CC BY
299
[5: 342 - 343]. В этом мы усматриваем все же христианское понимание единичного как единственного, не раз провозглашенного Евангелием пристального внимания к уникальности, ценности и неповторимости всякого творения. Не стирать различия в нелепом требовании толерантности, в химерических поисках общечеловеческого, но «с эллином быть как эллин, с иудеем -как иудей». Теперь это уходит из мира, культурные различия стираются. «Каждая вещь единична лишь потому, что единствен сам Бог, и богоподобна (теоморфна) она именно в аспекте своей единичности» [5: 345]. Как видим, здесь культурообразующий принцип под воздействием натурализма смещается к очеловечиванию вещей. Христианство же настаивало на очеловечивании человека, на том, что Г.Э. Лессинг называл «воспитанием человеческого рода». Как постмодернистский автор, М.Н. Эпштейн избегает употребления затертого слова «культура», понимая, однако, что Богопоз-нание возможно только в ней. Религией будущего он считает единоверие на основе интеграции монотеистических вер, имеющих общий авраамов корень. Это единоверие, считает Эпштейн, будет ориентировано на Книгу Бытия и Откровение Иоанна, а не на Евангелия, поскольку в тех библейских книгах отражается единство человечества на пределах его существования. Очевидно, что за грань своей собственной культурно-мыслительной традиции выйти очень трудно, почти невозможно, т. е. принять во внимание иную веру, этику и логику, например, китайскую или индийскую. Мы хотим оставаться самими собой и найти ответ на кризис религии, философии и искусства, т. е. обнаружить во все нивелирующем мифологическом состоянии признаки формообразующего идеального принципа будущей культуры человечества.
Литература
1. Гайденко В. П., Смирнов Г. А. О предмете религиозной философии // Общественные науки и современность. 1996. № 1. С. 85 - 96.
2. Ильин И. А. Основы христианской культуры. Мюнхен: Изд-во Обители преп. Иова По-чаевского в Мюнхене, 1990.
3. Спекторский Е.В. Христианство и культура. Прага, 1925.
4. Спекторский Е.В. Проблема социальной физики в XVII столетии. Т. 1: Новое мировоззрение и новая теория науки. Варшава, 1910.
5. Эпштейн М.Н. Все эссе: в 2 т. Т.1: В России. Екатеринбург: У-Фактория, 2005.
Christian interpretation of culture in E. V.Spectorsky’s works
There the attention is drawn to the works by E. V.Spectorsky, the outstanding Russian culture expert, who contributed a lot to Russian orthodox ideas abroad. There is given the analysis and assessment of this conception.
Key words: Christianity, culture, personality, universality, naturalism, ideals.
Е.И. ОРЛОВА (Волгоград)
«ВОСПИТАНИЕ СЛУЖБОЙ» В РЫЦАРСКОЙ КУЛЬТУРЕ ЕВРОПЕЙСКОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ
Рассматриваются рыцарские этические ценности верности и воинской отваги.
В культурной специфике рыцарского идеала подчеркивается функция воспитания «человека благородного».
Ключевые слова: рыцарство, благородство, честь, верность, служение, аристократизм, военное воспитание, средневековье.
Средневековое западноевропейское рыцарство представляло собой как бы государство в государстве и всеми способами подчеркивало свое отличие от простолюдинов и горожан. Это сословие, как и клирики, имело свободу передвижения и часто чувствовало себя космополитичным в пространстве от Испании до Германии и Палестины. Примечательно, что определенная степень свободы от христианской аскезы не означала, что рыцарь не знает ценности самоограничения. Служба, служение, добровольное подчинение были исходными коннотациями смысла термина «рыцарство».
