CC BY
21
Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 2020. № 5
Ю.И. Красносельская
ВОЙНА КАК ВЫБОРЫ, ВЫБОРЫ КАК ВОЙНА:
МОДЕЛИ ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВА В «ВОЙНЕ
И МИРЕ» И «АННЕ КАРЕНИНОЙ» Л.Н. ТОЛСТОГО
Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение
высшего образования
«Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова»
119991, Москва, Ленинские горы, 1
В статье идет речь о понимании Л.Н. Толстым концепций народного и сословного представительства, активно обсуждавшихся в русской публицистике эпохи Великих реформ, когда крепли надежды на более широкое участие представителей разных сословий в местном самоуправлении и даже на постепенный переход России к конституционному правлению. На примерах из «Войны и мира» и «Анны Карениной» мы демонстрируем, что Толстой рассматривает разные формы отношений поданных и власти, разные типы назначения (реального или символического) лидера нации. К формам коллективного волеизъявления относятся не только выборные процедуры, но и война, что объясняет присутствие в толстовских романах метафорических конструкций, обыгрывающих их связь (ср. описание губернских выборов в шестой части «Анны Карениной» или московского дворянского собрания 1812 г. в «Войне и мире»). В то же время можно констатировать эволюцию в толстовских воззрениях на проблему представительства и суверенитета: если в 1860-е годы, в эпоху «Войны и мира», Толстой утверждает, что народ, выбирая лидера, продолжает нести ответственность за все содеянное им, просто перекладывая вину на кого-то другого, то в 1870-е годы, в пору создания «Анны Карениной», он устами Левина заявляет, что народ путем избрания или приглашения правительства отказывается от власти, не желая губить свою душу посредством участия в порочной по самой сути своей управленческой деятельности.
Ключевые слова: Л.Н. Толстой; выборы; война; представительство; суверенитет; Великие реформы; «Война и мир»; «Анна Каренина»; Руссо.
Сцена губернских выборов в шестой части «Анны Карениной» кажется одной из самых злободневных в политическом отношении, ярко характеризующей эпоху становления земского движения в России 1870-х годов. В то же время этот эпизод с точки зрения его нарративной организации заставляет вспомнить две массовые сцены «Войны и мира» - собрание московского дворянства в июле 1812 г. и
Красносельская Юлия Игоревна - кандидат филологических наук, преподаватель кафедры истории русской литературы филологического факультета имени М.В. Ломоносова (e-mail: ju_kras@mail.ru).
Бородинское сражение. Параллель между романами во многом задана метафорой, посредством которой в «Анне Карениной» характеризуются выборы - они настойчиво сравниваются писателем со сражением. Как мы покажем в этой работе, метафора «выборы как война (сражение)» - это не просто избитая риторическая фигура, а ключ к толстовскому пониманию институтов политического представительства и общественного мнения в 1860-е и 1870-е годы. Нарративный анализ указанных эпизодов позволяет точнее реконструировать взгляды Толстого на конституционализм и народное представительство, споры о которых охватили Россию пореформенной эпохи. Этот аспект его политической позиции кажется нам не вполне изученным даже в наиболее значимых исследованиях, встраивающих высказывания писателя в контекст общественно-политических дискуссий эпохи Великих реформ [Маюгоуа, 2010; Фойер, 2002; Эйхенбаум, 2009]. Между тем, хотя в 1860-е и 1870-е годы Толстой по-разному решает вопрос о том, что происходит в ходе участия человека в выборных или совещательных процедурах, представительный вопрос все это время остается в центре его политического, да и философского воображения.
Как писал Толстой в 1857 г., «стоит надеть на человека мундир, отдалить его от семейства и ударить в барабан, чтобы сделать из него зверя» [Толстой, 1937: 204]. Это явление неоднократно воспроизводилось в его произведениях, причем даже облачение в гражданский мундир производит, по мнению писателя, тот же эффект резкой трансформации личности, подавляет в человеке чувство собственного достоинства и подчиняет его какой-то внешней силе. «Мундирная» символика используется и в интересующей нас сцене выборов в «Анне Карениной», задавая мотив подобия сословного волеизъявления и военного сражения. XXVII глава открывается развернутым изображением внешнего вида собравшихся: «На шестой день были назначены губернские выборы. Залы большие и малые были полны дворян в разных мундирах. <...> По наружному виду дворяне резко разделялись на два сорта: на старых и новых. Старые были большею частью или в дворянских старых застегнутых мундирах, со шпагами и шляпами, или в своих особенных, флотских, кавалерийских, пехотных, выслуженных мундирах. <...> Молодые же были в дворянских расстегнутых мундирах с низкими талиями и широких в плечах, с белыми жилетами, или в мундирах с черными воротниками и лаврами, шитьем министерства юстиции. К молодым же принадлежали придворные мундиры, кое-где украшавшие толпу» [Толстой, 1935: 225-226].
