CC BY
50
ВЕСТНИК ПЕРМСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
2018 История Выпуск 4 (43)
УДК 94(470)"1979/1989"
doi 10.17072/2219-3111-2018-4-50-58
«ВОСТОЧНАЯ ЭКЗОТИКА» И СОЛДАТСКАЯ ПРАГМАТИКА: ВОСПОМИНАНИЯ ВОИНОВ-ИНТЕРНАЦИОНАЛИСТОВ О ВОЙНЕ В АФГАНИСТАНЕ
И. И. Кобылин, Ф. В. Николаи
Приволжский исследовательский медицинский университет, 603005, Н. Новгород, пл. Минина, 10/1 Нижегородский государственный педагогический университет им. К.Минина, 603950, ул. Ульянова, 1 [email protected] [email protected]
На основе дневников и полуформализованных интервью российских участников войны в Афганистане 1979-1989 гг. рассматриваются две модальности их отношения к местным реалиям. С одной стороны, местные жители описываются как представители «отсталой» восточной страны, застывшей в Средневековье. С другой стороны, такая «ориентализация» не мешает создать систему прагматического взаимодействия и (полу)капиталистического обмена между афганцами и «шурави». Иногда этот «бизнес» даже вызывает эффект «самоориентализации» воинов-интернационалистов, описывавших себя как «дикарей», пораженных потребительским изобилием афганских «дуканов». В результате оппозиция «свой» - «чужой», с одной стороны, провозглашается основой самоидентификации ветеранов, а с другой - оказывается достаточно подвижной и ситуативной, порождая многочисленные парадоксы. Низовые практики коллективного выживания еще более усложняют эту картину. В повседневной армейской жизни «отсталый» афганский «другой» раздваивается на «полезного» и «бесполезного» «другого». Первый в значительной степени «очеловечивается» и описывается с помощью «интернационалистского» словаря. Ориенталистские клише здесь сохраняются, но пресловутая «восточная специфика» начинает играть роль не стигмата «дикости», а скорее эстетически интересного «орнамента». «Бесполезный» же «другой» остается окутан плотной завесой ориенталистских формул. Все эти модальности и символические смыслы плохо сочетаются друг с другом, образуя зоны некоторой напряженности. Эта «гибридная» сборка идентичности все время оказывается в процессе пересмотра. В таком контексте основной задачей устной истории и военной антропологии становится прояснение механизмов функционирования повседневных практик выживания комбатантов.
Ключевые слова: устная история, ветераны локальных конфликтов, ориентализм, гибридные идентичности, нарративы, практики коммеморации.
Актуальная дискуссия о «гибридных», или «новых», войнах [Kaldor, 2012] затрагивает широкий спектр вопросов: изменения в военной тактике, использование сетевых и компьютерных технологий, рост числа частных военных компаний и мн. др. Ряд экспертов - участников полемики - полагают, что совокупность текущих тактических, технических, экономических и идеологических модификаций делает сегодняшние войны качественно отличными от всех предшествующих. Однако говорить об окончательно сложившемся консенсусе в этой области пока рано: другая часть исследователей, признавая важность происходящих в последнее время трансформаций «военного поля», оспаривают принципиальную новизну современных конфликтов. Многообразие форм войны, их смешение и «гибридизация» не являются исключительными привилегиями «постмодернистской» эпохи. Так, колониальные захваты и антиколониальные восстания, революционные мятежи и контрреволюционные операции, гражданские войны, сепаратистские и националистические вооруженные движения XIX-XX вв. также создавали свои «зоны неразличимости» между «настоящей» войной и полицейским «наведением порядка», между внешнеполитическим военным столкновением и столкновением внутриполитическим [Murray, Mansoor, 2012]. Конечно, речь не идет о том, чтобы растворить качественное своеобразие сегодняшних войн в прошлом - этом безотказном поставщике любых примеров. Но бдительность в отношении абсолютной новизны «гибридных» противостояний позволяет выстроить более взвешенную и продуманную генеалогию той ситуации, в которой эти «новые войны» получили столь широкое распространение.
© Кобылин И. И., Николаи Ф. В., 2018
В этом контексте война в Афганистане 1979-1989 гг. с участием «ограниченного контингента советских войск» представляется весьма показательным примером «гибридности до гибридно-сти». С одной стороны, это все еще мир глобального блокового противостояния, «соревнования систем», мир более или менее четких политических и идеологических ориентиров. С другой стороны, в этом мире границы военного и гражданского, формального и неформального, боевых действий и мирной жизни уже начали размываться. И это не укрылось от служивших там советских солдат: «Что в Афганистане, что в Чечне - война же непонятная была: мы строим школы, строим мосты, строим дороги. У нас вроде бы мирная жизнь, при том, что мы находимся на войне» (Валера К., сержант, Афганистан, 1986-1988).
