство об исключениях (являющихся правилом) для заслуженных профессоров и заботиться о подготовке на профессорские звания способной молодежи.
Однако, несмотря на понимание пагубности ситуации, в моменты «зачисток» связанная круговой порукой корпорация оборонялась против них и лишь в случае крайней необходимости жертвовала некоторыми своими членами. Как только буря правитель-
31 Михайлов, И.И. Казанская старина. Из воспоминаний // РС. 1899. № 11. С. 109.
32 НАРТ. Ф. 977. Оп. Ректор. Д. 1244. Л. 1-1 об.
33 ОРРК НБ КГу. Ед. хр. 4777 «Письма М.Л. Магницкого ректору Г.Б. Никольскому». Письмо № 7 от 20 января 1822 года. Л. 3.
34 О дополнительных правилах относительно поручения Заслуженным профессорам кафедр в Университетах и других высших учебных заведениях / / Сборник постановлений. Т. 2, ч. 1. Стлб. 624.
ственного негодования стихала, все восстанавливалось в прежнем виде. Не имевшее естественных механизмов саморегулирования, российское ученое сословие быстро возвращалось к геронтологическим проблемам и нормам. Со своей стороны, правительству не хотелось вмешиваться во внутрикорпоративные отношения и получать от престарелых профессоров обвинения в удушении российского просвещения. К тому же ради общего правила политической власти пришлось бы отказаться от услуг исключительных ученых, имеющих мировую известность, и коим министерские чиновники второй половины XIX в. нередко были обязаны началом собственной карьеры. Поэтому, как правило, власти предпочитали оставлять этот острый вопрос на саморазрешение.
Особый окрас профессорской темпоральности придавало преподавание. В качестве учителя университетский человек ощущал цикличность собственной жизни. Повторяемость учебных ритуалов рождала ощущение стабильности и неизменности времен («как и сто лет назад в стенах университета звучат...»; «эти лекции Шевы-рев неизменно повторял каждый год, даже с теми же примерами», -вспоминали студенты35). Все это воспринималось как положительное качество, но лишь до тех пор, пока жизнь города или страны в целом не вступали с ней уж в слишком резкое противоречие. Так, в условиях усилившейся динамичности общества 1860-х гг. университетская неизменность стала ассоциироваться с «безвременьем». Тогда даже бывшие выпускники, склонные добродушно описывать старушку альма-матер, признавались в том, что отвлеченные лекции были мало связаны с реальностью.
Цикличность школьной жизни отразилась в специфических обозначениях временных отрезков и в характерном для университетского человека способе описывать «количественное время». Для сравнения напомню, что население Российской империи отмеряло время «гражданскими» (то есть календарными) годами и 60-минутными часами, а университет говорил, писал и мерил свое существование «учебными» годами и изменчивыми (от 60 до 120 минут) «академическими» часами.
В начале XIX в. учебный год в различных университетах Российской империи начинался в разные сроки. Например, в Казанском он брал начало в середине августа и заканчивался годичными экзаменами 10 июля. Во второй половине столетия академический год по всей империи был унифицирован: начинался 1 сентября и закрывался 21
35 Афанасьев, А.Н. Московский университет (1844-1848) // Московский университет в воспоминаниях современников (1755-1917). С. 259.
мая. Вакационным был период с 21 декабря по 12 января и с 10 июня по 20 августа (с 1835 г. по 22 июля)36. Год делился на «полугодия», а учебная неделя состояла из шести дней по восемь занятий в каждом. В начале XIX в. они начинались в 7.15 по местному времени, а с 1840-х гг. -в 8 часов утра «по Петербургу» (по «пулковскому времени»).
Полный цикл обучения по уставу 1804 г. составлял три года на всех факультетах, кроме медицинского (будущие врачи учились четыре года). В реальности срок обучения был плавающим. «В те времена, -вспоминал выпускник Харьковского университета, - студенты оставались в университете по десяти и более лет; они посещали все факультеты и курсы, а чаще вовсе не ходили на лекции»37. Устав 1835 г. потребовал от университетов жесткого контроля за временем и качеством изготовления специалистов. В результате его введения студенты всех специальностей стали учиться четыре года, а медицине - пять. Индивидуальное растяжение цикла стало скорее редкостью, чем правилом.