Выборы настойчиво сравниваются со сражением не только из-за мундиров участников, но и потому, что эти формы деятельности предполагают сходную расстановку сил (враждебные партии, руководимые яркими лидерами) и сходный порядок действий (бой, требующий серьезной подготовки, максимальной самоотдачи и заставляющий ставить на карту все самое дорогое). Ср.: «Волнение все увеличивалось, и на всех лицах было заметно беспокойство. В особенности сильно волновались коноводы, знающие все подробности и счет всех шаров. Это были распорядители предстоящего сражения. Остальные же, как рядовые пред сражением, хотя и готовились к бою, но покамест искали развлечений» [Толстой, 1935: 231]. В тот момент, когда дебаты о необходимости баллотировки «мнения о Флерове» (т.е. о том, обладает ли состоящий под судом Флеров правом голоса) принимают чрезвычайно острый характер, собравшиеся уже сами видят в себе бойцов, проливающих кровь во имя Отечества: «- Баллотировать, баллотировать! Кто дворянин, тот понимает. - Мы кровь проливаем... Доверие Монарха... Не считать предводителя, он не приказчик... Да не в том дело... Позвольте, на шары! Гадость!.. - слышались озлобленные, неистовые крики со всех сторон» [Толстой, 1935: 228].
На первый взгляд, использование батальной образности придает соответствующим сценам комический эффект, поскольку читателю очевидно, что участники выборов переоценивают их значимость, воспринимают эту в общем-то пустую игру как нечто значимое и подлинно захватывающее. Скептическое отношение автора к дворянскому волеизъявлению раскрывается благодаря избранному им ракурсу описания выборов: они увидены глазами Левина, чувствующего себя чужим на этом празднике жизни и не знающего, куда класть шар при голосовании. В то же время разговоры с собравшимися, наблюдение за знакомыми, с головой ушедшими в (пред)выборные дебаты и интриги, подталкивают Левина к серьезным и невеселым размышлениям о том, почему уважаемые, хорошие люди оказываются в ходе выборов в состоянии столь «неприятного, злого возбуждения» [Толстой, 1935: 228]. Собственно, и он сам, не видя в выборах смысла, тем не менее участвует в них - причем, что важно, главным образом потому, что Кити заказала ему дворянский мундир стоимостью в восемьдесят рублей. Правда, голосует он не обдуманно, а как-то наобум, в то же время поддаваясь влиянию той партии, с которой чувствует себя связанным: «Левин подошел, но, совершенно забыв, в чем дело, и смутившись, обратился к Сергею Ивановичу с вопросом: "куда класть?"» [Толстой, 1935: 229].
Сходный эпизод есть и в «Войне и мире», где описано собрание московского дворянства и купечества, состоявшееся в Слободском дворце по случаю рекрутского набора незадолго до оставления русскими Москвы. Толстой использует при воссоздании этой исторической сцены тот же остраняющий прием: съезд подан через восприятие «постороннего», «новичка», оценивающего происходящее совсем не так, как принято это делать, и благодаря этому оказывающегося более проницательным и чутким наблюдателем. В данном случае таким наблюдателем является Пьер, который приходит на собрание в надежде, что оно явит собой новый тип общения государя и привилегированного сословия, станет примером готовности верховной власти идти навстречу пожеланиям граждан, прислушиваться к ним: «Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества - сословий, états généraux - вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде» [Толстой, 1980: 98].
Несмотря на свой энтузиазм, Пьер не может не замечать в других участниках собрания того же «злого возбуждения», которое позднее констатирует и Левин. Более того, пытаясь донести до собравшихся свои «конституционные» идеи, Пьер оказывается в роли общего врага, на которого ожесточенно нападают другие дворяне, в особенности «всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин»: «Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. <...> Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина. <...> - Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, - кричал дворянин. <...> Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, - ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, - но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним» [Толстой, 1980: 101-102].
Конечно, патриотическая риторика собравшихся оправдана здесь в большей степени, чем в «Анне Карениной»: речь в самом деле идет о подготовке к войне, на которой собравшимся буквально предстоит проливать кровь «для защиты веры, престола и отечества». Тем не менее, Толстой фиксирует внимание на том, что раздражение собравшихся вызвано не столько содержанием речи Пьера, сколько самой необходимостью найти врага, который позволил бы им разжечь в себе гражданский восторг. Озлобленность людей, которые еще вчера приятельски общались с Пьером в клубе, производит тем более пугающее впечатление, что она не вполне осознанна, скорее стихийна. Надевая мундир, человек как бы перестает быть собой, снимает с себя ответственность за свои речи и поступки; его ненависть исходит уже не столько от него как живого человека (Степана Степановича Апраксина), сколько от него как представителя какой-то общественной или государственной силы (русского дворянина, лояльного самодержавию). Интересно, что и сам Пьер, несмотря на свое положение изгоя в толпе, в итоге подчиняется ее законам и отрекается от своих «заблуждений». Оттенить этот мотив Толстому помогает уже известный нам символ: автор указывает, что Пьер в этот день был вынужден надеть на себя тесный и неудобный дворянский мундир, что указывает на предопределенность и его поведения. Под влиянием собравшихся и особенно при виде государя Пьер раскаивается в своей оппозиционности и жертвует в пользу Отечества тысячу рекрутов и их содержание.