Католический философ культуры XX в. Р. Гвардини пишет: «До тех пор, пока средневековый человек ощущает единство бы-
© Орлова Е.И., 2009
тия, он воспринимает авторитет не как оковы, а как связь с абсолютным и как точку опоры на земле. Авторитет дает ему возможность выстроить целое, не знающее равных по величию стиля, насыщенности формы и разнообразию живых порядков...» [2]. В такой картине мира воспитание службой - это очень важное явление для понимания природы перфекционистской морали средневекового аристократа. Сыновья простых рыцарей уже в детстве передавались на воспитание сеньору своего отца. Со временем на первый план выступила задача приобщения сыновей небогатых рыцарей к нормам рыцарской корпоративной этики. Важное место занимали чисто военные упражнения, к числу которых относилась и охота, игравшая роль своеобразного тренинга. В процессе воспитания между сеньором и его будущим вассалом устанавливались тесные личные отношения, перераставшие во взаимные обязательства. Распоряжавшийся судьбой «воспитанника» и рассчитывавший на его военную службу, «воспитатель», как правило, сам посвящал его в рыцари, а также женил (по всей видимости, на свои средства). В бою он стоял с ним плечом к плечу, деля его участь, и, если было необходимо, погибал вместе с ним. В ответ «воспитанник» неизменно прислушивался к советам наставника, тем более, что тот нес за него личную ответственность. И наоборот, за игнорирование совета наставника следовала жестокая кара. Такое воспитание службой формировало умение подчиняться, не унижаясь. Оруженосец, будущий рыцарь, был связан с хозяином дружбой, личной преданностью, тесными личными отношениями, но при этом не становился равным рыцарю. Это влияло на позитивное отношение к службе и даже на формирование возвышенного идеала военной службы и самой войны.
Так характерной чертой европейского аристократа становится демонстрация личной верности сеньору. Нарушение верности со стороны представителей аристократии презрительно называлось «рабской манерой» (mos servorum). Именно верность становится главным атрибутом благородного происхождения и завышенных требований к себе.
В последующем развитии культуры в процессе «расколдовывания мира», ухода
от христианских взглядов, по сути, в процессе обмирщения верность уже не оценивается так однозначно. Появляется коннотация осуждения: «верный пес», «собачья верность» - метафоры, которые употребляются как для похвалы, так и для насмешки, унижения. Современное массовое понимание свободы и счастья обнаружит здесь парадокс, ведь логика современной нравственности разводит как противоположности личную автономность (читай «личное достоинство») и верность (читай «зависимость от кого-либо», «привязанность к кому-либо»). Преданность есть полная отдача себя ценностям, лично принятым за абсолютные, она вырастает из идеализма и имеет реальную или метафизическую основу. Рыцарская верность - это нравственное качество, тождественное понятию твердости, неизменности в служении. Данное качество не характеризует человека, находящегося в подчиненном положении, это черта исключительно благородного человека, т. к. не порождает приниженности, напротив - возвышает ее носителя.
Н. Бердяев в начале книги «Самопознание» описывает аристократический мир своего детства. Эта картина вся состоит из деталей пажеской жизни и предрыцар-ского духа. Биографические описания заставляют нас думать о русском философе как о носителе аристократического понимания социума. Русское представление о том, что дворянин «не образовывается, а воспитывается», отражено в «Самопознании» Н. Бердяева.
Куртуазная любовь также соотносима с идеей служения. Р.Н. Фридман резко и небезосновательно критикует Э. Векслера за детальное сравнение куртуазной любви и феодального права [6]. Однако нам кажется важным, что трубадуры часто и последовательно выбирают для выражения эротического чувства термины из сферы средневекового права. Любовная поэзия оперирует метафорами феода, что косвенно подтверждает первостепенную важность сословного права и межсословной иерархии для рыцаря. Дистанция является ценностью для рыцаря, поэтому и обращения к возлюбленной построены по модели феодальной субординации. Пространство куртуазной любви, таким образом, не автономно в картине бытия рыцаря, а явля-
ется гомогенной составляющей его служения, его личностного совершенствования, завоевания чести и славы. Причем слава рыцаря не тождественна известности, т. к. она добывается служением невидимому, высшему и превращается в излучение святости воина. Рыцарские представления о славе, как видно, граничат с сакральными ожиданиями спасения души для вечности.
