Война вместо будущего – выход для аномического сознания Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

Алексей ЛЕВИНСОН Степан ГОНЧАРОВ

Война1 вместо будущего - выход для аномического сознания

О ситуации и подходе2

Авторы — и далеко не только они — исходят из представления о том, что совсем недавно на наших глазах совершились значительные перемены, открывшие новую страницу постсоветской истории России. Сменились массовые оценки, настроения, ожидания. Для фиксации и изучения этих перемен в Левада-Центре проводились и проводятся серии специальных исследований. Инструментами служат массовые опросы населения, углубленные исследования отдельных групп (например, опросы молодежи или москвичей). Результаты этих зондажей дополняются результатами фокус-групп среди различных слоев населения. Предлагаемые ниже соображения используют все названные источники с целью, прежде всего, отразить то общее ощущение перелома, перехода жизни в качественно иное состояние, которое стало общим настроением российского общества, и предложить свою интерпретацию хотя бы некоторых аспектов этих трансформаций.

Вот некоторые свидетельства перемен в общественных настроениях. С января по март 2014 г. положительная оценка положения дел в стране взлетела на 17 процентных пунктов (с 43% до 60%). Оценка политики государства, концентрированным выражением которой служит оценка деятельности президента, достигла

1 На момент написания статьи война имела характер неофициальной, то есть не признаваемой как властями России, так и ее жителями. Уже после того, как были внесены последние правки, началась военная операция в Сирии, когда российские ВВС стали наносить удары по противникам режима Башара Асада. Со стороны общественного мнения официальный ввод войск встретил симпатию, так как снял двусмысленность ситуации, когда внешнеполитические амбиции оказывались скованными необходимостью придерживаться международных норм. С другой стороны, опасность повторения афганской ситуации сдерживала общественную радость от державной политики и способности использования силы за рубежом.

2 Ниже будут приводиться данные регулярных опросов Левада-Цен-

тра, осуществляемых по репрезентативной общероссийской выборке (N=1600 или N=800). Курсивом даются прямые высказывания участников фокус-групп, проведенных Левада-Центром в 2014-2015 гг. Жирным шрифтом выделены вопросы модератора.

рекордных и пиковых значений летом 2014 г. и, несмотря на некоторое снижение в течение лета 2015 г., остается на высоком уровне. Власть делегируется одному человеку поверх и вне конституционных оснований для этого.

— Вы согласны, чтобы один человек принимал решения за всех, за всю страну?

— Я согласен. Я голосовал за Путина, он мой президент.

— Потому что я много чего не знаю, я согласен, да.

Есть признаки того, что произошло и качественное изменение отношения к фигуре президента как к общенациональному символу. Приходится говорить о максимально централизованном и личностно-персонифицированном понимании власти, ставшем характерным для россиян.

— Единственный человек, который реально может защитить страну, — это Путин. То есть, если, не дай бог, будет какой-то конфликт, кто защитит?

Высокий уровень одобрения деятельности Путина характеризует указанные выше изменения в отношении к фигуре президента. Но гораздо больше он говорит об изменениях в отношении общества к самому себе и к тому, что для него важно. Крайне показательно снижение традиционной критики, то есть дистанции (от) власти. В этом смысле характерны изменения в оценке социальной сферы, качество которой традиционно не выдерживало сравнения с идеализируемыми представлениями об уровне социального обслуживания в советское время. С 2013-го по 2014 гг. доля респондентов, позитивно оценивающих состояние сферы образования, выросла с 21% до 34%. За тот же период с 20% до 31%3 увеличилось число удовлетворенных системой здравоохранения. Все эти

3 Пресс-выпуски «Удовлетворенность системой образования», URL: http://www.levada.ru/18-09-2014/udovletvorennost-sistemoi-obrazovaniya; «Удовлетворенность системой здравоохранения», URL: http://www. levada.ru/17-09-2014/udovletvorennost-sistemoi-zdravookhraneniya

перемены в оценках находятся внутри одного главного изменения, пережитого массовым сознанием россиян. Речь идет о том, что воспринимается как возвращение стране статуса великой державы. Это произошло в основном в связи с присоединением Крыма (мы будем еще не раз говорить об этом событии).

Эйфория по поводу вернувшегося величия державы образует один план сознания. Он сосуществует с другим планом, где живут бытовые заботы, осознание растущих трудностей. Начиная с лета 2014 г. в этом горизонте происходит рост опасений россиян в отношении экономики из-за введения санкций, обвала курса рубля и последовавшего роста цен. В августе 2014 г. 32% респондентов выражали беспокойство из-за западных санкций, в декабре — уже 51%. Экономические трудности, пугавшие население в декабре-январе, сменились генеральной направленностью поведения на «понижающую адаптацию» (Ю. Левада, Л. Гудков), приспособление к более низкому уровню жизни и стандартов потребления.

— Никогда такого не было, чтобы мы так носились с этими скидками. Теперь только стараемся брать там, где скидки, где дешевле, где можно где-то как-то сэкономить.

Настроения этого периода наряду с сохраняющейся гордостью по поводу присоединения Крыма — главного, что свидетельствует о торжестве России как великой державы, — включают элементы эсхатологии, страха перед переменами

— Всё разваливается. Нестабильно всё.

— Это пограничное состояние, что-то должно... между концом и началом. Наверное, сейчас... начало чего-то плохого.

Изменились представления о положении России в мире. Приходится признать, что обществом принято и сочтено комфортным возникшее противостояние если не всему миру, то той его части, партнерство с которой было главной чертой постсоветского внешнеполитического курса. Стало очевидно обострение антизападных настроений: в январе 2015 г. число россиян, негативно относящихся к США, достигло рекордного 81%1. Антиамериканизм является таким же фокусом актуальной интеграции, как рейтинг Путина. Позитивная и негативная интеграции обосновывают друг друга и друг без друга невозможны. Символическое объединение внутри и символическое

1 Пресс-выпуск «Мониторинг отношения россиян к другим странам: июль», URL: http://www.levada.ru/29-07-2015/monitoring-otnosheniya-rossiyan-k-drugim-stranam-iyul

же противостояние главному сопернику образуют комплекс великодержавности как особого состояния, точнее — мироощущения общества. Приход к этому состоянию есть внешнее проявление произошедших перемен. Но наши средства позволяют заявить, что эта сверхсолидарность есть проявление вызывающего большую тревогу кризиса общих норм саморегуляции общества, возникновения особого рода аномии.

Мы отмечаем сохранность регуляторов первичных социальных подсистем, например семьи, дружеских и коллегиальных отношений. Но далее приходится говорить о том, что происходит их экспансия в сферы, где должны были бы действовать групповые нормы более высокого порядка, обеспечивающие функции социальной дифференциации и целеполагания. То есть приходится констатировать отсутствие самого уровня этих общих норм, которые были бы условием появления рационализируемых способов взаимодействия граждан и общественных институтов. Одним из феноменов этого дефицита, формировавшегося с середины 1990-х и драматично проявившегося сейчас, является фиксируемое зияние на месте коллективных идеалов, образов идеального будущего.

Общественному сознанию и его профессиональной рефлексии известны и кризисные проявления в области норм, и непорядки в высоких сферах идеалов, в области общественной морали. Мы хотели бы связать эти усмотрения и указать, что на уровне практик сознания и социального действия эти два дефицита соединяются через символическое воображение войны, через игру в войну. Это игра в сугубо серьезном смысле, о котором говорил Ю. Левада2. Вящую серьезность ему придает способность перехода из виртуальной реальности в реальность как таковую. Феномен так называемой «гибридной войны» на западных рубежах России — проявление этого перехода. Если некоторые эксперты отказывают данному термину в научной обоснованности с позиций военного дела и международных отношений3, то как феномен массового сознания «гибридная война» еще должна стать объектом пристального изучения. Российское массовое сознание за многие десятилетия ни разу так сильно не боялось войны и так далеко не заходило, самозабвенно играя в нее.

2 См.: Левада Ю. Статьи по социологии. М., 1993, с. 100.

3 См., например: Топычканов П, «Гибридная война» — научный термин или пропагандистский штамп? // Московский центр Карнеги. URL: http://carnegie.ru/publications/?fa=60747

Возможности для этого создает поощряемое властью и принимаемое обществом постепенное освобождение от нормативных рамок наиболее общего масштаба, наиболее высокого ранга. Сегодня мы наблюдаем, как легальные устои общественного существования в России, составляющие конституционный порядок, становятся все более условными. Массовое сознание отразило это в формах нового двоемыслия: появилось раздвоение планов существования на «официальный», для чужих и других, и «реальный», для своих. Это стоит назвать гибридным сознанием. Его родили гибридная политика и гибридная война. Пример касается ключевой проблемы: участвует наша страна в войне как сторона или нет. Обсуждаемое гибридное сознание умудряется дать гибридный ответ:

— Я бы сказал, что официально, сынок, там [на Украине] нас нет, но мне кажется, мы там есть.

— Доказательств наличия наших войск нет — значит, нету. Наших официальных войск там нет.

Аномия

То, что происходит сейчас в российском обществе, недостаточно просто объявить аномией1. В самом деле, нормативный порядок поколеблен в самых своих основах. Проведенные фокус-группы в лабораторных условиях продемонстрировали то, что известно из натурных наблюдений и бытовой практики.

Различение правды и лжи утратило характер непреложности. Отношения правды и лжи вышли из-под юрисдикции морального закона и оказались в зоне, регулируемой неформальными институтами, конвенциями силы и власти. Общество готовится к катастрофе, закупает гречку, но катастрофа не происходит. Когда катастрофа происходит, когда страна нарушает основы миропорядка, установленные при ее же участии, общество этого не замечает или приветствует это.

Необходимое методическое замечание: в отличие от широкой публики, а также от многих аналитиков, мы полагаем, что неверно смотреть на российское общество как находящееся

1 Известно, что применение классического социологического инструментария к анализу актуальной российской проблематики наталкивается на большие сложности методологического характера. Исследователи, обладающие как социологической эрудицией, так и социологической интуицией, испытывают чувство постоянного «не то». В данном случае это чувство вполне может быть обращено к понятию аномии. Описываемая аномия - неклассическая.

под тотальным влиянием СМИ и тотальным же управлением власти. Тотальность, если на то пошло, проявляется в том, каким образом это общество управляет собой с помощью власти и СМИ как своих собственных инструментов. Если мы различим, как предлагал Делёз, подчинение закону и подчинение институту2, то станет ясно, что наше общество выбралось из-под подчинения закону и находится целиком в объятьях институтов.

