CC BY
0
ВЕСТНИК УДМУРТСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
883
УДК 821.161.1-1.09(045) Т.В. Зверева, Д.А. Мохов
ВОПЛОЩЕНИЕ «БАТЮШКОВСКОГО МИФА» В СТИХОТВОРЕНИИ А. КУШНЕРА «КТО ПЕРВЫМ МОРЕ К НАМ В ПОЭЗИЮ ПРИВЕЛ...»
В данной статье рассмотрено функционирование «батюшковского мифа», являющегося одним из важнейших мифов русской культуры Х1Х-ХХ вв. В центре исследования - развернутый анализ стихотворения Александра Кушнера «Кто первым море к нам в поэзию привел...». Показана принципиальная двойственность «батюшковского мифа», которая проявляется в расколе между биографическим «Я» и «Я» поэтическим. Особое внимание уделено символическому пласту кушнеровского текста ('море', 'сани', 'хоровод' т.д.), актуализированы понятия «морского текста» и «ледяного кода». В исследовании также развернут анализ интертекстуальных связей, сквозь призму которых происходит рассмотрение «пушкинского» и «мандельштамовского» аспектов мифа; выявлены черты литературной преемственности. Анализируя особенности поэтический рефлексии Кушнера, авторы статьи приходят к выводу о том, что в стихотворении происходит слияние трех «поэтических словарей» - пушкинского, батюшковского и мандельштамовского.
Ключевые слова: «батюшковский миф», реминисценция, интертекст, автор, «морской текст», «ледяной код». DOI: 10.35634/2412-9534-2024-34-4-883-888
I.
На сегодняшний день в исследовательской литературе уже имеются работы, обращенные к рецепции образа К. Батюшкова в русской поэзии, среди которых следует отметить статьи А. В. Кулагина [6], М. Г. Пономаревой [8], А. А. Житенева [4]. Среди множества поэтических посвящений Батюшкову особое место принадлежит стихотворению А. Кушнера «Кто море к нам в поэзию привел...», которое еще не становилось объектом самостоятельного научного анализа. Вместе с тем, именно этот текст является важнейшим этапом разработки «батюшковского мифа» в русской литературе. В лирической системе самого А. Кушнера имя Батюшкова всегда занимало центральное положение, о чем свидетельствуют не только стихотворения («Надежда», «Должно быть, в воздухе безумия микроб...», «Кто первый море к нам в поэзию привёл...», «Всё знанье о стихах - в руках пяти-шести... », «Задумчиво, один, широкими шагами. »), но и эссе («Заметки на полях произведений Батюшкова», «Моя Вологда»).
Приступая к работе, следует дать определение батюшковскому мифу. Говоря кратко, это возникший в литературной рецепции комплекс представлений о поэте, в котором рефлексивно соединяются в целостном, но при этом подвижном единстве биографический и концептуально-идиостилисти-ческий пласты. Важно также, что бытующие представления о биографии поэта находятся в неразрывном синтезе с представлениями о творчестве поэта. В случае с Батюшковым, правда, существует разрыв между двумя сторонами мифа, более того, принципиально утверждение этого разрыва, который и становится неотъемлемой чертой культурного мифа. Данный разрыв и связанный с ним мотив безумия образуют ядро батюшковского мифа. Тем интереснее, что этот «мифологический раскол» обнаруживает формальное тождество с одним из центральных принципов батюшковской поэтики - романтическим двоемирием (антиномии «здесь - там», «Италия» - «Россия», «юг» - «север», «действительность» - «мечта», «жизнь» - смерть»).
Опираясь на исследование А. Житенёва [4, с. 45-47], можно выделить следующий ряд мифологем, сложившихся в современной литературной рецепции вокруг фигуры Батюшкова:
1. Батюшков - первообраз поэта;
2. Батюшкова-безумец, или Батюшков-Гёльдерлин;
3. Батюшков-медиум;
4. Батюшков-странник, или Батюшков-Одиссей (своеобразным вариантом этой мифологемы является кушнеровская модель «Батюшков - открыватель моря», анализу которой и посвящена настоящая работа);
5. Батюшков - учитель (А. Пушкина, О. Мандельштама.);
6. Батюшков-классик.
