CC BY
206
174
НАУКА. ИСКУССТВО. КУЛЬТУРА
Выпуск 1(5) 2015
ДОКЛАДЫ И СООБЩЕНИЯ
УДК 130.2
ВОЙНА И революция. контексты насилия в работе х. арендт «о революции»
А.В. Артюх1-*, С.Н. Борисов2-*
Белгородский государственный институт искусств и культуры 1)1 2)e-mail: [email protected]
В статье рассматривается концепция революции Х. Арендт. Отмечается, что для Х. Арендт проблема революции это изначально проблема власти. Авторы показывают, что проблема революции не столько власти, сколько в более первичном феномене насилия, его локализации.
Ключевые слова: насилие, революция, война, жертвоприношение.
В ряде наших работ мы уже доказывали связь терроризма и войны в сугубо шмиттовской трактовке политического, которое было дополнено нами предположением об антисистемном «соскальзывании» войны к более архаичным формам и, прежде всего, такой, как жертвоприношение1. Отметим, что архаичный характер не означает возврат к самим практикам и их символическому наполнению. Скорее происходит именно извращение адекватных социокультурной системе форм, которые проявляются в явлениях воспроизводящих более древние, отжившие, но причудливым образом сплавляющиеся в единое целое с современными, так возникает связь жертвоприношения и политического, что мы увидели в террористической войне и войне с терроризмом. Возможно, то же самое происходит и с революцией, которая довольно часто сопровождается проявлением терроризма.
Как показывает Х. Арендт, война и революция также тесно связаны, поскольку нередко происходит взаимопереход от революции к войне и от войны к революции. Их общим знаменателем для Арендт является насилие, мы же можем добавить, что не просто насилие, а именно терроризм. Можно согласиться с ней также в той части, что некоторые аспекты современной войны говорят в пользу ее отмирания и большей активности революции. Это уже упомянутые нами в предыдущей главе технологии, развитие вооружения, которое делает войну бессмысленной, поскольку ее логическим завершением может стать глобальная катастрофа. Другой аспект, на котором останавливается Арендт,
1 Артюх А.В., Борисов С.Н. Генеалогия насилия: жертвоприношение как архетип терроризма // Известия Тульского государственного университета. Гуманитарные науки. Тула. 2013. Вып. 3-1. С.12-21.
НАУКА. ИСКУССТВО. КУЛЬТУРА
Выпуск 1(5) 2015
175
заключается в том, что война перестает решать возложенную на нее функцию защиты мирного населения. Это связано с тем, что современные державы не в состоянии выйти из состояния войны сохранив в целостности свои государственные структуры. Как нам представляется, такое утверждение, сделанное Арендт со ссылкой на Францию и Россию XIX века, нуждается в более подробном рассмотрении. Ведь была масса и противоположных исходов войн, даже в том смысле, что противоположная сторона, сторона выигравшая войну, сохраняет свой политический режим и даже его укрепляет. А вот упоминание о тотальной войне как вновь возникшей в ходе Первой мировой войны, в результате которой насилию подвергаются некомбатанты в том числе, можно согласиться с той оговоркой, что тотальная война является терроризмом в нашем понимании. Именно отсутствие разделения между мирным населением и войсками противника необходимо рассматривать как деградацию войны и ее скатывание к террору с сохранением ее политического характера. Движение войны к революции для Х. Арендт имеет давнюю историю: «... взаимное влияние между войной и революцией неуклонно возрастают, а акцент в их взаимоотношении все более и более смещается от войны к революции. Безусловно, взаимосвязь между войной и революцией не так уж нова; она родилась вместе с революциями, которым война за освобождение либо предшествовала и сопутствовала, как в случае американской революции, либо же сами революции вели к оборонительным или освободительным войнам, как это случилось во Франции. Вместе с тем, наш век стал свидетелем еще и третьей, совершенно новой возможности, когда ожесточение войны служит как бы прелюдией к кульминации насилия и революции. И если нам не суждено исчезнуть вовсе, то более чем вероятно, что именно революции, а не войны, будут сопровождать нас в обозримом будущем» . Дополнить предположение Ханны Арендт можно только поправкой, что современность сопровождается не только революциями, но также терроризмом. Связь между этими явлениями стала еще очевиднее, чем в XIX или первой половине XX века с появлением «цветных революций» и глобального терроризма.