В середине 1880-х гг. была сделана официальная попытка сломать цикличность учебной жизни. Тогда студентам была предоставлена возможность самим определять срок обучения (в том числе получать диплом посредством экстерната), время занятий и экзаменов. Но уже в 1890-е гг. все вернулось на круги своя, а эксперимент был признан неудачным, оставив по себе память о «вечном студенте».
Растущая интенсивность преподавательского труда сопровождалась увеличением времени, отданного в свободное распоряжение. Поначалу безоговорочного права на ежегодный отпуск профессор не имел. Разрешение на него давал Совет «.только по самым необходимым обстоятельствам просителя» и не более чем на 28 дней38. По уставу 1835 г. все профессора получили ежегодный отпуск в 30 дней, который можно было взять во время летних каникул с разрешения ректора. Кроме того, мог быть предоставлен отпуск на срок от одного до четырех месяцев с разрешения попечителя. Если же профессор отлучался из университета на срок более четырех месяцев, то он увольнялся от службы с правом вернуться на нее39.
Поскольку, в отличие от чиновника, служба профессора не была жестко привязанной к присутственному месту, затраченное им время с трудом поддавалось измерению и административному контролю. К тому же после утверждения в России модерного типа уни-
36 Общий устав Императорских Российских Университетов 1835 г. // Сборник постановлений. Т. 2, ч. 1. Стлб. 984.
37 Ничпаевский, Л. Указ. соч. С. 59.
38 Сравнительная таблица уставов университетов 1884, 1863, 1835 и 1804 гг. СПб., 1901. Стлб. 64.
39 Свод законов Российской империи. Т. 3. Стлб. 76-78.
верситета, преподаватель уже не мог ограничиться зачитыванием учебного пособия. Он нуждался в длительной подготовке к лекциям, разработке просеминаров и диспутов, ему требовалось время для составления отчетной документации, для проведения научных исследований и описания их результатов. При этом многими видами деятельности профессора занимались не в кабинетах, а дома («я дорожил временем для своих домашних занятий»40).
У многих современников (особенно у тех, кто по долгу службы должен был управлять просвещением) это создавало впечатление праздного образа жизни профессоров. Аргументом в пользу этого служило действительное присутствие в университетской среде тех, кто не удержался от соблазна воспользоваться бесконтрольностью служебного времени. Другое дело, что они являли собой контраст той части корпорации, которая в силу взваленных на себя обязанностей и высокой ответственности не имела свободного времени вообще. «Профессору дозволяется отдохнуть в вакационное время, - признавались они. Но может ли он действительно пользоваться этим отдыхом, когда, с одной стороны, ему предстоит годичный курс, требующий подготовки, а с другой - общество и самая привязанность к науке требуют постоянных занятий?»41 В XIX в. интенсивность работы профессора в провинциальном университете была выше, чем в столичном. Чтобы быть успешным ученым в условиях скудной научной библиотеки и ограниченной экспериментальной базы, харьковчанам и казанцам приходилось тратить больше денег и энергии, чем их московским и петербургским коллегам. «Я прилагал все усилия, чтобы не отставать от своей науки при быстром ходе ее к усовершенствованию, - признавался харьковский хирург. Я мог только через неусыпную деятельность оставаться нечуждым учености Европы, но всего должен был достигать двойными трудами»42.
Впрочем, поскольку ни одна профессорская корпорация не была единой в своих этических ценностях и организации жизни, при анализе ее темпоральности уместно воспользоваться предложением Э.Дюркгейма и отличать социальное время от персонального в жизни человека43. На бытовом уровне в XIX в. длительность сегментировалась не часами, а неделями. Обыватели отсчитывали количество семидневок, чтобы сообщить время нахождения в пути, дос-
40 Степанов, Т.Ф. Указ. соч. С. 46.
41 НАРТ. Ф. 977. Оп. Совет. Д. 4552. Л. 1-1 об.
42 Еллинский, Н.И. Автобиографическая записка // Харювський ушверситет... Т. 1. С. 56.
43 Durkheim, E. The Elementary Forms of the Religious Life. L., 1915. P. 441.
тавку почты, дородовый срок, затраты на выполнение служебного поручения. Это характерно и для персональных текстов университетских людей при описании частной (но не служебной) жизни. Профессиональную сферу преподаватель отмерял «полугодиями», «академическими годами», «занятиями».
