CC BY
29
2009 История №3(7)
Ю.А. Сорокин ВСПОМИНАЯ ЗОЮ ЯКОВЛЕВНУ БОЯРШИНОВУ
В 1974 г. я окончил среднюю школу в маленьком тогда северном городке Сургуте. С пятого класса я знал, что хочу быть историком, так что проблема была одна - в какой именно университет поступать. Об эту пору как раз открылся университет в Омске - городе, где продолжал жить и работать мой отец. Однако Омский университет, где я позднее проработал без малого тридцать лет и в котором я работаю сейчас, в 1974 г. я отверг именно за его молодость и решился поступать в ТГУ. Школьный мой учитель истории А.В. Екинекова осторожно и тактично пыталась меня отговорить, давая понять, что она, конечно, верит в мои силы, но в Томский университет поступают, однако же, лучшие из лучших, к каковым я, выпускник сургутской средней школы № 2, по определению принадлежать не могу.
Тем не менее на исторический факультет ТГУ я поступил на удивление легко. Получив оценку «отлично» на первых трех экзаменах и продемонстрировав чудовищное незнание английского языка, не потеряв при этом присутствия духа, я, по светлой милости экзаменаторов, получил три балла и сделался студентом.
По старой томской традиции абитуриентов в общежитии на Ленина, 49 опекали несколько студентов со старших курсов, выступая в роли, как мне помнится, комиссаров общежития. От одного из них я и услышал впервые имя Зои Яковлевны Бояршиновой. Тот факт, что она старейший работник факультета, его первый декан, крупнейший ученый, меня почему-то заинтересовал мало, но меня опьянило слово «профессор» я желал знать, какая она, как относится к студентам, а, стало быть (я об этом не сказал вслух, однако же подумал), будет относиться и ко мне. Старшекурсник посмотрел на меня с изумлением и отделался фразой «поживешь-увидишь».
Куда более активно обсуждалась факультетская жизнь и факультетские преподаватели, особенно те, с которыми нас ждала встреча в первом семестре, на сельхозработах, куда непременно направлялся первый курс. Именно «на картошке» Зою Яковлевну характеризовали обычно следующим обра-зом: строга, сурова, авторитетна, суха, до мелких жизненных дрязг студента никогда не снисходит, читаемый лекционный курс знает прекрасно, сдать ей зачет и экзамен мудрено и проч. Я трепетал, что понятно и извинительно. Во-первых, я единственный из многих поколений моих крестьянских предков поступил учиться в университет, при том, что обе мои бабушки, в то время еще здравствующие, были абсолютно неграмотны и не умели даже подписываться. Во-вторых, сама атмосфера в ТГУ, благородная патина старины, здания главного корпуса и Научной библиотеки строгих классических пропорций (из каменных зданий в Сургуте наличествовали три «хрущевки», райком и три школы) действовали безотказно, и ощущения, что я нахожусь в храме науки, не оставляли меня весь первый курс.
К этим чувствам примешивалось еще одно обстоятельство. Я уже знал, что профессор Бояршинова будет читать нам курс дорусской истории Сибири. Для меня это была история хантов и манси, которых я хорошо знал с детства и твердо верил, что никакой истории у них нет и быть не может. Тогда о чем же нам будет читаться пространный семестровый курс? Я был заинтригован и терялся в догадках.
Первая в жизни университетская лекция (17-я аудитория БИНа) была как раз по истории Сибири. Я примчался заранее, в полупустой аудитории не спеша выбрал место за вторым столом у стенки (ни на одном другом лекционном курсе я не сидел более на этом месте). Аудитория заполнялась я томился и ждал. Если бы меня тогда спросили, что, собственно говоря, я ожидал увидеть, я затруднился бы с ответом, но, во всяком случае, нечто незаурядное; человека, глядя на которого, любой мог бы сказать: се - профессор! В голове моей (я это ясно помню) почему-то мелькал образ феи — крестной Золушки из старого фильма, в платье из серебряной парчи и какой-то газовой накидке. Неловко сейчас признаваться, но я ждал чего-то подобного. Абсолютная иррациональность подобного ожидания меня совершенно тогда не смущала.
По тому, как смолк гул голосов в аудитории, я понял, что лектор уже вошел, но вертеть головой (дверь, как известно, за спинами) было неловко. Впрочем, ждать осталось мгновение... Мимо меня не спеша шла к кафедре пожилая и, как мне показалось, очень уставшая женщина, невысокая, седая. Я успел заметить поразившие меня детали: гребенку в волосах и темносинюю шерстяную кофту. Такие же по праздникам носила и моя родная бабушка Варвара Захаровна. Спустя минуту, уже после того, как в аудитории раздался характернейший голос Зои Яковлевны, я усмотрел, что профессор Бояршинова курноса! Курноса, как моя родная бабушка. И у нее такие же морщинки! Со мной немедленно произошла чудесная метаморфоза — я ощутил себя своим в университетской аудитории, в тогда еще неродном, чопорном и холодном университете. Не могу утверждать, что это чувство в дальнейшем облегчило мне студенческую жизнь, скорее наоборот: то, что студенчество предполагает труд, а не только счастливейшее и беззаботное жуирование, я осознал лишь после своего восстановления. Но радостное ощущение приобщения, причастности, посвящения, которое снизошло на меня на первой лекции Зои Яковлевны, незабываемо. Сейчас, когда я пишу эти строки, я вновь его пережил, и, право, мне жаль, что ни мои дети, ни следующие поколения студентов, выросших в наш циничный век, не смогут испытать того катарсиса, который пережил я.
