CC BY
116
лексия обретает в буффонаде «Ванька Ключник и паж Жеан» игровой, «балаганный» характер, что было обусловлено кризисом символизма второй половины и конца 1900-х гг. В рассмотренной шутовской драме Ф. Сологуба балаган участвует в сложном синтезе фольклорных и литературных традиций, занимая среди них приоритетное положение благодаря свойственному ему принципу релятивизма, или всеобщей относительности. Таким образом, балаган может быть понят как своего рода «метатекст» символистской драмы второй половины и конца 1900-х годов и позднего символизма в целом.
1. Ханзен-Лёве Оге А. Русский символизм: Система поэтических мотивов. Ранний символизм. СПб., 1999.
2. Сологуб Ф. Ванька Ключник и паж Жеан: Драма в двенадцати двойных сценах. СПб., 1909.
3. Минц З.Г. Блок и русский символизм: в 3 т. СПб., 2004. Т. 3. С. 47.
4. Лосев А.Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. М., 1976. С. 35.
5. Сологуб Ф. Ванька Ключник и паж Жеан // Собр. соч.: в 12 т. СПб., 1909-1912. Т. 8. С. 215.
6. Лотман Ю.М. Художественная природа русских народных картинок // Лотман Ю.М. Об искусстве. СПб., 1998. С. 483.
7. Соколов Б.М. Художественный язык русского лубка. М., 2000. С. 113.
8. Любимова М.Ю. Драматургия Федора Сологуба и кризис символистского театра // Русский театр и драматургия начала ХХ века: сб. науч. тр. Л., 1984. С. 89.
Поступила в редакцию 11.02.2008 г.
Shevchenko E.S. On functions of low farce in F. So-logub’s jester drama «Van’ka the Steward and Page Jean». The paper is devoted to the study of low farce aesthetics and its function in the late symbolist drama exemplified by F. Sologub’s play «Van’ka the Steward and Page Jean» dated 1908. Basing on the research, the author comes to a conclusion that the play’s low farce becomes a «text about symbolism» both in the form of criticizing it, and in the form of displaying its system of values and aesthetics.
Key words: symbol, jester drama, low farce, Sologub.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В «ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ»
(НЕКОТОРЫЕ АСПЕКТЫ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ АНТРОПОЛОГИИ И.А. БУНИНА)
О.А. Бердникова
В статье поэтическое творчество И.А. Бунина исследовано в свете основных идей христианской антропологии. Чувственность (производное от слова «чувства») - основа мировосприятия художника -трактуется как особый, отличающий человека дар, обусловивший саму возможность художественного преображения мира. Человек в поэзии Бунина представлен в «роли» Адама, потерявшего рай, но сохранившего творческую способность его возвращения. Отсюда, в поэзии Бунина доминирует переживание бытия как земного «рая», согласно замыслу Творца, в его «узах любви». В этом проявляется одна из существенных граней художественной антропологии И.А. Бунина.
Ключевые слова: И.А. Бунин, антропология, христианство, «потерянный рай».
«У Бунина же, в сущности, нет ни одной вещи, в которой человеку было бы указано совершенно (выделено Ф. Степуном. -
О. Б.) особое место в мире, в которой он был бы показан как существо принципиально несоизмеримое со всеми другими существами. Всякий метафизический антропологизм, составляющий силу Достоевского, глубоко чужд Бунину. ... Человек присутствует в художественном мире Бунина как бы в растворенном виде: не как сверхприродная вершина, а как природная глубина», - писал Ф. Степун
[1]. Это глубокое и не лишенное справедливости, но вовсе не бесспорное наблюдение Ф. Степуна как нельзя более точно отражает основную тенденцию в исследовании художественной антропологии И.А. Бунина. Человека в художественном мире писателя принято рассматривать как «природную глубину», отсюда бунинского героя называли «космическим существом» [2], что почти всегда приводило к необходимости искать религиозные обоснования этим характеристикам в рамках буддизма [3].