Другой пример различия социального и персонального в отношении университетских людей ко времени дает делопроизводственная документация. Судя по содержащимся в ней заявлениям, в корпорации ценилось уважительное обращение с «чужим» временем. Пунктуальность ставилась в заслугу или в упрек и служила серьезным основанием для оценки коллег. Вместе с тем, на факультетских заседаниях постоянно рассматривались вопросы «трудовой дисциплины» и профессиональной этики: профессора и адъюнкты частенько опаздывали на лекции и корпоративные мероприятия, задерживали отчеты и выполнение работ, заставляя студентов и коллег подолгу ждать и тратить время впустую. Такая дезорганизация оправдывалась необходимостью нести одновременно разнородные обязанности - проводить научное исследование, осуществлять учебную практику и выполнять административные поручения.
В реальности университетские люди делились на тех, кто отнюдь не переусердствовал в служебном рвении; кто все время посвящал чему-либо одному; и тех, кто наполнял его множеством дел, становясь заложником собственного ускорения («отец был очень увлекающийся человек. С жаром и любовью он одновременно занимался наукой, газетой, археологией, искусством»44).
Восприятие времени
Занимаясь наукой, университетские профессора ощущали себя исторической ценностью и репрезентировали это через выход за пределы исторического времени («его деяния останутся в веках», «благодарные потомки оценят», «современники не поняли значимость его открытия»). При таком самопонимании момент обретения ученой степени образовывал «разрыв» в персональной биографии. Не случайно мемуаристы и прославляющие ушедшего профессора коллеги осмысляли его пребывание на земле, разделенным на два периода: на «подготовительный этап» и «научную жизнь». Период «до» защиты диссертации описывался как мало значимый для истории, а вот протяженность «после» обретения степени включала в себя посмертное бытование имени и нетлен-
44 Загоскина, О.Н. Воспоминания о Николае Павловиче Загоскине. Казань, 2002. С. 7.
ность идей ученого. Вероятно, ощущение разрыва поддерживалось еще и реальными изменениями в характере занятий и частной жизни университетского человека, обретшего профессорский статус.
В контраст прославительным текстам, обращенным «во внешний мир», на закрытых корпоративных заседаниях профессора говорили о тленном: недолговечность академической поддержки оказывалась признаком «лженаучности» или некачественности научной продукции («пустоцвет не продержался и одного года»). Даже сама краткость научной жизни служила аргументом в борьбе с инакомыслящими и иноверцами. Именно поэтому ранний уход из научного сообщества (в качестве протеста или преждевременной смерти) интерпретировался как слабость или несчастье ученого. Считалось, что «подлинный» талант всегда пробьется, а если ученый не реализовался, то у него и не было на то дарований. В этой связи переход (даже конфликтный) профессора в другой университет и последующая успешная карьера рассматривались его конкурентами как умысел, образующий континуитет научной биографии (даже если ученый считал это трагическим разрывом в собственной судьбе).
Университетские люди осмысляли свой корпоративный опыт, формулируя ежедневное взаимодействие в терминах «большой длительности». Тема «раньше и сейчас» - сквозная для созданной ее представителями мемуаристики. «Нынешние студенты заведомо хуже их предшественников, а старое поколение профессоров, конечно же, лучше современных молодых преподавателей» - это один из то-посов университетского сознания, зафиксированный в протоколах факультетских заседаний. При этом автобиографические рассказы педагогов полны анекдотами о собственных студенческих шалостях, срывах занятий, сопротивлении власти преподавателей. Очевидно, такие универсальные и вневременные тропы поддерживали ощущение протяженности и непрерывности университетской культуры, ее повторяемости и неизменности.
Цикличность университетской жизни усиливала данную иллюзию. В принципе, у студентов была даже возможность вернуться в иллюзорное прошлое: проучиться тем же предметам второй год подряд или вернуться на учебу в университет после исключения. В свою очередь профессор при долговременном пребывании в стенах одного учреждения оказывался лишен эффекта «совместного старения» в корпорации. Молодые коллеги и меняющиеся поколения студентов создавали у него чувство детемпорализации: вечного существования университета и себя в нем. В этом отношении возможность ученых из прошлых времен и потомков из будущего участвовать в настоящем органично вписывалась в сознание универси-
тетского человека. Он осмыслял корпоративную жизнь в терминах «истоков» и «исхода», воздавал должное научным предшественникам, обращался не только к современным слушателям и читателям, но и к будущим интеллектуалам. Постоянно звучавшие в стенах университетов слова «прошлые поколения», «современники», «потомки», «преемники», «ученики» создавали эффект непрерывности и образовывали вневременную перспективу. Такая интерпретационная модель погружала реальное социальное время в процесс, где люди активно создавали интерсубъектность и вызывали чувство совместной жизни времен в «живом настоящем».