Действительно, эта «непонятная» война была отмечена многими противоречиями. Ни в коей мере не являясь колониальной в классическом смысле, она во многом рассматривалась советской стороной сквозь «ориенталистскую» оптику, вписанную в проект модернизации Средней Азии. Одновременно, будучи элементом геополитической борьбы двух общественных систем, «социализма» и «капитализма», она, как это ни парадоксально, предоставляла многим служившим (или работавшим) в Афганистане советским людям возможность (полу)капиталистического обмена и потребления. И, что еще более парадоксально, осуществляемые советскими военными «ориентали-стские» классификации местных жителей по шкале «дикость - цивилизация», неожиданно дополнялись уничижительными описаниями самих себя в качестве «папуасов» и «дикарей»: «С утра съездили в "оптику" и дуканы. <...> Из-за нашего чертового дефицита всегда и во всем мы в их глазах, наверное, сами выглядим папуасами» [Лапшин, 2004, с. 241].
Очевидно, что прояснение этих противоречий требует не только глобального анализа социо-политической ситуации «сверху», но и локального исследования конкретных практик «снизу». Особенно важно детально изучить отношение советских военнослужащих к сложным афганским реалиям - этническим, религиозным, политическим. К сожалению, эта проблема слабо освещена в немногочисленной исследовательской литературе [Сенявская, 2006]. Как строились повседневные отношения с местными крестьянами? Как осуществлялось взаимодействие с солдатами ДРА и сотрудниками Царандоя? Как понимались собственные задачи в условиях войны? Объем настоящей статьи не позволяет ответить на все поставленные вопросы. В основном мы сосредоточимся на двусмысленностях советского «ориентализма». С одной стороны, местные объективировались как жители «отсталой» восточной страны, застывшей в Средневековье. С другой стороны, такая «ори-ентализация» не мешала налаживать систему прагматических взаимодействий и (по-лу)капиталистического обмена между афганцами и «шурави». Источниками нашего анализа станут дневники ветеранов Афганистана и более 30 интервью с российскими комбатантами, полученные авторами статьи в 2013-2018 гг. в рамках работы в лаборатории «Исследования культурной памяти и историческая антропология» Мининского университета.
Афганистан в иерархии пространства армейской службы
История участия СССР в локальных конфликтах второй половины ХХ в. (от Кореи и Вьетнама до Анголы и Судана) до сих пор не написана. Как известно, в период холодной войны советские войска были дислоцированы во многих регионах мира, от Кубы до Монголии. Еще большему количеству стран оказывалась разного рода помощь: масштабные поставки вооружения, обучение специалистов, военное и экономическое консультирование. Олег (полковник, Афганистан, 19821984): «У нас в академии кого только не было - немцы, кубинцы, монголы, африканские офицеры. Монголы самые нищие были, с них ничего не возьмешь. А вот немцы - это прирожденные вояки! Немцы есть немцы! Я с майором одним дружил, Вернером. Они и по-русски все хорошо говорили. Это же не африканцы, - тем вообще трудно что-то объяснить. <.> Они и в Мулино к нам на полигон приезжали. И все в основном простые такие: кубинцы какие-нибудь, кушают как все, что дают. А приезжают, например, арабы - это совсем другие ребята, из привилегированных семей. Только коньяк пьют». Так выстраивалась специфическая иерархия национальностей, которую возглавляли немцы, а замыкали монголы и вьетнамцы.
Оценочная иерархия дружественных «вояк» сочеталась с иерархией престижности заграничных мест службы. Например, служба в Германии открывала доступ к дефицитным товарам и сулила очень неплохие материально-финансовые перспективы. Ротация кадров при этом была тесно связана со сложной системой «обмена подарками», работавшей практически на всех уровнях армейской машины.
Афганистан и до начала, и во время военных действий 1979-1989 гг. был частью этого «заграничного» мира, находясь в неписаной иерархии гораздо ниже Германии и даже Африки, но выше союзной службы. «Время от времени нам, служившим в отдаленных гарнизонах, предлагали ехать советниками в африканские страны. Это расценивалось как улыбка судьбы. Такая командировка давала много денег, гарантию, что не вернешься в "дыру". Да еще и квартиру или машину сможешь купить. О том, что можешь погибнуть или подцепить какую-нибудь экзотическую заразу, старались не думать. Большие взятки давали за возможность съездить в Африку! Как-то предложили и мне, и я согласился, и ждал вызова. Но потом начальник у меня спросил, к кому персонально я ездил в Москву. Я сказал, что ни к кому. Он посмотрел на меня как на идиота и сказал, что я могу на командировку не рассчитывать. Так и вышло. Имелось в виду, что в отпуске я должен был найти в Главном управлении кадров начальника, которому пообещать что-нибудь привезти из Африки. Такие приглашения были чреваты тем, что если кто-то по каким-то причинам не проходил "в Африку", он обязательно оказывался в Афганистане» [Стародымов, 2009, с. 215]. Зарплата там шла не только в рублях, но и в чеках престижного магазина «Березка», вокруг которого существовала своя экономика обменов.