В современной науке предпринимались попытки интерпретировать творчество писателя и в аспекте христианской религиозной традиции. Однако оказывалось, что метафизические аспекты бунинского творчества либо находятся вне основных положений христианской догматики [4], либо остаются в лучшем случае в пределах сугубо ветхозаветного мироощущения [5]. Основные претензии к творчеству Бунина со стороны православных ученых вызваны тем, что мироощущение писателя отличается обостренной чувственностью восприятия и переживания бытия. Замечательный русский философ И.А. Ильин писал, что «искусство Бунина по существу своему додуховно. Бунин стал объективным анатомом человеческого инстинкта» [4, с. 220], а современный исследователь И.П. Карпов считает писателя носителем «страстного сознания» [6] на основании того, что он поэтизировал страсти и самую сильную из них - любовную страсть. Автор широко известной книги «Православие и русская литература» М. М. Дунаев указывает на то, что Бунина влечет не Истина, воплощенная в Боге, а бытие как таковое, прежде всего, чувственно переживаемое [7].
Все эти точки зрения, безусловно, раскрывают некоторые грани сложного мировоззрения И.А. Бунина и изображения человека в его творчестве. Вместе с тем сегодня, когда так остро встают проблемы интерпретации феноменов русской художественной культуры, эти, уже достаточно устоявшиеся «доктрины» буниноведения, рождают сомнения. Действительно ли доминирует в творчестве глубоко русского художника И. А. Бунина безлично пантеистический, а значит по сути атеистический взгляд на человека, действительно ли писатель выступает апологетом чувственности вполне в духе многих писателей и поэтов серебряного века, а значит не вписывается в традицию православной христианской духовности?
На наш взгляд, сегодня назрела необходимость рассмотреть проблему художественной антропологии сквозь призму христианской антропологии, доктринальными темами которой богословы считают темы: «человек и Бог», «человек и мир», «первородный грех» [8]. Так или иначе эти аспекты проблемы человека непременно присутствуют в художественной антропологии каждого значительного
писателя, реализующего себя в рамках христианской культурной традиции.
В поэзии Бунина - и это ее отличительная и отличающая от прозы особенность -проблемы «человек и Бог» и «человек и мир» доминируют, причем доля сакральной тематики возрастает от раннего к более позднему периоду творчества. К. Зайцев глубоко и точно определяет духовный вектор развития его поэзии: «Основная установка бунинского поэтического сознания есть устремленность к Богу (курсив К. Зайцева. - О. Б.), жажда Его увидеть и воздать Ему хвалу. И рост бунинского таланта, как стихотворца, можно, пожалуй, лучше всего измерить по признаку все большего утверждения в его поэтическом сознании начала «предстояния Богу», все большей религиозной осмысленности этого творчества» (Этот фрагмент выделен самим Буниным, прочитавшим монографию К. Зайцева, на полях чертой) [9].
Это обусловлено тем, что человек в поэзии Бунина всегда осуществляет себя не в социальной истории, а в метаистории. Своеобразное определение метаистории дает архиепископ Иоанн Сан-Францисский (Шаховской): «Апостол Павел. выводит человека из «двухмерных», материалистических отношений к жизни и поднимает в ту область, где есть третья сторона жизни - глубина -где весь мир уже видится как озаренный Божьим светом. И только в этой глубине понимания мира, как творения Божьего, хотя и «лежащего во зле», но прежде всего лежащего в Боге, история человечества перестает быть только «скверной», подчиненной лишь одной грешной человеческой или демонической воле. Над всякой силой мира встает всегда сила и воля Творца. И эта высшая сила допускает или благословляет (курсив арх. Иоанна. - О. Б.) те или иные события мира, выявляя человеческую свободу, открывая цель истории» [10]. Вот почему в творчестве Бунина не нашли прямого отражения исторические события начала ХХ в., но именно в годы революционных потрясений в творческом сознании Бунина актуализируется Библейская проблематика. «Русский катаклизм 1917 года» (Ж. Нива) привел к интенсификации, прежде всего, собственно лирических форм художественного мышления - последнего сильного поэтического всплеска в творчестве Бунина.