Весьма важно уточнить, о каких именно институтах идет речь. Известно, что есть институты формальные и неформальные. Известно также, что внутри каждого формального института есть неформальные структуры. В наших современных обстоятельствах у каждого формального института не только есть его неформальная проекция, но она приобретает порой доминирующее, управляющее значение. Возникает система отношений, которая неформальным образом использует формальные институциональные средства. Обычное название для этого процесса — коррупция. Название неудовлетворительное, поскольку в него встроена негативная оценка, а это в свою очередь связано с тем, что такое определение дано с позиций закона. Но позиции закона давно оставлены. Ценностные и нормативные системы, обеспечивающие закон и предъявляющие спрос на него, родились в сфере вторичных отношений на этаже межгруппового и межинституционального взаимодействия в существенно урбанизированной среде, оттого они имеют универсалистскую природу. Наши же реальные практики и управляющие ими ценностно-нормативные конструкции развились и сложились в среде первичных коллективов, в до-урбанистических условиях. Оттого их основа — партикулярист-ская. Это отношения «своих».

Выбор Бориса Ельцина (Юмашева, Березовского или иных лиц, влиявших на Ельцина), который передал высшую власть в государстве представителю спецслужб, имел колоссальное значение для судеб страны. Можно реконструировать мотивы принятия такого решения. Ситуация в стране имеет черты катастрофы, т.е. является чрезвычайной. Для управления ситуацией (и страной) следует призвать тех, кто готов и умеет применять чрезвычайные, т.е. не регулируемые законом меры. Широкий класс органов и организаций, имевших обозначение с использованием слов «особый», «специальный», «чрезвычайный» и их синони-

2 Делез Ж. Эмпиризм и субъективность: опыт о человеческой природе по Юму. Пер. с франц. - М.: ПЕРСЭ, 2001. С. 38.

мов, охватывает институты, стоящие над законом или вне его. Их правила «для себя» по сути неформальные, хотя они, безусловно, граничат с общим писаным законом. Но с другой стороны, они имеют такую же границу с правилами и порядками того, что в широком смысле зовется underworld.

Для общества, состоящего преимущественно из неоурбанитов, для общества, добрая половина которого живет в условиях, хоть и не сельских, но и не городских, а поселковых (по В. Глазычеву, «слободских»), отношения первичного характера — их зовут «человеческими» — понятнее и ближе отношений формальных. Модернизация — процесс, который определял многое в истории нашего общества в последние века, — есть, в частности, процесс распространения формальных, вторичных отношений в различные институциональные сферы. Он отнюдь не сводится к верховенству закона, хотя там выражен чище всего. Модернизация означает распространение всеобщих порядков и норм в технологиях, финансах и торговле, быте, обучении, лечении. Демодер-низация (наш постмодерн) есть реванш первичных, неформальных структур. Варвары лишь частично разрушали Рим, во многих случаях они на свой лад обживали его. Происходящее сейчас можно считать обживанием импортированных технологий, категорий, институций, переиначиванием их под наши неформальные порядки и правила.

Вышеупомянутые гибридные войны и гибридная политика — это гибриды «их» форм и «нашего» содержания, «их» закона и «нашего» неформального института. Для описанного сознания эти чужие законы и правила — в тягость. И потому они либо должны быть преодолены и освоены средствами коррупции, либо...

Второй вариант борьбы с чуждыми законами и правилами и есть аномия. Аномией мы в данном случае называем не смену норм, не их упразднение, но отмену санкций за их нарушение. Номинально нормы продолжают существовать; возможно их соблюдение, но возможно и их безнаказанное нарушение. Такие ситуации массового безнаказанного нарушения норм встречаются вообще и встречались, в частности, в минувшие годы, что отмечено широким распространением слова и понятия «беспредел». Из того смысла, который этот термин имеет «на зоне», в массовую речь перешла социологически важная характеристика: нарушение нормы без предполагающегося за это наказания. Но ситуацию «лихих» лет ха-

рактеризовало нарушение норм несколькими особыми категориями социальных акторов («беспредельщиками»). Инстанции, которые должны были налагать санкции за эти нарушения, в основном бездействовали, а нередко их нижние этажи — те, что находились в прямом контакте с населением, — сами участвовали в этом процессе. Спецификой нынешней ситуации является инициатива отменить санкции, предполагаемые нашим или международным правом, то есть игнорировать санкции, налагаемые неким авторитетным Другим. И это предложение следует от инстанций, которые по предыдущей диспозиции были или должны были быть гарантами неотвратимости санкций, — от высших должностных лиц, от законодателей.

Еще раз, нельзя сказать, что сегодняшняя аномия является чем-то принципиально новым. Она встречалась в нашей истории не раз, но всегда как эксцесс, крайний поступок властей. Сегодня она предложена как политика. И, как показали наши исследования, горячо и широко поддержана обществом. Именно об этой поддержке свидетельствуют аномально высокие рейтинги, эйфория по поводу присоединения Крыма, антиамериканская истерия и прочие яркие феномены, обозначившие новую фазу (вряд ли эпоху) в истории отечества.

Мы полагаем, что это не эпохальные состояния, а фазовые, по следующей причине. Данная аномия, как говорилось, есть — пусть порочный во всех отношениях — способ освоения социальных обстоятельств, в которые попали общество и его элиты в результате предшествовавших действий общества и его элит. Иначе говоря, это не просто бунт общества и путинской администрации против ельцин-ско-горбачевского политического наследия, но, как сказано, его (наследия) освоение, приспособление под себя. В этом процессе перед элитой стоят задачи политические и экономические, а перед обществом — моральные. Их оно решить не может1. Модерное время предполагает существование морали, универсальных ценностей, что в свою очередь намекает на наличие умозрительного идеала. Движение к нему и составляет ход истории. Отсутствие этого идеала, отсутствие соответствующего проекта, «аборт будущего», по выражению Л. Гудкова, характеризует наше общественное сознание на протяжении всего постсоветского

1 См. Гудков Л. Человек в неморальном пространстве: к социологии морали в посттоталитарном обществе // Вестник общественного мнения. Данные. Анализ. Дискуссии. 2013. № 3-4. С. 118-179.

периода. В последней описываемой фазе общественное сознание начинает подставлять на место проекта и идеала фантазм супер-утопии как супер-аномии, когда отменяются нормы, в том числе нормы здравого смысла: все враги России сами собой исчезают, и Россия торжествует над миром.

Верить в такое не предполагается. Суть в том, чтобы это утверждать, подтверждать правомерность чрезвычайности.

В то же время ситуация аномии, нормативного кризиса на одном уровне сочетается с торжеством и вящим укреплением групповых норм на другом. Усиливается нехарактерное для модерна регулирование отношений внутри «своих» с помощью обычаев и привычек, имеющих традиционную или якобы традиционную, т. е. не нами заданную, природу. Благодаря этому «естественному» происхождению, они способны в известной степени задавать (или помогать имитировать) коллективную идентичность: мы есть какие мы есть. Эти нормы не могут быть изменены: они несут в себе силу, конституирующую общество, поэтому существуют вне времени, формируют феномен «стоячего времени». «Стоячее время» тратится значительной частью населения на отторжение импортиро-

Рисунок 1

«РОССИЯ, КАКОЙ ВЫ ХОТЕЛИ БЫ ЕЕ ВИДЕТЬ»

ляристских форм отношений ограничено периодом функционирования связей внутри круга «своих». О времени пойдет речь в следующей главе.

Время

История нашей страны, как и многих других, исполнена травм1. Травма Первой мировой войны не была публично проработана, но была оттеснена в глубь народной памяти последующими не менее травматичными эксцессами Гражданской войны. Эти травмы отчасти были выправлены мощной пропагандистской кампанией по поводу побед красных над белыми, Советской России над интервентами. Другой способ выхода из травмы — устранение тех, для кого она и является травмой. Тема поражения России в войне с Германией, тема поражения демократической Февральской революции, тема уничтожения политического и социального плюрализма, пришедшего в российское общество в начале ХХ в., и далее тема уничтожения НЭПа как потенции его возрождения ушли с вытеснением из жизни или из России тех, кто горевал бы по этому поводу.

Травмы того, что называлось «коллективи-

ванных норм. Категория будущего россиянам не нужна, потому что в рамках первичных отношений не предполагается выход за границы повседневности. Само существование партику-

1 Травма в психоаналитической традиции обычно скрыта, не видна субъекту, но видна аналитику. Мы имеем дело с ситуацией, когда малая часть общества видит, ощущает и обозначает какие-либо события как травматические, а другая - большинство - если их и переживает, то не имеет средств это выразить.

зациеи» с сопровождавшими ее голодом и репрессиями, были в какоИ-то мере вытеснены, перекрыты массовым превращением традиционного деревенского населения частью в городское, а в основном в поселковое («слободское»). В остальном они были перекрыты несчастьями войны и послевоенных голодных лет.

Был ли травмой черед репрессий, включая так называемый «Большой террор»? Кажется кощунственным задавать этот вопрос. Можно без колебаний ответить, что он был травмой для того слоя, который называл себя интеллигенцией. Ее представители исходили и исходят из того, что этот террор не мог не быть травмой для всего народа. Некоторые исследователи, впрочем, сомневались и пытались найти тому объяснение1. Одним из наиболее правдоподобных кажется вскоре последовавшая война. Если террор был действительно террором, т.е. наказанием без вины, и сам остался виной без наказания, создав ситуацию аномии, то война как вообще отмена норм мирного времени была способна (ввиду сопоставимости масштабов) «покрыть» террор, сделать его для дальнейшей истории событием, но не травмой, а то и лишить его статуса события.

Что касается интеллигенции, для нее удачно нашлись классические формы изживания травмы террора: сперва реабилитация, затем гласность. Травма была изживаема в слове. Можно лишь отметить, что жертве террора реабилитация предложила прежний статус жертвы, но только невинной. Иного, в том числе наказания палачей, так и не потребовали. Теперь общественное мнение, без труда признавая

многочисленность жертв, твердо высказывается против даже принципиального и символического наказания повинных в этих жертвах. Знаком и авансом их оправдания является согласие половины россиян (49%) на возвращение памятника Ф. Дзержинскому2 на площадь перед зданием ведомства, признающего свою преемственность по отношению к службам, осуществлявшим репрессии. В связи с этим примечателен и рост числа тех, кто считает жертвы народа в сталинскую эпоху оправданными: показатель достиг максимальных значений за весь период наблюдений с 2008 г. (45%).

Травмой, которая широко признается и обществом, и его лидером (автором определения «величайшая геополитическая катастрофа ХХ века»), является так называемый «развал СССР».

