CC BY
98
Вестник Омского университета. Серия «Исторические науки». 2015. № 4 (8). С. 131-139.
УДК 94 (47)
О. Б. Леонтьева, Я. М. Цыганова
ВОЛГА И ПОВОЛЖЬЕ НА «МЕНТАЛЬНОЙ КАРТЕ»
РОССИЙСКОГО ОБЩЕСТВА XIX - НАЧАЛА ХХ В.
Рассматривается становление образов Волги и Поволжья в российской культуре XIX - начала ХХ в. - в научных трудах, произведениях искусства, популярной литературе и значение этих образов для формирования идентичности российского общества. Авторы доказывают, что в культуре того периода важную роль играло мифологизированное представление о Волге как символической границе между «своим» и «чужим» миром, Европой и Азией. Выявляются различия между образами Верхней Волги как «исконно русской» земли и Среднего и Нижнего Поволжья как изначально «чужой», «враждебной» территории, которая лишь с ходом времени становится «своей».
Ключевые слова: коллективная идентичность; «ментальные карты»; историческая память; Поволжье; российская культура XIX - начала ХХ в.
O. B. Leontieva, Ya. M. Tsyganova
VOLGA REGION IN THE "IMAGINATIVE CARTOGRAPHY"
OF RUSSIAN SOCIETY IN THE 19th - THE EARLY 20th CENTURIES
The article is devoted to the images of Volga river and Volga region in Russian culture of the 19th - the early 20th centuries: in scholarly works, arts, and mass literature, and to the role of the mentioned images in formation of collective identity of Russian society. The authors pay special attention to the mythic perceptions of Volga as a symbolic border between "Us" and "Aliens", Europe and Asia. They reveal distinctions of the images of Upper Volga and Middle and Low Volga regions; while Upper Volga was represented in Russian culture as "true Russian" territory, Middle and Low Volga regions were referred to as initially "alien", "hostile" territories which were only gradually integrated into Russian state and society.
Keywords: collective identity; "imaginative cartography"; historical memory; Volga region; Russian culture of the 19th - the early 20th century.
В последние годы в отечественной науке наблюдается явный всплеск интереса к региональной проблематике. К изучению российской провинции в ее прошлом и настоящем обращаются историки и социологи, культурологи и филологи, что позволяет говорить о повторении - на новом историческом витке - «золотого десятилетия отечественного краеведения», которое обычно датируют 1920 гг. Как нам представляется, такой интерес обусловлен многими факторами: прежде всего сложным и длительным процессом формирования нового регионального самосознания на постсоветском пространстве, а также высокой общественной потребностью в поиске так называемых «мест памяти», способных консолидировать современный социум.
Важно отметить, что в наши дни речь идет не просто о расширении круга исследователей и тематики их работ, но и о поиске нового методологического инструментария, новых подходов к изучению социокультурного феномена региона. Региональная проблематика все чаще разрабатывается в ракурсе актуальных направлений современной науки, связанных с изучением коллективной (групповой) идентичности людей, их представлений о мире и о своем месте в нем, «эго-образов» и «образов Другого», «ментальных карт» и «ландшафтов памяти».
Вопрос о том, как рождается коллективное самосознание, в силу каких причин люди начинают осознавать себя членами тех или иных сообществ, был сформулирован в исследованиях, уже ставших классикой совре-
© Леонтьева О. Б., Цыганова Я. М., 2015
131
О. Б. Леонтьева, Я. М. Цыганова
менной науки: «Воображаемые сообщества» Б. Андерсона, «Из крестьян во французы» Ю. Вебера [1; 2]. Проблема формирования в обществе стереотипных представлений о «своих» и «чужих» была в острой, намеренно полемичной форме поставлена в хрестоматийной работе Э. Саида «Ориентализм» на примере устойчивых образов Востока в культуре Запада [3]. Реконструкции «ментальных карт» в сознании образованного европейца эпохи Просвещения - представлений о воображаемой, зыбкой и подвижной границе между Западом и Востоком, «просвещенной» Европой и «варварской» Азией -посвящена книга Л. Вульфа «Изобретая Восточную Европу» [4].