Это коллективное возбуждение проходит уже на другой день, когда участники собрания расходятся по домам. Обретение способности здраво воспринимать реальность описывается Толстым посредством реализации метафоры снятия мундира: «Все собранные дворяне сняли мундиры <...> и удивлялись тому, что они наделали» [Толстой, 1980: 104]. Характерно, что в следующей важной массовой сцене, также увиденной глазами Пьера, герой решает не надевать на себя мундира. При описании Бородинского сражения в черновиках романа подчеркивалось, что «для того, чтобы иметь менее обращающий на себя общее внимание вид, Pierre намерен был в Князькове переодеться в ополченский мундир своего полка, но, когда он подъехал к своим (переодеваться надо было тут, на воздухе), на глазах солдат и офицеров, удивленно смотревших на его пуховую белую шляпу и толстое тело во фраке, он раздумал» [Толстой, 1953: 95]. Как мы помним и по окончательному тексту, зеленый фрак и белая шляпа Пьера при Бородине тоже работают на «остраняющий» сцены массового насилия и убийства эффект, позволяют воспринимать героя как выразителя
собственно толстовского отношения к войне. Правда, поначалу и Левин на выборах, и Пьер при Бородине ищут какого-то проводника, который помог бы им сориентироваться в мире хаоса: Пьер обращается с расспросами к офицерам, а Левину на помощь приходят Стива и Кознышев. Однако такие люди, по мнению Левина, рассуждают лишь о чем-то скучном и второстепенном, и единственное, что ему под конец хочется сделать, - это вырваться на волю. Сходным образом, Пьер при Бородине в какой-то момент может думать лишь о том, когда же наконец люди «оставят это», «ужаснутся того, что они сделали!» [Толстой, 1980: 247]. Подобно тому, как Левин во время выборов слоняется из зала в зал, получая возможность наблюдать за поведением не только участников выборов, но и прочих «посторонних лиц» - лакеев, перетирающих посуду, «нарядных дам», «элегантных адвокатов», «унылого гимназиста с подтекшими глазами» [Толстой, 1935: 228, 238], «любопытствующий» Пьер в итоге остается без провожатых и становится свидетелем самых разнообразных и значимых эпизодов Бородинского боя. Самостоятельное наблюдение хотя и создает в обоих случаях ощущение «непонимания» происходящего, на самом деле способствует подлинному «пониманию» - пониманию абсурдности того, чем заняты участники сражений или голосований.
Подобно тому, как мундир «направляет» человека, определяет его поведение, обращение Толстого к теме поведения людей в мундире и соответствующей метафорике каждый раз направляет его к размышлению о том, как свободный по природе своей человек отрекается от воли и оказывается машиной, действующей по указанию того, кто ею управляет. Как утверждали Дж. Лакофф и М. Джонсон, метафоры вообще определяют то, как мы мыслим: они организуют понятийную сетку, которая устанавливает в нашем сознании взаимные отношения между объектами и предписывает нам определенную реакцию на событие. В качестве примера метафоричности человеческого мышления исследователи приводили метафору «спор - это война», показывая, как она развертывается в разных контекстах, определяя тактику ведения нами споров, восприятие противника (оппонента в споре) и результатов дебатов [Лакофф, Джонсон, 2004: 26-27]. Мы же обратимся к анализу истоков и семантики сходной метафоры, используемой Толстым, - «выборы как война». Описывая собрание в Слободском дворце в «Войне и мире» и губернские выборы в «Анне Карениной», Толстой демонстрирует, как человек в гражданском мундире, призванный выразить свое мнение по каким-либо государственным или административным вопросам, на практике ведет себя подобно военному на поле боя, исполняющему приказы вы-
шестоящего командования или теряющему контроль над собой под воздействием всеобщего страха и натиска врага. В «Войне и мире» участники собрания единодушно и эмоционально подчиняются императору, стремясь перещеголять друг друга в приносимых на алтарь Отечества жертвах, а в «Анне Карениной» волю голосующих определяет дух партии, к которой они принадлежат.