Еще одним важным моментом, влиявшим на ротацию (во всяком случае, в начале войны), была возможность выбора места прохождения службы после Афганистана: «Поначалу было объявлено, что офицеров будут после Афгана направлять служить по желанию. Соответственно, из среднеазиатских округов офицеры устремились "за речку", чтобы вырваться оттуда в Европу. Дело в том, что офицер, попав служить в гарнизоны Средне-Азиатского или Туркестанского округов, в абсолютном своем большинстве застревал здесь надолго. У нас в туркменском городе Кизыл-Арват, где стояла 58-я мсд, служил полковник Гликман, который пробыл там 21 год и перевод перед пенсией в Ашхабад был для него счастьем» [Стародымов, 2009, с. 86]. Разумеется, это касалось в основном офицеров.
Рядовые практически не имели возможности выбора, получали мизерную зарплату (от 7 до 12 чеков) и относились к перспективе попасть в Афганистан по-разному, но скорее с фатализмом, чем с энтузиазмом (хотя ситуация в разных войсках была разная). Леонид (сержант, Афганистан, 1983-1985): «Я еще когда в школе учился, у меня товарищ туда попал, в погранвойска. А это престижно было. И я думал: только бы мне успеть! Я точно знал, что хочу в Афганистан. А туда еще не каждого возьмут, - у нас желающих было много».
Необходимо оговориться, что в Советской армии существовала сложная система землячеств и призывов, где иерархия географических регионов вписывалась в военный «функционал». Прибалты и москвичи чаще всего воспринимались как «писари», подходящие для работы при штабе, но не способные к взаимовыручке в тяжелых условиях на передовой; молдаване и представители республик Средней Азии традиционно ассоциировались с хозработами или кухней. Бытовой национализм сказывался здесь напрямую, возвышая позиции «славян». Оправдывалось это эффективностью службы. Александр Г. (сержант, Афганистан, 1983-1985): «У нас во взводе был один парень с Таджикистана. Парень - золото. Его ранило в районе Панджшера, после этого его на пищеблок перевели. А вот если таких человек 5-8, то это уже не золото, это огромная проблема». Возможно, армия в этом отношении выступала слепком советского общества, где национальные отношения официально не обсуждались, но они во многом регламентировали повседневные практики распределения рабочей силы, экономических обменов и определяли перспективы социальной мобильности.
Разумеется, этот бытовой национализм всегда предполагал существование дифференцированной системы исключений. Например, Александр С. (сержант, Афганистан, 1985-1987) вспоминает: «Мы вчетвером дружили: я - хохол, мои лучшие друзья - лезгин, молдаванин и русский. С национальностями у нас вообще проблем не было». Особое значение межнациональной сплоченности придавал тот факт, что в Афганистане именно таджики и узбеки становились переводчиками, и через них шла важная информация как из штаба, так и от местных. Можно сказать, что баланс между «интернационализмом» и «национализмом» в войсках зависел от степени вовлеченности в боевые действия и от качества материального снабжения. Чем лучше складывались ситуация со снабжением и выше была потребность в боевом взаимодействии (например, в разведке), тем более «интернациональными» становились отношения. И, наоборот, сложности с получением материаль-
ных благ и меньшая вовлеченность в боевые действия (например, в караульных ротах пехоты), как правило, порождали «дедовщину» и националистически окрашенные конфликты «землячеств».
То же самое можно сказать и о различии позиций солдат и офицеров: чем выше воинское звание, тем шире был диапазон контактов с местными военными и гражданским населением. Соответственно, «интернационализм» оказывался гораздо более востребованным, полезным и соответствующим официальной риторике. Олег (полковник, Афганистан, 1982-1984): «Я дружил с командиром их 20-й дивизии, полковником Наби. Он учился в Союзе, хорошо знал русский. У них же богатые, а там есть супер-богатые, как наши всякие Дерибаски, Абрамовичи, учатся в Лондоне, в Америке. А у Наби отец всего лишь маленькой автомастерской владел. Такие средние и мелкие ребята у них в Советском Союзе учились. Потом он в Москве учился в Академии Генерального Штаба. <.. .>Они же нам поверили. Они наши были, а мы их предали. Мы предатели». И, наоборот, чем более замкнутой была служба подразделения, чем ниже был ранг военнослужащего, тем чаще, как правило, он воспроизводил националистические стереотипы. В этом смысле не только война в Афганистане 1979-1989 гг. или служба в Германии, но и в целом Советская армия способствовали достаточно странной, «гибридной» субъективации - встраиванию не только в официальный дискурс интернационализма, но и в неформальную иерархию, которая расходилась с официальной риторикой и предполагала возможность существенных расхождений между ситуативными тактиками поведения и общей идеологической стратегией.
Афганцы глазами советских военных
Помимо внутренней, «национально-географической», иерархии советских военнослужащих конструировалась и другая - внешняя иерархия. Речь идет о широко распространенных классификациях местных жителей по шкале «дикость - цивилизация». Низшую ступень этой «эволюционной лестницы» занимали предельно ориентализированные крестьяне - «дехкане». Их почти всегда описывают как грязных, забитых и неграмотных людей, почти лишенных человеческого облика. «Первое впечатление об афганцах - несчастный, забитый народ, в галошах на босу ногу, в одежде, какую я видел только в исторических фильмах. <.> В кишлаках и даже в городах электрического освещения не было вообще. Помню, что меня очень удивило и отсутствие отопления в домах. В лучшем случае печка-буржуйка с вмонтированным в нее бачком для воды, в котором готовился чай. Но это у богатых людей. А в большинстве домов - небольшое углубление в полу, где горел пучок соломы, сухие кизяки. Вообще непонятно для чего: то ли для обогрева, то ли для освещения комнаты. Одним словом - нищета, примитив, дикость (курсив наш. - И.К.,Ф.Н.)» [Кузьмин, 2013, с. 27].