Российский исследователь Д. Н. Замятин констатирует, что в современной науке сложилось особое направление - «гуманитарная география»: изучение «географических образов», то есть совокупности устойчивых представлений об определенных регионах и населяющих их народах, сложившихся в сознании людей той или иной эпохи [5, с. 92-94]. За последние годы вышел в свет целый ряд исследований, посвященных изучению образа какого-либо региона России (Русского Севера, Сибири, Северного Кавказа и др.) в отечественной культуре, выявлению его места на «ментальных картах» страны и мира [6; 7; 8]. Проследив становление образа региона в общественном сознании, выяснив, в силу каких причин определенные географические локусы приобретали статус «мест памяти», мы приближаемся к пониманию внутренних механизмов формирования коллективной идентичности: не только региональной, но также национальной и общегосударственной.
В настоящей статье предпринята попытка определить, какое место на «ментальной карте» Российской империи занимали Волга и Поволжье, какую роль в отечественной культуре XIX - начала ХХ вв. играл образ этого региона, с какими сюжетами исторической памяти он был связан. Безусловно, в наши дни Волга воспринимается в общественном сознании не только как географический, но и как символический объект, «место памяти», одна из важных составляющих российской идентичности: этой проблематике посвящены, например, работы самарских
философов и культурологов Е. Я. Бурлиной, Л. Г. Иливицкой, Ю. А. Кузовенковой [9]. Каноническим литературным приемом стали сравнения могучей реки с русским народным характером. Тем важнее подчеркнуть, что такое восприятие Волги и волжских земель формировалось не в одночасье. Ее место в исторической памяти менялось в зависимости от хода истории, под влиянием ментальных установок и стереотипов, мифов, социокультурных особенностей той или иной эпохи.
В истории Российского государства Поволжье долгое время занимало двойственное положение. Для характеристики своеобразной роли этого региона в геополитической, административно-управленческой и социально-экономической структуре империи современные историки предложили особый термин - «внутренняя окраина», означающий, что этот регион одновременно обладал чертами пограничья и внутренних территорий страны [10, с. 5-6; 11, с. 15]. Вплоть до начала ХХ в. здесь шли процессы «внутренней колонизации», распашки и заселения новых земель; решались проблемы аккультурации коренного населения, вырабатывались различные сценарии национальной и культурной политики. Двойственный статус «внутренней окраины» повлиял и на образ Волги, Поволжья и волжан в российской культуре и исторической памяти XIX - начала ХХ в.
Образы, как известно, изменяются гораздо медленнее самой исторической ситуации. В тех представлениях о конкретном регионе, которые сформировались в российском обществе XIX в., сохранялись «геологические напластования», унаследованные от более ранних исторических периодов. Самым древним из этих культурных пластов были мифологические представления о Волге местных финно-угорских, тюркских и славянских народов. Как доказывает в своей работе В. В. Трепав-лов, для всех этих народов был характерен своеобразный культ Волги, образ реки входил в их «сакральную топографию» - систему космологических представлений. Распространенной темой преданий о происхождении того или иного народа было «обретение родины на Волге»: Волга представала не как изначальная колыбель этноса, но как своего рода земля обетованная, куда пришел странствую-
132
Волга и Поволжье на «ментальной карте» российского общества XIX - начала ХХ в.
щий народ (например, чуваши или ногаи) после долгих испытаний. Кроме того, Волга выступала в качестве символического рубежа, границы между различными и часто враждебными друг другу мирами. Так, в раннем русском фольклоре левый берег Волги фигурировал как место кочевий степняков, поэтому переправа с правого берега на левый означала вступление в пространство зла и хаоса, а обратная переправа сулила возвращение в привычный мир; в фольклоре более позднего периода, сохранившем предания о казацкой вольнице, Волга выступала как символическая граница между несвободой и волей, порядком и хаосом [12].
Мифологический мотив Волги как границы между разными мирами сохранился и в русской культуре времен становления централизованного Московского государства. В повестях и сказаниях о «Казанском взятии», которые играли важную роль в обосновании политической легитимности молодого государства, Волга представала как пограни-чье между миром православного христианства и иноверия, территория политического и религиозного противостояния между Русью и Ордой. Покорение Казани Иваном Грозным интерпретировалось как кардинальная смена положения средневолжских земель в религиозной картине мироздания: «темное и нечестивое царство» превращалось в «царство благочестивое», где отныне будут стоять «церкви Божии христианские» [13].