В стихотворениях этого катастрофичного для российской истории периода И. Бунин особенно остро осознает мир «в его глубине», мир «лежащий в Боге. Конечно, у него были мрачные настроения, когда он, совсем как Блок, писал: «И в сердце моем так могильно, / Как мерзлое это окно» [11]. Но такие чувства возникают в тех немногочисленных поэтических текстах Бунина, в которых доминирует ощущение мира, «лежащего во зле», а его герой испытывает воздействие социальной истории, становится свидетелем «презренного и дикого века» («Мы сели у печки в прихожей», 1917). И хотя в конце октября 1917 г. Бунин записывает в дневнике: «Радость жизни убита войной, революцией» [11, т. 6, с. 394], в большинстве его поэтических произведений этого времени, как и в более ранних текстах, доминирует ощущение «сладости Божьего мира» («Даже запахом сигары / Снова сладок божий мир» [11, т. 1, с. 355]).
В эти «окаянные дни» Бунин в одном из стихотворений возвращается к своему программному заявлению о том, что влечет его «не пейзаж», «не краски», а «то, что в этих красках светит: / Любовь и радость бытия» [11, т. 1, с. 101]:
О радость красок! Снова, снова Лазурь сквозь яркий желтый сад Г орит так дивно и лилово,
Как будто ангелы глядят.
О радость радостей! Нет, знаю,
Нет, верю, господи, что ты
Вернешь к потерянному раю
Мои томленья и мечты!» [11, т. 1, с. 355].
Так появляются в поэзии И. А. Бунина образ «потерянного рая» и лирический герой, ассоциирующий себя с Адамом, томящимся по утраченному блаженству. Однако в данном тексте мечты о рае рождают вполне земная картина осеннего сада и райская сила переживания «радости бытия», не случайно это удвоение в повторе: «О радость радостей!» При этом лазурь, одно из самых частотных слов в словаре И. Бунина, является всегда приметой Божьего мира, знаком озаренности его «Божьим светом». Кроме того, в стихотворении присутствует «яркий желтый сад», традиционно в христианстве символизирующий рай. Таким образом, «потерянный
рай», по сути, уже возвращен поэтическим сознанием лирического героя, отсюда такая уверенность («знаю», «верю») в возможности по милости Божьей его возвращения.
Земное сладостное бытие как чувственно переживаемая память о «рае» становится доминантой его поэзии и присутствует в разных образных воплощениях в его стихотворениях разных лет, при этом самым частотным становится образ сада. Слово «рай» (Эдем) часто переводится как «сад», «парк», «сад жизни». Однако Бунин очень редко описывает цветущий сад, более соответствующий человеческим представлениям о рае. Поэт изображает, как правило, сад ранней весной или, чаще всего, поздней осенью. Образ осеннего сада в творчестве Бунина - поэта и писателя - многомерен. Сад - это непременный и самый поэтический атрибут дворянской усадебной жизни («Антоновские яблоки», 1901 и многие стихи), и вполне конкретный «сад осенний за сараем», дающий ощущение того, что «счастье всюду» («Вечер», 1909), и «чертог» («В пустом, сквозном чертоге сада», 1917), уже по самому определению рождающий ассоциации с раем.
Осенний и весенний сад у Бунина - это «пустой», «голый» сад, поэтому «лазурь сквозит» в таком саду, проникая собой воздух и как бы соединяя небо и землю («сквозной / сквозит» - постоянная метафора при описании сада), становясь «лазурью вечности» (П. Флоренский). Поэтому осенний сад в стихотворении «Щеглы, их звон, стеклянный, неживой» (1917) становится «светлым вертоградом», рождающим поэтический восторг и творческую «тоску». Лирический герой томится желанием «радость этой муки, / Вот этот небосклон, и этот звон, / И темный смысл, которым полон он, / Вместить в созвучия и звуки» [11, т. 1, с. 358-359]. Эта тоска - «мука мук» - для героя-поэта тождественна «радости радостей», не случайно Бунин употребляет идентичные грамматические конструкции. Тоска символизирует тот накал чувств, который призван помочь поэту «разгадать» красоту Божьего мира в разных ее проявлениях и «отдать», «дать понять другому», вызвать его творческое «сострадание». Именно поэтому грусть, рождаемая осенним или весенним садом, «просторным и раздетым», так необходима лирическому ге-
рою Бунина: «Этих листьев под ногами шорох, / Эта грусть - все то же, что весной» [11, т. 1, с. 359].