Основные черты этой «дикости», противопоставляемые советской модерной цивилизации, -жестокое (или как минимум равнодушное) отношение к детям, раненым и женщинам, преобладание ручного труда, примитивность быта (как сельского, так и городского). Ислам и религиозность, часто фигурировавшие в советской идеологии как пережиток Средневековья, вызывали, с одной стороны, отторжение как «фанатизм», а с другой - определенный антропологический интерес. То же самое можно сказать о «природной естественности» и «восточном гостеприимстве», которые периодически фиксируются как сопутствующие «азиатчине» позитивные качества. Важно отметить также, что афганские крестьяне выступали (особенно для солдат) однозначно как «чужаки». Валера К. (сержант, Афганистан 1986-1988): «По сравнению с ребятами в Чечне нам было гораздо проще. Мы знали, что мы на чужой земле. И крестьянин этот сейчас землю копает, а ночью он может взять винтовку и стрелять. Он чужой».
Следующую ступень в иерархии занимают «сарбозы», или «зеленые», - солдаты армии ДРА, которые воспринимаются как те же самые крестьяне, но с оружием. Олег (полковник, Афганистан, 1982-1984): «Их же как в армию собирают: окружают деревню, и всех под ружье. А они же крестьяне. Сколько они провоюют? Ну, неделю, ну две. А дальше им в хозяйстве работать надо. Их или отпускают, или они сами бегут домой». Жесткую критику вызывают небоеспособность «сарбозов» и их склонность к мародерству (косвенно противопоставляемые предполагаемым качествам Советских военных). Негативность этих оценок была вызвана необходимостью воевать «вместо них». Самостоятельных рассуждений о причинах нежелания афганцев воевать за идеи своей революции ни в дневниках, ни в интервью почти нет. Анализ, как правило, подменяется набором клише о «дикости» и «примитивности» местной армии. Леонид (полковник, Афганистан, 1984-1986): «Отправили меня в дивизию местной афганской армии. А там из чего состоит дивизия, - вдумайтесь, -
400 верблюдов, 200 мулов, 30 лошадей». Подобные оценки затрудняли идентификацию правительственных войск как «своих», демонстрировали в целом негативное отношение к ним.
Иногда промежуточную ступень между «сарбозами» и хадовцами (представителями сил госбезопасности ДРА) занимают в воспоминаниях ветеранов служащие Царандоя (МВД Афганистана). В целом их низкая боеспособность и вовлеченность в жизнь крестьянской общины оценивается по аналогии с «зелеными». Александр С.(сержант, Афганистан, 1985-1987): «Они такие же как духи, только против духов. Так же одеты, в чалмах, никаких отличий. Они свои кишлаки защищали. И с нами ходили как проводники... Они вот гораздо лучше воевали». Служащим Царандоя чаще приписывается умение обращаться с оружием. Впрочем, их описание в качестве относительно «своих» не исключает упоминания ряда отрицательных качеств - хитрости и жадности, в которые могли легко перейти их достоинства. Ключевую роль здесь также играет прагматика: взаимная польза от сотрудничества делает афганцев «хорошими», отказ в помощи и вынужденные боевые действия вместо них- «хитрыми азиатами» и «предателями».
Занимающие верхнюю ступень в этой условной иерархии хадовцы максимально мотивированы и боеспособны. Леонид (сержант, Афганистан, 1984-1986): «ХАДовцы - это профессионалы. Многие из них потеряли семьи, для них эта война была личным делом. И они очень серьезно к ней относились. Это именно воины». Но и их боевые качества (особенно в дневниках офицеров пехоты [Кузьмин, 2013, с. 124]) периодически подвергаются сомнению. Зато в этом случае «восточная специфика» перестает равняться «варварству», эстетически легитимируется и становится даже предметом некоторого восхищения со стороны советских военных: «Комната начальника ХАД - и спальня, и служебный кабинет. <...> На одной стене портреты Горбачева и Ленина, посередине плакат с фотографиями руководителей НДПА. На другой - плакат с текстом присяги ХАД. Сначала чай в прекрасных фарфоровых чашечках (прозрачный тонкий фарфор), пакистанские конфеты. Затем на больших блюдах принесли рис и кусочки жареного картофеля. В отдельных чашах мягкое вареное мясо, огурцы и лук, жареное мясо. В пиалах простокваша. В стаканах молочная сыворотка с покрошенной туда пахучей зеленью и луком. Под занавес снова чай: зеленый и байховый. Сахара нигде не видно. Наверное, не пьют сладкий чай, или вприкуску, как у нас. Нравится мне, как афганцы выражают благодарность или уважение. У нас это получается как-то кратко. У них - солидно, даже начинаешь себя неудобно чувствовать, тебя благодарят за какой-то пустяк, но столь проникновенно, как если бы ты им поле вспахал или урожай помог убрать. У кровати стоит кассетный магнитофон и без перерыва звучит заунывное пение. Спросили, кто поет. Оказывается, самый знаменитый афганский певец, народный глашатай. Одна из песен оказалась про Панджшер. Мы, конечно, ничего не поняли, да и не отличили от других песен, но с Константинычем решили со временем взять и переписать себе, для колорита» [Лапшин, 2004, с. 290].