Война, хотя и была важнейшим событием жизни рыцаря, все же являлась жестоким испытанием, сопряженным с постоянным риском. Рыцарь - главное действующее лицо военных действий, отнюдь не был чужд страха смерти. Он испытывал колоссальные психологические нагрузки [1]. По каким же причинам возникала поэтизация войны, свойственная средневековому сознанию? Священное отношение к войне выражено, например, в словах Ю. Меньшикова: «Вовсе не за выгоды, которые трудно взвесить, не за корысть, а за поэзию, за красоту, и иначе было бы трудно, почти невозможно воевать. Корысть слишком разумна, это предмет мирной войны - торговли. Чтобы лить кровь без расчета, нужно немножко высокого безумия поэтов, нужно очарования и влюбленности...» [4]. Во-первых, именно война рождала то ощущение избранности, которое определяло сознание рыцарей как неотъемлемой части феодального класса. Х.В. Кох даже использует для определения средневекового рыцарства понятие «каста» [7]. Именно на этом чувстве избранности и основывались специфически рыцарские этические нормы, отделявшие этот привилегированный слой от остальной части общества: уступить естественному страху смерти означало отречься от права на особое положение. Идти на поводу у собственной трусости, проявлять малодушие - значит разрушать здание перфекционистской этики аристократизма. В свою очередь, чувство духовной избранности должно было порождать обостренное восприятие справедливости и несправедливости.
Рыцарям средневековья не было и не могло быть свойственно отрицание войны в смысле неприятия насилия как такового. Их склонность к насилию объясняет серьезную ответственность, которую несли рыцари за то, что добивались цели насильственным путем [5] (правда, и аналогич-
ные деяния, совершенные в отношении их самих, карались предельно жестоко). Важно отметить и тот факт, что стихия войны несла профессиональным воинам не только неизбежные страдания и лишения, но и значительные возможности для продвижения по социальной лестнице. Очевидно, что иного «пути наверх» для рыцарей, не знавших иной карьеры, кроме военной, просто не существовало. В конечном итоге, война превращалась для них в основное или даже единственное средство самореализации с детских лет и до конца жизни. Собственно говоря, на войне протекала ее важнейшая часть, поэтому в рыцарской культуре воинские ценности превозносились, поэтизировались, смыкались со святостью и, наконец, экстраполировались на остальные сферы жизни.
Как мы уже отмечали, модель службы обнаруживается даже в рыцарской куртуазной любви, которая обязательной коннотацией имеет мотив преодоления. Лирический герой в поэзии трубадуров возражает против «слишком легкого» исполнения желаний, простого доступного счастья, не связанного с преодолением препятствий, с честью и глубоким чувством. Трубадуры, следуя обычаям своего времени, совершенно естественно употребляют одни и те же феодальные выражения в отношении и сюзерена, и товарища по оружию, и гостя, и Бога, и любимой женщины.
Не последнюю роль в укоренении благоговейного отношения к идее служения сыграла католическая церковь, которая пыталась «христианизовать» средневековое рыцарство и поставить его себе на службу, проводя в X в. клюнийскую реформу, организуя движение Божьего мира, ограничивавшего войну, привнося элементы христианской символики и ритуала в вассальные отношения, благословляя оружие и военные предприятия, развивая культ святых воинов и военную литургию, создавая военно-монашеские ордена и сублимируя рыцарскую воинственность в достоинство крестового похода.
В результате воинское ремесло стало предметом интенсивного идеологического возвышения. В этом также заключается одна из уникальных особенностей западноевропейского рыцарства. Наряду с моралью воина, имплицировавшей храброе поведение
в бою, обязанность служить сеньору и королю, в рыцарский идеал под влиянием церкви были включены и такие элементы, как обязательства по защите церкви и своей страны, слабых, вдов и сирот. Не случайно в XII в. рыцарству отводится важное место в коллективном воображении средневековья, в модели общественного устройства: рыцарство (bellatores), выполняя военную функцию, обрело моральное и религиозное значение ordo, соответствующее божественному порядку. Отныне призвание рыцарства состоит в том, чтобы защищать два других ordines - oratores и laboratores. Так разносторонние факторы укоренили западноевропейскую привычку тесно связывать военные добродетели и гражданские качества, характеризовать ими один и тот же класс людей.