Вместе с тем, анализ термина, который проводит Арендт, более удаляет от интересующей нас связи, чем подтверждает ее. Слово революция было заимствовано из астрономии и первоначально означало циклическое движение звезд. Кажущееся противоречие с последующим, политическим значением этого слова, Арендт разъясняет исходя из понимания событий времени первых буржуазных революций, когда революция имела смысл именно возвращения к начальному состоянию и движения по некоторой траектории развития общества: «Слово «революция», когда его впервые спустили с небес на землю и использовали для описания событий, происходящих в мире смертных людей, служило главным образом метафорой, вносящей в случайные события, взлеты и падения человеческой судьбы. элемент вечного, неодолимого и постоянно повторяющегося движения. В XVII веке, когда слово «революция» впервые применили в качестве политического термина, его метафорическое содержание находилось гораздо ближе к первоначальному значению слова, поскольку оно использовалось для обозначения повторяющихся процессов, возвращения на круги своя»2 3. И это возвращение уже в пространстве политического дискурса Нового времени будет неразрывно связано с идеями свободы и секуляризации, идеей нового человека и общества. При этом Арендт решительно отвергает религиозный характер революций в части их наследования идей равенства и установления новых социальных отношений, подобных райским. Именно секуляризация открывает революции в смысле нового этапа развития общества. Такое понимание исходит в своей основе из христианского линейного восприятия времени, но также родственно пониманию времени древними греками, трактовавшими время как
2 Арендт Х. О революции М., 2001. С.13-14.
3 Там же. С.51-52.
176
НАУКА. ИСКУССТВО. КУЛЬТУРА
Выпуск 1(5) 2015
прерывность в развитии общества и государства. Возникшее в XIII веке представление о революции по Х. Арендт основывалось на совершенно новом понимании времени и самой революции как принципиально нового этапа в развитии4. Из соединения этих двух идей, свободы и новизны, Арендт предлагает исходить в понимании революции. При этом принципиальная новизна революции содержит противоречие, поскольку сочетается с исходным значением революции как повторения. И идея свободы не выглядит здесь неуместной, поскольку также предполагает возвращение к исходным правам человека или его статусу. Все утверждения о наличии у человека естественных прав, идея «гражданского договора» и обоснование государства возникают в этот период именно как секулярная идея общности людей. Однако, по своей форме она копирует религиозные идеи. В этой связи достаточно интересно выглядит упоминание Х. Арендт о том, что равенство людей в религиозном смысле было признано уже в Римской империи, теперь этот статус был перенесен в область права. Свобода человека в религиозном смысле после изъятия религиозного содержания становится свободой политической. И в этой связи, не является ли человек в ситуации революционного «об-в-ращения» или «об-новления» не только человеком претендующем на политические права вне связи с возможными религиозными смыслами, но «просто» человеком. Возможно, что это исходная точка или то понимание человека, которое скрывается за концептом естественного человека в естественном состоянии войны всех против всех Т. Гоббса. Тем более, что исходный смысл слова человек именно таков, как о том напоминает Х. Арендт: «... латинское слово homo, эквивалент нашему «человек», первоначально обозначало не более чем «просто человек», то есть лицо, не обладавшее правом.»5.