Однако прагматика выживания вносила в эти более или менее дифференцированные ориен-талистские описания свои коррективы. В боевых условиях значимые детали окружающего мира подмечаются с феноменальной точностью, что до некоторой степени разрушает привычный сте-реотипизирующий язык описания афганских реалий. В частности, почти все ветераны подчеркивают различие между пуштунами (кочевниками) и живущими в Афганистане таджиками или узбеками (чаще всего земледельцами). Но хотя первые в основном «ориентализируются», это не означает автоматического включения их в категорию врагов. Четко регистрируется различие одежды и нравов в Кабуле и в провинции; фиксируется специфика ситуации в отдельных регионах. Константин (полковник, Афганистан, 1983-1985): «У нас в Пандшерской долине разница между позицией пуштунов, узбеков и таджиков была. И это было важно - мы знали, с кем можно договариваться. С таджиками было бесполезно договариваться. А с Ахмад Шахом можно». Но как только описание перестает быть «заинтересованным» (в военно-тактическом смысле), язык различий вновь уступает место ригидному языку «контрастов»: «И контрасты. Идут две красивых девушки, современно одетые, увидели меня, смеются, а одна даже подмигивает. И тут же семенит женщина под чадрой. Идёт по-европейски одетый афганец - и рядом другой, в чалме и нелепых шароварах» [Стародымов, 2009, с. 134].
Эти «контрасты» вызывали и эффект своего рода «самоориентализации». В воспоминаниях бывших воинов-интернационалистов четко проявляется расколотость советского субъекта. С одной стороны, он чувствовал себя «носителем передовых достижений цивилизации», помогающим «отсталой» стране. С другой стороны, товарный дефицит в СССР превращал его в «дикаря» и «папуа-
са», пораженного изобилием афганских «дуканов». Пепси-кола и джинсы, косметика и японская техника, даже построенные американцами отели и аэропорты - все это вызывало неподдельный интерес военнослужащих. Именно вокруг таких вещей возникали многочисленные практики «престижного потребления»: связисты на дежурстве слушали западные станции (в основном музыку), старослужащие ходили в самоволку к знакомым «дустам» смотреть видео, а офицеры прямо в части устраивали такие просмотры. Валера К. (сержант, Афганистан, 1986-1988): «Помню, местные нам говорят: хотите бакшиш? Приходите кино смотреть. Мы пошли, нас 5-6 человек. Взяли с собой по гранате, одеяла и часа в 2-3 ночи полезли через колючую проволоку. Первый раз в жизни я видел видео-магнитофон. Сели. - Что включаем? - Давай карате. Сели, ничего не понимаем - там же все не по-русски. Да и спать охота - полпятого. Засыпаешь, а там драка - бам, бам, карате! Кто куда бежит - непонятно, но классно - карате! У нас же ничего такого не было, мы ничего такого вообще не видели!»
Для советских людей Афганистан был не только феодальным «загадочным Востоком», но и - хотя бы отчасти - современным консьюмеристским «Западом», по отношению к которому они чувствовали себя «дикарями»: «Из-за нашего чертового дефицита всегда и во всем мы в их глазах, наверное, сами выглядим папуасами. Спрос оправдывает требования. <...> Если можно было бы дома купить, кто бы шнырял по этим грабительским местам и позорился, везя домой копеечные вещи, купленные за сотни рублей, увозя в Союз консервы и конфеты. <...> [А в Союзе] сын готовится набить рюкзак в Москве продовольствием для голодающего Поволжья. Вот дикость. Здесь миллиарды на ветер, там мясо по блату. И непонятно, чем то и другое кончится» [Лапшин, 2004, с. 318]. Андрей (рядовой, Афганистан, 1987-1989): «Обычный дукан - это Америка. Так нам тогда казалось во всяком случае». Хотя «вещизм» и торговлю «импортными товарами» многие осуждали, но в умеренных формах почти все при возможности участвовали в прагматических практиках обмена.