Результаты наших исследований позволяют предположить, что присоединение Крыма сыграло роль символического возмещения, снятия давления, которое оказывала эта травма на массовое сознание. Именно старшее поколение в наибольшей степени все постсоветские годы выражало сожаление о «развале СССР», и теперь оно активнее всех поддерживает присоединение Крыма и, главное, его интерпретацию как свидетельства того, что «Россия возвращается к своей традиционной роли «великой державы», утверждает свои интересы на постсоветском пространстве».

В сегодняшней России силами власти и настроениями публики гасится возможность остранения и рефлексии по поводу большинства упомянутых травм прошлого и настояще-

Таблица 1

КАК ВЫ ДУМАЕТЕ, ОПРАВДАННЫ ЛИ ЖЕРТВЫ, КОТОРЫЕ ПОНЕС СОВЕТСКИЙ НАРОД В СТАЛИНСКУЮ ЭПОХУ, ВЕЛИКИМИ ЦЕЛЯМИ И РЕЗУЛЬТАТАМИ, КОТОРЫЕ БЫЛИ ДОСТИГНУТЫ В КРАТЧАЙШИЙ СРОК?

окт. 08

фев. 10

апр. 11

нояб. 12

март 15

Определенно да 3 5 4 4 7

Да, в какой-то степени 24 29 26 21 38

Нет, их ничем нельзя оправдать 60 58 61 60 41

Затруднились ответить / нет ответа 13 9 10 15 13

Таблица 2

СОЖАЛЕЕТЕ ЛИ ВЫ О РАСПАДЕ СССР?

Да Нет Затрудняюсь ответить

нояб. 14 54 28 18

нояб. 08 60 30 10

дек. 00 75 19 6

март 92 66 23 11

1 Cm. Merridale C. Ivan's War: Life and Death in the Red Army, 1939-1945. HenryHoltandCompany, 2007.

2 Пресс-выпуск «Памятник Дзержинскому и князю Владимиру». URL: http://www.levada.ru/24-07-2015/pamyatnik-dzerzhinskomu-i-knyazyu-vladimiru

го. Государственные инстанции и энтузиасты из некоторых общественных организаций старательным образом вычищают из исторического нарратива мешающие конструкции и детали ради создания парадно-фасадного общественного консенсуса. В качестве главной мантры выступает «единство».

Основанием для консенсуса в принципе может стать либо органическая солидарность как принятие обществом собственного разнообразия, либо механическое (пусть воображаемое) единообразие, оправдываемое чрезвычайностью ситуации, например наличием общего внешнего врага. В первом случае мы могли бы говорить о некотором универсальном основании, отправной точке формирования гражданской нации. Если взять метафору общественной энергии, в этом случае общество постоянно рождает ее из себя для себя. В случае с общим врагом энергия сплочения всегда будет вызванной внешним стимулом и при этом спазматической, разовой, т.е. она велика, но действует лишь до тех пор, пока есть общий враг и сила, которая обещает с ним бороться.

Мы сейчас можем наблюдать общественный консенсус высоких степеней. Но можем видеть и то, насколько коллективное согласие по отношению к какому-либо вопросу оказывается внутренне неустойчивым. Например, это касается выбора внешнеполитических союзников: Китай и Украина перемещаются из разряда противников в число союзников и обратно в течение очень короткого срока.

В качестве другого примера можно рассмотреть перемены в отношении россиян к приезжим — выходцам с Северного Кавказа и Средней Азии. По-прежнему раздражение или неприязнь к ним сохраняет каждый пятый россиянин, но в остальном их забыли, перестали их замечать. Мы видим, как снизилась поддержка лозунга «Хватит кормить Кавказ» по

Таблица 3

НАЗОВИТЕ ПЯТЬ СТРАН, КОТОРЫЕ ВЫ СЧИТАЕТЕ НАИБОЛЕЕ..

2014 г. так говорили лишь 18% опрошенных2. Такие изменения не удивляют, если принять во внимание, как ярость публики переключилась на другого «врага»: с середины 2014 г. до середины лета 2015 г. около трети россиян стабильно считали боевые сводки с востока Украины самой запоминающейся новостью. А за Украиной как временным, тактическим недругом (вроде Польши, Литвы, Эстонии) стоит недруг извечны — Запад, НАТО, США.

На момент написания этой статьи государственная система находится в состоянии напряжения внутренних идеологических ресурсов для обеспечения максимальной интеграции россиян. Идея путинской стабильности, в рамках которой объединяющим фактором становится зависимость населения от государства, уже не может в должной степени обеспечивать управляемость обществом. На протяжении 2011-2013 гг. мы видели снижение популярности В. Путина и рост апатического отношения к идеологическому компоненту государственной по-литики3. Но в начале 2014 г. уже 49% россиян считали, что В. Путину удалось вернуть России статус великой уважаемой державы, и только 18% — обеспечить укрепление закона и порядка.

Как следствие этого возникает следующая ситуация. Половина россиян считает, что законы у нас полностью или частично несправедливы. Но поиск внешнего врага, объединяющий граждан, девальвирует ценность правовых отношений. Тренд государственной политики современной России — порождать и поддерживать режим противостояния с внешним врагом, что оправдывает в глазах населения разного рода отклонения от закона и его прямые нарушения со стороны и низшей, и высшей бюрократии, т. е. делает позволительным ее произвол не как исключение и эксцесс, а как нормальный способ правления в ненормальных обстоятельствах. Сейчас россияне

близкими друзьями, союзниками России недружественно, враждебно настроенными по отношению к России

2005 май 2014 май 2005 май 2014 май

Беларусь 46 51 США 23 69

Китай 12 40 Украина 13 30

Казахстан 20 37 Литва 42 24

сравнению с 2013 г.1; около половины россиян оценивает обстановку в кавказском регионе как спокойную и благополучную, хотя в январе

1 Пресс-выпуск «Ксенофобия и национализм», URL:http://www. levada.ru/25-08-2015/ksenofobiya-i-natsionalizm

2 Пресс-выпуск«Мониторинг восприятия ситуации на Северном Кавказе: июль 2015», URL:http://www.levada.ru/04-08-2015/monitoring-vospriyatiya-situatsii-na-severnom-kavkaze-iyul-2015

3 Пресс-выпуск «Путин в общественном мнении: до и после политической рокировки», URL: http://www.levada.ru/15-10-2013/putin-v-obshchestvennom-mnenii-do-i-posle-politicheskoi-rokirovki

признают, что политики, чиновники и силовики вне власти закона. Но наряду с этим почти половина (42%) россиян считает1, что благополучие народа должны обеспечивать не законы, а «достойные люди в руководстве» страны. Тем самым они готовы принять неправовое решение проблем государства ради обеспечения стабильности и порядка, ценность которых выросла с 2013 г. на 7 пунктов.

Чувство времени: что видят россияне в будущем

Будем исходить из того, что приводом общества, обеспечивающим координацию подсистем, является общее ощущение времени. В качестве примера мы приведем высказывания участников фокус-групп:

— Я считаю, что вообще такой тренд идёт: не стоит обращать внимание на ценники в обмен-никах, на ценники в магазинах, а у нас другие приоритеты — это духовные скрепы, патриотизм, православие, семейные ценности. И вообще надо в трудное время, когда враг у ворот, сомкнуть теснее свои ряды вокруг Путина, вокруг властной верхушки и так далее. Это и патриарх сказал практически открытым текстом.

— Другая часть [общества] стала поддерживать Путина после присоединения Крыма. Подъём патриотизма такой. Могли теперь меньше внимания обращать на внутренние проблемы, больше на внешний фактор. Внешнее решение внутренних проблем. Временное.

В обоих представленных отрывках респонденты указывали на некое хронологическое ограничение существующей в стране ситуации. Хронологические рамки существующего консенсуса ощущаются, но они не определены. Разговор о том, что россияне не будут жить всегда так, как сегодня, указывает на неустойчивость правил, основ и регуляторов общественной жизни.

— Я думаю, есть несколько вариантов возможного развития событий. Все это может через полгода закончиться, может через десять [лет].

— Я думаю, что это кончится, когда примут определённые меры. А когда их примут — трудно сказать, когда.

— ...мы не знаем выхода из сложившейся ситуации на Украине и в России, мы не знаем, когда это всё кончится.

Примеров, подобных тем, которые приведены выше, много. Мы специально предостави-

1 Пресс-выпуск «Законы и порядок в государстве», URL: http://www. levada.ru/22-12-2014/zakony-i-poryadok-v-gosudarstve

ли респондентам право самим определять, что такое «все это». По результатам фокус-групп можно сделать допущение, что под «этим» они подразумевают возникший чрезвычайный порядок жизни, нарушивший логику повседневного существования. Мы также видим, что россияне с трудом чувствуют грядущее, как и временную границу того, что мы называем «современностью». Участники фокус-групп не могут даже примерно сказать, когда кончится современность и начнется будущее. Встает вопрос, что же видят россияне в будущем.

Ответ на вопрос о том, какое будущее лежит перед нашей страной, удивительным образом перекликается с неопределенностью временных границ будущего. Задавая россиянам, не отягощенным постоянными думами о судьбах отечества, вопросы о будущем страны в целом, мы заставляем респондентов проделывать нехарактерную для них в обычной ситуации умственную операцию, выбрать непривычный для повседневности масштаб обсуждаемых явлений. Один из выходов, который находит массовое сознание, пытаясь представить вариант окончания неопределенного во временном отношении настоящего, — констатировать отсутствие конца как такового. Это и самый масштабный вариант, ведь человек признает, что со своего места неспособен оценить размах грядущих событий.

— Я считаю, что это никогда не кончится. Это как график: он падает, поднимается. Просто в большей или меньшей степени это ощущается.

— ...ничем не кончится. У нас тысячу лет одно и то же.

Сегодня никогда ничем не закончится. Конечно, это связано с опытом россиян: на протяжении последних нескольких лет 63% опрошенных стабильно оценивают прошедший год как «средний», то есть не хороший и не плохой; так же стабильно 50-70% россиян говорят, что их вера в будущее, себя, других людей осталась на прежнем уровне за прошедший год2; наконец, в 2014 г. 38% россиян признались, что не строят планов на будущее, столько же — что не загадывают больше, чем на год-два3. Данные говорят нам, что большинство соотечественников не заглядывают далеко в будущее, поскольку временная «близорукость» ограничивает горизонт видимого.

Однако не все представления о будущем находятся в недосягаемом будущем. Метафора

2 Общественное мнение - 2015. М.: Левада-Центр, 2014. С. 8.

3 Там же, стр. 22.

