CC BY
23
всегда пользовалась навыками, приобретёнными ещё в студенческие годы под присмотром А.С.Мальчевского.
Светлая память о чудесном человеке, прекрасном специалисте и замечательном наставнике, давшим «путёвку в жизнь» десяткам орнитологов нашей страны, навсегда останется с нами — его благодарными студентами.
ISSN 0869-4362
Русский орнитологический журнал 2015, Том 24, Экспресс-выпуск 1111: 673-691
Воспоминания
об Алексее Сергеевиче Мальчевском
И.В.Прокофьева
Написано в 1995 году. Поступила в редакцию 20 февраля 2015
Хорошо известно, что одарённые люди часто обладают не одним, а несколькими талантами. Так, Лермонтов не только писал стихи, но и отлично рисовал, Поленов был первокласным художником и в то же время сочинял музыку, Бородин прославился и как гениальный композитор, и как выдающийся учёный-химик и т.д. В последнем случае разносторонняя талантливость кажется уже совсем удивительной. Я не собираюсь сравнивать Алексея Сергеевича Мальчевского с Лермонтовым, Поленовым, Бородиным и другими знаменитыми людьми, по праву заслужившими известность и признание тех, кому дороги искусство и наука. Просто речь идёт о многогранной одарённости, свойственной некоторым очень талантливым людям, которых мы хорошо знаем. Но и менее известные люди нередко обладают ею, хотя она может проявляться у них по-другому. На мой взгляд, именно к этой категории людей относится А.С.Мальчевский, чья разносторонняя и плодотворная деятельность, как, впрочем, и вся его жизнь, явственно свидетельствовали о том, что он был незаурядной личностью со многими талантами и совершенно особенными душевными качествами.
Начнём с того, что он был большим учёным. На мой взгляд, степень доктора наук, которой он обладал, отнюдь не соответствовала тому, что он заслуживал. Он должен был стоять среди самых-самых... Об этом свидетельствуют его научные труды и то, что он создал настоящую школу учеников и последователей, продолжающих работать и в настоящее время в соответствии с тем научным направлением, на которое он их ранее ориентировал.
Одновременно Алексей Сергеевич был и художественно одарённой натурой. Многие из нас помнят, как он прекрасно исполнял на рояле произведения Грига, Бизе и др. При этом он не замыкался на классике, но разбирался также и в эстрадной музыке. Помню, однажды мы с ним поспорили о «Битлз», которые в то время вызывали у меня отрицательную реакцию. Алексей Сергеевич, напротив, отозвался о них положительно и, приведя несколько веских доказательств, вынудил меня отчасти изменить свою точку зрения.
А как он имитировал голоса птиц! Я не знаю больше никого другого, кто бы так замечательно мог это делать. Мне пришлось слушать его лекции по орнитологии в то время, когда о магнитофонных записях птичьих голосов ещё никто не помышлял и когда на занятиях он сам для нас воспроизводил пение птиц и их беспокойные крики, если этого требовал излагаемый материал. Правда, он несколько смущённо говорил, что преподавателю не полагается свистеть во время лекций, однако благодаря этим музыкальным иллюстрациям мы, например, хорошо разобрались в различных диалектах песен дрозда-белобровика, характерных для разных районов Ленинградской области, и вообще открыли для себя много нового, о чём и не подозревали, т.к. обычными словами описать это в книгах невозможно.
Затем меня всегда поражало, как легко, свободно и просто Алексей Сергеевич излагал свои мысли на бумаге. Никаких заумных выражений он не признавал. Нужен своеобразный талант, чтобы описывать результаты своих научных исследований не просто правильным литературным языком, который в конце концов осваивает большинство научных работников, но чтобы текст читался почти как художественное произведение. Мне такой стиль изложения никогда не давался. Не раз случалось зациклиться на каких-то стандартных выражениях без всякой надежды сдвинуться с места. Тогда я брала книги А.С.Маль-чевского или А.Н.Формозова, писавшего тоже очень хорошо, прочитывала несколько страниц и сползала с «мёртвой точки».
Когда началось увлечение биометрией, я обратила внимание на то, что Алексей Сергеевич не присоединился к этому течению. Я спросила его, почему. «Понимаете, — сказал он, — когда мы берём какую-нибудь математическую формулу, мы вынуждены вкладывать в неё не очень точные и не очень постоянные данные, поскольку других нам не получить, а это значит, что и ответ должен быть не очень точным. Между тем, как правило, этот ответ воспринимается всё-таки как точно вычисленный результат, и получается искажённая картина». Он предостерегал и меня от излишнего увлечения математической статистикой, хотя в то же время полностью статистическую обработку данных, конечно же, не отвергал. Сам же он обходился почти без неё и умел сделать так, что его работы от этого отнюдь не проигрывали.
И ещё одна грань таланта — быть человеком огромной души. Судьба сделала мне несказанно щедрый подарок, дав возможность не только учиться у Алексея Сергеевича, но и долгое время находиться вблизи него. Подумать только, что этого в моей жизни могло и не быть! Его отношение к людям — это нечто уникальное, я больше никогда не встречала ничего подобного. Описать трудно, сколько хорошего он сделал для тех, с кем ему приходилось иметь дело. Знавшие его, конечно, помнят об этом, а не встречавшиеся с ним, к сожалению, даже приблизительного представления не смогут иметь о его душевной щедрости, какими бы словами мы ни старались сейчас её обрисовать.
Все мы, ученики Алексея Сергеевича, сначала имели дело с ним как с преподавателем и оценивали сначала его преподавательские способности. Что же касается его человеческих качеств, то о них узнавали, естественно, позже. И преподаватель он был особенный. В этом случае (как, впрочем, и в других) всё, что он ни делал, делал очень хорошо. Хотя слово «хорошо» не совсем точно соответствует тому, что было на самом деле, когда, например, он читал лекции или (как в моей группе) вёл большой практикум по орнитологии. Ведь талантливость несовместима с заурядностью, а обязательно подразумевает оригинальность в том, что талант создаёт.
О высоком профессиональном уровне лекций, которые читал Алексей Сергеевич, говорить не нужно — ничего другого здесь и быть не могло, но этот уровень обычно сочетался ещё с очень оригинальной подачей материала, благодаря которой всё легко запоминалось, было понятно и очень интересно. В те дни, когда Мальчевский читал нам орнитологию, лекции продолжались 4 часа подряд. Тогда никто из нас не думал о том, что четырёхчасовые лекции для преподавателя не такая уж лёгкая и простая работа; нам интересно — вот главное. А он все четыре часа держал нас «в напряжении», и выглядело это как обычное, совсем несложное дело.