В таком понимании революции мы усматриваем как минимум две точки соприкосновения с той архаичной формой жертвоприношения, которая как антисистемный феномен может возникнуть в ситуации кризиса. Прежде всего, это такое понимание человека, которое вполне согласуется с трактовкой жертвы у Ж. Батая, М. Мосса и Р. Жирара. В соединении революции и жертвоприношения очевиден, становится двойной смысл «просто человека», который замещает всё общество в силу своей специфической общности, а также, по этой же причине, может выражать политические предпочтения всего общества. И если ранее эти два смысла не пересекались, то начиная с эпохи Нового времени возникает антропологический или социальный эквивалент такого пересечения, который детектируется в пространстве политической, правовой и философской мысли.
Без всякого сомнения, новой фигурой, соотносимой с заместительной жертвой, был «народ». Б. Бачко в работе о Робеспьере и терроре времен Французской революции пишет о нем как о довольно аморфном образовании с неясным мнением и политическими предпочтениями, но в силу своей неопределенности представляющее или претендующее на такую роль, все общество в целом: «Народ, противопоставляемый аристократам, был политической конструкцией и символическим образом с туманными и расплывчатыми контурами, но он не мог иметь более чем одну волю и более чем одну точку зрения. Утвердить свою тождественность с народом означало присвоить себе право высказывать эту точку зрения: Робеспьер пользовался тем самым непререкаемым авторитетом истинного мнения, непримиримого и категоричного, которое устанавливало, кто принадлежит к народу, а кто - нет. Отсюда другая очевидная характерная черта его дискурса: стирание частного перед лицом общего, личного перед лицом принципов, и так вплоть до их полного смешения. Робеспьер обладал секретом неповторимой риторики, в которой лирические порывы, когда речь шла только о нем самом, соединялись со своего
4 Арендт Х. О революции М., 2001. С.30.
5 Там же, с.56.
НАУКА. ИСКУССТВО. КУЛЬТУРА
Выпуск 1(5) 2015
177
рода деперсонализированной речью, когда дело касалось принципов, добродетели и народа. Отсюда удивительная сила убеждения, которой обладали его слова, но отсюда же и ловушки, расставляемые его выступлениями. Отождествление с народом питало одновременно и уверенность, и подозрения»6. Робеспьер предстает медиумом, проводником народной воли и выразителем ее желаний, которые собственно и сводились к террору. Народ сам представал жертвой в дискурсе революционеров, а поскольку народ был всем остальным, происходила своеобразная виктимизация и переворачивание привычных схем жертвоприношения. Классическая схема М. Мосса здесь более не работает, поскольку ситуация революции скорее похожа на сакральный кризис, нежели стандартную работу жертвоприношения и вытеснения насилия посредством него во вне «общины». Более применима концепция Ж. Батая о жертвоприношении как траты. Спонтанное, массовое, народное насилие, которое действует уже вне всяких рамок и правил, реализуется именно в режиме траты. Террор как политика французских революционеров, а позднее и русских, уже есть не что иное, как попытка управления этой стихией. Террор Робеспьера вырастает их такой попытки контроля, который и является по своей сути поиском механизма восходящего к жертвоприношению. Он должен был решать целый ряд задач, среди которых сплочение новой общности («народ» как политический конструкт), вытеснение или сублимация насилия во вне этой общности (политика террора) через поиск заместительной жертвы.
