Вспоминая Юру Шихановича Текст научной статьи по специальности «Искусствоведение»

Юра начал читать стихи — я никогда не слышал, чтобы он это делал раньше. Читал в основном неизвестные стихи поэтов Серебряного века, и читал великолепно. И уже в дверях, в ответ на наши восторженные отзывы: «Чтение стихов — моя вторая профессия». Многим ли посчастливилось увидеть и такого Шихановича?

А.Б. Сосинский Вспоминая Юру Шихановича

Я познакомился с Юрой Шихановичем, вернее, узнал о его существовании в конце пятидесятых. Будучи студентом мехмата МГУ, я ходил на почти все курсы по математической логике и посещал знаменитый семинар Андрея Андреевича Маркова, где обратил внимание на Шихановича, аспиранта кафедры математической логики.

Собственно говоря, не заметить Юру было довольно трудно: он был одним из самых активных участников семинара, внимательно слушал и конспектировал все доклады и часто задавал вопросы. Вопросы его не были общими или концептуальными, они, как правило, касались деталей формулировок или доказательств и часто раздражали докладчиков, а иногда и самого Андрея Андреевича. Но Юра их задавал не из крохоборства или придирчивости, а только тогда, когда чего-либо не понимал. А это бывало часто — Юра катастрофически не принимал нестрогие, нечеткие высказывания, очень плохо видел полутона, плохо воспринимал нюансы.

Эта его черта, мне думается, во многом определила и выбор профессии (недаром он стал логиком), и его общественную позицию (не мог же он спокойно относиться к лицемерию, демагогии и лжи советской власти).

Тогда мы мало общались, и я очень удивился, когда в самом начале шестидесятых (точный год мне вспомнить не удалось) Юра пригласил меня вести практические занятия по курсу математического анализа, который он читал на филфаке, на недавно созданном Отделении структурной и прикладной лингвистики. Я охотно согласился — получившийся приработок оказался совсем не лишним для моей семьи (жены и годовалого ребенка), живущей на аспирантскую стипендию.

Курс Юрия Александровича Шихановича на Отделении структурной и прикладной лингвистики и обстановка вокруг него до© Сосинский А.Б., 2012.

стойны развернутого описания. Я ограничусь немногим. Представьте себе небольшую аудиторию, в основном состоящую из ужасно интеллигентных девиц, панически боящихся математики и мучительно пытавшихся освоить курс анализа при полном непонимании необходимости этого курса для их лингвистической специальности, их волнения и слезы на экзамене — и непреклонного, строгого молодого лектора. Нет, Ю. А. не был жестоким, он был очень чувствительным к женскому обаянию и к женским слезам, но принципиальность не позволяла ему из-за каких-то там личных эмоций ставить необъективные оценки! На экзаменах он был предельно вежлив и корректен, но это лишь усугубляло запуганность студенток, так же как его знаменитая фраза, произносимая ровно через час после раздачи экзаменационных билетов: «Кто думает, что он готов?» Слова «думает, что» не были издевательством над бедными студентками, просто стандартная фраза «Кто готов?» с точки зрения Ю. А. была бы некорректной: разве студент может заранее знать, готов он или нет (это предстоит узнать преподавателю)?

Наверное, стоит добавить, что позже студенты этого отделения, прошедшие через лекции Ю. А. (а я со многими из них впоследствии беседовал), часто вспоминали эти лекции, стали понимать, зачем именно такие курсы им были нужны, и говорили мне, что с Ю. А. связаны их самые яркие студенческие воспоминания. А некоторые из них очень полюбили Юру и дружили с ним всю жизнь.

Ассистентом у Юры я проработал лишь два семестра: Андрей Николаевич Колмогоров взял меня на полставки для работы по реформе образования, а совмещать две полставки было в те времена невозможно. Но прежде чем я покинул филфак, Юра мне оказал одну, как потом оказалось, очень существенную услугу: он научил меня технике редактирования и организовал мне еще один приработок.