Много позже я ещё раз прослушала у него курс зоологии позвоночных, который он начал читать, став заведующим кафедрой. В это время я уже сама преподавала и знаний у меня было, конечно, больше, чем у его студентов, тем не менее эти лекции дали мне очень много, и опять меня поразила оригинальная подача материала, до которой я сама додуматься не могла. Со временем не только я использовала конспекты его лекций, но и мои молодые коллеги, и не удивлюсь, если эстафета будет продолжена, когда у последних появятся свои ученики.
Все мы знаем, что работа в аудитории — это одна сторона деятельности преподавателя-биолога, а работа в поле - совсем другая. Мне посчастливилось находиться в поле вместе с Алексеем Сергеевичем два летних сезона, когда он проводил исследования, необходимые для написания докторской диссертации, а я собирала материал сначала для
курсовой работы, а потом для дипломной. Тогда я узнала его ещё ближе и оценила и полюбила ещё сильнее.
К сожалению, за прошедшие 40 с лишим лет многое уже забылось. Приходят на память главным образом те события, к которым имела отношение я сама, хотя я никогда не была очень значимым лицом в нашем коллективе. Но что касается Алексея Сергеевича, то его жизнь
вместе с нами и его отношение к нам запомнились хорошо и надолго.
* * *
1952 год. Савальское лесничество Балашовской области, существовавшей с 1954 по 1957 год, будучи образованной из частей Саратовской, Сталинградской, Воронежской и Тамбовской областей. Лесной кордон - одна большая изба на поляне, разделённая пополам, где жили лесник и лесной объездчик. У первого снимали комнату Алексей Сергеевич и бывший его однокурсник орнитолог Николай Петрович Кадочников, в то время сотрудник Всесоюзного института защиты растений (ВИЗР). У второго в единственной большой комнате жили мы — три студента, окончивших четыре курса и трое курсом младше, среди которых была и я. Алексею Сергеевичу было тогда 37 лет, а каждому из нас около двадцати. Все молоды, полны желанием работать и очень хорошо настроены друг к другу.
Вспоминая то время, я поражаюсь, как, казалось, совсем мало времени Алексей Сергеевич уделял нам, но как много знаний, тем не менее, мы тогда от него получили. Создавалось впечатление, что он ничему специально нас не учил. В этом году и в следующем была одна обязательная экскурсия вместе с ним в пойму реки Савалы — и это почти всё. Каждый, правда, ещё получал листок, где по пунктам было отмечено, что нужно пронаблюдать и собрать. Помню в этой связи, как я очень горевала, что на мою долю выпало задание найти в пойме реки гнездо болотной камышевки с яйцом кукушки. Мне казалось, что это совершенно невыполнимо, хотя и нужно было как мне самой, работавшей с пойменными птицами, так и Алексею Сергеевичу, которому хотелось доказать, что в районе исследования обитают две расы кукушки, паразитирующие на разных хозяевах — на обыкновенных горихвостках в лесу и на болотных камышевках в пойме. В конце концов (конечно, случайно) я такое гнездо нашла и показала Мальчевскому, и он сфотографировал его. Когда же спустя некоторое время вышла его статья на эту тему, меня поразило, что он упомянул в ней моё имя. Велика ли заслуга — найти гнездо? Другой бы так не поступил, но Алексей Сергеевич иначе не мог.
Ещё раза три мы отправлялись с ним туда, где думалось увидеть что-нибудь интересное, но эти мероприятия не были запланированы, возникали стихийно и на следующий год уже не повторились. В основном мы должны были работать самостоятельно, хотя младшие из
нас птиц знали плохо и наблюдать за ними совершенно не умели. Кое-что узнавали от старших, до многого доходили сами, а кроме того, возвращаясь вечером домой и проходя мимо окна, у которого в это время сидел и работал Алексей Сергеевич, всегда имели возможность задать ему любой вопрос. Кажется это мелочь - спросила, услышала ответ и пошла домой, но на самом деле мы при этом всегда получали крупицы знаний, которые в конечном счёте образовали солидный багаж. Между тем, тогда никто из нас об этом, конечно, не думал. У всех создавалось впечатление, что каждый работает так, как сам считает нужным. Алексей Сергеевич всячески стимулировал нашу самостоятельность, придавал ей большое значение и никогда не водил нас «за ручку», но в то же время и не выпускал из своего поля зрения. Много позже очень хорошо сказал об этом один из его учеников (А.В. Бардин), когда защищал кандидатскую диссертацию. В конце, когда настал момент благодарить тех, кто помогал ему в работе, он сказал в адрес Алексея Сергеевича: «Больше всего я благодарен своему научному руководителю за то, что мне всё время казалось, будто я работаю совершенно самостоятельно». Многие из присутствовавших на защите оживились и заулыбались, так как поняли, что именно имел ввиду диссертант. Да, самостоятельность - это очень хорошо, но в то же время руководителю надо постоянно следить за тем, чтобы нас не очень то «заносило» и деликатно помогать исправлять ошибки, стараясь не спугнуть эту самостоятельность. Алексей Сергеевич умел делать это очень тонко.
Я очень ценила разговоры у окна, хотя они никогда не были продолжительными. Помню, что те из нас, кто приехал в Савальское лесничество впервые, прежде всего столкнулись с тем, что почти совсем не умели узнавать птиц по голосам. Бывало, подойдёшь к окну Алексея Сергеевича и стараешься объяснить, как поёт незнакомая птица, но, как правило, получалось очень плохо, и сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что понять эти объяснения и размахивания руками просто было невозможно. А вот Алексей Сергеевич понимал. Можно только удивляться этому. Став преподавателем, я в такой же ситуации обычно говорила студентам: «Я вам смогу ответить только тогда, когда услышу сама». Лишь изредка мне удавалось сразу понять, о ком идёт речь. Алексей же Сергеевич разгадывал наши ребусы очень легко. Помню, уже спустя года два после начала моей полевой деятельности я впервые услышала голос обыкновенной неясыти и, вернувшись из поездки, сразу же позвонила ему по телефону, чтобы узнать, что это была за птица. Жильцы коммунальной квартиры, где я жила, были в шоке из-за моих музыкальных манипуляций у телефона, разбередивших до основания их нервные системы. Что-что, но имитировать голоса птиц я никогда не умела. Но Алексей Сергеевич не ужаснулся, сразу понял, о ком идёт речь, и всё мне объяснил.