«близорукости» в отношении будущего справедлива и в другом отношении: неспособность видеть хронологически далекие события полностью переключает внимание на то, что происходит в данный момент, высвечивает сиюминутные потребности. Среднестатистического россиянина беспокоят прежде всего бытовые проблемы: рост цен и тарифов ЖКХ, качество социального обслуживания, имущественное расслоение1. Иждивенческое положение общества по отношению к власти блокирует возможность появления реальных планов на будущее. Люди не ощущают сопричастность к решению основных вопросов существования государства, страны, общества и, как следствие, не наделяют гражданской субъектностью себя или таких же, как они, простых россиян. Респондентам на фокус-группах задавали вопрос: кто сделал жизнь такой, какая она есть сейчас у нас? Фокус-группы проводились в трех возрастных группах жителей г. Москва: молодежь (18-25 лет), средний возраст (26-45 лет) и старшее поколение (46 и старше). Ни в одной возрастной группе респонденты не были готовы взять ответственность за жизнь в той стране, в которой они живут, на себя.

— Что значит — мы? Без правительства, без верховных органов — кто б создал эту страну?

— И если смотреть по истории общей, я не помню, чтобы народ прям сильно влиял на какие-то события глобальные, на международные события, мировые какие-то... Народ вот что делал: были бунты, было кровопролитие какое-то, свергали власть, но ничего не было такого сделано, чтобы поменяло ход истории. Общей.

Главными действующими лицами истории оказываются другие: в основном власть, общество в целом, корпорации и абстрактный «Запад». Молодые респонденты также добавляют, что такую жизнь создали их родители. Это соответствует данным количественных опросов населения крупных городов: в полной или значительной мере на то, что происходит в стране, могут влиять, по их мнению, лишь 7% опрошенных.

Другой пример касается того, как россияне представляют путь к изменениям в лучшую сторону. Несмотря на то, что на фокус-группах были жители Москвы представляется, что их мнение не будет значительно отличаться от среднероссийского. Респондентам предлагалось проделать символический путь от лучшего будущего к сегодняшнему моменту и назвать

1 Волков Д., Гончаров С. Демократия в России: установки населения. М.: Левада-Центр, 2015. С. 15-16.

необходимые этапы изменений в стране. Они предстали в следующем порядке:

1. Для того чтобы мы вернулись к лучшей модели государства, нужно, чтобы государство как-то немножечко стало заботиться о народе;

2. Для этого ему надо жить, наверное, интересами народа;

3. Чтобы оно жило интересами народа, надо отменить бюрократию, надо чтобы чиновники не в свой карман всё хапали;

4. Чтобы чиновники «не хапали», нужно сократить, наверное, штат этих бюрократов. Нужно убрать систему защиты чиновников от... чтобы они стали такими же, как все;

5. Для этого нужно дать указания... ФСБ, которое может подкопать под каждого человека;

6. Указание ФСБ начать «копать» должен дать президент, который сам должен понять, до этого дойти;

7. А для этого нужно, чтобы он ходил в простую поликлинику;

8. Однако люди понимают, что не могут заставить жить президента в тех же условиях, в которых обитают они сами. Круг замыкается.

В конечном счете, предельная ответственность лежит на лидере страны. Люди не ощущают возможности влияния на власть, только 22% россиян считают, что власть в какой-то степени подотчетна обществу2. Степень влияния на бюрократию у населения заметно ниже, чем у ее вышестоящего начальства.

Хотя мы видим декларативное утверждение россиян о необходимости сменяемости политиков и подконтрольности власти, каких-либо ожиданий по поводу изменений в составе высшей политической элиты страны нет. Преходящими воспринимаются «второстепенные» политики: Г. Зюганов, В. Жириновский, С. Миронов, Д. Рогозин, С. Иванов (меж тем это лица, которые известны российскому обществу и пользуются доверием хотя бы нескольких процентов населения, о доверии прочим не приходится говорить). Этому феномену можно найти объяснение. Во-первых, домодер-ная система общественных норм не сочетается с политической культурой участия, и, следовательно, россияне не ощущают возможности и необходимости личного вклада в смену политического истеблишмента страны. Во-вторых, политическое время производно от общего социального и, следовательно, лишено ясного и предсказуемого будущего.

2 Пресс-выпуск «Протестный потенциал и восприятие власти», URL: http://www.levada.ru/07-07-2015/protestnyi-potentsial-i-vospriyatie-vlasti

Российские лидеры знают, точнее, чувствуют, что шанс задержаться в коллективной памяти им могут дать лишь две стратегии, обе связанные с соотношением норм и санкций, способные либо преодолеть избирательность нормативных порядков для разных групп общества (кто обязан соблюдать закон, а кто может невозбранно его нарушать), создав подобие массового общества — с помощью указания на внешнего врага — либо, напротив, усугубить жесткость государственной иерархии («вертикали»), закрепляющей особые права и привилегии для каждой ее автономной в нормативном плане фракции. Подчеркнем, что привилегией для каждой фракции оказывается дозволенный ей ограниченный иммунитет, оговоренный объем заранее отмененных санкций за нарушение определенных якобы общезначимых норм, т.е. та же аномия, теперь превращенная в инструмент управления.

Другие модели отношений общества и государства воспринимаются россиянами настороженно, диссонируют с их ограниченными формами представления должного и, как следствие, будущего. Такова судьба либеральных и демократических моделей. Респонденты считают, что сегодня, в 2015 г., демократическая оппозиция заведомо слабее власти, что она не может предложить понятную и актуальную политическую программу, что она далека от народа.

— Было оппозиционное движение. Был Удальцов. Был Навальный. Был Явлинский. Вот эти люди, которые были недовольны выборами. Ну, там реально был беспредел, и, конечно, народ вышел. И было видно, что есть оппозиционный блок. Ну, конечно, американцы это дело «прочухали» и давай туда деньги совать. И люди, конечно, тут же испортились.

— Простые люди, которые ходили на Болотную площадь, поняли элементарную вещь, что, на самом деле, никакая это тоже не оппозиция. Те люди, которые хотели стать лидерами, они не лидеры. Простые люди поняли, что это игра между хозяевами: те, кто уже не в Кремле, они хотят вернуться в Кремль. Путину в данной ситуации пришлось встать совсем на другую позицию, которую я теперь, в общем-то, поддерживаю.

Миф об особом русском пути

Фокус-группы наглядно показали, как коллективная память (и масс-медиа как ее элемент) романтизируют образ советской жизни. Характерная черта современного массового сознания: современность проигрывает прошлому,

негативные воспоминания стираются из памяти или уходят на второй план. В начале 2014 г. 39% россиян утверждали, что советская политическая система была лучшей (для сравнения: западную демократию считали лучшей 21% опрошенных, а нынешнюю систему — 19%)1. В итоге именно миф о благоденствии в советский период проецируется на представления россиян о лучшем возможном будущем. Здесь патерналистский характер отношений власти и общества диктует условия игры: общество надеется получить от государства то, что уже когда-то имело. Россияне оказываются просителями, достижимый идеал которых — получить то, что, им кажется, было когда-то, и потому люди вправе рассчитывать на это.

— Мы хотим восстановления своего производства, своего сельского хозяйства, возврата капитала, улучшения благосостояния нашего населения.

— Во-первых, стабильности, чтобы зарплата была и чтобы цены не поднимались постоянно. Чтобы здравоохранение, ЖКХ, чтобы медицина была бесплатной, не так, как сейчас. ЖКХтари-фы не поднимались.

Слова «восстановление» и «стабильность» в приведенных выше фрагментах беседы можно считать ключевыми для понимания конструкции времени в представлении россиян. Лучшее из возможного заключается в повторении и его закреплении. Получается, что общество не идет, а пятится в будущее: взор населения обращен к прошлому, из которого людей вытесняет ход истории. Россияне хотели бы зафиксировать, остановить движение времени в момент достижения лучшей жизни. Отдельно приведем мнение молодежи в возрасте от 18 до 25 лет

0 том, что из прошлого их привлекает:

— Самое спокойное — брежневское время было.

— Ну, раньше... может, и были, но не такие, как сейчас, материальные разделения, кто-то богаче, кто-то беднее, и люди были одинаковые. Как-то шли к одному, чтобы всем вместе поднять страну как-то, я не знаю.

— Тогда, может быть, не было разнообразия шмоток, не было телефонов, ничего такого не было — и ничего не нужно было вообще. Наслаждались вообще другими вещами, не на это тратили время.

Приведенные фрагменты позволяют несколько глубже заглянуть в представления россиян о месте прошлого в будущем. Было бы не-

1 Пресс-выпуск «Лучшая политическая и экономическая система», URL: http://www.levada.ru/24-02-2014/luchshaya-politicheskaya-i-ekonomicheskaya-sistema

верным представлять, что причиной ностальгии по Советскому Союзу является способность планово-распределительной экономики лучше удовлетворять базовые потребности граждан. Тем не менее, по данным на январь 2014 г., 54% респондентов считали экономическую систему, основанную на государственном планировании, лучше рыночной. Дело также и в мощной кампании по реабилитации образа СССР, включающей возведение праздника Победы в ранг опорной символической конструкции и закрепление в российском обществе мифа о превосходстве всего отечественного над чужим как «ненастоящим», от продуктов питания до ракет.

Но надо понимать, что «советскость» воспринимается лишь как часть мифа об «особом пути» России, задачей которого выступает демонстрация «непринадлежности к общему миру, исключительности, нерационализируемости»1. О том, что Россия станет процветающей страной только за счет своей самобытности, в ноябре 2014 г. говорили 77% россиян2. Борис Дубин указал на то, что краеугольным камнем мифа об особом пути является компенсация слабости социальных структур общества. Их неспособность заполнить нехватку идеалов и ценностей укрепляет представления о циклическом характере истории, о бесконечном кафкианском движении, которое не способно преодолеть символический барьер между современностью и будущим, поскольку в пространстве мифа отсутствуют рационализируемые меры времени.

Объяснением этого «внеисторизма» России для самих россиян служит воображение своего «особого пути». Оно придает россиянам чувство исключительности. Здесь есть и гордость за то, что русский может выжить в самых тяжелых условиях. Это компенсирует возможные огорчения по поводу того, что условия вечно оказываются таковыми. Здесь есть представление

0 России как о «самой» — большой, читающей, несчастной, человечной и пр. Утверждается избранность России — избранность как взы-сканность судьбой, Богом. Но главное здесь — удовлетворение своей исключительностью, несравнимостью, несопоставимостью с «другими». Снимая нравственно-правовые ограничения, составляющие нормативную основу общества, россияне делают невозможным сравнение России со странами, которые они сами считают

1 Дубин Б. В. Интеллектуальные группы и символические формы: Очерки социологии современной культуры М.: Новое издательство, 2004. С. 313.

2 Общественное мнение - 2015. М.: Левада-Центр, 2014. С. 37.