Таким образом, детемпорализированная цикличность учебной жизни, соединившаяся с идеей поступательного научного прогресса, растянула линейное время «чиновника на ниве просвещения» и вывела его за пределы человеческой жизни. Это отразилось на складывании особой университетской космологии и возникновении имперсонального времени. Их следы исследователь может обнаружить не только в риторических формулах, но и в ненарративных практиках профессорской жизни (например, в пространных выступлениях («словесных постановках») на заседаниях ученого совета, в трепетном отношении к личному и корпоративному архивам, в стремлении вести дневники или писать воспоминания о себе как об ученом и просветителе).
Время в языке самоописания
Прочтение «парадигмальных» текстов, рожденных в университетской среде, позволяет заметить наличие характерного для данного сообщества языка самоописания. Категории времени и пространства образуют в нем устойчивую дихотомию.
Время очеловечивалось, что отражается в речевых тропах «время пришло», «время требует», «время смягчает», «настал момент», «время неумолимо сокращает», «время застыло», «наступило время экзаменов», «время помогает избавиться». Если университетскому человеку что-то не удавалось сделать, то он никогда не писал о невозможности или собственной неспособности реализовать это. Виноватым всегда оказывалось время, вернее, его «краткость» или «нехватка». В этой связи для описания университетской активности чаще всего использовались глаголы, имеющие темпоральную константу («не успел», «опоздал», «отстал», «опередил», «созрел», «достиг», «совершил», «создал», «не завершил», «был» и «стал» и др.). Ими изобилуют некрологи и прочие тексты, написанные по случаю юбилея, защиты, избрания и т. д. Прочтение данных текстов в протяженности столетия позволяет отметить нарастание в них темпоральности.
Категории времени участвовали в маркировании явлений и в экспертных заключениях («современное положение дел», «устаревшее мнение», «временный (не качественный) преподаватель», «новейшие исследования», «последние (наиболее верные) данные»). При этом в университете использовались не только тропы из обыденной речи или бюрократические штампы, но и литературные или научные метафоры. Например, косность и архаичность мышления профессорского совета казанский попечитель определял как «старообрядчество университетское»45, а харьковский профессор страшился быть «анахронизмом по собственному предмету»46.
С точки зрения бюрократической власти в университете все делалось ужасно медленно. В министерство часто поступали сообщения чиновников, возмущенных тем, что все здесь намеренно затягивается и вязнет (дело, которое можно было решить за полтора часа, в профессорском совете заняло «по причине споров и отговорок двоих только членов» целых пять часов (с 12 до 5-ти часов по полудни)»47). Сами же университетские люди постоянно испытывали стресс от вырывающегося из-под контроля ритма жизни и хронического недостатка времени.
Имея под собой универсальные основания, тем не менее, раздражительный тон бюрократической переписки нередко есть следствие разницы социальных ценностей чиновников и интеллектуалов. То, на что щедро расходовал свое время вечно занятый профессор (длительные обсуждения, убеждения, многократные выступления, выслушивание чужого мнения, голосование и прочее), военным и чиновным людям казалось непроизводительным времяпрепровождением. В лучшем случае современники завидовали «мирной и тихой жизни профессора»48, в худшем - возмущались пустой тратой в университете казенных денег. «Странное дело, -возмущался попечитель, - как у вас вяло исполняются самые решительные предписания»49.
В свою очередь, безоговорочное и безотлагательное выполнение министерских инструкций воспринималось в университетской среде как признак безответственности и поспешности. Даже санов-
45 ОРРК НБ КГу. Ед. хр. 4777 «Письма М.Л. Магницкого ректору Г.Б. Никольскому». Письмо № 41 от 5 декабря 1822 года. Л. 25.
46 Еллинский, Н.И. Указ. соч. С. 56.
47 Нагуевский, Д.И. Петр Цеплин. Первый профессор Казанского университета (1772-1832 гг.). Историко-литературный очерк. Казань, 1904. С. 143.
48 Ничпаевский, Л. Указ. соч. С. 89.
49 ОРРК НБ КГу. Ед. хр. 4777 «Письма М.Л. Магницкого ректору Г.Б. Никольскому». Письмо № 32 от 24 октября 1822 года. Л. 12.