Одним словом, мы постигали азы практической орнитологической работы без особых наставлений, требований и жёсткого контроля. Однако контроль, конечно, был, но совсем малозаметный для нас. Видя как Алексей Сергеевич работает сам, хотелось ему подражать, так как была твёрдая уверенность, что именно так и нужно. Например, он записывал все данные о каждом найденном гнезде, но никогда не настаивал на том, чтобы мы делали то же самое. Глядя на него, я тоже стала это записывать, и в дальнейшем, конечно, эти записи использовала очень часто. Как они нужны, знает каждый орнитолог. Но на -ставлений, как вести полевой дневник, мы от Алексея Сергеевича ни разу не слышали. Он, что называется, воспитывал нас личным примером. Примечательно, что в то время, которое я описываю, у него был сравнительно небольшой преподавательский опыт (всего несколько лет), а тем не менее он был уже прекрасным педагогом и учителем.
Своей собственной работой Алексей Сергеевич занимался с увлечением. Работал очень много. Мы его видели только по вечерам. В какой-то период он увлёкся фотографированием горихвосток, кормивших кукушонка. Часами в жару он сидел у какого-нибудь пня, накрывшись с головой ватником и почти не двигаясь. В то время я плохо представляла, как мы, увлечённые полевой работой, выглядим со стороны. Это, видимо, лучше всего познаётся на собственном опыте. Помню, уже став преподавателем, я вела своих студентов на экскурсию и хотела показать им следы медведя на обочине лесной дороги, но неожиданно столкнулась с препятствием — на этом месте стояла легковая машина. Поскольку медведи не бегают в наших лесах поминутно, всюду оставляя следы своих лап, пришлось дать команду лечь на живот и лезть под машину. Мы всё благополучно осмотрели, измерили и зарисовали, но, выбравшись из-под машины, увидели её хозяина, пожилого мужчину, который молча смотрел на нас, держась за сердце и предполагая, вероятно, что мы разбираем его драгоценный автомобиль на запчасти. Я извинилась, пыталась объяснить ему, в чём дело, но до него ничего не доходило. Пришлось как можно скорее ретироваться, чтобы больше не травмировать беднягу. Примерно то же самое было, когда я наткнулась в лесу на Алексея Сергеевича во время одной из его заси-док у гнезда с горихвосткой и кукушонком. Только на месте хозяина машины оказалась я. Вижу лезет на меня из кустов какой то бандит, весь взмыленный, с ватником на голове и с чёрной повязкой на лице. Я уже была готова преодолеть стометровку за несколько секунд, но краем глаза всё же заметила, что это Алексей Сергеевич, и вовремя остановилась. Он же тактично сделал вид, будто не заметил, как меня напугал, чувствуя, видимо, сам, что выгладит несколько страшновато. Особенно меня напугала чёрная повязка на его бровях, которую, оказывается, он иногда носил из-за воспаления лобных пазух. Сильные
головные боли мучили его весь июнь, но он не делал для себя во время работы никаких поблажек. И только в начале июля сказал: «Вы и понять не можете, как это хорошо, когда не болит голова».
Прерывать свою работу Алексею Сергеевичу всегда было непросто, но несмотря на это, видя наш энтузиазм, он считал своим долгом приобщать нас иногда к интересным делам. Так однажды мы были приглашены на охоту на перепелов. Вот здорово! У него, Николая Петровича и наших мальчиков имелись ружья, ну а мы, девочки, годились быть зрителями или в лучшем случае на роль охотничьих собак, готовых приносить убитую дичь. Пошли. Самое интересное заключалось в том, что во время охоты Алексей Сергеевич кричал перепёлкой, подманивая самцов. Кричал он так мастерски, что самцы один за другим подбегали к нему в траве и только уже у самых его ног вихрем взлетали вверх, обнаружив подвох. Стреляли все, кто мог, но, конечно, в общем ажиотаже никого не убили. Однако интересно было очень. Кажется как просто - взять и крикнуть перепёлкой, а вот попробуйте сами. Никто из нас не мог изобразить ничего даже отдалённо похожего, хотя мы пытались это сделать много раз.
Сейчас я сожалею о том, что в своё время не выяснила, голоса каких птиц Алексей Сергеевич мог воспроизводить. Очевидно, многих. Значительно позже я присутствовала на лекции, которую Мальчев-ский читал для учителей. Он говорил о смысловом значении звуков, издаваемых птицами, и два раза крикнул петухом, показывая, как по-разному последний предупреждает кур об опасности, появившейся в одном случае в небе, а в другом — на земле. Это произвело большое впечатление на присутствовавших в зале, которые никогда не задумывались о назначении этих звуков, хотя слышали их неоднократно.
Алексей Сергеевич вообще много внимания уделял изучению голосовых реакций птиц. В частности, он мне говорил, что большая синица издаёт до 25 различных звуков разного смыслового значения. Между тем, я до сих пор могу уловить хорошо если половину из тех звуков, о которых шла речь. А в более поздние времена, изучая звуковые подражательные способности животных, Алексей Сергеевич пытался выработать некоторые из них у своей собаки. Слушая его приказ произносить слово «мама», пёс Дик научился лаять «Ам-ам-ма-ма», но по-настоящему, на мой взгляд, это слово всё-таки не произносил, а слово «папа» у него уж совсем не получалось. Опыты с Диком были использованы Алексеем Сергеевичем как одно из доказательств того, что звуковые подражательные способности птиц и млекопитающих имеют мало общего.
Живя бок о бок с Алексеем Сергеевичем и видя, как много он трудится, мы как-то совсем не задумывались над тем, мешаем ли мы его работе. Само собой казалось, что каждый из нас занят своим делом и
другим не помеха. Теперь я думаю, что это было совсем не так. Алексей Сергеевич, безусловно, находился в курсе всей нашей деятельности, но следил за нами издали, не внедряясь открыто в наши дела и заботы, если мы сами его в них не посвящали. Он умел заботиться о нас совершенно ненавязчиво, причём иногда мы этой заботы даже и не чувствовали. Как-то я вернулась из леса очень поздно, уже давно было темно. Мне пришлось возвращаться издалека незнакомой дорогой и в пути сделать большой крюк, пока не удалось выбрать правильное направление. Когда я была уже почти у самого дома, слышу, как Алексей Сергеевич окликает меня. Подхожу ближе и вижу, что он лежит на сене возле стога. Я объяснила, почему задержалась. Мы поговорили о том, о сём, потом я проявила невежество в вопросе о характерных повадках различных пород охотничьих собак и Алексей Сергеевич стал мне доказывать, что я совершенно неправа. Наконец, распрощались и я пошла домой. Мои товарищи, конечно, тоже спросили, почему я пришла так поздно. Я повторила свои объяснения и добавила:
- А ещё у дома я наткнулась на Алексея Сергеевича. Он разлёгся на сене. Ну, мы и поразговаривали.