Спустя два столетия поворот Екатерины II к политике религиозной толерантности был связан с путешествием императрицы по Волге в 1767 г., включавшим посещение Казани и знакомство с ее «многочисленным и притом же разноплеменным народом». В исторической памяти казанских татар сохранилось предание о том, что императрица во время этого визита лично отдала изустное распоряжение о разрешении строительства каменных мечетей [14, с. 187]. Широко известен тот факт, что во время Пугачевского восстания Екатерина называла себя казанской помещицей, подчеркивая свою солидарность с местным дворянством; существует даже портрет императрицы в образе казанской помещицы, созданный в 1773 г. [15, с. 20]. Тем самым за Поволжьем символически закреплялся статус «своей» территории,
неотъемлемой части многоликой Российской империи.
Однако мифологизированный образ Волги как символической границы между «своим» и «чужим» по-прежнему оставался актуальным для российской культуры, найдя свое воплощение даже в научном дискурсе. Если обратиться к «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, которая на многие десятилетия вперед сформировала круг исторических представлений образованных россиян, мы увидим, что Волга выступает там в качестве демаркационной линии между «образованной Европой» и грозной, непредсказуемой Азией: «Восточная страна нынешней Российской Монархии, где текут реки Иртыш, Тобол, Урал, Волга, в продолжение многих столетий ужасала Европу грозным явлением народов, которые один за другим выходили из ее степей обширных, различные, может быть, языком, но сходные характером, образом жизни и сви-репостию. Все были кочующие; все питались скотоводством и звериною ловлею: Гунны, Угры, Болгары, Авары, Турки - и все они исчезли в Европе, кроме Угров и Турков» [16, т. I, с. 87-88]. Более того: сами волжские земли в восприятии историка были разделены символической границей. Верхняя Волга - от истоков до Нижнего Новгорода - предстает на страницах карамзинской «Истории» как «своя» территория, часть русской земли, политическая борьба за которую разворачивалась исключительно между самими русскими городами: Суздалем и Великим Новгородом, Москвой и Тверью. Среднее же и нижнее течение Волги - от Нижнего Новгорода и до устья - в «Истории государства Российского» описывается как «неприятельская земля», «земля, столь долго для нас бедственная» [17, т. VII, с. 79], которую Российское государство было вынуждено в конце концов «покорить» ради собственной безопасности. Завоевание Казани и Астрахани историк расценивал как поворотный момент в судьбе России, восторжествовавшей над недавними противниками. Карамзин сравнивал «достопамятную осаду Казанскую» с «Мамаевою битвою», называя ее «славнейшим подвигом древности, известным всем Россиянам» [17, т. VIII, с. 95]. Но и после «покорения», подчеркивал историк, Россий-
133
О. Б. Леонтьева, Я. М. Цыганова
ское государство должно было «усмирять» и «обуздывать» «свирепые, дикие» народы, обитавшие на берегах Волги - «мятежную Черемису, Астрахань, Ногаев», а также «хищных Козаков» [18, т. IX, с. 129-130, 245-246, т. X, с. 14-15]. Роль Волги в этом нарративе как символической границы между «своим» и «чужим», между миром порядка и миром хаоса, таким образом, прослеживается на протяжении всего труда.
В начале XIX в. - в эпоху наполеоновских войн и Священного союза - официальная пропаганда, общественная мысль, художественные круги России в поисках исторических параллелей обратились к сюжетам, связанным со Смутным временем. Народное ополчение Минина и Пожарского и Земский собор 1613 г. были канонизированы в исторической памяти как «мифологическое возникновение российской государственности», «ключевое событие народной истории», наглядный пример «народного единодушия» перед лицом общей угрозы [19, с. 161]. Образ Верхней Волги в восприятии российского общества заиграл новыми гранями: ведь ополчение под командованием Минина и Пожарского было создано в Нижнем Новгороде, и еще один «спаситель престола» -Иван Сусанин - также был волжанином. Кострома и Верхняя Волга воспринимались как колыбель дома Романовых, и это учитывалось, в частности, при выборе маршрутов монарших путешествий по империи (показательны слова Александра II: «Кострома близка семье моей, и мы считаем ее родной») (цит. по: [20, с. 98]). Любопытно, что декабристы, предлагавшие перенести столицу в Нижний Новгород, обосновывали это не только экономическими и географическими соображениями, но и апелляцией к исторической памяти: «Освобождение России от ига иноплеменнаго чрез Минина и Пожарскаго из сего города изошло» [21, с. 129]. Как можно констатировать, образы, связанные с Поволжьем, органично вписались и в традиционные сценарии династической лояльности, и в формирующийся национальноромантический дискурс, стержнем которого была идея народного единства в доблестной и стоической борьбе с внешним врагом.