никам они советовали не торопиться с решениями, «чтобы после не переделывать». Предлагая власти свои интеллектуальные услуги, университетский человек, подобно М. Ломоносову, добавлял: «Ежели дней полдесятка обождать можно, то я целый полный план предложить могу»50. Подразумевалось, что качество выходящей из-под пера профессора продукции с лихвой восполнит ожидание, компенсирует потерю времени.
За столетие социальное время профессорской корпорации получило множество речевых форм, которые передавали их качественные характеристики: период вступительных экзаменов - «смутное время»; выпускные экзамены - «горячая пора»; «блаженное время, когда с дипломом в руках мы строили воздушные замки о предстоящей нам жизни и службе»; ощущаемое отсутствие позитивных событий - «безвременье». В речевом поведении и в стратегии письма университетские люди использовали приватизированное или групповое время («в мое время», «в наше время», «в его времена», «в бытность мою в Московском университете») чаще, нежели обезличенную форму времени («в то время», «в описываемую эпоху»). В университете с его культом просвещенной и свободной личности качественные характеристики времени зависели от личного опыта его проживания.
Время как корпоративный субъект
В качестве культурной универсалии время принимало участие в переструктурировании университетской корпорации. В силу специфики ее организации и функционирования «чиновное» отношение ко времени здесь корректировалось процедурами избрания и научными успехами.
Все должности («места») в университетской иерархии по определению являлись временными. Их занимали либо до перехода на новую ступень (магистр, адьюнкт), либо до переизбрания по истечении установленного срока полномочий (экстраординарный и ординарный профессор). В первой половине столетия сократить срок между должностями можно было лишь экстренными мерами: либо «безвозмездной» службой (отдавая жалованье в пользу университета, как делал П.А. Дубовицкий в Казани), либо получив ученую степень в зарубежном университете или в Профессорском институте в Дерпте.
Но если должности в университете, как в любом присутственном месте, обретались за выслугу лет и беспорочную службу, то ученое
50 Письмо М.В. Ломоносова к И.И. Шувалову от июля 1754 года / Изд. В.А. Садовничий / / Вестн. истории, литературы и искусства. М., 2005. Т. 1. С. 340.
звание присваивалось за личные заслуги. Оно имело к темпоральным категориям более опосредованное отношение. С одной стороны, на личном и коллективном опыте базировалось представление о том, сколько времени нужно для выполнения качественного научного исследования по специальности. Исходя из него, можно было говорить о «потере» или «обретении времени». Сокращение или растягивание усредненного параметра не приветствовалось коллегами («замедление дела» или «ускорение дела»). Скоропостижность рождала подозрения в излишнем тщеславии и недобросовестности, а затягивание - в лености, несостоятельности или профессиональной неуверенности.
Все же официально закрепить темпоральную дистанцию между моментами обретения научных званий разного уровня университетскому сообществу не удавалось, что приводило к коррозии традиционных возрастных или поколенческих отношений в ученом сословии. Корпоративный статус преподавателя определялся не столько его возрастом (биологическим временем), сколько сроком, прошедшим с момента публичной защиты диссертации. Человек, ставший профессором в молодом возрасте, воспринимался как более старший по сравнению с преподавателем, получившим степень в зрелом возрасте. Великовозрастный диссертант мог всю жизнь обращаться со своим молодым научным руководителем или оппонентом как с более старшим коллегой.
Официальное обращение «молодой человек», так же как и определение «новейший ученый», имели в университете негативноиронический оттенок. Как правило, они служили указателями не столько возраста, сколько низкого уровня профессионализма, поэтому применялись равно как к студентам, так и к заподозренным в незнании, неспособности или халтуре сверстникам.
В ответ на подобную речевую дискриминацию применительно к ученым, надолго утвердившимся в корпоративной среде, неформально использовались термины «мыслители старого типа»51 и «университетские старцы». У них тоже был двойной адресат: властный профессор и просто старый по возрасту преподаватель. Далеко не всегда эти качества совпадали в одном лице. «В мои студенческие годы Котельников был уже очень стар, - вспоминал студент середины 1860-х гг. о добром лекторе. - Бывало мы почтительно давали ему дорогу в университетском коридоре: старец шел уже по стенке, с неизменным красным платком и табакеркой в руке, извиняясь без всякого пово-
51 Корсаков, Д.А. Былое в жизни Казанского университета 1856-1860 гг. Из воспоминаний о прошлом / / Былое из университетской жизни: Литературный сборник к 100-летию Императорского Казанского университета. СПб., 1904. С. 170.