— Что значит, разлёгся? Он же поджидал тебя. Не мог работать и волновался, что ты ещё не пришла.
До сих пор не могу понять, как он обнаружил моё отсутствие. Ведь не считал же он нас каждый вечер по головам?
Однажды, возвращаясь домой после экскурсии в пойму, мы наткнулись на берегу пруда на огромную толстую иву, в дупле которой пищали летучие мыши. У одной студентки старше меня курсом была тема дипломной работы по млекопитающим Савальского лесничества, и поэтому пройти мимо такого дупла было просто невозможно. Да и остальным хотелось посмотреть этих зверьков. Кажется, все или почти все мы, включая Алексея Сергеевича, полезли на эту иву. Отверстие дупла находилось на нижней поверхности толстой ветки на высоте около 5 метров. Оно оказалось очень узким, и в него пролезала только моя рука. Ну, мне и поручили извлечь из дупла всех летучих мышей. Я легла на ветку, стала доставать зверьков одного за другим и передавать находившимся на ветвях возле меня. Всё было хорошо, но Алексей Сергеевич волновался, как бы я не свалилась, и просил мальчиков меня подстраховать. А как тут подстрахуешь? Кто-то из нашей компании устроился «этажом выше», тоже лёжа на ветви, и, свесившись, держал меня за петлю брюк, куда продевается ремень. Конечно, если бы я вздумала загреметь вниз, эта петля не выдержала и оборвалась, но Алексею Сергеевичу так было спокойнее. В итоге из дупла было извлечено 49 рыжих вечерниц разного возраста.
В одном мы не соглашались с Алексеем Сергеевичем и позволяли себе не подчиняться ему — это касалось нашего сна. Сколько нужно
спать? Мы спали только 4 часа в сутки, а почти всё остальное время находились в бегах. Один раз Алексей Сергеевич сказал нам, что необходимо спать 8 часов, а когда мы заорали, протестуя, уступил и остановился на 6 часах. Безусловно, он как всегда был прав, но мы это поняли много позже, а тогда не послушались и по-прежнему отчаянно не досыпали. Вставали ежедневно в 4 часа утра, ложились около двенадцати ночи. Промежутки между нашими трапезами составляли почти 8 часов. При таком режиме мы вечером, страшно голодные, наедались до отвала, а потом, падая от усталости и вечного недосыпания, добросовестно садились за стол и пытались приводить в порядок записи, сделанные в течение дня. Однако толку от этого было, конечно, мало. Зимой можно было сколько угодно хвататься за голову, вникая в эти хаотичные заметки, но расшифровать их зачастую удавалось лишь с большим трудом.
Только один раз Алексей Сергеевич разговаривал с нами в приказном тоне. Дело было так. У нашего хозяина, лесного объездчика, была лошадь, которая, когда не работала, паслась без привязи около дома. Она была уже немолодая, спокойная и послушная. Кто-то из наших мальчиков однажды захотел на ней прокатиться. Затем взгромоздилась на неё студентка старше меня курсом, почти сразу упала и довольно сильно ушиблась. В это время из калитки выскочил Алексей Сергеевич, увидевший в окно наши проделки.
— Не разрешаю! Не разрешаю! Чтобы больше никто из вас на лошадь не садился!
Какая досада! Всем, конечно, хотелось попробовать себя в роли наездника, но Алексей Сергеевич был неумолим. Пришлось подчиниться. В общем-то мы были послушными, и я в частности. Боже сохрани причинить Алексею Сергеевичу огорчение. Но здесь искушение оказалось слишком сильным. Уж так хотелось прокатиться, чтобы потом в какой-нибудь компании этак небрежно сказать, что я умею ездить верхом на лошади. Сейчас мне очень неприятно и стыдно вспоминать о том, что я решила не послушаться и поступить, как мне хотелось, но я честно признаюсь в своём грехе.
Прошло несколько дней. Как-то вернулась я раньше остальных и увидела около дома лошадь, которая спокойно паслась. Алексей Сергеевич уже сидел у своего окна, но больше никого не было. Под всеми окнами, и его и нашими, тянулась завалинка, с которой можно было легко влезть на лошадь. Нужно только было всё делать осторожно, чтобы Алексей Сергеевич не засёк меня на месте преступления. Я благополучно подвела лошадь к завалинке, метрах в трёх от Алексея Сергеевича взгромоздилась на неё и хотела было поехать, но не тут то было. Лошадь выполняла только те приказания, которые отдавались ей на нецензурном языке. Я эти приказания слышала от хозяина лоша-
ди, обладавшего громким голосом, по нескольку раз в день и знала их наизусть, но не могла же я их кричать под окном Алексея Сергеевича. Всё, что угодно, только не это. Пришлось лечь лошади на шею и прошептать эти слова ей на ухо. Она как прыгнет! К счастью, не в сторону Алексея Сергеевича. И пошла, и пошла... Хлопая рукой по одной стороне её шеи, я с трудом развернула лошадь мордой к тропинке, ведущей в лесхоз, где находилась база ВИЗРа и куда мы ездили за почтой. Там можно было посмотреть, нет ли для меня письма, и заодно погарцевать под окнами визровцев. Лошадь везла меня, не торопясь, но не бежала, а как-то прыгала. Я знала, что существуют галоп, иноходь, рысь, но здесь были только редкие и, как мне казалось, невероятно высокие прыжки. Отговорить лошадь перемещаться таким аллюром я не могла и тем более не могла доказать, что прыгать так ей вообще уже не по возрасту и что это, ей-богу, не смешно. Без седла удержаться на ней было крайне трудно. Всё время хотелось свалиться или вправо или влево. Вдобавок я сделала для себя открытие: оказывается, лошади не плоские, а очень даже выпуклые. Мои ноги располагались колесом без всякой опоры вокруг боков этого животного, и это лишало меня последнего комфорта. Вцепившись в гриву, я кое-как добралась до лесхоза, где лошадь сама остановилась. Но здесь я столкнулась с новым препятствием. Слезть-то с лошади я слезу, чтобы взять письмо, а как снова залезть? Завалинок здесь не оказалось. Я посидела некоторое время на лошади, делая вид, что кого-то жду, потом с уговорами шёпотом развернула её, и мы «понеслись» обратно, без письма, конечно. Опять пришлось прыгать — лошадь подпрыгивала подо мной, а я над ней. В животе у неё что то булькало, и у меня тоже. Ещё не доехав до нашего дома, уже не стесняясь, я гаркнула вслух заветные слова, и она сразу остановилась. Всё кончилось благополучно, но никакого удовольствия от этой езды я не получила.