Предметом настоящей работы является анализ стихотворения Александра Семеновича Куш-нера «Кто первым море к нам в поэзию привел...»:
«... под говором валов...»
К. Батюшков
Кто первый море к нам в поэзию привел И строки увлажнил туманом и волнами? Я вижу, как его внимательно прочел Курчавый ученик с блестящими глазами И перенял любовь к шершавым берегам Полуденной земли и мокрой парусине, И мраморным богам,
И пламенным лучам, - на темной половине. На темной, ледяной, с соломой на снегу, С визжащими во тьме сосновыми санями... А снился хоровод на ласковом лугу, Усыпанном цветами, И берег, где шуршит одышливый Эол, Где пасмурные тени
Склоняются к волне, рукой поджав подол, Другою - шелестя в курчавой пене. И в ритмике совпав, поскольку моря шум Подсказывает строй, и паузы, и пенье, Кто более угрюм? -
Теперь не различить, - вдохнули упоенье, И негу, и весну, и горький аромат, И младший возмужал, а старший - задохнулся, Как будто выпил яд
Из борджиевых рук - и к жизни не вернулся.
И с нами - дивный звук, таинственный мотив. Столетие спустя очнулась флейта эта! Ведь тот, кто хвалит жизнь, всегда красноречив. Бездомная хвала, трагическая мета. Бессонное, шуми! Подкрадывайся, бей В беспамятный висок горячею волною, Приманивай, синей,
Как призрак дорогой под снежной пеленою [5, с. 68].
Для нас принципиально рассмотрение фигуры Батюшкова как открывателя моря в русской литературе, однако данный тезис не отменяет значимости других обозначенных выше мифологем, поскольку каждая из них в большей или меньшей степени присутствует в стихотворении. Так кушнеров-ское определение «открыватель моря» включает в себя такие определения как «учитель Пушкина» и «Батюшков-странник», причем на смысловой периферии текста обнаруживается «Батюшков-безумец» («Задохнулся, как будто выпил яд из борджиевых рук - и к жизни не вернулся»), и «Батюшков-медиум» (жизнь и творчество поэта есть соединение противоположных сфер, прежде всего, света и тьмы, жизни и смерти, реальности и безумия: «И пламенным лучам, - нам темной половине»). Иными словами, индивидуальное выражение мифа при наличии некой образной доминанты всегда включает в себя и периферийные для текста области мифа.
II.
Текст Кушнера начинается с эпиграфа из батюшковского стихотворения «Тень друга» («...под говором валом.»). Что это такое - «говор валов»? Это, прежде всего, метрический принцип - вольный ямб, причем особого рода, тяготеющий к размеру александрийской стопы. По замечанию М. Гаспа-рова, одной из первичных функциональных особенностей вольного стиха была установка на имитацию устной речи, поэтому ранней формой бытования данного метра оказывались жанры преимущественно диалогической и/или «низкоштилевой» природы: басня, анакреонтика, стихотворная новелла и драма
в ее родовом понимании [3, с. 60]. Своеобразной заслугой Батюшкова в этой связи было утверждение тождества между двумя стихийными по своей сути формами - языковой и природной, предельным выражением этого тождества и становится формула «говор валов». В некотором роде «говор валов» -это устно-речевая интонация безличного природного начала.
Вместе с тем, включение «батюшковской формулы» имплицитно открывает мандельштамов-скую плоскость текста («- Ни у кого - этих звуков изгибы... / И никогда - этот говор валов...» [5, с. 60]), а вместе с тем - плоскость самого батюшковского мифа. Забегая вперед, отметим, что ман-дельштамовской сюжет разворачивается на протяжении всего стихотворения. Равным образом, под формулой «говор валов» функционирует и тот круг текстов, интертекстуальное мерцание которых прослеживается в стихотворении Кушнера: в первую очередь это батюшковские «Таврида» и паратексту-ально обозначенная «Тень друга», а также пушкинская элегия «Погасло дневное светило.» и расположенный на смысловой периферии ахматовский «Учитель».