Мы полагаем, что причины использования Толстым такой метафорики кроются не только в ее расхожести или в том типе мышления, который был охарактеризован Лакоффом и Джонсоном, но также в политическом и философском контекстах 1860-х годов. Такие метафоры можно воспринимать и как результат рецепции Толстым споров о представительстве в пореформенную эпоху. Отмена крепостного права и вызванное ею «сотрясение» сословной системы спровоцировали бурные дебаты о возможности участия граждан - по крайней мере, представителей привилегированного дворянского сословия - в политической жизни страны, о необходимости расширения выборных прав и, в перспективе, об установлении конституционного правления в России. Правда, в 1860-е годы преобладали умеренные взгляды на представительство: еще не отвергая самодержавия как такового и не педалируя идеи народного суверенитета, публицисты и общественные лидеры ратовали за прямой диалог власти и общества, за свободное выражение общественного мнения (своего рода альтернативы политических прав), за расширение участия помещиков в местном самоуправлении и создание земских организаций [Меду-шевский, 2015; Пирумова, 1977; Христофоров, 2016]. Как показала О. Майорова, росту общественного самосознания способствовали и военные конфликты, в которые была втянута Россия: Крымская кампания и польское восстание 1863 г. консолидировали общество изнутри, заставляли его требовать от государства допуска граждан к участию в административных или политических делах [Маюгоуа, 2010]. Собственно, сама отмена крепостного права воспринималась как событие не менее грандиозное и переворачивающее повседневную жизнь, чем война. По утверждению К. Фойер, перенесение западных политических практик на русскую почву подчас описывалось как нечто равнозначное военной экспансии, нечто столь же разрушительное, как вторжение в Россию армии Наполеона, что отчасти обусловило и «историческое воображение» Толстого, задумавшего «Войну и мир» в преддверии Великих реформ [см. Фойер, 2002]. Заметим, впрочем, что крестьянская реформа чаще могла описываться как война освободительная, напоминающая 1812 год или Севастополь, война с предрассудками, требующая, подобно на-
родному ополчению, соединения усилий всех сословий для обуздания общего врага - в данном случае рабства. О крестьянской реформе как «войне с язвою рабства» говорится, например, в романе А.В. Дружинина «Прошлое лето в деревне» [Дружинин, 1865: 550]. Поскольку такая война требовала как раз более широкого внедрения в российскую административную реальность западных институтов власти и традиций управления, русская публицистика охотно обращалась к описанию европейских политических систем с целью разобраться, могут ли они быть адаптированы к российским условиям или же исторические особенности их развития препятствуют такому трансферу. При этом, в эпоху «нациестроительства», когда карта Европы еще довольно динамично меняла свои очертания, вопрос о снабжении или реорганизации армии оставался одним из первостепенных вопросов парламентской повестки дня. Например, во «Внутреннем обозрении» январского «Современника» за 1865 г. Э.К. Ватсон [Боград, 1959: 435, 451] описывал баталии в прусских палатах, вызванные попытками «прогрессистов» влиять на решение вопроса об организации армии, используя знакомую нам метафорику, оживляющую стиль статьи и оттеняющую ее тему: «Правительственные органы тоже объявляли, что избрание прежних депутатов было бы равносильно объявлению войны правительству»; «Этой речью положено было начало военным действиям между правительством и оппозицией» [<Ватсон>, 1865: 135, 152-153]. Сходные сравнения можно найти и в № 1 журнала за 1864 г., где описывались выборы в законодательный корпус Франции. Хроника послевыборных дебатов, заставляющая вспомнить описанную в «Анне Карениной» поверку губернских сумм накануне губернских выборов, разворачивает метафору парламентских прений как боя в еще более образную картину: «Наконец в начале января законодательный корпус приступил к важному делу - к прению об адресе <адресе на тронную речь императора. - Ю.К.>. За несколько дней до начала этих прений все члены оппозиции собрались у депутата Мари для того, чтобы составить план атаки. Мы говорили еще в одном из прежних обозрений, что разрозненные члены оппозиции пытались перед открытием заседаний распределить между собою роли и назначить каждому из своей среды место, которое он должен был занимать в предстоящем бою» [<Ватсон>, 1864: 158].
Иными словами, сближение темы народного представительства (и, соответственно, различных выборных процедур) и темы военной было, в том числе и в русской публицистике эпохи Великих реформ, естественным и широко распространенным, как и метафорика, обыгрывавшая взаимосвязь или подобие войны и общественно-политиче-
ских споров и конфликтов. Однако мы полагаем, что и этот контекст не исчерпывает темы и что ключ к пониманию такой образности в толстовских романах лежит не только в практической политической, но и в теоретической области. Вопрос о том, что происходит с волей гражданина во время выборов - переносится ли она на избираемое лицо - должен был попасть в поле зрения Толстого еще в молодости, во время его, пусть и непродолжительного, обучения юриспруденции и в эпоху его увлечения идеями Руссо и Монтескье. Напомним, что в «Войне и мире» Пьер, рассчитывая на серьезное совещание сословий с государем, вспоминает «Общественный договор» Руссо, создателя концепции народного суверенитета. Руссо утверждал, что если граждане хотят быть подлинно свободными, то они должны все делать своими руками, в том числе принимать прямое участие в управлении государством: «Как только служение обществу перестает быть главным делом граждан и они предпочитают служить ему своими кошельками, а не самолично, - Государство уже близко к разрушению. Нужно идти в бой? - они нанимают войска, а сами остаются дома. Нужно идти в Совет? - они избирают Депутатов и остаются дома. Наконец, так как граждан одолевает лень и у них в избытке деньги, то у них, в конце концов, появляются солдаты, чтобы служить отечеству, и представители, чтобы его продавать» [Руссо, 2000: 279-280]. Здесь вновь мы видим объединение двух важнейших областей волеизъявления граждан: в мирной жизни они должны участвовать в законотворческой деятельности (хотя стремятся переложить ее на депутатов), а в военной - идти в бой, хотя на практике предпочитают наемников. Парадокс состоит в том, что сам факт избрания или найма кого-либо является проявлением свободной воли личности, однако, раз избрав своего представителя или заместителя, человек оказывается рабом.