А Алексей Сергеевич? Он так и не узнал, что я «оседлала скакуна». Если бы узнал, не промолчал, и я сгорела бы со стыда.
Но дело не в этом. Только «протрезвившись», я вспомнила о том, что он за нас в ответе. А если бы я в пылу «джигитовки» убилась, упав с лошади? Мне поделом, а он то тут причём? В дальнейшем я никогда не говорила с ним на эту тему, и он так ничего не узнал. Хорошо, что и лошадь не могла проговориться. Ребячья глупость — это не оправдание. К тому же, если бы такой поступок можно было назвать только глупым, это ещё полбеды, но его следовало охарактеризовать совсем другими, более суровыми словами.
Хуже всего то, что к следующему году мне не удалось поумнеть. В первое лето мы все вместе с Алексеем Сергеевичем и Николаем Петровичем ездили на грузовике в Теллермановское лесничество. Там мы познакомились с очень симпатичным чехом, студентом-выпускником
какого-то лесного института. У него для лазания по деревьям были замечательные чешские кошки, с помощью которых он при нас за несколько минут влезал на самые высокие и толстые деревья. Буквально вбегал, а не влезал. Алексей Сергеевич пришёл в восторг от этих кошек, записал все их параметры, а зимой кто-то ему их изготовил. Каждая из кошек имела вид дуги, куда вставлялась нога. Одна ветвь дуги была длинной и привязывалась крепко к щиколотке. Другая, с крючком, располагалась у внутренней стороны стопы. Влезая на дерево, надо было поочерёдно ударом втыкать эти крючки в древесину и переносить центр тяжести с одной ноги на другую. На следующий год в нашем присутствии Алексей Сергеевич совершил с помощью этих кошек первое восхождение на высокое дерево. У него это получилось заметно хуже, чем у того чеха, который, видимо, лазал по деревьям со дня своего рождения и почти круглые сутки напролёт, но всё-таки он влез, куда хотел. Потом полезли наши мальчики.
Они вбивали крючки слишком глубоко, и поэтому приходилось трясти то одну ногу, то другую, чтобы их вытащить из ствола дерева. Тем не менее, после некоторой тренировки все наши мужчины, без сомнения, смогли бы пользоваться этими кошками довольно сносно.
Ну а я? Конечно, и мне хотелось попробовать. Только не при всех. В детстве я лазала по всяким стволам, столбам и шестам, но а теперь... О своих теперешних возможностях я некоторое представление имела, но, как оказалось потом, весьма отдалённое. Забрав кошки и ничего никому не сказав, я отправилась в пойму Савалы, чтобы добраться до гнезда коршуна. Оно находилось на тополе на высоте свыше 20 метров. С первых же «шагов» по дереву я поняла, что эта работа не для меня. Если мальчики вбивали крючки слишком глубоко, то я, наоборот, не будучи сильным человеком, делала это очень поверхностно, не зацеплялась, а царапала дерево, и, конечно, всё время обрывалась, удерживаясь за ствол только руками. Что это было за мучение, описать трудно. На пути у меня была только одна ветка, на которой можно было передохнуть. Без неё я бы не добралась до гнезда. А когда добралась — новое препятствие. Опять обман зрения! Как в случае с лошадью, которая сбоку выглядела плоской, так получилось и с этим гнездом — снизу оно представлялось просто большим, а вблизи оказалось преогромным. Я уткнулась теменем в дно гнезда и ни туда и ни сюда. Никак было не заглянуть в само гнездо. А ноги обрываются. Вишу на одних руках. Наконец как-то отодвинулась от ствола и, вытянув шею, заглянула в гнездо. Дальше всё произошло очень быстро. Силы мои иссякли, и я со скоростью света заскользила вниз, раздирая о ствол одежду и собственную кожу. Затем рухнула в заросли крапивы и долго лежала, не двигая конечностями, несмотря на полчища комаров, вившихся надо мной. Конечным итогом этого акробатического этюда была
одна единственная фраза в дипломной работе: «В гнезде коршуна такого-то числа были яйца».
Я не останавливалась бы так долго на происшествиях, случившихся с моей собственной персоной, если бы теперь, с высоты моего преподавательского положения, не могла должным образом оценить свои поступки, за которые несла ответственность не только я сама, но (как это несправедливо!) и Алексей Сергеевич тоже. Ведь я самым настоящим образом «подводила его под монастырь», совершенно не думая об этом. У меня, к сожалению, не было никакой физической подготовки, опыта и не хватало сил для лазания по деревьям без сучков. Занимаясь в университете физкультурой, я выполняла лишь лёгкие гимнастические упражнения, т.к. была зачислена в группу студентов с неполноценным здоровьем. Пропади они пропадом, эти проклятые кошки! Лазить с их помощью оказалось гораздо опаснее, чем прыгать на лошади. Одним словом, ни верхолаз, ни наездник из меня не получились. Но не об этом речь. Ведь даже сейчас становится нехорошо, когда представишь себе, что бы было, если все остальные подопечные Алексея Сергеевича оказались такими же легкомысленными, как я. Уж тогда обязательно с кем-нибудь из нас что-нибудь да произошло. Теперь я вижу, что Алексей Сергеевич ходил с нами буквально «по острию ножа». В моей преподавательской практике трагических случаев, к счастью, не было; тем не менее, я хорошо представляю, какую кару я понесла бы, если бы они произошли. Молодость легкомысленна, младшие о старших думают мало. И хотя мне казалось, что я об Алексее Сергеевиче думаю и много и хорошо и стараюсь изо всех сил быть «образцово показательной», тем не менее вела себя почти как настоящая преступница. Пусть он не знал о моих «преступлениях», но, наверное, всё-таки ему с нами было совсем не легко. Мне на моей работе было проще, чем ему, — я редко отпускала студентов от себя, а Алексей Сергеевич для нашего же блага воспитывал у нас самостоятельность и мог легко поплатиться за это. Впрочем, самостоятельными он нас всё-таки сделал. Мне впоследствии пришлось работать над диссертацией без руководителя, и тем, что я её благополучно завершила и заслужила одобрение оппонентов, которыми были Алексей Сергеевич и Николай Петрович, я во многом обязана обучению и воспитанию, полученным мною в Савальском лесничестве.