При этом возникающий коллективный субъект «жертва - народ» является не только политическим конструктом в смысле определенной совокупности высказываний в поле политического дискурса, но также вполне определенной антропологической реальностью, раскрывающейся дискурсивно. Это было именно коллективное тело и коллективный субъект, рожденный из общеевропейского движения «восстания масс» (Ортега-и-Гассет). Напомним, что все европейские революции в своей основе стоят на вполне определенной почве, разрушении традиционного общества в результате связанных процессов урбанизации и индустриализации в купе с секуляризацией. Происходившие глобальные изменения обуславливали поиск новых форм социальности, в том числе и через такие насильственные формы как революции. По замечанию Х. Арендт западноевропейская цивилизация имела две альтернативы, отыгранные историей в Американской революции и Французской. Из которых первая использовала возможность через механизмы договора избежать массового террора и развить рациональные основания для выработки новых правил общежития людей. Алгоритмом такого общего жития, по авторитетному замечанию Арендт, был Mayflower Compact. «Мейфлауэрский договор», заключенный на борту судна «Мейфлауэр» 11 ноября 1620 года «отцами-пилигримами». Если для европейцев, совершавших революции, власть нужно было обосновывать через учреждающее насилие и террор как его максимально возможное воплощение в реальности, то для американцев власть уже им самим принадлежала через это основание в договоре пилигримов и договорах первопоселенцев: «Власть была не только старше революции, но в каком-то смысле старше даже колонизации континента -такое ее понимание людьми Американской революции являлось самоочевидным по той причине, что было воплощено во всех институтах самоуправления по всей стране. Mayflower Compact был составлен на борту корабля, а подписан по высадке... В любом случае они явно опасались так называемого естественного состояния, нехоженой пустыни, не имеющей никаких установленных человеком границ, равно как и неограниченной инициативы людей, не связанных каким-либо законом»7.
6 Бачко Б. Робеспьер и террор / Исторические этюды о французской революции (памяти В.М. Далина) М., 1998. цит. по annuaire-fr. narod.ru/Sbornik_o_Daline.html.
7 Арендт Х. О революции М., 2001. С.230.
178
НАУКА. ИСКУССТВО. КУЛЬТУРА
Выпуск 1(5) 2015
В общем виде для Арендт проблема революции есть не что иное как проблема власти. Наше мнение состоит в том, что проблема революции не столько власти, сколько в более первичном феномене насилия, его локализации. Жертвоприношение же есть исходный архетип такого механизма локализации и ключевой для концепции Арендт момент заключения договора, учреждения власти и закона, в нашем случае не что иное как регламентация. Арендт не останавливается подробно на том, что этот же договор закрепляет факт нового сообщества, своеобразной квази-этнической группы переселенцев или словно говоря «своих». Более того, из ее повествования создается впечатление, что колонисты заселяли действительно «нехоженую пустыню», в которой единственными их оппонентами были силы природы. Вместе с тем, очевидно, что дело обстояло не так. Договорная природа власти, которая «старше революции» и которую революция возвращала, по смыслу, который вкладывали в нее американские революционеры, затемняет другую сторону договора. Заключенный со «своими», вне зависимости от религиозных и этнических особенностей, он был направлен против «чужих», коренного населения, по сути принесенного в жертву в ходе тотальной колониальной войны.
В контексте такого понимания договора и механизмов самоуправления Американская революция, безусловно, рождает свободу на основе сложных и разнообразных институтов и механизмов самоуправления, вырастает из договора и обсуждения, однако, с неизменным исключением. Оно, исключение из правила, явно не вытекает из того определения власти, на которое опирается Х. Арендт, но которое можно к нему добавить. Так, говоря о природе «человеческой власти» Арендт пишет: «В отличие от силы, являющейся даром природы, которым в различной степени обладают все отдельные индивиды, власть возникает там и в том случае, где люди объединяются вместе с целью действия, и исчезает, когда они расходятся и оставляют друг друга в одиночестве. Тем самым обязательства и обещания, объединения и соглашения суть способы, посредством которых власть поддерживает свое существование...»8. Очевидным образом власть в таком понимании противоположна насилию, также как и силе, вместе с тем, данная концепция, при всей ее очевидной рациональности, оставляет без внимания тот факт, что люди не собираются и не расходятся, «оставляя друг друга в одиночестве». Неверна исходная схема социального взаимодействия, которая предполагает рационально мотивированных индивидов, которые движимы общей целью в течение некоторого времени, после чего они имеют возможность выйти из состояния договора, а по сути социального пространства. Отметим, что такая идеализация уже отталкивается от целого ряда предположений, которые мы не будем перечислять в силу их очевидности, но отметим общий ракурс, который покажет «вторую часть» общей картины взаимодействия людей. Поскольку концепция Х. Арендт явным образом представляет своеобразное изображение «сознательного» революции и власти вообще, то остается скрытое «безсознательное». Оно содержится в антропологических теория тех авторов, на которых мы опираемся в своих исследованиях9 и, прежде всего, М. Мосса и Ж. Батая. Трата и заместительная жертва, которые равным образом являются механизмами избавления от избытка, который кодируется в насилие.