«нормальными», — где есть закон и порядок, сытая и размеренная жизнь. «Особенность» русского пути складывается с ощущением зависимости от внешних обстоятельств, в том числе от государства. 74% россиян считают, что большинство людей не смогут прожить без поддержки государства3. Сегодня юродство в ожидании фатального конца истории становится утешением и оправданием несправедливости государства. Как отметил респондент на фокус-группе:

— Если он [Бог] может плакать, то я думаю, что он плачет.

Партикуляристские нормы российского общества, рассчитанные на узкий круг реального, осязаемого сообщества, в принципе не ограничены временем и ориентированы на воспроизводство конфликта «наших» и «чужих». Бесконечное ощущение несменяемости сегодняшнего дня на завтрашний на языке обыденности принимает вид метафоры «спортивного состязания». Ключевой особенностью любого спортивного соревнования является его игровой характер. Спортивное состязание является ритуалом, отсылающим зрителей к архетипу экзистенциального соперничества; антиномическим ролевым распределением, где есть «победитель» и «жертва». В отличие от «реального» соперничества модель предполагает возможность постоянного повторения ритуала игры, а цикличное время состязания поделено на условные раунды. У проигравшего всегда есть возможность отыграться, стать победителем в следующий раз. Однако это не будет означать конец игры; противник снова может взять верх.

— Первая мировая — мы позволили? Нет. Вторая мировая — мы позволили? Нет. Никто не будет спрашивать.

— А как насчет ядерного оружия?

— Это третий раунд будет.

Здесь мы видим редукцию, сведение геополитики к доступной для понимания респондентами игровой форме. Не раз на фокус-группах возникал символ Олимпиады как прототипа/ заменителя «настоящей» международной политики, то есть войны.

— Мы долго думали, что же сделать с Америкой, и мы решили им всё-таки дать Олимпиаду, пусть готовятся к Олимпиаде — как говорится, когда они заняты, они меньше будут думать о войне.

В рамках представления политики как спортивного состязания лидером «команды» становится президент. Его действия воспринимаются в русле логики спортивного поведения:

3 Общественное мнение - 2015. М.: Левада-Центр, 2014. С. 46.

моральное и физическое подавление противника становится единственным желаемым исходом матча.

— Сама его [Путина] позиция... понимаете, когда два соперника выходят друг перед другом, у кого взгляд... есть такое подавление, да? Я могу уже выиграть, еще не начав борьбу.

Говоря о словах Владимира Путина о вероятности применения ядерного оружия, сказанных им в фильме «Крым. Путь на Родину», респонденты были склонны приписывать ему спортивный азарт, объяснять его поведение специфическими условиями игры.

— Я считаю, что он просто поиграл мускулами, как сейчас с учениями со всеми. То же самое, не более того. Мол, «давайте, давайте, мы ко всему готовы». Америка же играла мускулами. До сих пор играет.

Вальтер Беньямин связывает интерес к азартным играм, отмеченный Бодлером и Аленом, с особенностями общественной жизни в эпоху современности1. Сегодняшний интерес россиян к политике как форме квазиспортивного противостояния (и к спорту как к квазиполитике того же противостояния) дает возможность почувствовать близость окончания одного раунда игры и начала другого, ощутить содержательность собственной жизни.

Взаимоотношения с «другими»

Данные последних социологических исследований говорят о росте значения символической цивилизационной независимости от Запада. В августе 2014 г. 78% россиян одобряли запрет на импорт продуктов питания и сельскохозяйственной продукции из стран Европейского Союза и США; год спустя за это продолжало выступать подавляющее большинство (68%)2. С утверждением «Западная культура оказывает отрицательное влияние на российскую жизнь» сейчас согласны 67% жителей России, и этот показатель довольно стабилен: в мае 1998 г. с этим утверждением соглашались 62% россиян, в июне 2013 г. — 65%. 62% населения страны считает, что отношения между Россией и Западом всегда будут строиться на не-доверии3. Таким образом, около двух третей

1 БеньяминВ. Бодлер. М.: Ад Маргинем Пресс, 2015. С.148-153.

2 Пресс-выпуск «Уничтожение "санкционных" продуктов и запрет на госзакупки в странах Запада», URL: http://www.levada.ru/12-08-2015/unichtozhenie-sanktsionnykh-produktov-i-zapret-na-goszakupki-v-stranakh-zapada

3 Пресс-выпуск «Россия - Запад: восприятие друг друга в представ-

лениях россиян», URL: http://www.levada.ru/26-06-2015/rossiya-zapad-vospriyatie-drug-druga-v-predstavleniyakh-rossiyan

россиян воспринимают отношения России и Запада не только как политическое и экономическое противостояние, но и как столкновение культурных, цивилизационных моделей. Лейтмотивом общественной повестки становится проблема выхода из состояния зависимости, предельный вариант — исчезновение всех «других» либо полная автаркия. Выход видится в отмене подчинения чуждым правилам, происходит нормативная перезагрузка.

— Чем меньше западных и импортных слов, чужеродных, так скажем, чужеязычных, тем лучше для нас. Это идёт развитие собственного языка. Большинство слов, которые сейчас используются в тех же СМИ — «диверсификация», например. Бабушка под Псковом, которая сидит в доме и смотрит телевизор, знает, что такое «диверсификация»?

Это состояние недостижимо в современности, оно выступает идеалом некоего мифического будущего. Его нереальность предполагается уже самой конструкцией мифа: для существования будущего необходима точка отсчета. В аппарате мифа «особого пути» начало координат располагается вовне самой системы русского мира. Действие в рамках концепции «особого русского пути» представляет ответ на вызов внешней среды, «другого» и не имеет собственной позитивной утверждающей сущности. Отсюда перенос внимания с собственных дел к происходящему за рубежом: за событиями на Украине в течение всего года с июля 2014 г. стабильно следят 50-65% россиян4, а в «топ» важных событий прошедшего месяца постоянно входят новости из других стран. Респонденты на фокус-группах сетуют, что внешнеполитическая повестка «отвлекает» россиян от более важных внутрироссийских проблем. Ведь если не будет внешних «отвлекающих» факторов, то...

— ...люди начинают не смотреть, грубо говоря, за забор и думать о том, что происходит там, а смотреть себе под ноги и смотреть, что происходит рядом с тобой. За углом, через квартал. Начинают заниматься собой и своими делами.

Чем больше символических границ возникает между «нашими» и «чужими», тем сильнее редуцируются общественные связи, жестче становится программа действий. Власть задает течение своего властного времени, меняя критерии идентификации, и все большее число

4 Пресс-выпуск «События на востоке Украины: внимание и участие России», URL: http://www.levada.ru/28-07-2015/sobytiya-na-vostoke-ukrainy-vnimanie-i-uchastie-rossii

бывших «своих» оказывается по другую сторону символической границы в числе или «сваливших», или, что еще хуже, внутренних врагов, пресловутой «пятой колонны».

Крайняя степень противостояния — война (горячая или холодная, гибридная или информационная) — оказывается, однако, и состоянием наибольшего вовлечения во взаимодействие с «другим». Это максимальная степень зависимости от партнера, неизбежность столкновения планов действий. Это значимое событие, если оно есть событие прошлого, попадает

Рисунок 2 «РОССИЯ»

в структуру мифа, становится для следующих поколений доказательством героического или трагического прошлого, которое на самом деле находится с «настоящим» в рамках одной эпохи социального времени. В этом и заключается актуальность прошлого для сегодняшнего дня.

Сегодняшнее российское общество как саморегулирующаяся система вытеснило идеи изменения и поэтому не имеет внутренних источников движения. Осязаемое и актуальное прошлое и сегодняшний день для россиян — это лишь точка, расширяющаяся до пределов

страны и подчиняющая происходящие в этой пространственной системе события иррационализму особого пути. На полученных в ходе фокус-групп рисунках наших респондентов Россия предстает если не как идиллическая избушка под березкой, то как некий замкнутый контур, зачастую без устойчивого внутреннего содержания, но непременно с внешними рубежами, отделяющими страну от внешнего мира.

Государство поглощает социальное пространство внутри своих пределов, пользуясь враждебной настроенностью населения по отношению к «врагам», формирует явно или скрыто желаемую реакцию — сплочение рядов на основе все более упрощаемых моделей поведения человека в обществе. Однако мобилизация не может продолжаться бесконечно долго. Всплеск мобилизации, связанный с ростом посткрымской эйфории, постепенно уходит уже к лету 2015 г. Но остается «в воздухе» предчувствие войны.

Война

Слово «война» в нашем политическом языке находится на особом месте. Оно нагружено очень сильными коннотациями, от эмоциональных до юридических. Относительно легко использовать это слово по отношению к прошлому. Но используют его избирательно. В прессе и в народе много говорилось о войне справедливой, какой считают Великую Отечественную, и очень мало о войнах, признанных потом несправедливыми, — финской, афганской, чеченских. (Теперь, впрочем, «сверху» начинается ревизия этих оценок.) Мало вспоминают о грузинской войне 2008 г. Впрочем, стоит отметить, что «войнами» их у нас стали называть потом и вне официальных контекстов. Официально они такого имени не имели, потому в его использовании есть оттенок прорыва некоего запрета, табу.

Табу было и в неофициальных нарративах. Применительно к нашему будущему и нашему настоящему слово «война» не применялось на протяжении почти всего последнего десятилетия. Только с началом событий на Украине оно замелькало в публичных и частных контекстах. И теперь стало частью повседневной речи. О какой войне при этом говорится? Оказывается, это слово применяется для обозначения весьма разных вещей. Проведенные фокус-группы позволяют реконструировать следующую смысловую структуру.

О войне говорят с сочувствием, если она ха-

рактеризуется как гражданская. Такая версия войны самая спокойная с точки зрения эмоций говорящих. Но в эту войну, считают участники фокус-групп, может втянуться и Россия, точнее, ее могут втянуть американцы. В таком случае установка поведения России приобретает модальность долженствования: «Россия должна вмешаться, если...» Дальнейших сценариев развития ситуации три:

1. война России с Украиной;

2. гражданская война в самой России;

3. третья мировая война.

Ни один из этих вариантов не продуман массовым сознанием хоть на какую-нибудь глубину. Но они присутствуют и как указанное выше логическое развитие конфликта и, что кажется более существенным, как самостоятельные исторические возможности. Наконец, в массовом сознании присутствует идея возможной или уже идущей войны вообще, войны как таковой. Идея может быть спровоцирована событиями на Украине, точнее, их представлением на российском телеэкране, но у нее есть и собственные источники. У нее есть функция обнуления, сброса нормативного напряжения, вызванного бременем требовательных норм нового времени.