Возвращаясь к проблеме влезания на высокие деревья, я должна сказать, что она меня мучила и не только тогда, когда я возилась с кошками. Должен орнитолог уметь лазать по деревьям? Должен. Вон у Николая Петровича как всё просто получается — он связывает себе ноги у щиколоток, а затем переставляет их по стволу вверх. Так обычно поступают сборщики кокосовых орехов. И мне бы так. Но сколько раз я ни связывала себе ноги, столько же раз что-то дальше почему-то
не срабатывало. Было ясно, что если бы я жила на самообслуживании в тропиках, кокосовых орехов мне бы не видать. Прав был Алексей Сергеевич, который с самого начала приучил меня запросто носить на плече лестницу и даже снабдил самодельной подушечкой, чтобы плечу не было больно. Впоследствии я часто вспоминала эту подушечку. Нельзя было не растрогаться от такой заботы, хотя никаких подушечек мне не требовалось. Благодаря лестнице многие гнёзда, расположенные на деревьях, оказались досягаемыми для меня. Алексей Сергеевич тоже часто работал с лестницей, в особенности, когда осматривал дуплянки, и это немного успокаивало.
Интересная работа и увлечение ею — это хорошо. Даже не просто хорошо, а замечательно. Но параллельно с работой существовала ещё и наша молодость. Разница в возрасте между Алексеем Сергеевичем и нами была, конечно, заметной, но она отнюдь не исключала наличие ещё и других общих интересов, когда мы могли позволить им выйти на первый план. Алексей Сергеевич относился к этому именно так.
Один из наших студентов-старшекурсников был хорошим самбистом, входил, если не ошибаюсь, в сборную университета. Для нас он был колоссальным авторитетом в делах самбо. Звали его Юра Эйге-лис. Как-то однажды Алексей Сергеевич высказался, что ещё вопрос, кто кого смог бы победить — Юра его или он Юру. Пусть борьба и «выяснение отношений» состоятся, но при условии, что Юра не будет применять самбистские приёмы, с которыми Алексей Сергеевич незнаком. Поспорили и решили бороться. Я разволновалась, так как очень не хотела видеть Алексея Сергеевича побеждённым А что Юра победит, сомнений не было — ведь он такой «зубр» в этих делах.
— Алексей Сергеевич, не связывайтесь с Юркой. Ну его совсем!
Но решение «связываться» было принято. В моём представлении борющимся следовало долго топтаться на месте и напирать один на другого. Оказалось, ничего подобного. Они сразу же повалились на землю и ну кататься, ну мять и давить друг друга. Боже мой!
И ради чего так стараться? А тут они ещё не посмотрели, куда будут падать. В районе же их действий по окружности располагались три коровьи «лепёшки». Женщины бы заранее поинтересовались, что их ожидает на земле, ну а мужчины... что с них взять? Я бегала кругами вокруг борющихся и время от времени взывала с мольбой: «Не катитесь в мою сторону. Запачкаетесь!» Не было никакой надежды ожидать, что они услышат меня. Однако не закатились и не запачкались. А результат борьбы устроил всех — ничья. Очевидно, Алексей Сергеевич был твёрдо уверен в своей спортивной форме, иначе не вступил бы в единоборство с таким заслуженным самбистом, как Юра.
Не стеснялся Алексей Сергеевич и петь вместе с нами. Дело было только за предлогом, который бы позволил ему присоединиться к нам.
Мы с моей однокурсницей Галей Барановой, возвращаясь из леса, порой пытались петь на два голоса. Она, очень музыкальный человек, уверенно вела второй голос, я неуверенно первый, и получался какой-то полу-уверенный дуэт, далёкий от совершенства, но, однако, удовлетворявший нас обеих. Однажды мы запели дома, где наша комната соседствовала с комнатой Алексея Сергеевича. Вскоре раздался стук в окно. Ему что-то от нас понадобилось. Мы зазвали его к себе, поговорили, а потом стали петь вместе. Когда он ушёл, Галя сказала:
— А ведь Алексей Сергеевич постучал в наше окно не случайно. Ему захотелось к нам присоединиться, когда мы запели.
— Да ну! Не может быть.
— Ещё как может. Давай как-нибудь попробуем выманить его пением к нам ещё раз. Увидишь, что я права.
Сказано — сделано. Через несколько дней мы, договорившись о репертуаре, запели «Выходу один я на дорогу». Потом ещё что-то. Не клюёт. Спели в третий раз. Клюнуло. Стук в окно:
— Девочки, не встречал ли кто-нибудь из вас поползней? В Теллер-мановском лесничестве их множество, а у нас совсем почему-то нет. В этом году они здесь видимо не гнездятся.
— Алексей Сергеевич, идите к нам в дом. Здесь удобнее разговаривать, чем через окно.
Поговорили о поползнях и запели. Он хорошо пел вторым голосом и рассказывал, что дома пробует петь на два голоса со своей четырёхлетней дочерью и как будто у них получается.
Выманили мы его пением потом ещё один раз. Так приятно было не только петь вместе с ним, но и разговаривать. Но из-за большой занятости пришлось на этом остановиться. А он, кажется, так и не раскусил нашу маленькую хитрость.
Кстати о поползнях. Этот наш с ним разговор имел продолжение. Через несколько дней в комнате, где жили Алексей Сергеевич и Николай Петрович, раздался выстрел. Мы страшно забеспокоились и выскочили из дома наружу. Оказалось, Алексей Сергеевич, сидя у окна, вдруг увидел двух летящих поползней. Нужно было стрелять сразу же, чтобы их не упустить. После выстрела одна птица упала. Мы все долго шарили в траве, пытаясь её найти, но так и не нашли. Алексей Сергеевич был очень огорчён. А на следующий день кто-то из нас случайно всё-таки наткнулся на этого поползня. Просто мы искали не там, куда он упал. Алексей Сергеевич вскрыл его, позвал нас и показал, как выгладят половые железы самца, не размножающегося в данном сезоне. Интересно, что поползней мы все знали очень хорошо, но никто кроме Алексея Сергеевича не обратил внимание на отсутствие их гнёзд в этом году. Нам ещё предстояло выработать у себя должную внимательность и наблюдательность.
Если пение можно считать в некотором роде слабостью Алексея Сергеевича, то нельзя отрицать, что были у него и другие, правда, совсем пустяковые. Помню, однажды мы с ним вдвоём шли по лесу. Он нёс на плече лестницу, чтобы показать мне какое-то интересное гнездо. Поскольку совместные походы у нас были большой редкостью, а давали всегда очень много, мы их особенно ценили. А тут вокруг под ногами масса земляники, да ещё какой, крупной-прекрупной. Искушение, но ничего не поделаешь. Ломлюсь по прямой и делаю вид, что её не вижу. Однако Алексей Сергеевич не выдержал сам:
— Ира, Вы что, не любите землянику?