В «Войне и мире» Пьер также осознает значимость персональной ответственности в решении государственных дел, но в итоге подчиняется, подобно другим, закону необходимости, принимая решения, не соответствующие его изначальным побуждениям. Эта коллизия демонстрирует центральную философскую дилемму романа о соотношении свободы и необходимости. Согласно Толстому, человек, субъективно чувствуя себя свободным, объективно подчинен закону необходимости и исполняет предписанный Провидением план. Эту закономерность писатель раскрывает на примере истории наполеоновских походов, которые ошибочно связывались с волей и страстями отдельных лиц вроде Наполеона. При этом, описание взаимодействия военачальника и народных масс требуется Толстому для ответа
на более глобальные вопросы - о том, как вообще нация назначает себе, избирает лидера, на которого историей возлагается потом ответственность за события, и о том, как нация изобретает общую цель своего развития, к достижению которой якобы направляются совокупные усилия граждан. В числе таких «отвлечений», выдаваемых «за смысл истории», Толстой в черновиках романа называет и конституционализм [Толстой, 1955: 214]. Обобщая, он говорит о «войне и революции» [Толстой, 1955: 250, 251] как о наиболее заметных событиях истории, которые «подхлестывают» движение народов и помогают ответить на вопросы о том, какая сила народами движет и действительно ли «власть есть совокупность воль масс, перенесенная выраженным или молчаливым согласием на избранных массами правителей» [Толстой, 1981: 321].
Толстой разбирает два возможных варианта такого переноса воли: в первом случае событие приписывается лидеру, который объявляет войну или свергает власть (или пытается свергнуть, как Пугачев), во втором - группе лиц (кружку заговорщиков, «писателям и дамам» или какой-то более абстрактной силе вроде общественного мнения), которая может выполнять те же функции. Концепцию, основанную на идее значимости роли личности в истории, он приписывает главным образом французским историкам вроде Тьера, а новый подход к истории, при котором героя-властителя дум заменяют на «нескольких цивилизаторов человечества» преимущественно из числа деятелей культуры (ибо в данном случае утверждается, что человечество движимо вперед не насилием, а знаниями, накопленными наиболее развитыми людьми), он связывает с именами Бокля, Шлоссера и Гервинуса [Толстой, 1955: 189, 215, 272 и др.; Толстой, 1981: 314].
Однако обе версии кажутся ему несостоятельными: по его мнению, и в том и другом случае политические лидеры или определенные общественные силы присваивают себе право говорить от лица нации, на самом деле не выражая мнений и воль отдельных людей, которые гораздо более разнообразны, «разновекторны», обусловлены частными и интимными целями и желаниями, а также волей Провидения, которую отдельный человек постичь не в состоянии. Согласно Толстому, человек не может перенести свою волю на другого, он несет ответственность за свои действия, даже если в процессе коммуникации, общественной жизни и вынужден корректировать свою волю, согласовывая ее с чужой. Правитель или общественное мнение скорее «назначаются» ответственным за содеянное народом, чем в самом деле отвечают за него: «Движение народов производят не власть, не умственная деятельность, даже не соединение того и
другого, как то думали историки, но деятельность всех людей, принимающих участие в событии и соединяющихся всегда так, что те, которые принимают наибольшее прямое участие в событии, принимают на себя наименьшую ответственность; и наоборот» [Толстой, 1981: 335].
Таким образом, проблема «выборов» для Толстого не столько созвучна военной проблематике, сколько лежит в ее основе. Его интересуют такие формы самовыражения людей, которые демонстрируют их способность или право воздействовать на «большую историю». Подобно войне, где, согласно Толстому, человек как никогда свободен, поскольку речь идет о его жизни и смерти, различные формы представительства, предполагающие политическое участие народа во власти или хотя бы выражение им своего мнения по политическим вопросам, являются формой заявления свободы, даже если результаты такой деятельности обманывают ожидания или идут вразрез с интересами участников. А так обычно и происходит в результате столкновения личных воль - столкновения, в исторической перспективе превращающего поступок из свободного в необходимый и запутывающего вопрос о том, по чьей же воле поступок был совершен. Выборные процедуры (в широком их понимании) у Толстого оказываются сродни войне в том смысле, что, вроде бы делая в ходе них персональный выбор, на практике человек вынужден солидаризироваться с другими представителями определенной партии или группы лиц. Это хорошо демонстрирует сцена в Слободском дворце в «Войне и мире»: каждый из участников дворянского собрания обладает своей точкой зрения на общее дело, однако в процессе столкновения их мнений растет общее возбуждение, вследствие которого все оказываются захвачены одним чувством, подчиняются одной силе, представителем которой им кажется император. Однако Александр I не является собственно причиной этого возбуждения, ибо оно начинает возрастать еще до встречи москвичей с ним, и «перенесение» ими своей воли на него, «назначение» его предводителем - это их свободный выбор, о котором, правда, они начинают жалеть, как только расходятся по домам. По прошествии времени выбор может показаться неправильным, но тем не менее делается уже необходимым, неминуемым. Комичность ситуации состоит в том, что собравшиеся декларируют отказ от своей самостоятельности, подчиняясь государю, хотя на самом деле этот отказ - дело их доброй воли.