Новые подходы к осмыслению истории России, а значит, и роли в ней тех или иных
регионов были предложены российской исторической наукой в середине XIX в. Крупнейший российский историк XIX в., С. М. Соловьев, считал стержневой линией российской истории колонизацию новых пространств (согласно его знаменитой формуле, «древняя русская история есть история страны, которая колонизуется») [22, с. 631]. В тринадцатом томе своей «Истории России с древнейших времен», приступая к изучению петровских реформ и подводя итог всему предшествующему периоду отечественной истории, Соловьев образно и выразительно охарактеризовал роль Волги в «движении русской истории» XIII-XIV вв. «Как скоро историческая жизнь отливает на восток, в области верхней Волги, - писал он, -то связь с Европою, с Западом, необходимо ослабевает и порывается не вследствие мнимого влияния татарского ига, а вследствие могущественных природных влияний: куда течет Волга, главная река новой государственной области, туда, следовательно на восток, обращено все» [23, с. 24]. Глубокое и точное наблюдение историка о том, что река задает направление колонизационному движению народа, сочеталось здесь с удачно найденной метафорой: течение могучей реки представало как олицетворение хода самой русской истории.
Сформулированная Соловьевым концепция истории России как истории колонизации нашла поддержку у других историков и сыграла огромную роль в дальнейшем развитии отечественной науки. Значение освоения новых пространств для российской истории подробно исследовали в своих трудах В. О. Ключевский, М. К. Любавский, С. Ф. Платонов, П. Н. Милюков и многие другие представители «московской» и «петербургской» школ. Концепция Соловьева способствовала появлению ряда крупных исследований по истории освоения различных «окраинных» регионов, в том числе и Поволжья, колонизации которого были посвящены труды ученика Соловьева, Г. И. Пере-тятковича [24; 25]. Ученые выделяли различные аспекты колонизации: политический (завоевание и удержание новых земель), экономический и социальный (заселение этих земель выходцами из центральных регионов России, распространение на них общероссийского хозяйственного уклада и социального строя), эт-
134
Волга и Поволжье на «ментальной карте» российского общества XIX - начала ХХ в.
нический (смешение русских переселенцев с коренным населением), духовный (христианизация местного населения). Но, возможно, важнейшее концептуальное новшество заключалось в осознании того, что в процессе колонизации изменялось само российское общество и сам русский народ.
С. В. Ешевский в своем знаменитом очерке о колонизации Северо-Восточного края рассматривал этот процесс не только как историю завоеваний, заселения и хозяйственного освоения новых территорий, но и как историю слияния «русского племени» с «теми племенами, которые встречались ему на пути». С точки зрения историка, «принимая в себя чуждые племена, претворяя их в свою плоть и кровь», русский народ выполнял миссию распространения на Восток европейской цивилизации, «двойного светоча христианства и образования» [26, с. 216217]. В Поволжье, как считал Ешевский, эта историческая задача решалась неодинаковыми способами и с разной степенью успешности. Легче всего, ненасильственным путем совершилась колонизация русскими Верхнего Поволжья: «финские племена», проживавшие в этих краях, постепенно «обрусели» сами вследствие долговременного соседства с русскими. Так же легко происходило «обрусение» финно-угорских народов и в Среднем Поволжье: они перенимали «с христианством и русский язык, и русские нравы» [26, с. 234]. Но когда на территории того же Среднего Поволжья русское население «соприкасалось с народностью, уже резко обозначенною ...с племенем, в религиозных верованиях сознававшим основу своей особенности» (здесь имелись в виду прежде всего татары), русское население «не пыталось насильственно сломить это упорное сопротивление», предоставляя завоеванным народам оставаться самими собой и исповедовать свою прежнюю веру [26, с. 234, 242]. Историк подчеркивал, что в Нижнем Поволжье колонизация была наиболее трудна: здесь государству и русским поселенцам противостояли «подвижные орды кочевников», которые лишь с большим трудом удалось оттеснить в степь к югу и юго-востоку и которые остались чуждыми русскому культурному влиянию [26, с. 242, 253]. В целом же освоение Поволжья представало под пером Ешев-
ского как поэтапное и осторожное вовлечение местного населения в сферу влияния «славянской народности» и европейской цивилизации. В его работе, как и у Карамзина, Волга маркировала собой условную границу между Европой и Азией; но эта граница трактовалась Ешевским как подвижная и гибкая, постепенно отодвигавшаяся все дальше к юго-востоку. При этом концепция истории России как истории колонизации оказала огромное влияние на региональную поволжскую историографию - в первую очередь на труды историков Казанского университета, а также многих краеведов-любителей [27; 28].