После этого мы с Юрой почти не виделись долгие годы. То, что Юра был арестован в 1972 году, я узнал много позже.

Встретились мы снова в 1977 году в редакции журнала «Квант», где Юра работал с 1976 года литературным редактором, а я после ухода с должности доцента мехмата МГУ стал редактором отдела математики. Тут-то мне и пригодились Юрины уроки редактирования!

Мне впоследствии стало известно, что, кроме заместителя главного редактора М.Л. Смолянского, который в свое время изо всех сил, правда, безуспешно, пытался препятствовать приходу «этого ужасного диссидента Шихановича» в «Квант», как потом и моему приходу, работники журнала приняли Ю. А. очень доброжелательно, с уважением, как автора известной книги «Введение в современную математику» и весьма квалифицированного редактора.

Многие из них сочувствовали его общественной позиции, но, конечно, об этом вслух, из осторожности, не говорили.

Основная работа Ю. А. называлась «Операция свежий глаз» и состояла в вычитке всего журнала перед отправкой в типографию. Делал Юра ее крайне добросовестно и тщательно. Его стремление к предельной четкости формулировок не всегда и не всем нравилось, в частности редакторам отдела физики, но споры вокруг этого проходили доброжелательно, иногда с юмором, и часто заканчивались знаменитой Юриной фразой: «Я согласен со всем, что вы скажете в ближайшие пять минут». Женская часть редакции за сухостью — на грани жесткости — Юриной манеры общения быстро сумела разглядеть его доброе сердце и без стеснения пользовалась этим — Юра охотно выполнял разные просьбы и поручения.

В годы совместной работы в «Кванте» мы с Юрой подружились. Тогда я впервые побывал на его дне рождения, в небольшой гостеприимной квартире на улице Мишина, где Аля и Катя умудрялись накормить и напоить уйму народа. Можно сказать, что там собирался весь цвет московской диссидентствующей интеллигенции, от менее известных правозащитников, таких, как мой однокурсник Илья Бурмистрович, до таких знаменитостей, как Алик Есенин-Вольпин или Юра Айхенвальд.

Ю. А. прекрасно понимал, что я разделял его, как тогда говорили, «антисоветские» настроения, мы с ним обменивались самиздатом и тамиздатом, но он никогда не показывал мне «Хронику» и не призывал присоединиться к правозащитному движению. То ли он считал меня недостаточно серьезным и надежным, то ли предпочитал не подвергать риску друга, которого он рассматривал в первую очередь как талантливого математика, уже достаточно побитого за свои политические убеждения (Юра знал о моем письме в защиту Солженицына и об обстоятельствах моего увольнения из МГУ).

В самом начале восьмидесятых неожиданно для нас всех Юра был уволен из «Кванта». Кто стоял за этим увольнением, мне до сих пор неизвестно. Юра подал в суд, ссылаясь на советское трудовое законодательство, которое в его случае было очевидным образом нарушено. Помню, что меня вызывали к следователю, я давал свидетельские показания в пользу Юры, не веря при этом, что они помогут: я был убежден, что справедливое решение суда в его случае невозможно. И ошибался. Юра был восстановлен на работе решением суда. Но тут возникла проблема: должность литературного редактора тогда уже была занята работавшей в редакции Людой Кордасевич, и восстановление Ю. А. в той же должности означало либо увольнение, либо понижение в должности Люды. Проблему разрешил сам Юра со свойственным ему благородством: он отка-

зался от должности литературного сотрудника и вернулся в «Квант» младшим редактором.

Жизнь в «Кванте» с Юрой оставалась такой же дружеской, что и раньше. Всем запомнилось веселое празднование его 50-летия в апреле 1983 года в редакции на Маяковке, в комнате отдела математики. А в ноябре того же года Ю. А. был арестован по дороге на работу. Последовали вызовы сотрудников редакции в КГБ, тщетные попытки получить обвинительные показания хотя бы от одного работника журнала. Закрытый суд приговорил Ю. А. к основательному лагерному сроку.