Вместе с тем, сама осень в творческом сознании Бунина и вполне узнаваемая в своей природной конкретике пора «листопада», но и «мир в грусти и мечте, / Мир в думах о прошедшем, об утратах.» [11, т. 1, с. 262]. Такое обобщение позволяет высказать предположение о том, что образ осеннего (весеннего) сада, представляющий «мир в грусти», становится в поэзии Бунина символом «потерянного рая». Но это тот «потерянный рай», в котором человек творчески «мечтает о прошедшем», этот устойчивый оксюморон в творчестве Бунина потому и лишается своего лексического противительного значения, что символизирует мечты о «потерянном рае».
Особенно показательно в этом отношении стихотворение «Памяти друга» (1916), в котором и лирический герой, и его умерший друг, о котором он вспоминает, осознают, что, как Адаму, им дан «жребий творца / Лишенного гармонии небесной.». Отсюда странные сны и тоска друга «о том, что прежде был я бог.», вполне разделяемые лирическим героем, как бы воссоздают райское состояние человека, который мог «быть вселенной, / Полями, морем, небом», мог соприкасаться «душой со всем живущим.». Очень значимым при этом становится описание того природного окружения, которое рождает эти мысли и чувства: «Вечерних туч над морем шла гряда, / И золотисто-светлыми столпами / Сияла безграничная вода, / Как небеса лежавшая пред нами» [11, т. 1, с. 337]. Человек в поэзии Бунина очень часто изображен между двумя безднами - морем / океаном и небом, причем в данном тексте сияние «золотисто-светлых столпов», сравниваемое с небесами, по цветовой гамме и по самим характеристикам вполне может быть интерпретировано как земной отсвет небесного рая.
Святитель Василий Великий писал в «Шестодневе»: «.целый мир, состоящий из разнородных частей, связал Бог неким неразрушимым союзом любви в единое общение и в одну гармонию.» [12]. Вот почему никакие социально-исторические потрясения не способны эту гармонию разрушить. В поздней лирике И. А. Бунина особенно остро
ощущение мира «как творения Божьего», хотя и «лежащего во зле», как писал архиепископ Иоанн Сан-Францисский. Может быть, поэтому любимыми словами Бунина, характеризующими его отношение к миру, становятся производные от слова «сладость».
При этом спасительным, истинно творческим и творящим началом действительно оказывается та самая чувственность Бунина и его лирического героя, о которой так много писали исследователи. Вопрос состоит только в том, как интерпретировать чувственность (производное от слова «чувства») - как пантеистическую, языческую категорию или как понятие, имеющее в творческом сознании Бунина вполне христианское обоснование. На наш взгляд, именно в стихах Бунина проявилось восприятие чувственности как источника творческих потенций человека, о чем особенно ярко и убедительно писал виднейший христианский богослов Григорий Палама: «В самом деле, мы только одни из всех созданий имеем, кроме ума и рассудка, еще и чувства. То, что естественно соединено с рассудком, открывает разнообразное множество искусств, наук и знаний», отсюда и «дар творческий, роднящий человека с его Творцом». Эти суждения святителя Григория Паламы, по мнению архимандрита Киприана Керна, «могут дать основания целой философии творчества и оправдать его» [13]. Безусловно, культура является лишь одной из возможных граней творческого дара человека, и именно здесь особенно «сильны и неумолимы противоречия и конфликты» (Арх. Киприан Керн). Эти «противоречия и конфликты» в полной мере проявились в творчестве поэтов и писателей серебряного века, к числу которых принадлежал и Бунин.
Но, возможно, именно И. А. Бунин являет собой тип художника, у которого, по словам святителя Григория Паламы, чувства более «естественно соединены с рассудком», поэтому в «случае Бунина» чувственность становится дарованным Богом средством художественного познания и приобретает ценностную эстетическую характеристику в рамках христианской антропологии. Поэтому ощущение полноты и радости бытия нисколько не противоречит христианскому мироощущению, напротив, постулируется им, ибо мир, сотворенный Богом, целостен, совершенен, не может не радовать человека и
не вызывать восхищения, оттого и «жизнь должна быть восхищением», как утверждает писатель в романе «Жизнь Арсеньева» [11, т. 5, с. 224].