В то время как С. М. Соловьев и его последователи рассматривали присоединение Поволжья к России с точки зрения государственных интересов, в пореформенной культуре стремительно формировалось иное, альтернативное видение российской истории. Исторические труды Н. И. Костомарова и А. П. Щапова, гражданская поэзия Н. А. Некрасова, живопись передвижников, публицистика «Современника» и «Отечественных записок» поднимали темы жестокого крепостнического гнета, социальной несправедливости, глубокой розни между «высшими классами» и «простым народом»; в народни-чески-демократической системе координат роль врага-угнетателя по отношению к народу играли не иноземные захватчики, а собственное крепостническое государство. В художественной культуре образ Волги стал восприниматься как метафора скованной народной мощи: достаточно вспомнить, например, «бурлацкую тему» в творчестве Н. А. Некрасова и И. Е. Репина.
С этим было связано и настойчивое обращение пореформенной интеллигенции к теме народного протеста, восстаний: в истории «разинщины» или «пугачевщины» деятели культуры искали доказательства стихийного свободолюбия русского народа, его способности жить без «бар» и «господ». Волжская казачья вольница стала восприниматься как оплот народных представлений о правде-справедливости, как антагонист самодержавного Московского царства и Российской империи, основанных на неравенстве и угнетении. Историки демократического направления - Н. И. Костомаров, Д. Л. Мор-
135
О. Б. Леонтьева, Я. М. Цыганова
довцев и другие - подчеркивали, что в «Понизовом Поволжье» с его вольницей были воплощены (пусть ненадолго) народные демократические идеалы [29, с. 336; 30, с. 7].
Примечательно, что множество произведений пореформенной российской культуры в самых разных жанрах - от научнопопулярных очерков до исторических романов, от живописных полотен до стихов и песен - было посвящено вождю самого мощного и кровопролитного народного восстания, разыгравшегося на волжских берегах: Степану Разину. За двести лет, прошедших к тому моменту со времени восстания, удалой атаман уже был воспет во множестве народных песен и увековечен в топонимике (Костомаров не без юмора отмечал, что на Волге «есть несколько мест, которые называются буграми Стеньки Разина») [31, с. 402]. Но после реформы образ Разина перешел из фольклорной культуры в культуру высокую, заинтересовал интеллигентного читателя и превратился в важную составную часть исторической мифологии. Неразрывно связанный с волжскими «местами памяти», его образ трактовался как воплощение неукротимого народного стремления к «воле-волюшке» и в силу этого стал одним из ключевых в исторической памяти; посвященная ему песня на стихи симбирского этнографа Д. Н. Садовникова «Из-за острова на стрежень» превратилась в один из важнейших знаков-символов национальной идентичности [32]. Образ Поволжья, сложившийся на «ментальных картах» российского общества второй половины XIX в., явно приобретал утопические черты пространства, где можно обрести желанную «вольную волю».
Миф о Волге как о месте воплощения народных чаяний в пореформенной культуре существовал не только в народническом, но и в почвенническом, религиозном варианте. Заволжье (Керженские скиты в Нижегородской губернии) стало местом действия известной дилогии П. И. Мельникова-Печерского о старообрядцах; на страницах этих романов Заволжье представало как чудом уцелевший островок «исконной, кондовой Руси», где «Русь сысстари на чистоте стоит»: это была утопия, построенная вокруг идеи поиска подлинно народной веры [33, с. 3-4]. Впрочем, и тема разрушения традиционного
народного уклада под натиском капитализма тоже зачастую разрабатывалась в пореформенной литературе на поволжском материале. В пьесах А. Н. Островского, в романах А. М. Горького Поволжье описывалось как один из регионов успешного капиталистического предпринимательства; темы непочатой мощи и «вольной воли» волжских просторов оборачивались другой гранью, мир поволжских городов с их купеческими династиями представал как поле столкновения самобытных и сильных характеров, готовых идти до предела в своем хищническом самоутверждении.