«Свои» и «чужие»
Все сказанное способствовало возникновению амбивалентности и неопределенности в разграничении «своих» и «чужих». Особенно часто с ненадежностью демаркационных линий сталкивались офицеры, по долгу службы взаимодействующие с различными группами местных жителей. «Наша задача оказать помощь недавно перешедшему на сторону "народной" власти главарю одной из банд Пахлавану. В отместку за измену у него вырезали семью. Пахлаван попросил у нас помощи, мы, конечно же, откликнулись. А ведь в августе 1980 года он уничтожил кундузский развед-бат» [Орлов, 2014, с. 26]. Касалось это и агитотрядов, которые должны были работать с населением Афганистана, в том числе с детьми, т.е. с теми, для кого и строилось согласно советской идеологии «светлое будущее». Олег (полковник, Афганистан, 1982-1984): «Я помню, прилетела к нам Зыкина. А тут командиру дивизии присвоили звание генерала. Ну, стол накрыли. А мы все праздники с афганцами отмечали. И тут они из Кундуза приехали. Ну, что-то там говорили, поздравляли. А она бабка боевая была, для нее авторитетов нет. Как завелась: - Да что вы тут творите? Какая тут, к черту, революция? Это пока она ехала с аэродрома, увидела босоногих детей. Мы себе такого не позволяли, а она как бы высказала все это». Однако в рассказах рядовых и сержантов дети выступают скорее как источник проблем. Андрей (рядовой, Афганистан, 1987-1989): «Они же тырили все, что под руку подвернется. У нас был приказ: "Бачу к машинам не подпускать". Поэтому когда они лезли к колонне, я им под ноги стрелял». С точки зрения солдат, забота о детях у офицеров выглядела скорее непониманием ситуации.
Однако в тех или иных частях (в устных интервью ветеранов речь идет исключительно о пехоте) постоянные «ЧП» и нарушения устава могли легко перевести «своих» в разряд «чужих». Это касается и «дружественного огня»: обстрела своей артиллерией или авиацией, периодически возникавших конфликтов между солдатами и офицерами, бытовых и экономических преступлений, которые могли превращаться и в более серьезные - военные. «Мне рассказывали, что Захаров (подполковник, начальник разведки дивизии), взяв взвод Яхья-Заде, под видом разведывательно-поисковых действий часто выезжал в пустынные районы, где они "бомбили" проходящие караваны» [Кузьмин, 2013, с. 62].
Особенно остро вопрос о превращении «своих» в «чужих» стоял в случаях предательства, о которых упоминается практически во всех дневниках ветеранов Афганистана. Чаще всего речь идет о молодых бойцах, бежавших от издевательств старослужащих, но встречаются и рассказы об
офицерах: подполковнике Зайце, старшем лейтенанте Казбеке Худалове и др. Показательно, что национальность в таких случаях не играет никакой роли и часто вообще не упоминается. Для сравнения, в интервью ветеранов КТО на Северном Кавказе фигура предателя маркируется двояко: чаще всего по национальности. (Антон, лейтенант, Северный Кавказ, 2005-2006): «Был у нас один дагестанец, который к духам с оружием ушел. А по дороге двух милиционеров грохнул». Реже речь идет о предательстве тех или иных политиков или генералов (Игорь, лейтенант, Северный Кавказ, 1999-2000): «У нас многие, особенно из разведбата, прямо говорили про генерала Вербицкого, что он продал информацию чеченцам».
Еще одной ситуацией превращения «своих» в «чужих» стала наркомания. Александр С. (сержант, Афганистан, 1985-1987): «У нас в бригаде один батальон долгое время в пустыне был на операции. А там власти советской нет, и они многие ширяться стали. И подсадили наших двоих человек с разведвзвода. Мы за них и патроны таскали, и еду на выходах - они же не могут под этим делом. А как те деды на дембель пошли, мы своим парням сказали: если вы не слезете с этой ерунды, мы вас выгоним в пехоту. И они, как старший призыв уволился, прекратили».
Общим результатом таких трансформаций становилось распространение прагматических практик выживания, предполагавших высокую солидарность равных (хотя таковыми признавались, разумеется, не все). В этом смысле их не стоит идеализировать: подобная солидарность выживания была неразрывно связана с функционированием военной машины. Не случайно комбатанты с некоторым удовольствием вспоминают в интервью, казалось бы, сомнительные эпизоды. Александр Д. (рядовой, Афганистан, 1984-1986): «У них же бакшиш - это и подарок, и честный обмен, и обман. Надо нам гранатов (а какие у них гранаты! Я здесь их вообще есть не могу теперь) - идешь и берешь у местных мешок - бакшиш. Вот вам казан взамен (большой такой казан). Они довольны, у них это ценится. А нет ничего - просто так берешь мандаринов каких-нибудь. А чего, там этих мандаринов - роща на несколько километров, целая плантация».
Подобные практики не нуждаются в официальном оправдании - они предполагают действия «по обстоятельствам, а не по уставу». Такого рода ситуативность решений оказалась востребована в условиях кризиса официальной идеологии, углубления конфликтов уже на территории СССР и распада советского пространства-времени в начале 1990-х гг. События 1991-1993 гг. делали прошедших Афганистан солдат и офицеров (Р. Аушева, П. Грачева, Б. Громова, А. Руцкого, А. Лебедя и др.) востребованными в условиях распространения подобного рода неформализованных практик, складывавшихся в новый коллаж биополитики и суверенитета уже внутри СССР, а затем России.