Я был не самым аккуратным студентом, но лекций Зои Яковлевны не пропускал. В тот год она хворала. Я помню термос, из которого во время лекции она вынуждена была наливать себе несколько глотков очень горячего чая и с восхитительной несуетностью пила его. Мне казалось, что ей трудно было ходить. Но я решительно не помню, чтобы ее лекции отменялись или переносились. По звонку она являлась в аудиторию, очень размеренно, как потом стали говорить, «академично», начинала читать. Ее лекции лишены были внешнего блеска, и никто не назвал бы их живыми или образными, но
я, хоть и не слышал еще тогда, что «старое золото редко блестит» (старое в данном контексте понимается в английском духе, т. е. «доброе», «настоящее»), был тронут. Они мне просто нравились; я, едва ли не единственный на курсе, ставил их выше лекций Г.И. Пелих, В.И. Матющенко и других студенческих кумиров в первом семестре. Но уже вкусив преподавательского хлеба, читая своим студентам курс феодальной Сибири, я смог оценить их подлинное качество. Передо мной открылась бездна. Я понял, что читать лекции хуже Зои Яковлевны невыносимо стыдно, а читать как она, я не смогу никогда. Будучи человеком совестливым, я подумывал о том, чтобы уйти из университета. Меня вразумил мой друг и коллега Ю.В. Балакин, посоветовав искать свою колею, а не следовать чужой.
Еще долго я смирял свою лекторскую гордыню, просто перечитывая конспект лекций Зои Яковлевны. Но так вразумительно и к месту характеризовать в лекции на конкретную тему источники, с непередаваемой личной ноткой подавать историографические сюжеты, я, боюсь, так и не научился. На труды многих и многих историков (например, Бахрушина и Шункова) я, безусловно, смотрю глазами Зои Яковлевны, и с этим уже невозможно ничего поделать.
По молодости лет я, копируя ее манеру, много писал на доске, хотя и не таким аккуратнейшим бисерным почерком, как она. Я даже пытался, вызывая смешки в аудитории, говорить «англичанин», как выговаривала она, с ударением на последнем слоге. Несколько лет назад, участвуя в работе международной научной конференции, я безошибочно определил ученика Зои Яковлевны по этому характерному выговариванию слова «англичанин», и нам было очень приятно вспомнить добрым словом и студенчество, и факультет, и Зою Яковлевну.
Впрочем, на первом курсе меня сильнейшим образом смутило два обстоятельства. Первое. Начав читать второй том академического издания «Истории Сибири», я был неприятно поражен тем, что его текст и лекции Зои Яковлевны совпадали почти один к одному. Очень скоро я сообразил посмотреть, кто же автор главы в «Истории Сибири». Им оказалась проф. З.Я. Бояршинова. Это открытие вызвало во мне смешанные чувства: гордость за Зою Яковлевну, с одной стороны, и, не скрою, недоумение, с другой. Недоумение было вызвано следующим соображением (вполне, по-первокурсному, глупым): если есть опубликованный текст, зачем читать на этот счет лекцию, не проще ли адресовать студента к публикации. Недоумение скоро прошло, но всю свою научную жизнь, изучая эпоху Павла I, я до сих пор никогда не читаю лекцию о его царствовании в общем курсе отечественной истории XVIII в.
Второе обстоятельство связано с контрольной работой, которую непременно проводила Зоя Яковлевна. Мне выпало написать аннотацию на монографию (ни автора, ни названия сейчас не помню). Поняв, что такое аннотация, монографию я читать не стал, а отбоярился коротенькой запиской. Зоя Яковлевна, подводя итоги контрольной работы, совершенно неожиданно выделила мой опус, похвалив меня «за чистоту жанра». Я мучился оттого, что Зоя Яковлевна не смогла понять, что книгу я не читал (иначе она, по мо-
ей железной логике, меня бы не похвалила), думал даже пойти на консультацию объясниться, но оробел. Со временем мне, конечно, открылось, что Зоя Яковлевна разумела под «чистотой жанра». Я до сих пор горжусь силой своей воли, с помощью которой я подавил желание объясняться с Зоей Яковлевной.