Необходимо сопоставлять рыцарскую идеологию, предложенную литературой и церковью, с реальным поведением рыцарей во время сражений. С конца XI в. складывается рыцарская этика, когда понемногу модель воинственного поведения рыцаря становится менее варварской, чем прежде, основанной одновременно на соблюдении деонтологического кодекса (кодекса профессиональной этики), на интересе и, в меньшей степени, на моральных или религиозных размышлениях. Эта модель распространяется по всей христианской Европе, но только среди аристократии.
Героизм религиозного воина есть героизм сознательно и убежденно принятой неправедности. «Он полагает свою душу не только в том низшем смысле, что соглашается отдать свою земную жизнь в борьбе со злодеем; но еще и в том высшем смысле, что берет на себя совершение дел, бремя которых он потом несет, быть может, через всю жизнь, содрогаясь и отвращаясь при непосредственном воспоминании о них. Он принимает не только бремя смерти, но и бремя убийства; и в бремени убийства не только тягостность самого акта, но и тягость решения, ответственности и, может быть, вины. Его духовная судьба ведет его к мечу; он принимает ее; и меч становится его судьбой. И в этом исходе, в этом героическом разрешении трагической дилеммы он не праведен, но прав» [3]. В этом отношении воинский подвиг рыцаря является не простым преодолением телесной косности и психологических страхов, а духовным мужеством.
Без нравственных основ службы, чести, долга рыцарство перестает быть собой и превращается в наемный разбой. Об особой этике воина в идеальном смысле пишет И.А. Ильин: «Дело воина требует не только преданности, чувства чести, самообладания и храбрости, но еще и способности к убийству, к военному коварству и беспощадности. Плохо, если у правителя и у воина не окажется необходимых им отрицательных свойств; но гораздо хуже, если в их душе исчезнут необходимые положительные качества, если начнется идеализация отрицательных свойств и их господство, если они начнут принимать дурное за хорошее, культивировать исключительно дурное и строить на нем всю свою деятельность. Правитель или воин с заглушенною или извращенною совестью не нужны никому - ни делу, ни людям, ни Богу; это уже не правитель, а тиранствующий злодей; это не воин, а мародер и разбойник» [3: 52].
Этические ценности рыцарей, ограничивавшие насилие, касались только небольшой группы элиты, и эта элита сама не всегда соблюдала все правила. Однако даже в таких условиях развитие этого идеала имело большое значение: уменьшалось количество массовых убийств, систематически сокращался захват в рабство, не считавшийся больше нормой воинственного поведения.
Литература
1. Ауров О.В. Образ жизни кастильского рыцаря XIII века // Вопр. истории. 2003. № 8. С. 56 - 68.
2. Гвардини Р. Конец Нового времени // Самосознание культуры и искусства XX века. Западная Европа и США. М.; СПб.: Универ. книга, 2000. С. 181.
3. Ильин И.А. О сопротивлении злу силою // Христолюбивое воинство. Православная традиция русской Армии. М.: Воен. ун-т: Независимый воен.-науч. центр «Отечество и Воин»: Рус. путь, 1997.
4. Меньшиков М.О. Письма к ближним // Христолюбивое воинство. Православная традиция русской Армии. М.: Воен. ун-т: Независимый воен.-науч. центр «Отечество и Воин»: Рус. путь, 1997. С. 120.
5. Муравьева М.Г. Война против самих себя: сексуальное насилие и рыцарственность в Англии раннего нового времени // Мир и война: культурные контексты социальной агрессии / под ред. И. О. Ермаченко, Л. П. Репиной. М.: ИВИ РАН, 2005. С. 58 - 77.