Начало стихотворения отмечено риторическим вопросом: «Кто первый море к нам в поэзию привел / И строки увлажнил туманом и волнами?..» По существу, Кушнер ставит вопрос о том, какое место занимает фигура Батюшкова в русской литературе? Для Кушнера «Батюшков есть открыватель моря» и «Батюшков есть учитель Пушкина» («Я вижу, как его внимательно прочел курчавый ученик с блестящими глазами.»). Пушкинская линия находит свое продолжение в следующих строках: «И перенял любовь к шершавым берегам / Полуденной земли и мокрой парусине». В этом отрывке происходит установление поэтической преемственности: «Полуденная земля» - это пушкинская реминисценция, позаимствованная Кушнером из стихотворения «Погасло дневное светило», которая, в свою очередь, восходит к батюшковской «Тавриде».
В конце первой строфы Кушнер графически отделяет строку «И мраморным богам.» С одной стороны, движение поэтической преемственности не прерывается, разворачиваясь все так же в поле пушкинской традиции, с другой - это решение по-своему открывает перед нами в тексте суверенную область батюшковского мифа, просодически - за счет ритмического падения, создаваемого сокращением стопности стиха («говор валов»), концептологически - за счет разработки батюшковского словаря, который при ближайшем рассмотрении оказывается едва ли не тождественен мандельштамов-скому (в некоторой степени он даже больше принадлежит ему, чем Батюшкову, если обратиться к частотности).
В пределах этой же строфы возникает «мифологический раскол» между поэтическим и биографическим Батюшковым («И пламенным лучам, - на темной половине»), в результате чего актуализируется мотив безумия. Кушнеровский стих раскладывается на две части, как бы на две стороны мифа - поэтическую, выражающуюся через включение в текст сугубо батюшковского образа луча ('луч' -одно из самых частотных слов поэтического словаря Батюшкова), и биографическую - образ «темной половины», касающийся биографического аспекта. По существу, речь идет о соотношении имманентно авторского и посторонне-рефлективного в мифе. Характерно, что между двумя противоположными частями совершается пространственный переход, синтаксически выраженный через пересекающее, раскалывающее середину стиха тире.
Во второй строфе автор дает портрет расщепленного батюшковского «я», облекая его в пространственно-пейзажную форму. Сам пейзаж здесь также оказывается двойственен: он распадается на идиллическую и рефлексивно-мифологическую части. В первой половине второй строфы находит свое отражение «темная сторона» - образ, неоднократно встречающийся в творчестве Кушнера, причем всегда в батюшковском контексте. Следует отметить ряд особенностей, формирующих пространственный образ: во-первых, пейзаж здесь сугубо русский, во-вторых, для творчества Батюшкова подобная пространственная модель сравнительно редка и свойственна главным образом текстам, составляющим личные послания, не репрезентативные для батюшковской поэтики; в-третьих, в пейзаже проступает так называемый «ледяной код» [9, с. 48], пронизывающий значительный пласт текстов о Батюшкове и возникающий в них как маркер безумия [8, с. 269-270]. В этом отношении значимо, что стихотворение Кушнера завершается образом «снежной пелены».
Отличительной чертой, указывающей на русский характер пейзажа, становится образ саней. Интересно, что именно посредством данного образа осуществляется переход кушнеровского стихотворения в трагический модус: сани - это фигура смерти, традиционный для русской культуры символ, напрямую восходящий к похоронному обряду [1]. На фоносемантическом уровне смерть буквально пронизывает кушнеровские строки: твердое, ничем не смягчаемое, аллитерированное «с» доминирует
на протяжение всего поэтического фрагмента: «На темной, ледяной, с соломой на снегу, с визжащими во тьме сосновыми санями.» Многоточие, обрывающее процитированную строку, выполняет сразу несколько функций: с одной стороны, оно обозначает ту черту, после которой происходит прорыв из плана действительности в символическое пространство Мечты, отождествляемое с античной идиллией; с другой - скрывает в себе эллипсис.