Судьба подарила мне удачу, природу которой я уловил далеко не сразу. Зоя Яковлевна у нас, уже пятикурсников, должна была вести преддипломный семинар. Для меня коллизия состояла в том, что первые четыре года своего студенческого бытия я специализировался по археологии у нежно мною любимой Людмилы Александровны Чиндиной, и лишь на пятом вдруг решился заняться Павлом I. Такого заведующая кафедрой З.Я. Бояршинова одобрить, понятное дело, не могла, прежде всего, в силу твердой уверенности (вполне сегодня мною разделяемой), что качественное дипломное сочинение за один год не пишут. Кроме того, я тупо настаивал, что утвержденная мне тема дипломной работы «Личность российского императора Павла I по воспоминаниям современников» носит не источниковедческий, а конкретноисторический характер. Сегодняшний профессор Сорокин ни при каких обстоятельствах оспаривать мнение профессора Бояршиновой не стал бы, но рьяный и едва прочитавший сотню книг по теме студент-пятикурсник Сорокин сделать это попытался. Выслушав мои горячечные филиппики, Зоя Яковлевна, помолчав, приняла мудрое решение: заслушать мой доклад на преддипломном семинаре, а затем уже высказать свое окончательное мнение.
О, сколько труда и вдохновения я, прошедший суровую школу спецсеминара проф. Н.В. Блинова, вложил в этот доклад. Иногда мне кажется, что ни над одним из своих текстов я не работал с таким трепетом, даже тогда, когда мне, еще даже не кандидату наук, редакция журнала «Вопросы истории» заказала большую статью о Павле I, пообещав заплатить приличный гонорар. Понимая свою уязвимость, я, твердо усвоив уроки Николая Васильевича Блинова, оттачивал формулировки цели и задач, определял круг вопросов, которые останутся за рамками моей работы, пытался не обозначить, но объяснить позиции историков и проч. Видимо, доклад и в самом деле удался. Мои товарищи меня хвалили, но последнее слово оставалось за Зоей Яковлевной. И она, в скупых и емких выражениях, подтвердила мнение группы. Это было больше, чем победа. Это было признание. Однако тут же Зоя Яковлевна меня обескуражила, весомо, как умела делать только она, объявив мне, что одно из принципиальных положений моего доклада ее решительно не устраивает, а именно: в советской историографии личность Павла I никогда не изучалась. Я вспыхнул и, будучи твердо уверен в том, что нет не только специальной монографии, но даже и развернутой статьи, имел дерзость заявить об этом. Следующие 53 минуты (я, скосив глаза, засек время), Зоя Яковлевна спокойно и как-то жалеючи объясняла мне, почему я не прав. Я твердо знаю, что именно в эти 53 минуты родился историк Сорокин.
Это был урок на всю жизнь, урок, позволяющий мне считать З.Я. Бояршинову, как и Н.В. Блинова, своими непосредственными учителями, хотя защищался я, вплоть до докторской диссертации, под руководство других
терпеливых и мудрых наставников, встречи с которыми мне были дарованы щедрой судьбой. Естественная признательность и самые теплые чувства, которые я испытываю к ним, только подчеркивают особое мое отношение.
Перед распределением я получил от нее лестное предложение. Она пообещала выхлопотать мне место в проблемной лаборатории, которой тогда руководил проф. Н.В. Блинов, отправить меня на соответствующую стажировку с тем, чтобы под ее руководством я занялся изучением ценнейшего источника по истории феодальной Сибири — дозорных книг. Предложение было сделано мне, разгильдяю, отчисленному на втором курсе за академическую неуспеваемость, шедшему на распределении 31 (это значит, что тридцать человек на нашем курсе имели оценки более высокие, чем я), в то время как выпускники с красными дипломами работу не то что на родном факультете, но даже и в вузе не получали. Задавать после такого предложения дурацкие вопросы о том, где я буду жить, было решительно невозможно. Но я к тому времени уже был нежно любящим мужем и счастливым отцом, мне было где жить в Омске, меня брали на работу в Омский гос. университет. Посоветовавшись с Н.В. Блиновым, я решился предложения З.Я. Бояршиновой не принимать.
Видимо, она была обижена. Место источниковеда на кафедре занял П.Ф. Никулин, закончивший университетский курс год спустя. Наезжая в Томск из Омска достаточно часто, я всякий раз приходил на родную кафедру, просто чтобы поклониться Зое Яковлевне. Она, видимо, поняла, что иных целей у меня нет, стала меня привечать и, как мне кажется, с удовольствием беседовала со мной о разном. Мне хочется думать, что она делала это, чувствуя мой нельстивый и искренний пиетет перед ней.
Я и сейчас прихожу на кафедру в Томском гос. университете также легко и свободно, как и на свою в Омске. Люблю смотреть на удивительно удачный портрет Зои Яковлевны, со светлой печалью вспоминаю незабвенного А.А. Говоркова, так много для меня сделавшего, Г.Х. Рабиновича, А.Н. Кот-лярова. При этом я ясно и холодно осознаю, что, достигнув формально тех же научных регалий, что и они, встать с ними вровень мне не удастся, ибо, вопреки В.А. Жуковскому, ученик не может превзойти учителя никогда.