Вместе с тем, столь роковые для России потрясения не могли не отразиться на общем настроении бунинской поздней лирики. Существенно изменяется и лирический герой: в поздней лирике заметно усиливается личностная определенность лирического субъекта как носителя культурной памяти и христианского нравственного императива.
Именно духовная зоркость писателя, обусловленная его глубинной укорененностью в традициях христианской духовности, позволила ему воспринять «русский катаклизм 1917 года» в контексте метаистории. Этим во многом обусловлено появление в поздней лирике И.А. Бунина совсем иного образа «потерянного рая», созданного уже вполне в русле Библейской традиции, - в стихотворении «Потерянный рай» (1919), написанном в лубочно-простонародном стиле: «У райской запретной стены, / В час полуденный, / Адамий с женой Еввой скорбит» [11, т. 1, с. 363]. И сами имена прародителей, и неправильное слово «купарис», трижды повторяющееся в тексте при описании кипарисов в раю «за запретной стеной», и сам ритм, держащий на себе все стихотворение с отсутствующей рифмой - все это привносит в стихотворение явный иронический оттенок. Однако эта ирония направлена не на саму Библейскую историю, а на ее народное восприятие. Безусловно, в этом стихотворении, написанном в 1919 г., остро чувствуется бунинское отношение к русскому народу, оказавшемуся в положении изгнанных из рая, поддавшемуся искушению «социальной революции» («Чуть не весь народ за «социальную революцию» [12, т. 6, с. 395], - писал он в дневниках этого времени) прародителей человечества.
Отразилось в «Потерянном рае» и состояние самого Бунина, еще находившегося в России, но уже, по сути, изгнанного из родных мест, из «отчей обители», его впечатления от событий революции и гражданской войны, отсюда попавшие в рай «духи праведных. / Убиенных антихристом». Это стихотворение И. А. Бунина завершают строки, в которых ирония отступает на второй план, а на первый выходит уже на уровне авторского
сознания томление по потерянному раю «той России»:
- Исусе Христе, миленький!
Прости душу непотребную!
Вороти в обитель отчую! [11, т. 1, с. 364].
Серьезность этого обращения подтверждает не только святое Имя, по законам стиля данное в народном варианте, но и дважды повторенная в тексте «обитель отчая» - образ, в контексте других стихов Бунина всегда имеющий коннотацию святого понятия (ср. «отцовский двор», «отчий дом, «развалина часовни родовая»). Кроме того, годом раньше написано стихотворение «Древняя обитель супротив луны» (1918), в котором даны точные приметы рая, описанного в видениях святых: высокая белая стена, лесистое взгорье, чудесные храмы. «Храмы в златокованых мелких шишаках / Райскою красою за стеной мерцающие» представляют картину древнего монастыря как рая земного, как бы сливающегося с раем небесным. Этот эффект возникает благодаря тому, что «Бледносиневатый мел ее стены» и «мрамор неба, белый, с синими разводами» даны в единой цветовой гамме, поэтому храмы древней обители мерцают «. на этом небе, в этих облаках», т. е. по сути храмы как бы поднимаются в «глубину небесную» [11, т. 1, с. 362].
Это лишь подтверждает тот факт, что именно в роковые для российской истории дни христианская, духовная Россия осознается Буниным как «потерянный рай», а Россия новая, революционная предстает в облике «блудницы», рождающей «новых чад» -«русских Каинов», о которых он писал в стихотворении «России» (1922).