Повседневные практики
Итак, оппозиция «свой» - «чужой», с одной стороны, провозглашается основой самоидентификации ветеранов, а с другой - оказывается достаточно подвижной, ситуативной, порождая многочисленные парадоксы. Уже на уровне официальной риторики интернационализм часто оборачивается своей непристойной «ориенталистской» изнанкой. Для советской прогрессистской идеологии, равно как и для европейского историзма в целом, характерен так называемы «аллохро-низм». Немецкий антрополог Йоханнес Фабиан понимает под «аллохронизмом» установку на неравенство во времени. Именно поэтому «братская помощь афганскому народу», построенная на ценности интернационализма, во многом наследует колониальную оптику европейского «ориентализма». Объект помощи постоянно описывается в терминах «дикости», «отсталости» и «средневековых пережитков».
Как известно, в либеральной теории модернизации акцент делается на политическом прогрессе, строительстве нации и устойчивых стратегиях репрезентации основных социальных групп. Постколониальные исследования вскрывают ее однобокий характер, напоминают о существовании «темной» (колониальной) стороны модернистского проекта и одновременно показывают слабость голосов «угнетенных». Но если поначалу (например, в известных работах Г. Спивак) на переднем плане оказывалась скорее эпистемологическая критика модернистского языка репрезентации, то в последнее время в рамках постколониальных исследований возрос интерес к теории практик [Ои-shakine, 2018; Хархордин и др., 2013]. Важно отметить, что эти практики предполагают не осознанный выбор между советской идеологией «интернационализма» и националистическими установками, но их прагматическое использование в зависимости от ситуации. Именно поэтому в солдатских практиках коллективного выживания образ афганского «другого» раздваивается на «полезного» и «бесполезного». В первом случае он «очеловечивается» и описывается с помощью «интернациона-
листского» словаря. Ориенталистские клише при этом сохраняются, но пресловутая «восточная специфика» начинает играть роль не стигмата «дикости», а скорее эстетически интересного «орнамента». «Бесполезный» же «другой» остается окутан плотной завесой ориенталистских формул. Он как бы замыкается в дискурсивной «примитивности» и становится безмолвным фоном службы.
Наконец, в «дуканах» ориенталистские описания проецируются на самих советских военнослужащих. Афганистан - «страна контрастов» - превращается в место «совпадения противоположностей». Феодальный Восток (хотя бы отчасти) оборачивается консьюмеристски «продвинутым» Западом, по отношению к которому советский человек чувствует себя «папуасом». Условия войны требуют действовать «по ситуации», а ситуация непрерывно изменяется. В результате на уровне «практического смысла» официальный интернационализм и националистическая онтологизация жизнестойкости (Олег, полковник, Афганистан, 1982-1984: «У русских это в крови»), «моральная экономика» дара/долга [Козлова, 1999, с. 126] и «капиталистический» расчет, братская помощь и неприкрытый консьюмеризм оказываются востребованы ситуативно, исходя именно из прагматических соображений.
Повторимся: в границах этих практик исчезает напряжение смыслов между указанными оппозициями. При этом общие вопросы о причинах войны и механизмах принятия политических решений в СССР оказываются за рамками размышления комбатантов: «силовое напряжение» между указанными модальностями преодолевается за счет тактических ходов, бриколажей и сочетания именно низовых практик. Поэтому их критический анализ в гуманитарных исследованиях (с позиции отстраненного наблюдателя) кажется ветеранам слишком абстрактным, неточным, бьющим мимо цели. Выражением этого ощущения становится знаменитая фраза: «Вы там не были, вы не понимаете».
Однако и описывать свой опыт ветеранам оказывается сложно, в том числе по этой же причине - комбатанты заменяют понятные посторонним метафоры метонимической отсылкой к привычным практикам - детали пережитого и конкретные ощущения для них важнее широких, но отвлеченных сравнений. Поэтому часто ветераны высказываются против обсуждения военной проблематики в публичном пространстве: приватный, «кухонный» разговор всегда более предпочтителен - в нем имеющая важнейшее значение для акта воспоминания аффективность сохраняет свою связь с привычными практиками [Николаи и др., 2017, с. 130]. Отметим также, что полковники гораздо легче, чем младшие офицеры и «срочники» соглашаются высказываться публично, при этом стремятся воскресить привычные рамки советской «политинформации».
Таким образом, лобовая критика политики милитаризма, связанные с использованием нарра-тива национальной идентичности для легитимации насилия, оказывается во многом неэффективной, поскольку не затрагивает повседневную прагматику выживания, опирающуюся на аффекты и отголоски конфликтов прошлого. Следовательно, основной задачей устной истории и военной антропологии становится прояснение механизмов функционирования этих повседневных практик. Важно не унифицировать и эссенциализировать позиции ветеранов, а проблематизировать их различие, детально прослеживая цепочки обменов и переговоров как внутри «сообщества своих» (советских солдат и офицеров), так и с местным населением. Тогда есть шанс, что «серая зона» непро-говариваемого получит свое публичное выражение.
Библиографический список
Козлова Н.Н. Сцены из частной жизни периода «застоя»: семейная переписка // Журнал социологии и социальной антропологии. 1999. № 3. С. 120-133.