Вопрос, таким образом, переносится Толстым из политической плоскости в философскую: сцена в Слободском дворце демонстрирует политическую лояльность и юридическую подвластность
дворян воле суверена, но фактически все участники этого действа и творят историю. Мы полагаем, что в этом вопросе Толстой сходится со славянофилами, с которыми он много общался в период работы над романом. Как писал наиболее близкий ему из них, Ю.Ф. Самарин, «каждый народ создает себе власть по своим потребностям и убеждениям, и эта власть, им поставленная, получает значение власти, обязательной для каждого лица, к тому народу принадлежащего» [Самарин, 2008: 314]. В то же время, славянофилы настаивали на том, что политическая власть, будучи раз создана народом, впоследствии действительно может быть перенесена вовне, на власть имущих: русский народ создает самодержавие как органичную себе форму правления как раз затем, чтобы более не участвовать во власти, ограничиваясь правом высказывать свое мнение о происходящем. Общественное мнение оказывается более важным каналом коммуникации власти и народа, чем конституция и политическое представительство.
Между тем, как мы видели, мысль о том, что общественное мнение способно выражать волю и мысли всех, вызывало у Толстого такой же скепсис, как и мысль о гении Наполеона. В то время как критика общественного мнения в итоговой версии «Войны и мира» отчасти уходит в тень критики «роли личности в истории», открытая полемика с глашатаями общественного мнения развернется в «Анне Карениной». Роман пишется в эпоху, когда споры о представительстве разгорятся с новой силой. Хотя очередной всплеск конституционных баталий произойдет чуть позже, на рубеже 1870-80-х гг., дискуссии о формах участия общества в политической жизни в огромной степени подстегнет «славянское движение». Оно выдвинуло в число наиболее популярных общественных деятелей славянофилов во главе с И.С. Аксаковым, активно вовлеченных в оказание помощи славянам еще на той стадии балканского кризиса, когда государство от этой помощи и участия в вооруженном конфликте воздерживалось. Не обладая политической властью, славянофилы тем не менее реально воздействовали на политические решения - тем более что претендовали на выражение общественного мнения, т.е. воли нации в целом. Неудивительно поэтому, что и размышления Толстого в заключительной части «Анны Карениной» о сербской войне, которую он не одобрял, сопровождаются рефлексией о силе, которая претендует на выражение народного отношения к войне, как бы присваивая себе волю народа, требуя борьбы с турками от его имени. Левин и его тесть князь Щербацкий полагают, что общественное мнение, якобы выражающее волю масс, подобно самозванцу вроде Пугаче-
ва, стремящемуся узурпировать престол: «Да кто же объявил войну Туркам? Иван Иваныч Рагозов и графиня Лидия Ивановна с мадам Шталь?» [Толстой, 1935: 387]. Толстой повторяет - практически в тех же выражениях - мысль, которая уже была высказана десятилетием ранее в «Войне и мире», но только теперь со ссылкой не на Бокля и Шлоссера, а на славянофилов. В «Войне и мире» процесс такой «узурпации» признавался, впрочем, неизбежным: Наполеон был предназначен Провидением для нечеловеческой роли отвечать за военные кампании начала XIX столетия, хотя на самом деле великое перемещение народов на восток определялось волей всех его участников. Но если в «Войне и мире» народ просто «перекладывал» ответственность на лидера, реально участвуя в «производстве» истории, в «Анне Карениной» Толстой предлагает радикальный проект разграничения «территорий» власти и народа. Обращаясь к мифу о происхождении русской государственности, к эпизоду призвания варягов, Левин повторяет славянофильскую мысль о том, что правительство специально было избрано гражданами, чтобы отвечать за все зло, которое государство может совершить [см.: Красносельская, 2019]. Таким образом, не желая участвовать в войне, он настаивает на возможности раз и навсегда снять с себя ответственность за политические решения, «передоверив» их правительству: «/.../ война, с одной стороны, есть такое животное, жестокое и ужасное дело, что ни один человек, не говорю уже христианин, не может лично взять на свою ответственность начало войны, а может только правительство, которое призвано к этому и приводится к войне неизбежно» [Толстой, 1935: 387]. Как утверждает теперь Толстой, человек может самостоятельно выбирать, будет ли он плыть по течению (то есть поддастся ли милитаристской истерии, обаянию общественных лидеров и т.п.) или воздержится от участия в том, в чем личной заинтересованности не чувствует.
Очевидно, что отсюда вытекает еще более отрицательное отношение к регулярным выборным процедурам: принимая в них участие, граждане делаются виновными в тех управленческих ошибках и злоупотреблениях, которые неизбежны в деятельности государства и за которые Левин отвечать не хочет. Участвуя в выборах, человек не просто заражается коллективным злом, как это происходило с Пьером, но сознательно выбирает зло. Это объясняет, почему в губернских выборах, описанных в шестой части романа, Левин участвует неохотно, совершенно не чувствуя в себе того энтузиазма, которым был охвачен Пьер. Признавая в финале разумность призвания варягов, Левин парадоксальным образом готов одобрить лишь такие «выбо-
ры», которые являются не только формой волеизъявления граждан, но и формой отказа от последующего волеизъявления. Нежелание участвовать в войне и выборах (главной форме квазиполитического волеизъявления русского дворянства) - это две стороны одной медали; отказ «носить мундир» символически выражает мысль о том, что подлинный «суверенитет» есть свобода духа.