После 1923 г. Бунин перестал писать стихи, а ведь стихи 1918-1922 гг. (их немногим более 25) - почти все шедевры его лирики. Память, явившаяся источником прозаического творчества писателя в эмиграции, оказалась словно бы недостаточной для поэзии, предполагающей непосредственную реакцию на переживание мира. Лишь в 1947 г. И. Бунин напишет стихотворение, в котором вновь прозвучит столь знакомое и привычное для Бунина: «Так сладок сердцу божий мир.» [11, т. 1, с. 375]. Это очень интересное и, возможно, самое необычное стихотворение Бунина, где сложно взаимодействуют лирическая и ироническая интонации. «Сладость
Божьего мира» лирическому герою подарила уже не русская, а итальянская весна - «дни близ Неаполя в апреле». Интересно, что в этом стихотворении Бунин не просто вспоминает основные мотивы и образы собственной лирики, но прямо цитирует строки своих программных стихов: «Еще и холоден и сыр» (1901) - «Когда так холоден и сыр» (1947), «Снова сладок божий мир» (1917) - «Так сладок сердцу Божий мир» (1947). На уровне мотивном всплывают образы стихотворения «Русская весна» (1905): «туманно и тихо в степи» (1905) - «их голубой стоял туман» (1947), «в сонной степной деревушке» (1905) -«Ракиты серые торчали / Вдыхая в полусне дурман» (1947), «конским размокшим навозом / В тумане чернеется шлях» (1905) -«Земли разрытой и навоза» (1947).
Почему же это стихотворение имеет в названии знаменитые строки Данте, начинающие вступительную песнь «Божественной комедии», да еще приведенные на итальянском языке: «NEL MEZZO DEL CAMIN DI NOSTRA VITA»? В 1947 г. самому Бунину было уже 77 лет, и вряд ли это можно считать половиной жизни. В этом стихотворении название и его содержание как бы вступают в противоречие: происходит несовпадение привычного представления о неизбежной во второй половине жизни человека потере ощущения «радости бытия» и утверждения лирического героя о «сладости сердцу Божьего мира». Возможно, этим и вызван иронический интонационный оттенок стихотворения, направленный на поэтическую «формулу» Данте о земной жизни, пройденной до половины, об утрате человеком, «заблудившемся» в страстях, «правого пути» в жизни. В подспудной полемике с Данте как автором этой «формулы», ставшей уже расхожей «истиной», за которой следует вывод о неизбежности грешника вступить в ад, Бунин вновь пишет о райской «сладости» бытия. Эта полемика художественно реализуется в инициации мотивов вступительной песни «Божественной комедии»: так в маленьком бунинском тексте появляются «долина», «горы», «горные кручи» и «угроза», которая таилась в тучах, спускающихся на «синеющие кручи». Вместе с этими вполне узнаваемыми символическими приметами дантов-ского пейзажа, предваряющего вступление его лирического героя в ад, в бунинском сти-
хотворении фигурируют розовеющие сады в долинах, «серые ракиты», «разрытая земля и «навоз», с которым и сравниваются тучи, т. е. вполне конкретные реалии ранней весны. Иронический эффект возникает и благодаря своего рода ритмическому сбою в 9-й и 10-й строках, рифмующихся парно и по законам ритма выбивающихся из стихотворения в четырнадцать строк с опоясывающей рифмой. Именно эта выбивающаяся рифма несет явно профанирующий дантовскую символику смысл:
Земли разрытой и навоза .
Таилась хмурая угроза,
В дымящемся густом руне,
Каким в горах спускались тучи На их синеющие кручи.
Дни, вечно памятные мне! [11, т. 1, с. 375]. (Курсив мой. - О. Б.).
Так итальянский, дантовский, культурный пейзаж приобретает в тексте Бунина те живые природные краски, в которых «светит любовь и радость бытия» и проявляется та изначальная «святая сила» Божественной любви, о которой писал и сам Данте, изображая раннее утро, разгоняющее на время тревогу его лирического героя:
Был ранний час, и вот, окружено Созвездьями, светило дня всходило,
Как в первый день, когда зажглось оно Божественной любви святою силой.
Отрадою дышало все кругом. [14].
Вместе с тем, жизнь, пройденная до половины, все-таки подразумевает прощание человека с молодостью, представление о некой границе в его жизни, за которой следует что-то принципиально другое, отсюда и последняя строка бунинского стихотворения несет ноту прощания со счастьем и радостью земного бытия на уровне конечной человеческой судьбы: «Дни, вечно памятные мне!» Но именно так остро ощущаемая Буниным, как в молодости, райская «сладость божьего мира» делает итальянский, культурный пейзаж памятным событием-переживанием, преодолевающим власть времени и содержащим вечную память о счастье человека в «жизни земной». В этом стихотворении Бунин возвращает «потерянный рай» его молодости, «потерянный рай» его России, «потерянный рай» его поэзии.