Образы Волги, формировавшиеся в исторической памяти российского общества, становились и достоянием массовой культуры; одним из проявлений этого были входившие в моду путешествия по России. Уже к концу XIX в. Волга стала одним из самых популярных и относительно доступных внутрироссийских туристических маршрутов, следствием чего явилось массовое издание путеводителей и путевых заметок [34]. Именно эта литература, популярная по своему содержанию и назначению, дает наглядное представление о «местах памяти» и «ментальных картах» российского общества. В таких изданиях нередко встречались высказывания, свидетельствующие о высоком символическом статусе Волги в российской культуре: «Долг и обязанность всякого русского человека ознакомиться с этой великой рекой, это так же необходимо, как школьное образование» [35, с. 4]. «Тот, кто хочет узнать настоящую, коренную Россию, должен побывать на Волге. Стыдно русскому человеку не знать свою великую реку “кормили-цу-матушку”! Без преувеличения можно сказать, что она обвивает своей серебристой лентой сердце русской земли, и пока мы владеем такой великой драгоценной рекой - будет славна, богата и красива наша Русь-матушка!» [36, с. 3].
Стержневой темой популярной, просветительской литературы было описание разнообразия волжских ландшафтов («Начинается Волга в царстве хвойного леса... а оканчивается среди сожжённых солнцем азиатских степей») [37, с. 71] и столь же яркого разнообразия населения Поволжья, его этнического, социального и религиозного соста-
136
Волга и Поволжье на «ментальной карте» российского общества XIX - начала ХХ в.
ва. «Сюда бежал и здесь селился народ отовсюду, и в России, кажется, нет губерний, где была бы такая смесь всяких людей... Хохлы, русские, татары, немцы; здесь вы найдёте и потомков стрельцов, и потомков казаков, и потомков беглых солдат и раскольников. По религиям смесь ещё больше: молокане, раскольники, православные, магометане, католики, лютеране» [38, с. 371].
Столь же неоднородным представал на страницах популярной литературы и историко-культурный облик Поволжья. Города Верхнего Поволжья (Тверь, Ярославль, Нижний Новгород) обычно характеризовались там как древние русские твердыни, славящиеся памятниками старины и своей ролью в ключевых событиях отечественной истории - в борьбе с Ордой, объединении русских земель вокруг Москвы, Смутном времени. Описывая исторический облик Казани, составители путеводителей и других популярных изданий не забывали напомнить, что это бывшая столица ханства, с которым Россия вела долгую и тяжелую борьбу («При взгляде на Казань припоминается вековая ожесточённая борьба двух великанов - Москвы и Казани») [39, с. 48]. Города ниже по течению, от Казани до Астрахани (Симбирск, Самара, Саратов, Царицын), характеризовались как сравнительно «молодые», их прошлое в исторической памяти было связано прежде всего с кровопролитными народными восстаниями XVII-XVIII вв., временами «разинщины» и «пугачевщины». Замыкала череду волжских городов Астрахань - «полуазиатский город», где «с первого взгляда может показаться, что родной тип великоросса затерялся среди иноплеменного и разноязычного населения» [39, с. 298-299].
Можно заключить, что представления о месте Волги и Поволжья на «ментальной карте» российского общества формировались постепенно и что этот процесс был неоднозначен по своей сути. Двойственный статус Поволжья как «внутренней окраины» Российского государства способствовал тому, что в отечественной культуре достаточно долго сохранялось мифологизированное представление о Волге как символической границе между «своим» и «чужим» миром; но эта граница могла восприниматься как подвижная, постепенно смещающаяся к юго-востоку.