да»52. Но были среди «старцев» и менее безобидные и даже более молодые экземпляры. Рассказы о кознях или немощи «старцев» буквально рассыпаны на страницах студенческих мемуаров.
При открытии Московского университета сановники, набиравшие в него иностранных профессоров, предпочитали обращаться с предложением к молодым людям. «Молодой человек, - объяснял Г.Ф. Миллер позицию правительства, - скорее приспособится к обычаям страны и еще имеет надежду выучить язык, что даст ему большие преимущества»53. Но в XIX в. для преподавательской корпорации стал важен не биологический возраст ее членов, а их психологическое ощущение возраста и соответствующее этому поведение. Идеалом являлись «вечно юные старцы». Таковым мог быть и выслуживший пенсию профессор («он до старости сохранил весь свой юношеский жар»54, «был довольно стар, седой, но с живостью, свойственной молодости, следил за ответами студентов»55), и вступающий на это поприще молодой человек («г[осподин] профессор Браун еще весьма молод и нет, кажется, еще 25-ти лет... Дай Бог, чтоб душой и сложением был стар!»56). Утверждения такого рода служили показателем особого дара вневременной молодости и аргументом в пользу особости университетского человека. Ссылки на «внутреннюю молодость» служили обоснованием права «долгожителей» оставаться в должности, на их власть и особые привилегии. От молодого же профессора ждали старческой мудрости и соответствующих поведенческих моделей: благодарности, осторожности, терпимости («надо уметь терпеть и ждать»). Считалось, что это и есть та самая персональная «скромность», которая помогает сохранять корпоративное единство.
По всей видимости, на восприятие времени и себя во времени влияла гендерная идентификация университетской корпорации. Мужское сообщество мыслило себя во вневременных категориях. Педагогическую и научную деятельность могли прервать лишь болезнь или смерть. Других темпоральных ограничений у университетского мужа не было. Другое дело, что у одних это рождало ощущение краткости собственного века и подстегивало, а у других вызывало ил-
52 Смоленский, С.В. Из воспоминаний о Казани и о Казанском университете в 60-х и 70-х годах / / Былое из университетской жизни... С. 256.
53 Цит. по: Андреев, А.Ю. Основание Московского университета и русско-немецкие университетские связи в середине XVIII в. // Вестн. истории, литературы и искусства. М., 2005. Т. 1. С. 355.
54 Чичерин, Б.Н. Указ. соч. С. 382.
55 Ничпаевский, Л. Указ. соч. С. 58.
56 Загоскин, Н.П. История Императорского Казанского Университета за первые сто лет его существования. 1804-1904. Казань, 1902. Т. 1. С. 316.
люзорное чувство бесконечности возможностей и расслабляло. Впрочем, многое в персональных поведенческих моделях зависело от состояния корпоративных отношений в режиме «здесь и сейчас».
Университет в пространстве времени
Другой аспект темы - складывающаяся мифология университета и роль в ней категории времени. Время в университете сегментировано повторяющимися событиями, зафиксированными в календаре и годичном расписании. При этом главным его наполнением были «словесные постановки». Самой формой обращения к собеседникам «лицом к лицу» они форматировали разделяемые эффекты и через это - сознание и эмоции слушателей. Проговариванием корпоративного опыта спектакли, публичные защиты, выступления на заседаниях совета, лекции усиливали ключевые символы, что систематически утверждало связь между широким спектром разнообразных культурных элементов57, то есть являлось единым, разворачивающимся во времени и в пространстве рассказом-убеждением. В нем российский университет представал как недавно привитый в России отросток, взятый от многовекового древа европейской культуры.
Такая амбивалентность позволяла менять риторику в зависимости от ситуации. Краткость биографии и периферийное место российских университетов в мировом образовательном пространстве описывались в официальных документах и созданных в начале XX в. метанарративах истории в терминах незрелости и зависимости. Основанные в Казани, Москве, Петербурге, Саратове, Харькове, корпорации заявляли о себе как о «начинающих» и «молодых», требуя особого внимания и опеки власти. Противопоставляя себя «мудрым и зрелым» корпорациям Западной Европы, они подчеркивали фактор «новизны» и «необычности» университета для отечественной истории.