Вообще говоря, для получения такого результата достаточно воображенной либо спортивно-игровой войны. Такую войну — во вполне апокалиптических формах — готово воображать массовое сознание. Отчасти такую войну подает с экрана телевидение, на которое легла функция псевдо-исповедника и псевдоразрешителя от грехов. Но эта игра, «войнуш-ка», в силу других движущих причин превратилась в настоящую войну, пока за пределами России. Общественное сознание оказывается в драматической ситуации, ищет выход в сверхсильных средствах, первым из которых является война.

Теперь подробнее о том, что показали фокус-группы относительно каждого из элементов этой семантической суперструктуры «война».

Есть представление о том, что на Украине идет гражданская война. Массовое сознание россиян уклоняется от того, чтобы в таком случае определять, кто с кем воюет: просто украинцы с украинцами. Иногда говорится, что это война, в которую Украину и украинцев втравили американцы (сами украинцы виноваты лишь в том, что дали себя втравить, слишком доверились американцам). Гражданская война — беда для всех, там нет правых и виноватых. При-

мечательно следующее: не говорят, что воюют пророссийские силы с антироссийскими, прозападные с антизападными и т.п. Разделения, которые активно предлагаются в российских СМИ в дискурсе о гражданской войне в Украине, не активны. Причины, по которым идет эта гражданская война, также не называются. Весьма важно для нашего дальнейшего анализа отметить, что гражданская война в соседней стране в глазах россиян предстает войной без конкретных причин. Она идет, потому что идет. Как было показано выше, категории времени с трудом поддаются у россиян четкому определению и уточнению. Война приобретает черты игры, не имеющей тех четких правил, при которых она может завершиться.

В силу этого она воспринимается как очень длительная:

— Самая бесконечная война

— Да. Бесконечная война

— Там (на Украине) сейчас будет война — не то что война, а вот это военное положение, потом затишье, а потом опять военное положение, это будет продолжаться очень много лет, пока они не придут к единому мнению.

Были примеры понимания того, что конфликт будет тянуться, поскольку это отвечает целям нынешней российской политики:

— Будущее Украины: ближайшие лет 10 всё останется точно так же, потому что в Евросоюз их не возьмут, потому что у них есть непризнанная территория, которая очаг войны, а этот очаг войны для нас — как рычаг давления на ту же самую Украину. То есть, будет нарастать нестабильная ситуация в этом регионе.

Победы одной из сторон россияне не ожидают. Эта война, считают они, вконец разорит Украину. Ситуация беспокоит российских граждан и сама по себе, и возможным распространением в Россию.

— Ну, самый плохой вариант — что вялотекущий конфликт на Украине в конце концов лопнет и расползётся по всей России.

Война на Украине может перекинуться в Россию. Вариантов такого развития называют несколько. Один из них принадлежит сознанию, распаленному телепропагандой. Украина предстает как потенциальный агрессор:

— Ну, я вот боюсь нападения со стороны Украины.

Другой вариант — это совместная агрессия Украины и США:

— А откуда они на нас вообще нападут?

— Ну, вместе с Украиной, из Америки или с Украины.

— А тут Украина против нас ещё идёт войной. Мы им газ даём в долг — опять все мы плохие.

Более реалистичная версия — конфликт между Украиной и Россией. Место действия — приграничная зона:

— Ну, конфликты военные с Украиной с той же. Вот именно где приграничная зона там.

— На границе где-то возможно начнется. На границе, приграничной территории...

Описывается механизм:

— Ну, что далеко ходить, вот эта Ростовская область — там же были случаи уже, залетали снаряды, да? Там даже человека убило. Вот, например, раз снаряд залетит, два снаряд, три снаряд, а там может при границе какой-то конфликт начаться.

Обсуждается и вариант начала войны как результата российского военного вмешательства. Стоит отметить, что вмешательство предполагается в будущем. До сих пор, как считалось в этой дискуссии, такого вмешательства не было.

— Думаю, это страшно, если наши войска войдут в Украину.

Но на это следует возражение:

— Если наши войска войдут, то там уже не будет войны.

То есть Россия не только не причина гражданской войны в Украине, но она — и только она — способна, согласно этому мнению, такую войну прекратить.

Как указывалось, гражданскую войну в Украине считают опасной потому, что она может спровоцировать такую же войну в России. Как именно может это произойти, не продумано, и респондентов не беспокоит тот факт, что они не могут этого объяснить. Из этого можно заключить, что мыслится или общее влияние ситуации на Украине на ситуацию в России, или, скорее, это опасение построено просто по аналогии:

— Ну как на Украине: украинцы с украинцами. Так и мы.

Но разговоры о возможной гражданской войне, которая разразится в нашей стране, шли и вне темы событий на Украине. Можно констатировать, что в массовом сознании присутствует (впрочем, не в первый раз за последние десятилетия) страх/ожидание гражданской войны.

— Самое худшее, что может ожидать Россию в ближайшей перспективе 10-летней, — это война. Война междоусобная

— Ну, гражданская война. То есть, люди друг с другом. Братоубийственная.

Есть попытки объяснить начало гражданской войны причинами социальными:

— Сначала будет социальный взрыв. По всем вопросам, которые не угодны. будет социальный взрыв, и потом будет война.

— Война кого с кем?

— Русских с правительством. [Смех].

Еще один пример:

— Была гражданская война, почти сто лет назад, но, кто знает, история может повторяться.

— Тогда классы разные были, правда?

— А сейчас тоже расслоение пошло.

Встречались объяснения сходного характера: мол, пойдут воевать те, у кого зарплата маленькая; говорилось, что война начнется, когда доллар будет 300рублей. Но «социально-экономические» версии как правило не получали широкой поддержки. Эти подстановки привычных обоснований, взятых из советских школьных учебников, были наименее удачными.

Были попытки связать гражданскую войну с мировой через (своеобразно понятую) историческую аналогию, точнее — предестинацию.

— Скорее всего, это объединится. Как Первая мировая была. То есть, внутри страны была гражданская, которая перетекла в Первую мировую — одновременно это все было. Сейчас к этому идет. 17-й год как раз. Годовщина, столетие.

Наряду с этим некоторые респонденты были готовы связать гражданскую войну с деятельностью оппозиции:

— Ну, например, будет какой-нибудь там Немцов, и вот они перейдут грань и будут стрелять. Мы, конечно, ответим, и вот так вот всё пойдет.

Эту версию развивают, следуя логике, предложенной официальной пропагандой. Развивают не активно. И не видно, чтобы верили в ее реалистичность. Поэтому она легко принимает гротескные формы:

— Вот Немцов захват власти бы совершил.

— Да, захват власти. Мало ли что у него там на уме.

— Вы в это верите?

— Я просто говорю — я же не Немцова. Давайте, ладно, там, Навальный.

— Ну, Ходорковский ещё есть.

— Вы хотите сказать, что Навальный и Ходорковский собрали бы армию и пошли против власти?

— Ну, не армию, ну людей.

— Там вся Америка за Ходорковским, чего говорить.

— Наёмников каких-нибудь.

— И сколько будет этих наёмников?

— Ну миллионов 40-50 стопроцентно будет

Об этом же:

— Одна (сторона) против действующего режима, а другая поддерживает.

— Которые поддерживают — тех, мне кажется, меньше.

Идея, что оппозиция настолько сильна, что может победить режим в открытой военной схватке, очевидно, есть результат раздувания пропагандой опасности, идущей от оппозиции. Тесты, выявляющие не индуцированные пропагандой, а собственные мнения публики, демонстрируют ее представления о ничтожности оппозиции и ее лидеров, включая названных выше.

Несколько более популярной выглядит версия, которая трактует гражданскую войну как развернутый межнациональный конфликт. Один раз с этой целью вспомнили чеченскую войну, ее назвали гражданской, что большая редкость:

— Ну, по большому счёту, гражданская война, чеченская — была. Всё-таки, скажем так, война, и, скажем так, гражданская.

Так или иначе, причина будет на Кавказе.

— Кавказский регион. К сожалению, вроде бы там все хорошо, но в то же время, и нехорошо. Это самое худшее.

Но такая война может не ограничиться только зоной Кавказа:

— Гражданская война имеется в виду. По всей территории с Россией. Дагестан, Чечня та же.

Логика такого рассуждения приводит к идее универсального этнического конфликта:

— Русские со всеми нерусскими.

Это — конец всему:

— И распад страны.

— Она (война) и ведет за собой распад.

Смысл войны как конца современности

сам по себе гораздо глубже, чем ее понимание в качестве конфликта политических элит. Война, ведущая к завершению современности, обнуляет предыдущие достижения и обиды. Поэтому термин «война» иногда воспринимается не как конфликт между державами, но как результат несправедливости, аморальности общества.

Как я это понимаю, произошло кардинальное нарушение баланса в обществе, в отношениях людей, людей друг к другу. Как вообще к людям. Люди стали механизмом зарабатывания денег. А из этого будет вытекать. Вторая мировая так началась.

Мысль о том, что возмездие возможно в будущем, уводит материальные противоречия с главной повестки общества.

Да не будет никаких столкновений. Сила на Болотной — не та сторона, чтобы развязать войну. Вот между богатыми и бедными чем больше будет уровень, как и было в 1917 году. Вот это может быть, это реально.

Боязнь классовой войны — это, видимо, симптом отсутствия общих представлений о нормах социальной жизни, слабости партикулярных интересов. Ведь что значит война между богатыми и бедными для общества, где самих классов нет? Разница в материальном состоянии не приводит к изменениям в ценностной переориентации индивида, принятию иных культурных образцов, формированию отличного стиля потребления, заменяющего господствующую «культуру бедности»1. Экономическое расслоение действительно огромно, но при этом в России не произошло сдвига в направление рыночного, рационального поведения: функция социального регулирования по-прежнему лежит на государстве. Фрагментация общества становится инструментом управления, когда функции гратификации и присвоения символического статуса относятся к государству, раздающему привилегии как на-

Рисунок 3

«ХУДШЕЕ БУДУЩЕЕ»

граду за лояльность2. Усталость от такого «гражданского мира» и ведет — среди прочих причин — к воображению гражданской войны как конца этого состояния.

Но в целом большинство таких дискуссий заканчивались отказом аудитории от идеи гражданской войны:

— Не будет такого.

— Прямо такого не будет.

— Нет, такого не будет.

— Нет, конечно.

— У нас не настолько озлобленное общество, нет.

Что же мотивирует людей обсуждать такие перспективы, если они сами в них не верят? Мы полагаем, что у массового сознания есть, кроме названных, веские причины для того, чтобы подобным образом «играть в войну». Мы их изложим ниже, а пока рассмотрим еще более тяжелую угрозу — угрозу мировой войны.

Применение проективной методики — экспресс-рисунки на тему «самое страшное» -чаще всего выявляло мировую войну как самое страшное.