Кузьмин Н.М. Войсковые разведчики в Афгане: Записки начальника разведки дивизии. М.: Яуза, Эксмо, 2013. 320 с.
Лапшин Ю.М. Афганский дневник М.: ОЛМА-ПРЕСС Образование, 2004. 447 с. Николаи Ф.В., Кобылин И.И. Американские traumastudies и проблемы их транзитивности в России // Логос. 2017. № 5. С. 115-136.
Орлов А.Н. Дневник пехотного лейтенанта. М.: ВегаПринт, 2014. 224 с. Сенявская Е.С. Противники России в войнах ХХ века. М.: РОССПЭН, 2006. 288 с. Стародымов Н.А. Боевой дневник афганской войны. М.: Яуза, Эксмо, 2009. 384 с. Хархордин О., Волков В. Теория практик. СПб.: Изд-во Европ. ун-та, 2008. 298 с.
Kaldor M. New and Old Wars: Organized Violence in a Global Era. Stanford University Press, 2012. 256 p.
Murray W., Mansoor P.R. Hybrid Warfare: Fighting Complex Opponents from the Ancient World to the Present. Cambridge University Press, 2012. 334 p.
Oushakine S. A. Presence without Identification: Vicarious Photography and Postcolonial Figuration in Belarus // October. 2018. Is. 164. P. 49-88.
Дата поступления рукописи в редакцию 16.09.2018
SOVIET-STYLE ORIENTALISM: COMBATANT'S MEMORIES ABOUT AFGHANISTAN WAR
1.1. Kobylin, F. V. Nikolai
Volga Research Medical University, Minin sq., 10/1, 603005, Nizhny Novgorod, Russia
Minin Nizhny Novgorod State Pedagogical University, Ulyanov str., 1, 603950, Nizhny Novgorod, Russia
The article is based on the diaries and semi-formalized interviews of Russian participants of the Afghanistan war of 1979-1989. Two modalities of their attitudes towards local realities are considered. On the one hand, the locals are described as the representatives of the "backward" eastern country, left in the Middle Ages. On the other hand, such "orientalisation" does not hamper a whole network of pragmatic interactions and (semi)capitalist exchange between Afghans and "shuravi". Sometimes, this "business" even causes the effect of "self-orientalisation" of internationalist soldiers who described themselves as "savages" affected by the consumer abundance of Afghan "ducans". As a result, the "self" / "alien" opposition, on the one hand, is proclaimed to be the basis for self-identification of veterans. On the other hand, it proves to be quite mobile and situational, generating numerous paradoxes. The practices of "from the bottom-up" collective survival further complicate this picture. In the everyday reality of military life, the "backward" Afghan Other splits into "useful" and "useless" Other. The first is largely "humanized" and described using an "internationalist" dictionary. Orientalist clichés are preserved here, but the notorious "Eastern specificity" begins to play the role not of the stigma of "savagery", but rather of an aesthetically interesting "ornament". The "useless" Other remains shrouded in a dense veil of orientalist formulas. All these modalities and symbolic meanings do not fit well together, forming zones of some tension - this "hybrid" identity is constantly being revised. In this context, the main task of oral history and war anthropology is to clarify the mechanisms and functions of such an "assemblage".
Key words: oral history, veterans of local conflicts, orientalism, hybrid identities, narratives, practices of commemoration.
References
Kaldor, M. (2012), New and Old Wars: Organized Violence in a Global Era, Stanford University Press, Redwood City, USA, 256 p.
Kozlova, N.N. (1999), "Scenes from the private life of the "stagnation" period: family correspondence", Journal of Sociology and Social Anthropology, № 3, pp. 120-133.
Kuzmin, N.M. (2013), Voyskovye razvedchiki v Afgane. Zapiski nachalnika razvedki divizii [Army scouts in
Afghanistan. Notes of the intelligence division chief], Eksmo, Moscow, Russia, 320 p.
Lapshin, Yu.M. (2004), Afganskiy dnevnik [Afghan diary], Obrazovanie, Moscow, Russia, 447 p.
Murray, W. & P.R. Mansoor (2012), Hybrid Warfare: Fighting Complex Opponents from the Ancient World to
the Present, Cambridge University Press, New York, USA, 334 p.
Nikolai, F.V. & I.I. Kobylin (2017), "American trauma studies and problems of their transitivity in Russia", Logos, № 5, pp. 115-136.
Orlov, A.N. (2014), Dnevnik pekhotnogo leytenanta [Infantry lieutenant's diary], Vega Print, Moscow, Russia, 224 p.
Oushakine, S.A. (2018), "Presence without identification: vicarious photography and postcolonial figuration in Belarus", October, iss. 164, pp. 49-88.
Senyavskaya, E.S. (2006), Protivniki Rossii v voynah ХХveka [Opponents of Russia in wars of the 20th century], ROSSPEN, Moscow, Russia, 288 p.
Starodymov, N.A. (2009), Boevoy dnevnik afganskoy voyny [Combat diary of the Afghan war], Eksmo, Moscow, Russia, 384 p.