Список литературы
1. Боград В.Э. Журнал «Современник» 1847-1866. Указатель содержания. М.; Л., 1959.
2. <Ватсон Э.К.> Политика // Современник. 1864. № 1. Отдел II. Современное обозрение. С. 149-176.
3. <Ватсон Э.К.> Политика // Современник. 1865. № 1. Отдел II. Современное обозрение. С. 131-156.
4. Дружинин А.В. Прошлое лето в деревне // Собр. соч. А.В. Дружинина. Т. 2. СПб., 1865.
5. Красносельская Ю.И. «Тень» К.С. Аксакова в полемике Л.Н. Толстого с панславистами 1877 г. // Складчина: Сборник статей к 50-летию профессора М.С. Макеева. М., 2019. С. 137-157.
6. Лакофф Дж, Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. М., 2004.
7. Медушевский А.Н. Демократия и авторитаризм: российский конституционализм в сравнительной перспективе. М.; Берлин, 2015.
8. Пирумова Н.М. Земское либеральное движение. Социальные корни и эволюция до начала ХХ века. М., 1977.
9. РуссоЖ.-Ж. Об общественном договоре, или Принципы политического права // Руссо Ж.-Ж. Об Общественном договоре: Трактаты. М., 2000.
10. Самарин Ю.Ф. Православие и народность. М., 2008.
11. Толстой Л.Н. Анна Каренина // Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Т. 19. М., 1935.
12. Толстой Л.Н. Война и мир. Том третий // Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22 т. Т. 6. М., 1980.
13. Толстой Л.Н. Война и мир. Том четвертый // Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22 т. Т. 7. М., 1981.
14. Толстой Л.Н. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть вторая // Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Т. 14. М., 1953.
15. Толстой Л.Н. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть третья // Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Т. 15. М., 1955.
16. Толстой Л.Н. Дневники и записные книжки 1854-1857 // Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Т. 47. М., 1937.
17. Фойер К.Б. Генезис «Войны и мира». Спб., 2002.
18. Христофоров И.А. Великие реформы: истоки, контекст, результаты // Реформы в России. С древнейших времен до конца XX в: В 4 т. Т. 3: Вторая половина XIX - начало XX в. / Отв. ред. В.В. Шелохаев. М., 2016.
19. Эйхенбаум Б.М. Лев Толстой: исследования. Статьи. СПб., 2009.
20. Maiorova O. From the Shadow ofEmpire: Defining the Russian Nation through Cultural Mythology, 1855-1870. Madison, Wisconsin, 2010.
Yulia Krasnoselskaya
WAR AS ELECTIONS, ELECTIONS AS WAR: PUBLIC REPRESENTATION IN LEO TOLSTOY'S WAR AND PEA CE AND ANNA KARENINA
Lomonosov Moscow State University, 1 Leninskie Gory, Moscow, 119991
This paper discusses Leo Tolstoy's attitude towards popular representation - one of the most popular socio-political ideas of the Great Reforms era when the press was actively discussing how representation institutions in Russia would evolve, even allowing for the possibility of constitutional rule. In his War and Peace and Anna Karenina Tolstoy contemplates on forms of representation and a relationship between the people (the nation) and an elected, crowned, or just acknowledged leader. Tolstoy expresses these ideas in a metaphorical form. But in the two novels Tolstoy gives different answers on the nature and significance of power transfer: in War and Peace he implies that the nation chooses a leader that would be responsible for his actions but who in fact would remain responsible for everything; in Anna Karenina, created later, in the next decade, he, on the contrary, comes to the conclusion that the nation appoints a leader not to be in any respect responsible for what the authorities do, including their inevitable crimes and injustices. The people's deed, he now insists, is not the governance, but moral improvement.
Key words: Leo Tolstoy; elections; war; popular representation; sovereignty; Great Reforms; War and Peace; Anna Karenina; Rousseau.
About the author: Yulia Krasnoselskaya - PhD, Teaching Fellow, Department of History of Russian Literature, Faculty of Philology, Lomonosov Moscow State University (e-mail: ju_kras@mail.ru).
References
1. Bograd V.Je. Zhurnal «Sovremennik» 1847-1866. Ukazatel' soderzhanija [The Contemporary: Index]. Moscow-Leningrad, Gosudarstvennoe izdatel'stvo hudozhestvennoj literatury, 1959. 829 p. (In Russ.)
2. <Vatson Je.K.> Politika [Politics]. Sovremennik [The Contemporary], 1864, № 1. Otdel II. Sovremennoe obozrenie, pp. 149-176. (In Russ.)
3. <Vatson Je.K.> Politika [Politics]. Sovremennik [The Contemporary], 1865, № 1. Otdel II. Sovremennoe obozrenie, pp. 131-156. (In Russ.)