— Ну, вот я нарисовала, что будет война, что Россию будут атаковать, бомбить, будут убийства, очень много людей погибнет.

1 Красильникова М.Д. Культура бедности. Постсоветский комментарий к Веблену // Вестник общественного мнения. Данные. Анализ. Дискуссии. 2011. № 1. С. 36-50.

2 Советский простой человек. Опыт социального портрета на рубеже 90-х // Отв. ред. Ю.А. Левада. М., 1993.

Это мировая война. Мировая война - это война с США.

— Война с США. Уже, по-моему, это самое страшное. Так мне больше ничего в голову не приходит.

Это будет термоядерная война:

— Ядерная война.

— Третья будет только ядерная.

— Америка скинет на нас ядерную бомбу.

— Америка рано или поздно скинет на нас какие-нибудь ядерные бомбы, или ещё хуже...

— Или одну, да, одну какую-нибудь скинет...

— Ядерная бомба упадёт на Кремль.

Последствия или продолжение этой войны — ядерная зима, лучевая болезнь. А также одичание человечества.

— Как все это пойдёт, они, прежде всего, уничтожат и себя, всю планету, будет холод, люди будут убивать друг друга, в общем.

— Солнца не будет, мы все замёрзнем, будут разные язвенные ещё болезни...

— Люди начнут убивать друг друга.

— Из-за ядерных бомб все мутировать начнут.

— Но при этом земля ушла, и все мутируют...

— Все болеют.

— Излучение, да...

— ...холодно и всё покроется инеем.

— Солнца не будет...

— Будет холодно.

— Будут люди убивать друг друга...

Для этого имеется современное название:

— Зомби-апокалипсис.

Обратим внимание на то, как навязчиво звучит тема уничтожения людей людьми. Технически мировая война может начаться как результат событий на Украине.

— Если наши введут (на Украину) войска, то американцы.

— ...тут же американцы введут свои.

Итак, можно думать, что война — это один

из кошмаров современного массового сознания в России. В какой-то степени он рационализирован. Мировая термоядерная катастрофа предстает следствием определенных политических процессов и событий. Ее последствия такие, какие предсказаны специалистами или фантастами. Или они невообразимы, поскольку это конец света. Однако мы полагаем, что у идеи войны как таковой есть иная функция кроме собственно эсхатологической.

При этом речь идет о войне вообще, не определяемой как гражданская или мировая. И эта война помещается сознанием в неопределенное время: она и в будущем, и, возможно, в настоящем:

— Война между людьми, она уже идет.

— Она всю жизнь была.

Сознание мыслит ее и как самостоятельный процесс, а если иногда привязывает к конкретным местам и событиям, то лишь окказионально. Важно, что это война, захватывающая наше общество, страну, Россию:

— Я думаю, война уже сейчас идёт. Мы не подразумеваем какое-то локальное событие, что напрямую бомбят друг друга. Но то, что война уже идёт в локалках, натовские спецагенты, наёмники, регионы воюют на востоке, — это уже война идёт России с Америкой, только она немножко гражданская. На территории границ России.

В «чистом» виде эта идея освобождается от конкретных субъектов-противников:

— Война кого с кем?

— Вообще... со всем миром.

— У нас единодушно: начало войны, война любая. Неважно, ядерная или затяжная, — сам факт наличия войны.

Это война как процесс, в котором, как неоднократно повторялось, люди убивают людей. У такой войны нет политических или экономических причин. Данная идея «войны вообще» находится в глубине массового сознания, и потому это пока, так сказать, беспредикатная сущность. У нее нет иного имени, кроме как просто «война». Идея гибридной войны близка к этому пониманию, но еще не принята вполне.

— Это гибридная война?

— Я слышала, но ещё не успела разобраться, что это.

— Это зародыш, что-то с этим связано. Когда она не в открытом пространстве ведётся, а через средства массовой информации, через...

Сказано очень важное: это событие может происходить как в реальности существования, так и в реальности (массового) сознания — в «пропаганде». И выговорено самое главное:

— Люди начинают верить, что война сделает что-то хорошее.

Массовое сознание ждет войны, то есть не впрямую желает, но ждет с определенной надеждой. У этой войны есть то, что нужно, чтобы уйти от гнетущего пусть и возбужденно переживаемого настоящего, — ее свойство (как и свойство смерти) всех уравнивать. По сути это перифраз известной формулы «война все спишет». В наших терминах мы скажем, что ждут войны как объявленного и разрешенного состояния аномии, а именно состояния/положения, когда отменены санкции за совершаемые или совершенные нарушения норм. «Что-то хо-

рошее» из выше приведенной формулировки — это, так сказать, отпущение всех грехов. Но не через акт покаяния, а именно через режим аномии, который включается, когда объявляется состояние войны. Повторим, для этого требуется не собственно война, а именно состояние войны — и тогда не важно, какая это война, с кем и по какой причине.

При этом мы не наблюдаем сформулированной, рационализированной альтернативы — ее убирает мифологическое восприятие времени, замкнутое в себе и не дающее возможность планировать будущее. Фатальные или, наоборот, гротескно приукрашенные представления об исторических вызовах, стоящих перед Россией, связаны с невозможностью оперировать ближайшим временным планом, видеть конкретное решение обыденных проблем силами обычных россиян. Мы замечаем, что отсутствует ощутимая возможность повлиять на масштабные процессы, выходящие далеко за пределы обыденной жизни в кругу друзей и семьи. Из-за нехватки практического опыта участия в совместной гражданской деятельности отсутствует и выраженное понимание правил коллективного действия, а значит, и механизма целеполагания, подразумевающего осмысление исторической перспективы и проектирование будущего. Более того, можно говорить о диффузном, но все же ощутимом массовом стремлении снять те нормативные ограничения, которые кажутся чуждыми и потому противоречащими укорененным неформальным институтам. Аномия ведет не к полному упразднению норм, но к их переложению на иной уровень; отмена прежних правил игры не обращает нас к традиционному укладу социальных отношений, а ведет к укреплению иного способа ин-ституционализации игры: игра приобретает форму войны. Игра в войну — это болезненная реакция общества на разрыв между «своими» и «чужими» правилами. Это инфантильное стремление сбросить груз нормативной ответственности, которое может обернуться еще большим разобщением.

Необходимо сказать, что идея такой «войны вообще», так же как рассмотренные идеи гражданской войны и войны с Америкой, имеет статус не факта, а возможности.

— Все говорят, что вроде слышали, а спроси в лоб — никто не может сформулировать.

— У каждого свое понятие.

Ее так же легко признают неизбежной или уже идущей, как и отказываются от нее.

— Война — это особое состояние, когда люди,

как вы сказали, убивают друг друга. Это сейчас происходит или нет?

— Происходит.

— Наша страна включена в эти процессы?

— Нет. Ее втягивают, провоцируют. Но она не включена.

— Включена. Чечня была, Кавказ. Сейчас Украина, это сейчас все продолжается.

— Нет.

— Да.

— На военном уровне — нет.

— А на каком уровне есть?

— На бытовом.

— На идеологическом.

— А война в нашем понимании будет или нет?

— Она неизбежно будет.

— Я думаю, будет. Вопрос времени просто.

— Нет.

— Нет.

Итак, мы заключаем, что тема войны существует на глубинном и поверхностном уровнях массового сознания. На поверхностном она представлена в более или менее определенных формах (гражданская, мировая) и имеет, пусть ограниченные, объяснения своего происхождения и назначения (борьба с Украиной, с США). Это поверхностное представление во многом сформировано образами из телевизора.

На глубинном уровне существует образ «войны вообще» как состояния, при котором отменены санкции, присущие нормам. Образы этих двух уровней поддерживают друг друга. При этом с ними сосуществует мнение, что войны не будет — оно уравновешивает меру тревоги. Можно назвать эту двусоставную фигуру «комплексом войны». Он необходим современному массовому сознанию.

Значение войны для наблюдаемого типа массового сознания крайне велико. Война как эсхатологический миф служит рубежом между современностью и будущим. Образ будущего неопределенный. В то же время война как порог перед ним представляется как средство для завершения нынешнего беззаконного времени, когда нация снимает с себя бремя следования навязанным извне нормам и правилам. Последние — на момент написания статьи — опросы показали, что снижается оценка «правильности» курса страны, рейтинг президента снизился на несколько пунктов, а страх мировой войны опустился со второго на четвертое место по уровню актуальности1. Информационная повестка забивается другими темами, но мифоло-

1 См. пресс-выпуск «Страхи россиян», URL: http://www.levada.ru/18-08-2015/strakhi-rossiyan

гическое восприятие времени остается, а значит, сохраняет свое влияние представление о столкновении с инфернальным врагом, в каком бы обличье он ни был представлен в средствах массовой информации и коллективном воображении.

Роль войны в массовом сознании фатальна в том смысле, что подводит черту под сегодняшним днем, знаменует конец «негодной», «никакой» современности. Помимо этого война зафиксирована в структуре русского мифа как результат раздробленности общества, потери чувства принадлежности к довременному целому. То, что общество, с одной стороны, одновременно боится и не хочет войны, а с другой, все более открыто тянется к ней, делает ее подходящим средством для выхода из состояния аномии.

Вместо заключения

Задачи, которые ставили перед собой авторы, выполнены. Но было бы несправедливым оставить тему времени на том, что сказано выше. Текст оказывается принадлежащим к тому же дискурсу об абортированном будущем. И в этом он имеет общность с другими, обозревающими современность с иных либеральных, пусть и не-социологических, позиций1, но также и с рассмотренными выше дискурсами власти и общественного мнения, которые ныне близки друг к другу как никогда ранее. На уровне бытовом или житейском такое представление о времени накануне конца времен, длинного и унылого, привело большую часть тех, кто мог бы быть читателем этой статьи, к решительным изменениям маршрута. В очередной раз некоторая доля соотечественников пришла к решению, которое стало обозначаться глаголом «валить». Кто-то остался плыть по течению, мимикрировал под окружающую среду, а другая часть выбрала то, что прежде встречалось значительно реже, — радикальную перемену политической ориентации. Произошел резкий скачок числа выражающих лояльность режиму с округленного значения 65% до округленных же 85%. После того как началось движение Украины к Европе, после присоединения Крыма к России — событий, обозначивших разницу диаметрально противоположных векторов движения обществ, — примерно 20 миллионов россиян увидели казавшийся тогда простым выход из состояния стагнации государства. Они ис-

1 См., например, статью А. Колесникова «Российская власть — 2015: тактика без стратегии», URL: http://carnegie.ru/2015/08/05/ru-60948/ iec2

пытали состояние восторга от первых шагов по «особому пути», сторонниками которого они, быть может, в глубине души всегда оставались (в 1999 г. 72% считали, что «особый» путь приведет страну к процветанию), и попали в ловушку особого времени с длящимся и длящимся настоящим, но без будущего.