— Очень люблю.
— Так в чём же дело?
Он положил лестницу, и мы поползли. Хорошо поползали!
Любил Алексей Сергеевич иногда и пошутить. Неядовито, конечно. Помню у двоих из нас, кажется в конце июня, почти одновременно были дни рождения. Решили вечером отметить. Что-то купили в местном магазинчике и пригласили Алексея Сергеевича и Николая Петровича. К этому времени все мы уже знали, что Николай Петрович из-за аллергии не ест землянику. Поэтому никто ему её не предлагал. Алексей Сергеевич наблюдал за нами, а потом решил «натравить» нас на Николая Петровича.
— Что это вы не угощаете Колю земляникой?
Мы сразу же включились в игру и стали наседать на Николая Петровича, человека очень стеснительного и застенчивого.
— Николай Петрович, ешьте, пожалуйста. Видите, как её много.
— Да нет, я уж воздержусь. Что-то не хочется.
— Как не хочется? Разве можно не хотеть земляники? Давайте Вам положу. Вон ягоды сами на Вас смотрят.
— Нет, что Вы? Что Вы? И не думают смотреть.
И так далее. Алексей Сергеевич в это время спокойно жевал, но глаза у него смеялись.
Впрочем, Николай Петрович не остался в долгу, хотя в то же время о специальной «мести» и не помышлял, но она как будто нарочно у него получилась. Для каких то свою: целей он принёс домой двух птенцов ушастой совы. Уже больших. Вначале они все жили дружной семьёй — два орнитолога и два совёнка. Помню, один раз Алексей Сергеевич подозвал меня к окну, у которого он работал и где на столе возле его рук сидел один совёнок.
— Посмотрите, как совы реагируют на разные цвета. Они их прекрасно различают.
Я, как это, к сожалению, часто со мной бывало, сразу же проявила своё невежество в вопросах орнитологии, спросив: «А разве совы что-нибудь видят при дневном свете?» В тоне Алексея Сергеевича не про-
звучало никакой укоризны, когда он мне ответил: «А вот смотрите сами. Сейчас я совёнку покажу синий карандаш. Что он будет делать? — Ничего не сделал. Никакой реакции. — А вот теперь красный карандаш». Совёнок сразу же вцепился в него клювом. «Вот видите? Красный цвет совы прекрасно знают. Это цвет мяса».
В дальнейшем о результатах этого маленького эксперимента Маль-чевский часто упоминал, читая свои лекции.
Но потом эта дружба с совами стала нарушаться. Алексей Сергеевич начал возмущаться и даже как-то по-детски обижаться:
— Представляете, сплю ночью, а совята летают, летают по комнате, а потом кто-то из них садится мне прямо на нос. А когти у него острые. Попробуйте спать в таких условиях.
Надо посочувствовать, но очень смешно. А смеяться нельзя, можно обидеть. Однако, представив, как всё это происходит, очень трудно сдерживаться.
— А Николаю Петровичу тоже садятся на нос?
— Нет. Он не жалуется. И расставаться с совятами не хочет.
Вероятно один из наших «шефов» чаще всего спал на спине, а другой на боку. И нос первого, т.е. Алексея Сергеевича, совята использовали в качестве присады.
Хорошее было время. И люди хорошие. Особенно Алексей Сергеевич. Наш Алексей Сергеевич! Наш собственный и больше ничей.
Занимаясь на пятом курсе, я видела Алексея Сергеевича уже значительно реже, чем в предыдущие годы. Он проходил докторантуру в Зоологическом институте, готовя докторскую диссертацию. Руководителем моей дипломной работы был уже не он.
Но это не означало, что он бросил меня совсем. Благодаря его ходатайству я, окончив университет, смогла поступить в аспирантуру педагогического института. Огромное спасибо ему за это. Но теперь я была «отрезанным ломтём». Алексею Сергеевичу уже незачем было меня опекать. До меня у него было 10 учеников и после меня ежегодно писали дипломы по орнитологической тематике по нескольку человек. С какой стати он будет возиться со мной? Я рискнула только попросить его помочь мне выбрать тему для кандидатской диссертации, через несколько лет он дал согласие быть моим оппонентом, а дальше, как мне казалось, связь с ним должна была неизбежно почти совсем прерваться. Так очевидно и получилось бы, если на его месте был другой человек. Но Алексей Сергеевич прекрасно понимал, что чувствовать себя «отрезанным ломтём» очень горько и время от времени, но регулярно вытаскивал меня из моей скорлупы. После того, как я защитила диссертацию, он 8 раз обращался ко мне с просьбой дать согласие быть оппонентом, когда речь заходила об его аспирантах, и 10 раз присылал на кафедру, где я работала, диссертации «на внешний отзыв»,
зная, что именно мне будет поручено их рецензирование. Наверное, никому не приходило в голову, что Алексей Сергеевич делал это не только для своих учеников, но иногда отчасти и для меня. Далее он ходатайствовал в Лениниздате, чтобы рецензировать одну из его работ поручили мне, просил предоставить в его распоряжение мои материалы по размножению кукушки в Ленинградской области и т.д. За небольшим исключением, почти всё это можно было сделать и без меня, но он считал иначе. Каждый год по нескольку раз Алексей Сергеевич мне обязательно звонил, и иногда по делам я бывала у него дома. Писал мне в больницу, когда я была в тяжёлом состоянии. Устроил мне консультацию у одного из медицинских светил. Ни разу не отказал мне в моих просьбах, когда я о ком-нибудь ходатайствовала. И всё это он делал несмотря на свою огромную занятость.
Помню, когда завершилась одна из прибалтийских орнитологических конференций, почти все присутствовавшие отправились на банкет, а я не пошла. Наутро ко мне подходили один за другим наши ленинградские орнитологи и говорили примерно одно и то же: «Где Вы вчера вечером были? Алексей Сергеевич просил Вас найти и привести к нему. Вы ему были очень нужны. Но найти Вас не удалось». Все считали, что я была ему нужна, а он совершенно справедливо думал прямо противоположное — что мне следовало быть с ним. Я находилась несколько в стороне от университетской орнитологической братии и могла чувствовать себя за столом одинокой. Вот Алексей Сергеевич и хотел посадить меня рядом с собой.