Освобождение пришло только тогда, когда развернулась перестройка. Ю. А. вернулся из лагеря без нескольких фаланг пальцев на правой руке, потерянных при работе на каком-то станке, о чем он с юмором (!) рассказывал. Квантовцы приветствовали его возвращение. Но восстановить его на работе в «Кванте» на этот раз не удалось.

Для Юры началась совсем новая жизнь. Через некоторое время он стал работать в РГГУ, написал несколько очень оригинальных учебников по математике, обучил математике (приводя при этом их в трепет!) многих студентов, которые, думаю, всю жизнь будут о нем вспоминать, притом по-хорошему. Он не разделял всеобщей эйфории в связи с падением коммунистического режима (например, не ходил на демонстрации), но оставался правозащитником.

В девяностые и нулевые годы мы с Юрой встречались реже, чем хотелось бы. Я вновь вернулся к преподаванию и к своим математическим исследованиям, отнимавшим все свободное от преподавания время, часто, обычно весной, бывал за границей и потому пропускал Юрины дни рождения. Когда же я там бывал, удивительно приятно было беседовать и не чувствовать себя заговорщиком, вновь увидеть эмигрировавших в советское время знакомых (скажем, Есенина-Вольпина) и ощущать себя не просто в кругу единомышленников, а среди единомышленников победивших.

Каждый раз, когда у Юры выходила очередная книга, он обязательно со мной связывался, мы встречались в РГГУ или рядом, в кафе на Новослободской, и там он мне ее торжественно презентовал с трогательной дарственной надписью. После смерти Али Юра был подавлен, но оставался активным. Когда он мне дарил свою книгу «Логические и математические исчисления», то сказал усталым, но удовлетворенным голосом, что эта книга — его последняя. «Поспорим, — ответил я, — что не позже, чем через месяц, у тебя возникнет новый замысел книги». Юра спорить не стал, а через месяц он был в больнице в тяжелейшем состоянии и вскоре ушел из жизни.

* * *

Юрий Александрович Шиханович был человеком абсолютно уникальным, совершенно не похожим ни на кого другого. Он сыграл ключевую роль в правозащитном движении, в преподавании математики для гуманитариев, да и в моей жизни. Я очень горжусь тем, что Юра считал меня своим другом.

А. Вентцель

В кабинете у Петровского

В начале весеннего семестра 1968 года математика Александра Сергеевича Есенина-Вольпина насильно забрали и поместили в психиатрическую больницу (за что? — может быть, за то, что, будучи специалистом по логике, он показывал, как, пользуясь советскими законами, можно отстаивать права личности). Математики были недовольны. Кто-то составил письмо, требующее его освобождения; ходили, собирали подписи. Подписало очень много народу — считается, что 99. Подписал и я — в основном чтобы заявить свое несогласие с действиями властей. Разумеется, я не задумывался о том, дает ли это козыри в руки темным партийным силам на механико-математическом факультете. Подписал его и Шиханович.

У нас на мехмате подписантов было слишком много — нас не могли всех уволить или как-то существенно наказать. (Мое «наказание» было только — что когда я спросил у нас в иностранном отделе, почему меня не пошлют в Америку, как было запланировано в 1968 году, мне ответили: «Но ведь вы подписывали письма!» — но на самом деле я узнал об отказе еще до всей этой истории с письмом.)

Но Шиханович работал не на мехмате, а на филфаке — один подписант на факультете; и его уволить было легко и естественно, тем более, что он вызывал недовольство филфаковского начальства большим количеством двоек на экзаменах.

Я перед 1968 годом тоже преподавал математику на филфаке (но находясь в штате мехмата), я продолжал общаться с тамошними студентами и выпускниками, видел их письма в защиту Шихановича. В одном из них я с удивлением прочел: «страстный экзаменатор, Шиханович...» (это было слишком уж в духе известных историй про Шихановича, который экзаменовал своих студентов, пока здание на Моховой не закрывали, и тогда шел с ними продол© Вентцель А., 2012.