Следует также заметить, что редкий для батюшковской поэзии образ - сани - возникает в его стихах лишь пару раз. Наиболее важным в разрезе настоящего анализа оказывается послание В. Л. Пушкину «Числа, по совести, не знаю.», поскольку именно в этом стихотворном послании обнаруживается сходная с кушнеровским стихом синтаксическая конструкция, в которой также появляется образ саней. Эта «смысловая липограмма» приоткрывает характер перехода от трагического модуса к идиллическому.
Числа, по совести, не знаю, Здесь время сковано стоит, И скука только говорит: «Пора напиться чаю, Пора вам кушать, спать пора, Пора в санях кататься...» «Пора вам с рифмами расстаться!» -Рассудок мне твердит сегодня и вчера [2, с. 250].
Батюшковская строка «Пора в санях кататься.», таким образом, оказывается своеобразным маркером литературной смерти, завершением поэтической «карьеры («Пора вам с рифмами расстаться!»). О связи саней со смертью в этом смысловом контексте также говорит и использованный предлог: вместо узуального словосочетания «кататься на санях» Батюшков обращается к окказиональному «кататься в санях» - лирический субъект оказывается словно бы положенным в них, как в гроб, который обыкновенно и перевозился на санях. При этом сани становятся эмблемой не просто смерти (смерть отождествлена лирическим героем со сном), а посмертия, причем посмертия поэтического. Отметим также, что образ саней соотносится Кушнером с поэзией Мандельштама, в которой сани являются непременным предвестником смерти («Петербургский строфы», «На розвальнях, уложенных соломой.», «Как кони медленно ступают.»).
«Символическое пространство Мечты», нашедшее в стихотворении Кушнера выражение во второй половине второй строфы - это концентрированный «батюшковский текст». Помимо чисто фонической имитации батюшковской манеры, Кушнером ассимилируется также и его поэтический словарь, ключевыми образами которого становятся 'хоровод' и 'цветы'. Хоровод - один из основных маркеров античности в творчестве Батюшкова. Все его упоминания (а также по аналогии с ним упоминания различного рода плясок) связываются Батюшковым с античной идиллией. Там, где появляются хороводы, обыкновенно появляются и нимфы, олицетворяющие бессмертие. И. Семенко писала: «В саму его мечту о прекрасном мире гармонии и счастья входило представление об античном ритуальном танце, как вечном хороводе "муз и граций"» [9, с. 38]. Другой исключительно важный образ батюшковского словаря - цветы (около 90 упоминаний), образ, отождествляемый с той легкостью и счастьем, которыми одаривает поэтов Мечта. Характерно, что эти сугубо батюшковские образы в равной мере принадлежат и поэтическому словарю Мандельштама, т.е. сквозь «батюшковский текст» постоянно просвечивают контуры «мандельштамовского текста».
Переход к образу моря вновь актуализирует проблему поэтической преемственности. Морской пейзаж отсылает к двум уже ранее обозначенным текстам - это «Тень друга» Батюшкова и «Погасло дневное светило.» Пушкина. Кушнер связывает в едином фрагменте два голоса - батюшковский и пушкинский, а вместе с тем - два программных «морских текста» русской литературы: «Одышливый Эол» восходит к вьющейся за кораблем Гальционе из «Тени друга», а эпитет, данный пене («курчавящаяся»), вновь отсылает к Пушкину («курчавый ученик»), причем определение это в смысловом отношении находится в соседстве с образом Полуденной земли, имеющим, как мы отметили раннее, особый посреднический статус. Море, таким образом, становится общей точкой соприкосновения ба-тюшковского и пушкинского мифов, фактором же литературного разъединения оказывается внесение биографического элемента: «И младший возмужал, а старший - задохнулся, / Как будто выпил яд / Из борджиевых рук - и к жизни не вернулся». Тем не менее, на смысловой периферии текста эта
«учительная линия» не прерывается, а разъединение в некотором роде оказывается мнимым, поскольку интертекстуально кушнеровская строка восходит к иному, внепушкинскому тексту - это стихотворение «Учитель» Ахматовой: «Весь яд впитал, всю эту одурь выпил», «Всех пожалел, во всех вдохнул томленье - И задохнулся.» Обращение к Ахматовой, вероятно, бессознательно-ассоциативное, в какой-то мере оказывается предзнаменованием для полноправной актуализации мандельшта-мовской линии стихотворения.