6. Фридман Р. А. Любовная лирика трубадуров и ее истолкование // Учен. зап. Ряз. гос. пед. ин-та, 1965. Т. 34. С. 80.
7. Koch H. W. Medieval Warfare. London, 1978. P. 67.
«Upbringing by servicing» in the knight culture in European Middle Ages
There are regarded the knightly ethic values of loyalty and soldierly courage. The function of upbringing “a noble person ” is emphasized in the cultural specific of knight ideal.
Key words: knighthood, nobility, honor, loyalty, servicing, aristocracy, military upbringing, Middle Ages.
И.Г. ТРОПИНА (Волгоград)
КАТАРСИЧЕСКАЯ ФУНКЦИЯ ЭКРАННОГО НАСИЛИЯ
На примере авторского кинематографа М. Ханеке исследуется катарсическая функция экранного насилия в современной аудиовизуальной культуре. Устанавливаются зависимость очистительной функции репрезентации насилия от режиссерской цели и эстетики, различие катарсиса в массовом и авторском кинематографе.
Ключевые слова: катарсис, экранное насилие, авторский кинематограф, трагическое сознание, массовая культура.
Экранное насилие в наши дни составляет одну из форм массовых зрелищ. Примерно 33% фильмов в России с 1990-го по 2002 г. содержат сцены насилия [8: 146]. Насилие, в том числе экранное, является компонентом массового сознания. Одной из гипотез о причинах обилия сцен насилия в произведениях современной аудиовизуальной культуры объясняет его тем, что оно выполняет катарсическую функцию. Ответ на вопрос, способно ли массовое искусство (и вообще современное искусство) производить катарсический эффект, так же неоднозначен, как и понятие катарсиса, которое в настоящее время насчитывает сотни, если не тысячи трактовок.
Несомненно, со времен Аристотеля понимание катарсиса изменилось. Наиболее близкую к античному мировоззрению трактовку катарсиса - ноологическую (от греч. noys - ум) - предложил А.Ф. Лосев, рассмотревший катарсис Аристотеля с точки зрения его метафизики - представления о космическом Уме, самодовлеющем и пребывающем в блаженстве. Через трагедию личности проявлялся трагизм всего мира, в котором человек вынужден выражать себя в преступлении, а оно, по Аристотелю, есть распад ума, расслаиваемого материей. Под «страшным и жалким» у Аристотеля имеются в виду события, а не собственно чувства, ими вызываемые. В структуре трагедии катарсис связан с очищением от скверны преступления и, безусловно, с моральной оценкой этих «страшных и жалких» событий. Поскольку зритель (или читатель) трагедии на стадии поверхностного восприятия не понимает причин страданий героя и испытывает по отношению к нему страх и жалость, то очищаются эти чувства, а также ложное мнение о страдании героя, который казался невинным и потому вызывал жалость и сострадание. Структурные моменты трагедии - «перипетия», «узнавание» (под ним подразумевается узнавание друг другом кровных родственников) и «удивление» (перед неумолимостью всемирного закона), «пафос», «страх», «сострадание» и «очищение». Вообще трагическое очищение есть очищение в уме, т. е. освобождение от незнания и непонимания, от ложного «мнения» (doxa), «удивление» и приобщение к истине, всеобщему закону мироздания, «к всеобщему неограниченному и отдаленному от страха и сострадания Уму» [5: 215]. Катарсис, как мы можем видеть, связан с этическим, т. е. со всеобщим, поскольку и искусство - это отражение идеального и всеобщего, по Аристотелю. Как писал Платон, «одно из воздействий драмы в том, что благодаря ей человек становится множественным, а не одним; он теряет в пантомимическом инстинкте собственную личность и перестает быть самим собою. Аристотель мог бы на это ответить: да, он выходит из себя, но лишь благодаря возросшей способности к состраданию. Он забывает о своих мелких переживаниях. Он поднимается над узкой сферой индивидуаль-
© Тропина И.Г., 2009