Это порождало разные реакции людей власти. В одних случаях такая тактика поведения приносила желаемые патерналистские плоды в виде наград, дополнительного финансирования, удовлетворения ходатайств, вмешательства в корпоративные конфликты. Однако в других ситуациях можно было получить и «родительский подзатыльник»: «Попробуйте, - писал казанский попечитель рек-
57 Gilmore, D.D. The scholar Minstrels of Andalusia: Deep Oratory, or the Car-nivalesque upside down // J. Royal Anthropological Institute of Great Britain and Ireland. 1955. № 1. P. 561.
тору, - быть на сей раз настоящим университетом, не на помочах»58 или «пора нашему университету взять приличную осанку»59.
Другая текстуальная стратегия заключалась в описании сверхнасыщенности жизни российского университета («чтобы полностью очертить этот период, потребовалось бы очень много времени и места»60). Частое повторение в университетских текстах и речах этих утверждений вело к ощущению спрессованного времени, пе-ренаполненного научным и социальным опытом, что отразилось в появлении определения Московского университета как «старейшего». Сначала оно сопровождалось уточнением места и условий -«России», но вскоре стало использоваться и без него.
«Удлиненная» и «насыщенная» таким образом история была поделена летописцами на периоды. Вехами для их выделения служили либо политические события (война, введение нового университетского устава, проведение министерской проверки61), или изменения в составе корпорации («новый период в истории Московского университета, как сказано, начинается вместе с появлением к нам молодых профессоров, получивших свое образование за границей, преимущественно в Германии»)62.
В основу другого варианта используемой периодизации положен фактор попечительства того или иного сановника, соответственно «гомогенные блоки времени» (по определению Э. Зарубавель) персонифицированы их именами: «при Строгонове», «во времена Мусина-Пушкина». Впрочем, не менее значимой вехой в «длинной» жизни университета мог оказаться и ремонт учебного корпуса или клиники, а особенно - факт обретения нового пространства (переезд или постройка здания).
Иногда разрывы в континуитете университетского развития специально фиксировались и закреплялись коммеморативными мероприятиями и текстами с целью легитимировать изменения в управлении или устройстве университета. Так, устав 1804 г. провозглашался в торжественных речах Московского университета как
58 ОРРК НБ КГУ. Ед. хр. 4777 «Письма М.Л. Магницкого ректору Г.Б. Никольскому». Письмо № 7 от 5 июня 1822 года. Л. 26 об.
59 Там же. Письмо № 52 от 2 июля 1823 года. Л. 36 об.
60 Чичерин, Б.Н. Указ. соч. С. 382.
61 Например, ревизия Казанского университета 1819 г. стала основанием для новой хронологии его жизни, что отразилось в отчетах: «Историческая записка Императорского Казанского университета за 4-й академический год от возобновления, с 1-го июля 1823-го по 1-е июля 1824 года» (Казань, 1825).
62 Буслаев, Ф.И. Мои воспоминания / / Московский университет в воспоминаниях современников (1755-1917). С. 220.
рубеж между «старым» и «новым» российским университетом63. И новый устав ознаменовывал цезуру в развитии: «Новая Эпоха для Харьковкаго Университета, - уверял местный профессорский совет, -началась с преобразованием его в Августе 1837 года по новому Уставу Российских Университетов, Высочайше утвержденному в 26 день Июля 1835 года»64. Иногда разрыв не просто осознавался, но намеренно создавался в сознании современников как противопоставление того, что было и что стало. Так, занявший место казанского попечителя М.Л. Магницкий в каждом письме к ректору напоминал о разнице между «прежним неустройством» и «новым бытием» в подведомственном ему учреждении65.
В результате использования разных критериев сегментации в истории российских университетов появились качественно разные отрезки времени: «блестящая эпоха университетской жизни», «время мракобесия». Такие периоды определены специфической социальной деятельностью или «фактами», чьи особенности и различная интенсивность придали «активное качество» категориям деятельности.
Судя по сохранившимся текстам, такой была специфика восприятия и обращения со временем в российских университетах XIX века.
63 РГИА. Ф. 733. Оп. 95. Д. 189 «Годовой отчет, представленный высшему начальству от Императорского Московского университета за 1805 год». Л. 2.
64 Там же. Оп. 50. Д. 663 «Дело об осмотре министром народного просвещения университета и других учебных заведений Харьковского учебного округа. Историческая записка о Харьковском университете. 1851. Л. 6 об.
65 НАРТ. Ф. 92. Оп. 1. Д. 1644 «Дело об оброчных для университета статьях» 1823. Л. 1.