Также возникает вопрос, не является ли описанием этого «безсознательного» революции и власти у Х. Арендт Французской революции и европейских революций вообще. Изложение их истории и предпринимаемый ей анализ в значительной мере «работает» в режиме мифологизации. Французская революция отыгрывает сценарии римской истории, а последующая революция в России уже французский сценарий. Но,
8 Арендт Х. О революции М., 2001. С.241.
9 См. Борисов С.Н. Философское понимание насилия в контексте российского самосознания: доминирующие смыслы и неявные коннотации // Научные ведомости БелГУ. Серия «Философия. Социология. Право». №16 (159). Вып. 25. Белгород, 2013. С. 5-15.
НАУКА. ИСКУССТВО. КУЛЬТУРА
Выпуск 1(5) 2015
179
отметим, все они в своей основе восходят к мифическому событию перво-насилия, насилия основания или жертвы. В частности Арендт пишет о Кромвеле и Робеспьере, прибегающих к «чрезвычайному насилию», то есть террору, как движимых идеей основания нового порядка, нового мироустройства подобно основателям Рима Ромулу и Рему. Харрингтон, размышлявший об Английской революции, обосновывает необходимость «чрезвычайных мер», но еще не предполагает о том, насколько решительно ими воспользуется Робеспьер: «... Харрингтон еще не мог знать о тех великих опасностях, которые сулило океаническое предприятие, как не мог он предвидеть, каким образом распорядится «чрезвычайными мерами» насилия Робеспьер, уверовавший в роль архитектора, возводящего из человеческого материала новую республику, как будто это архитектурное сооружение. Вышло так, что вместе с новым начинанием на сцену европейской политики вновь проникло первородное легендарное преступление человека Запада, как если бы братоубийству вновь довелось служить началом братства, а зверству - источником гуманности.»10. Для Арендт насилие или террор противоположны революции как основанию власти. Вместе с тем, несмотря на отрицание Х. Арендт связи между насилием и возникновением нового, и власти в частности, дело обстоит именно так. Жертвоприношение лежит у истоков нового.
Список литературы
1. Арендт Х. О революции. - М., 2001.
2. Артюх А.В., Борисов С.Н. Генеалогия насилия: жертвоприношение как архетип терроризма // Известия Тульского государственного университета. Гуманитарные науки. - Тула. 2013. Вып. 3-1. - С.12-21.
3. Бачко Б. Робеспьер и террор / Исторические этюды о французской революции (памяти В.М. Далина) М., 1998. / annuaire-fr. narod.ru/Sbomik_o_Daline.html
4. Борисов С.Н. Философское понимание насилия в контексте российского самосознания: доминирующие смыслы и неявные коннотации // Научные ведомости БелГУ. Серия «Философия. Социология. Право». - №16 (159). - Вып. 25. - Белгород, 2013. - С. 5-15.
war and revolution. context of violence in the work h.
arendt «on revolution»
A.V. Artyuch1), S.N. Borisov2)
Belgorod state institute of arts and culture 1)1 2)e-mail: [email protected]
The article discusses the concept of revolution H. Arendt. It is noted that for Arendt the problem of the revolution is initially the problem of power . The authors show that the problem of the revolution not as much power as in a primary phenomenon of violence, its localization.
Keywords: violence , revolution , war, sacrifice.
10 Арендт Х. О революции. М., 2001. С.289-290.