Конечно, Бунин был далек от того понятия «близости Рая во Христе» или «рая русской души», о котором писал замечательный сербский богослов преподобный Иустин (Попович): «Рай русской души представляют и им являются богоносцы и христоносцы земли русской, русские святые.», но, по словам того же преподобного Иустина, «и рай, и ад прежде всего психические реальности, психические переживания, субъективные и индивидуальные, и лишь во вторую очередь трансцендентные, объективные реальности этого мира» [15]. Именно субъективную, прежде всего, эстетическую реальность и творит Бунин-поэт в доминирующем в его поэзии образе переживания бытия как земного «рая», согласно замыслу Творца, в его «узах любви». Человек в лирике Бунина выступает в «роли» Адама, сохранившего творческую способность возвращать «потерянный рай».
Именно поэтому человек в поэзии Бунина представлен, на наш взгляд, как «сверх-природная вершина», а не «природная глубина» (Ф. Степун), растворенная в природном бытии и теряющая личностное, а значит творческое начало. Вместе с тем, прежде всего, природа дарует бунинскому лирическому герою память о том, что «Рай - это ощущение Бога.» (Арх. Иоанн Сан-Францисский). В этом проявляется, на наш взгляд, одна из существенных граней художественной антропологии И.А. Бунина.
1. Степун Ф. Встречи. М., 1988. С. 100.
2. Сливицкая О. В. «Повышенное чувство жизни»: Мир Ивана Бунина. М., 2004.
3. Marullo Th.G. «If You see Buddha». Studies of Ivan Bunin. Illinois, 1998.
4. Ильин И.А. Собр. соч.: в 10 т. М., 1996. Т. 6. Кн. 1.
5. Карпенко Г.Ю. // Царственная свобода: О творчестве И.А. Бунина: К 125-летию со дня рождения писателя: межвуз. сб. науч. тр. Воронеж, 1995. С. 35-45.
6. Карпов И.П. Авторское сознание в русской литературе ХХ века. Йошкар-Ола, 1994. С. 21.
7. Дунаев М.М. Православие и русская литература. М., 1999. Ч. 5.
8. Протоиерей Иоанн Мейендорф. Византийское богословие: Исторические тенденции и доктринальные темы. Мн., 2001.
9. Зайцев К. И.А. Бунин: Жизнь и творчество. Берлин, 1934. С. 108.
10. Архиепископ Иоанн Сан-Францисский (Шаховской). Избранное. Петрозаводск, 1992.
С. 394.
11. Бунин И.А. Собр. соч.: в 6 т. М., 1987. Т. 1.
С. 357.
12. Протопресвитер Василий Зеньковский. Смысл православной культуры. М., 2007. С. 251.
13. Архимандрит Киприан Керн. Восхождение к Фаворскому свету. М., 2007. С. 28.
14. Данте Алигьери. Божественная комедия. М., 2007. С. 12.
15. Преподобный Иустин (Попович). Философские пропасти. М., 2004. С. 189.
Поступила в редакцию 4.02.2008 г.
Berdnikova O.A. Regaining of «Paradise Lost» (some aspects of I. A. Bunin’s creative anthropology). The given article analyzes I.A. Bunin’s poetic works in the light of the main ideas of Christian anthropology. Sensuality, recognized as the foundation of the writer’s world outlook, is interpreted as a peculiar talent which gives the power to transform the world in a creative way. A man in I.A. Bunin’s poetry is depicted as playing the «part» of Adam who has abandoned the Garden of Eden but retains the creative ability to regain it. Hence, I.A. Bunin’s poetry is abundant in the ideas of understanding reality as paradise on earth which exists according to God’s intention «in bonds of love». This approach helps to investigate one of the most significant features of I.A. Bunin’s creative anthropology.
Key words: I.A. Bunin, anthropology, Christianity, «Paradise Lost».