Воскрешение батюшковской традиции в русской культуре связывается Кушнером с именем Мандельштама: «Но с нами - дивный звук, таинственный мотив. / Столетие спустя очнулась флейта эта!» Заключительная строфа пронизана маркерами этого, казалось бы, стороннего голоса: «дивный звук», «таинственный мотив», «беспамятный висок», «бессонное море». Кроме того, открытие мандельшта-мовской плоскости как бы преломляет и все остальное стихотворение. По существу, обрабатываемый Кушнером «батюшковский язык» оказывается вместе с тем и языком Мандельштама. Это сходство подмечает и сам Кушнер, называя «Tristia» «отжатым, гармонизированным Батюшковым» [7].
Актуализация данной линии отсылает к той точке, где батюшковский миф берет свое современное начало, где формируется его содержательное ядро. Имманентное движение мифологического сюжета внутри кушнеровского стихотворения прерывается, он переходит на уровень метатекста, уровень высказывания о мифопоэзисе, сам же Мандельштам в некоторой мере становится отцом этого мифа, а его поэтическая рефлексия - истоком.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Анучин Д. Н. Сани, ладья и кони как принадлежности похоронного обряда. М., 1890. 146 с.
2. Батюшков К. Н. Полное собрание стихотворений. Л.: Сов. писатель, 1964. 355 с.
3. Гаспаров М. Л. Очерк истории русского стиха. М.: Наука, 1984. 320 с.
4. Житенёв А. А. Миф о К. Н. Батюшкове в русской поэзии 1970-х-2000-х гг. // Ученые записки Петрозаводского государственного университета. 2019, № 7. С. 44-51.
5. Константин Батюшков: Эпоха. Поэзия. Судьба: В 2 кн. Кн. 1. Вологда: Кн. Наследие, 2008. 330 с.
6. Кулагин А. В. Батюшков в стихах и прозе Александра Кушнера // Чужое: Мое сокровище! Сборник статей памяти В. А. Кошелева. Великий Новгород: Новгородский государственный университет имени Ярослава Мудрого, 2022. С. 102-116.
7. Кушнер А. С. Заметки на полях стихотворений Батюшкова // Новый мир. 2006. № 9. С. 152-167.
8. Пономарева М. Г. Рецепция образа К. Н. Батюшкова в лирике XX века // Вестник Нижегородского университета им. Н. И. Лобачевского. 2014. № 2 (2). С. 268-271.
9. Семенко И. М. Поэты пушкинской поры. М.: Худож. лит., 1970. 296 с.
Поступила в редакцию 25.03.2024
Зверева Татьяна Вячеславовна, доктор филологических наук, профессор E-mail: tvzver.1968@yandex.ru Мохов Данил Александрович, студент E-mail: 420sfV@gmail.com
ФГБОУ ВО «Удмуртский государственный университет» 426034, Россия, г. Ижевск, Университетская, 1 (корп. 2)
T.V. Zvereva, D.A. Mokhov
THE "BATYUSHKOV MYTH" EMBODIMENT IN A. KUSHNER's POEM "WHO FIRST BROUGHT THE SEA TO US IN POETRY?.."