Или взять наши совместные прогулки домой после защиты диссертаций его учеников. Я долго считала, что мы оказывались на улице вдвоём просто случайно, хотя на самом деле всё было как раз наоборот. Как было хорошо долго идти с ним, разговаривая, пока не наступал момент разойтись в разные стороны. При этом удавалось поделиться всем тем, что наболело на работе и дома, получить советы и самой войти в курс событий, занимавших Алексея Сергеевича в последнее время. Эти прогулки были настоящими подарками для меня. Он это чувствовал и дарил их мне.
Я, конечно, перечислила далеко не всё из того, что Алексей Сергеевич делал для меня. Но и этого, я думаю, вполне достаточно, чтобы высоко оценить его человеческие качества. А ведь нас, его учеников, у него было очень много. Да и не только ученики пользовались его «благосклонностью». Он всегда помнил и заботился о каждом человеке, с кем сводила его судьба, и, что совершенно удивительно, его хватало на всех, когда требовалось оказать содействие или помощь или даже просто проявить чуткость в нужный момент.
Один молодой орнитолог, присутствовавший на похоронах Алексея Сергеевича, сказал очень правильные слова: «Вот когда я понял, что
значил Мальчевский для всех нас. И не только как учёный. Оказывается, больше половины орнитологов нашей страны были чем-то ему обязаны». Говорят, что незаменимых людей нет. А кто нам заменил Алексея Сергеевича? Никто.
Приведу ещё один пример его удивительного отношения к людям. Однажды ко мне пришёл орнитолог С.Д.Матякубов из Узбекистана с просьбой написать рецензию на его книгу. Заговорили об Алексее Сергеевиче. «Он мне как отец родной, как отец родной», — несколько раз с жаром сказал С.Д.Матякубов, и я поняла, что имеется в виду какое-то доброе дело, которое сделал когда-то ему Алексей Сергеевич. Меня не к месту дёрнуло сказать полушутя-полусерьёзно: «Не Вам, а мне». Вот когда я поняла, что значит иметь дело с человеком южной крови! Оказалось, что когда С.Д.Матякубов должен был защищать диссертацию там, у себя на родине, и уже приехали оппоненты, и в том числе Алексей Сергеевич, было принято жёсткое решение об отмене защиты из-за несоблюдения каких-то процедурных правил. Но Алексей Сергеевич не мог, как другие, остаться в стороне, он внедрился в гущу событий и сделал почти невозможное в тех условиях, чтобы защита состоялась.
Примечательно, что Алексей Сергеевич по-доброму относился и к тем людям, которые, скорее всего, этого не заслуживали.
Здесь он тоже поступал не так, как другие. В этой связи вспоминается один эпизод из его жизни, произведший на меня большое впечатление, который он сам мне рассказал.
Когда началась Великая Отечественная война, Алексей Сергеевич сразу был мобилизован, ему только разрешили пройти защиту диссертации, которая была назначена на 26 июня. Спустя немного времени солдаты, бывшие под его началом, украли где-то несколько буханок хлеба, но были пойманы. В условиях военного времени им неминуемо грозили трибунал, а затем расстрел. Чтобы спасти их, Алексей Сергеевич взял вину на себя. В результате его самого едва не расстреляли, заменив расстрел штрафбатом. Почти сразу он был ранен и лежал в госпитале в блокадном Ленинграде. Спас его от голода человек, чьей помощи он ожидал меньше всего.
Об этом человеке следует сказать несколько слов особо. Он учился в университете вместе с Алексеем Сергеевичем. На занятиях на военной кафедре им приходилось стрелять в цель. Мишенью служил лист бумаги с нарисованными кругами. После каждого выстрела все бежали к ней и смотрели, в каком месте на листе появилась дырка. Алексей Сергеевич обратил внимание на то, что этот его товарищ никогда не промахивался, всегда без исключения попадал только в центр мишени. Такого быть не может. Разгадать эту загадку было, в общем, нетрудно. Оказалось, хитрый стрелок всегда устремлялся к мишени первым и незаметно для других протыкал мишень в центре карандашом.
Алексей Сергеевич никому не сказал о своём открытии, за исключением самого стрелка. Он не хотел придавать этому делу огласку, а желал только одного — чтобы последний больше никого не обманывал.
И это всё, да не совсем. Незадачливый стрелок не забыл об этом случае. И когда Алексей Сергеевич умирал от голода в блокадном Ленинграде, он, занимая какой-то большой пост, имел возможность выезжать из Ленинграда и возвращаться. Узнав о случившемся с Маль-чевским, захотел ему помочь. Неожиданно для себя Алексей Сергеевич получил от него привезённый с «Большой земли» чемодан с продуктами, которые помогли ему в скором времени встать на ноги. А ведь чемодан с продуктами представлял в то время целое состояние! И вот так поступил человек не очень честный, который, надо думать, совсем не был в восторге, когда Алексей Сергеевич его разоблачил.
Совершенно особенное отношение Алексея Сергеевича к людям в этом случае выступает очень выпукло. Он спас от расстрела солдат, сам жестоко поплатившись за это, и сумел сказать человеку о его нечестном поступке таким образом, что у того самым сильным чувством, вызванным их разговором, осталась огромная благодарность за тактичность и деликатность. Как Алексей Сергеевич вызывал у других людей такую реакцию — это был его секрет.
Для того, чтобы создалось правильное представление о том, каким был Алексей Сергеевич, необходимы совершенно особые слова. А их нет, потому что никому и никогда не было нужды их изобретать для характеристик обыкновенных людей. А он не был обыкновенным человеком. Отсюда и наше отношение к нему, отношение его учеников и коллег было тоже совсем не таким, как к прочим людям. Сказать, что мы его любили, уважали, ценили, были благодарны за его содействие и помощь во многих наших делах — это всё равно, что не сказать ничего. Говорить о нём как о большом учёном ещё можно, а как о человеке огромной души, без которого наша жизнь во многом была бы совсем другой, гораздо хуже, более скудной и жестокой, не нужно. Лучше помолчать и вспомнить известное изречение: «Нет ничего сильнее и бессильнее слова». Здесь слова действительно бессильны. Только мы знаем, каким был Алексей Сергеевич. И только он знал, как мы к нему относились, даже тогда, когда не могли и не умели сами выразить свои чувства к нему. Его чуткость никогда ему не изменяла. Он прожил тяжёлую жизнь, но мне кажется, что всё тепло наших душ, адресованное ему, всегда доходило до него в полной мере, и от этого, наверное, ему жилось легче и теплее. Дай Бог, чтобы я не ошибалась и всё было именно так.