4. Druzhinin A.V. Proshloe leto v derevne [Last Summer in the Country]. Sobranie sochinenij A.V. Druzhinina [The Works of A.V. Druzhinin]. Vol. 2. Saint-Petersburg, TipografijaImperatorskoj Akademii nauk, 1865. 603 p. (In Russ.)
5. Krasnosel'skaja Ju.I. «Ten'» K.S. Aksakova v polemike L.N. Tolstogo s panslavistami 1877 g. ['The Shadow' of Konstantin Aksakov in Leo Tolstoy's Controversy with the Pan-Slavists in 1877]. Skladchina: sbornikstatej k 50-letijuprofessora M.S. Makeeva ['Skladchina': The Festschrift in Honour of Prof. M.S. Makeev]. Moscow, OGI Publ., 2019, pp. 137-157. (In Russ.)
6. Lakoff G., Johnson M. Metafory, kotorymi my zhivem [Metaphors We Live By]. Moscow, Editorial URSS, 2004. 256 p. (In Russ.)
7. Medushevskij A.N. Demokratija i avtoritarizm: rossijskij konstitucionalizm v sravnitel'nojperspektive [Democracy and Authoritarianism: Russian Constitutionalism in Comparative Perspective]. Moscow-Berlin, Direct MEDIA Publ., 2015. 656 p. (In Russ.)
8. Pirumova N.M. Zemskoe liberal'noe dvizhenie. Social'nye korni i jevoljucija do nachala XX veka [The Liberal Movement of Zemstvo: Social Origins and Evolution till the early XX-th Century]. Moscow, Nauka Publ., 1977. 288 p. (In Russ.)
9. Rousseau J.-J. Ob obshhestvennom dogovore, ili Principypoliticheskogoprava [On the Social Contract; or, Principles of Political Rights] // Rousseau J.-J. Ob Obshhestvennom dogovore: Traktaty [On the Social Contract: The Treatises]. Moscow, Terra-Kn. klub: Kanon-press-C Publ., 2000. 542 p. (In Russ.)
10. Samarin Ju.F. Pravoslavie i narodnost' [The Orthodoxy and Nationality]. Moscow, Institut russkoj civilizacii Publ., 2008. 720 p. (In Russ.)
11. Tolstoj L.N. Anna Karenina. Tolstoj L.N. Poln. sobr. soch.: V 90 t. T. 19. Moscow, Gosudarstvennoe izdatel'stvo "Hudozhestvennaja literatura", 1935. 518 p. (In Russ.)
12. Tolstoj L.N. Vojna i Mir. Tom tretij [War and Peace. Vol. 3]. Tolstoj L.N. Sobr. soch.: V 22 t. T. 6. Moscow, "Hudozhestvennaja literatura"Publ., 1980. 447 p. (In Russ.)
13. Tolstoj L.N. Vojna i Mir. Tom chetvertyj [War and Peace. Vol. 4]. Tolstoj L.N. Sobr. soch.: V 22 t. T. 7. Moscow, "Hudozhestvennaja literatura" Publ, 1981. 431 p. (In Russ.)
14. Tolstoj L.N. Vojna i mir. Chernovye redakcii i varianty. Chast' vtoraja. [War and Peace. Drafts. Part 2]. Tolstoj L.N. Poln. sobr. soch.: V 90 t. T. 14. Moscow, Gosudarstvennoe izdatel'stvo "Hudozhestvennaja literatura", 1953. 448 p. (In Russ.)
15. Tolstoj L.N. Vojna i mir. Chernovye redakcii i varianty. Chast' tret'ja. [War and Peace. Drafts. Part 3]. Tolstoj L.N. Poln. sobr. soch.: V 90 t. T. 15-16. Gosudarstvennoe izdatel'stvo "Hudozhestvennaja literatura", 1955. 334 p. (In Russ.)
16. Tolstoj L.N. Dnevniki i zapisnye knizhki 1854-1857 [Diaries of 1854-1857]. Tolstoj L.N. Poln. sobr. soch.: V 90 t. T. 47. Moscow, Gosudarstvennoe izdatel'stvo "Hudozhestvennaja literatura", 1937. 616 p. (In Russ.)
17. Feuer K.B. Genezis «Vojny i mira» [Tolstoy and the Genesis of "War and Peace"]. Saint-Petersburg, Akademicheskij proekt Publ., 2002. 332 p. (In Russ.)
18. Hristoforov I.A. Velikie reformy: istoki, kontekst, rezul'taty // Reformy v Rossii. S drevnejshih vremen do konca XX v: V 4 t. T. 3: Vtoraja polovina XIX - nachalo XX v. / Otv. red. V.V. Shelohaev. Moscow, Izdatel 'stvo "Politicheskaja jenciklopedija", 2016. 373 p. (In Russ.)
19. Jejhenbaum B.M. Lev Tolstoj: issledovanija. Stat'I [The Essays on Leo Tolstoy]. Saint-Petersburg, Fakul'tetfilologii i iskusstv SpbGUPubl., 2009. 951 p. (In Russ.).
20. Maiorova O. From the Shadow of Empire: Defining the Russian Nation through Cultural Mythology, 1855-1870. Madison, Wisconsin, The University of Wisconsin Press, 2010. 277 p.