DOI: 10.35634/2412-9534-2024-34-4-883-888
This article considers the functioning of the "Batyushkov myth", which is one of the most important myths of the Russian culture of the 19th - 20th centuries. The study focuses on a detailed analysis of Alexander Kushner's poem "Who first brought the sea to us in poetry?.." It shows the fundamental duality of the "Batiushkov myth", which manifests itself in the split between the biographical "I" and the poetic "I". Particular attention is paid to the symbolic layer of Kushner's text ('more' [sea], 'sani' [sleigh], 'khorovod' [round dance], etc.); the concepts of "morskoy tekst" [sea text] and "ledya-noy kod" [icy code] have been updated. This study also includes the analysis of intertextual connections, through the
prism of which the "Pushkin's" and the "Mandelshtam's" aspects of the myth are considered; the features of literary
continuity have been identified. While analyzing the features of Kushner's poetic reflection, the authors of this article
have come to the conclusion that the poem under study contains a fusion of three "poetic dictionaries" - Pushkin's,
Batyushkov's and Mandelstam's.
Keywords: "Batyushkov myth", reminiscence, intertext, author, "morskoy tekst" [sea text], "ledyanoy kod" [icy code].
REFERENCES
1. Anuchin D. N. Sani, ladya i koni kak prinadlezhnosti poxoronnogo obryada [Sleigh, rook and horses as funeral rite accessories]. M., 1890. 146 s. [In Russian]
2. Batyushkov K. N. Polnoe sobranie stixotvorenij [The complete collection of poems]. L.: Sov. pisateF, 1964. 355 s. [In Russian]
3. Gasparov M. L. Ocherk istorii russkogo stixa [An essay on the history of Russian verse]. M.: Nauka, 1984. 320 s. [In Russian]
4. Zhitenyov A. A. Mif o K. N. Batyushkove v russkoj poe'zii 1970-x-2000-x gg. [The myth of K. N. Batyushkov in Russian poetry of the 1970s-2000s.] // Ucheny'e zapiski Petrozavodskogo gosudarstvennogo universiteta [Scientific notes of Petrozavodsk State University]. 2019, № 7. S. 44-51. [In Russian]
5. Konstantin Batyushkov: Epoxa. Poe'ziya. Sud'ba: V 2 kn. [Konstantin Batyushkov: The Epoch. Poetry. Fate: In 2 books]. Kn. 1. Vologda: Kn. Nasledie, 2008. 330 s. [In Russian]
6. Kulagin A. V. Batyushkov v stixax i proze Aleksandra Kushnera [Batyushkov in poetry and prose by Alexander Kush-ner] // Chuzhoe: Moe sokrovishhe! Sbornik state] pamyati V. A. Kosheleva [Someone else 's: My treasure! Collection of articles in memory of V. A. Koshelev]. Velikij Novgorod: Novgorodskij gosudarstvenny'j universitet imeni Yaro-slava Mudrogo, 2022. S. 102-116. [In Russian]
7. Kushner A. S. Zametki na polyax stixotvorenij Batyushkova [Notes on the margins of Batyushkov's poems] // Novy'j mir [A new world]. 2006. № 9. S. 152-167. [In Russian]
8. Ponomareva M. G. Recepciya obraza K. N. Batyushkova v lirike XX veka [Reception of K. N. Batyushkov's image in the lyrics of the XX century] // Vestnik Nizhegorodskogo universiteta im. N. I. Lobachevskogo [Bulletin of the Nizhny Novgorod University named after N. I. Lobachevsky]. 2014. № 2 (2). S. 268-271. [In Russian]
9. SemenkoI. M. Poe'ty' pushkinskoj pory[Poets of the Pushkin era]. M.: Xudozh. lit., 1970. 296 s. [In Russian]
Received 25.03.2024
Zvereva T.V., Doctor of Philology, Professor E-mail: tvzver.1968@yandex.ru Mokhov D.A., student E-mail: 420sfv@gmail.com
Udmurt State University
Universitetskaya st., 1/2, Izhevsk, Russia, 426034