И все же мы исходим из другого представления о перспективе социальных процессов в мире и в нашей стране. Вовсе не обязательно оценивать ее историю как прогресс, но она была и будет ориентированным процессом, т.е. — развитием2. Его драйверы — не политическая система, не власть, им управляют не те, кто сейчас считаются лидерами. Процессом управляют миллионы живущих в нашей стране мужчин и женщин, принимающих свои решения о том, как им жить сегодня и завтра (ведь на их приватном уровне концепция будущего никуда не исчезала). Это в их среде меняется и в исторически ближайшие времена изменится концепция человека. Как ни парадоксально, к этому ведет пугающее их сейчас сокращение русского населения. Новая концепция каждой человеческой жизни как ценности, которую надо беречь пуще всего (а не жизнь рода, племени, общества, страны, государства), приблизится к той, которая сейчас считается европейской, и будет с каждым поколением все более стремиться к общечеловеческому идеалу. Эта новая концепция человека как основной ценности с опережением вписанная в нашу Конституцию, став реальным драйвером, повлечет за собой обеспечивающие ее нормы с присущими им санкциями. Это будут времена, когда люди будут с достоинством жить ради самих себя. Их общее будущее будет рождаться из их частных планов и перспектив.

Мы видим тенденцию к институционали-зации не иерархических, а партнерских отношений внутри общества. Их развитие может тормозиться или ускоряться под воздействием внешних по отношению к обществу сил. Но ход исторического движения в мире (и России как его части) указывает на тенденцию к все большему взаимопроникновению и интеграции социальных систем. Имеет общество образ идеального будущего или нет, но время движется только в его направлении, а значит, даже те, кто туда не стремятся, будут так или иначе к нему приспосабливаться. Это нелегкая задача, ведь и сама Европа засомневалась в своем бу-

2 Из сказанного видно, что, по нашему мнению, статическую модель Хантингтона с извечным противостоянием цивилизаций ждет судьба статической же идеи Фукуямы о конце истории.

дущем. То, что называют наплывом мигрантов, оживило в Европе столь понятные нынешнему поколению россиян фундаменталистские настроения. По мнению многих жителей России, Европа уже капитулировала перед чуждым ей Востоком. Россия, говорят они, может еще какое-то время лавировать между ними, но обречена на то же «будущее без будущего». Однако реакция европейских стран на увеличившийся этим летом поток мигрантов из территорий, оккупированных ИГИЛ, оказалась не той, на которую рассчитывали лидеры радикальных правых партий. Эта реакция получила в Германии специальное название WШkommenskultur (культура гостеприимства) — прямая противоположность замкнутости веры в свою исключительность. Неотменимость той динамики, которую имеют процессы воспроизводства людей и смены общественных институтов, позволяет с уверенностью говорить, что не европейским ценностям предстоит капитулировать перед заполняющим Старый Свет наплывом иммигрантов с Востока, но ровно наоборот — иммигрантам предстоит принять эти ценности (скорее всего, обжив их на свой лад). Стоит напомнить, что, в отличие от радикалов из ИГИЛ, они и стремятся под сень этих ценностей, ценностей и прав человека. Так же и Россия будет идти со всеми по общей дороге, взирая на тех немногих, кто вышел раньше, и оказываясь примером для тех многих и многих, кто встал на эту дорогу позже.

Послесловие в конце 2015 года

За время, которое прошло с момента завершения основного текста статьи, в описываемых процессах появились новые существенные обстоятельства.

Во-первых, часть соображений, высказанных авторами относительно потребности разных социальных субъектов в войне, мелькнула в публикациях российской прессы. Наша статья тем самым проигрывает в оригинальности, но, надеемся, кое-что приобретает в убедительности.

Во-вторых, и это гораздо более серьезно, война в самом деле началась. Россия направила свои самолеты и контингент в Сирию и начала интенсивные бомбардировки и обстрелы ракетами.

Поначалу эта степень участия в конфликте вполне отвечала тем запросам на войну, которые мы констатировали в статье. Война велась на чужой территории, причем велась даже не малой (нашей) кровью, а совсем без (нашей) крови. Она оставалась картинкой на экране телевизора с его новостями или чем-то похожим на ком-

пьютерные игры. Она отвечала описанным нами критериям неопределенности. Кого бомбим? Многие респонденты, всей душой поддерживая эти бомбежки, признавались, что не знают и не интересуются, кого бомбят, с кем именно Россия воюет: с умеренной оппозицией, с радикальными противниками Асада или с отрядами ИГ. Почему их это не интересовало? Причины мы указали в статье. Одна из них состоит в том, что для выполнения своей описанной функции этой войне достаточно просто быть как таковой. Другая причина заключается в широко распространенных убеждениях, что за любым противником России стоят США. Поэтому, с кем бы мы ни воевали, мы воюем с США.

Но вот вылетевший из Египта самолет российской авиакомпании с российскими туристами на борту взорвался в воздухе, и более двухсот россиян погибли. Широко комментировался (впоследствии) тот факт, что ни российские власти, ни общественность не спешили квалифицировать эту катастрофу как следствие теракта и связать ее с действиями России в Сирии. Оставим в стороне политические резоны, которыми, быть может, руководствовались власти, воздерживаясь до поры от объявления этого события терактом. Оставим такое объяснение, как характерная для нынешних времен гиперлояльность публики и, соответственно, ее стремление помалкивать, раз власти держат паузу.

Для нашей темы важно отметить желание публики сколь возможно долго сохранять представление об этой войне как о войне без жертв (с нашей стороны). Этим же можно объяснить и выраженное нежелание части публики принимать близко к сердцу гибель примерно такого же числа людей в Париже в ходе крупного (что уже с самого начала было ясно) теракта. На фокус-группах можно было заметить попытки массового сознания подставить какие-нибудь иные объяснения этому теракту, только не месть «за Сирию», не плата за геополитические амбиции. Ведь если Франции мстят за бомбардировки, будут мстить и нам. Говорилось, что это за карикатуры в «Шарли Эбдо», что теракты на самом деле подстроены Америкой или даже какими-то — не будем говорить какими — спецслужбами. Главное — не признавать страшную цену за возможность наблюдать конфликт.

Но вот оказалось, что опасность ответных ударов со стороны тех, кого бомбят наши, все-таки есть, и это признано нашими властями. Меры по эвакуации россиян из Египта имели все признаки чрезвычайной ситуации, действий по законам военного времени. Стало из-

вестно о проявлениях массовой паники. Массовыми стали и выражения скорби по погибшим, сочувствия их близким.

Вскоре турецкие ВВС сбили российский боевой самолет. Стало понятно, что идти на большие риски способны не только мы. В мире стали опасаться, что Россия может ответить Турции — члену НАТО — военными же мерами. О настоящей войне заговорили те, кто ранее молчал.

Версия войны понарошку, войны без жертв более не могла существовать.

Развиваемые нами построения требуют дать ответ на вопрос, что стало с состоянием аномии, которое мы констатировали ранее. Представляется, что на момент написания этого послесловия (конец 2015 г.) частично сохранялось описанное в основной части статьи состояние, но наметились две формы выхода из него.

Первая форма — нечто вроде возврата к прежней традиционной норме. Недаром массовое сознание с большим энтузиазмом поддержало померещившееся после первых жертв намерение властей восстановить отношения с Западом. На фокус-группах тогда стали появляться разговоры о цикличности российской истории, о новой «разрядке». Но внутри идеи восстановить добрые отношения с Западом есть важнейший компонент — Западу надо признать новые реалии, рожденные действиями России.

В таком смысле это был бы повтор того, как развивалась ситуация после действий России в Грузии в 2008 г. Порицание России тогда состоялось, но скоро закончилось, существование непризнанных де-юре республик было признано де-факто. Россия снова оказалась за общим столом, для нее снова стали действенны все универсальные нормы международного права, как если бы они не нарушались. Собственно, и этот случай не уникален. Как вспоминали эксперты, до того бывало неоднократное применение Советским Союзом военной силы в Восточной Европе в 1950-е и 1960-е и в Афганистане позже. Запад объявлял это неприемлемым — и принимал.

Такой вариант развития событий предполагает, что каждый в конце концов остается при своем понимании норм. Но не менее сильным представляется другой вариант, согласно которому возврата к описанной традиции не будет, потому что теперь роль России на сирийском театре военных действий, по мнению россиян, становится ведущей. Военная гегемония России позволит ей, полагают носители этой идеи, диктовать Западу и свое понимание правил игры вообще.

Описанная традиция предполагает, что «наша» норма радикально отличается от «западной», но при этом признается их некоторое равноправие. Теперь же мы предлагаем миру принять нашу новую доксу, отрицающую это равноправие. Разумеется, мы отрицаем и саму возможность универсальных норм на базе идей западной демократии, которую утверждают приверженцы либеральной трактовки международных отношений. Нет никакой симметрии и равновесия подходов, поскольку на самом деле, утверждаем мы, в мировой политике вообще нет иных весомых аргументов, кроме силы. Мы это признаем открыто, признайте и вы. Признайте и саму нашу силу, и наш силовой подход. Вот это будет равенством и основой равновесия в мире.

То, что мир построен на силе, — в этом россияне солидарны с их лидером. К такому видению отношений между странами их подталкивает то, что оно соответствует их собственному опыту взаимодействия с государством. Самыми эффективными способами решения повседневных проблем считается не соблюдение законов, а их обход, использование не формальных средств, а помощь «своих», блата и связей, подкупа и взяток, что для рядовых россиян выступает эквивалентом силы как начала, которое тоже игнорирует форму и норму. Торжествует представление о том, что невозможно добиться защиты своих прав, обращаясь по «официальным» каналам, так же как невозможно урегулировать межгосударственные конфликты с помощью ООН или других наднациональных организаций.

Эта тенденция предполагает, что общественное сознание в сегодняшних военных условиях лишается своего двоемыслия как в его «классическом» варианте, подробно разобранном в рамках проекта «Советский человек», так и в новом, «путинском» развороте, отмеченном в настоящей статье. Неформальная норма, «понятие» для своих сегодня используется даже там, где раньше признавался приоритет закона.

Однако, предлагая Западу признаться, что нет силы права, а есть только право силы, мы убеждаем не Запад, а себя. В таких формах протекает описанная аномия — столкновение слабеющей старой нормы и нормы новой, пока имеющей зыбкий статус чрезвычайной. Исход столкновения не предрешен, но надо осознавать риск того, что маргинальные варианты морали, свойственные группам, в которых не верят в иное право, кроме права силы, станут нормой для всего социума.