В силу этого в научных трудах, художественных произведениях и популярной литературе XIX - начала ХХ в. Поволжье не всегда описывалось как целостная территория; чаще оно представало как совокупность нескольких исторически сложившихся регионов, каждый из которых имел свою неповторимую судьбу. Если Верхняя Волга с самого начала XIX в. трактовалась в искусстве и исторической литературе как «своя», русская земля, то Среднее и Нижнее Поволжье (бывшая территория Золотой Орды) стало восприниматься в этом качестве лишь во второй половине XIX столетия; оно представало в трудах историков и краеведов как территория, прошедшая путь от «чужого», враждебного, потенциально опасного края до активно колонизуемой окраины империи.
Отечественную мысль XIX - начала ХХ в. можно представить как арену противоборства нескольких сценариев коллективной идентичности, различных представлений о том, на каких ценностях должна базироваться идентичность российского общества: либо на традиционной лояльности по отношению к правящей династии, либо на идее внеклассового (всесословного) единства народа-нации, либо на идее служения интересам трудового народа-демоса. Тем интереснее отметить, что образы Волги и Поволжья вошли составной частью в каждый из этих сценариев: великая река представала то как щит государственности и вотчина правящей династии, то как оплот казачьей вольницы, то как край исконной народной веры. Ценностное наполнение этих образов могло быть диаметрально противоположным, но в любом случае Поволжье воспринималось как некий заповедный регион, где можно прикоснуться к истокам русской народной души; ее широту и мощь воплощал визуальный образ могучей полноводной реки. Волга превратилась в один из ключевых символов государственной и русской национальной идентичности.
ЛИТЕРАТУРА
1. Андерсон Б. Воображаемые сообщества: Размышления об истоках и распространении национализма : пер. с англ. - М. : Канон-Пресс-Ц : Кучково поле, 2001.
2. Weber Eugen J. Peasants into Frenchmen: The Modernization of Rural France, 1870-1914. -
137
О. Б. Леонтьева, Я. М. Цыганова
Stanford, Calif. : Stanford University Press, 1976.
3. Саид Э. Ориентализм: Западные концепции Востока : пер. с англ. - СПб. : Русский мир, 2006.
4. Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения : пер. с англ. - М. : Новое литературное обозрение, 2003.
5. ЗамятинД. Н. Культура и пространство: моделирование географических образов. - М. : Знак, 2006.
6. Орешина М. А. Русский Север начала XX века как историко-культурное пространство: источниковедческие и методологические подходы к изучению проблем регионалистики : дис. ... канд. ист. наук. - М., 2001.
7. Родигина Н. Н. «Другая Россия»: образ Сибири в русской журнальной прессе второй половины XIX - начала XX века. - Новосибирск : НГПУ, 2006.
8. Северный Кавказ в составе Российской империи. - М. : Новое литературное обозрение, 2007.
9. Город и время : в 2 т. - Т. 1. - Самара : Книга, 2012.
10. Поволжье - «внутренняя окраина» России: государство и общество в освоении новых территорий (конец XVI - начало ХХ вв.) / под ред. Э. Л. Дубмана, П. С. Кабытова. - Самара : Самар. отд-ние Литфонда, 2007.
11. «Обретение родины»: общество и власть в Среднем Поволжье (вторая половина XVI -начало XX вв.). - Ч. 1 : Очерки истории / под ред. П. С. Кабытова, Э. Л. Дубмана, О. Б. Леонтьевой. - Самара : Самарский университет, 2013.
12. Трепавлов В. В. Волга-матушка = Ана Идель // Образы регионов в общественном сознании и культуре России. - Тула : Гриф и К, 2011. -С. 14-37.
13. Казанская история / подгот. текста и перевод Т. Ф. Волковой, комментарии Т. Ф. Волковой и И. А. Лобаковой // Библиотека литературы Древней Руси / РАН ; ИРЛИ ; под ред. Д. С. Лихачева, Л. А. Дмитриева, А. А. Алексеева, Н. В. Понырко. - Т. 10 : XVI век. -СПб. : Наука, 2000.
14. Ибнеева Г. В. Имперская политика Екатерины II в зеркале венценосных путешествий. -М. : Памятники исторической мысли, 2009.
15. Дикинсон У. Портрет Екатерины II в русском костюме (с ориг. В. Эриксена) // Русское искусство. - 2011. - № 2 (апрель - июнь).
16. Карамзин Н. М. История государства Россий-
ского. - Репр. воспр. изд. 5-го, выпущенного в трех книгах с приложением «Ключа»
П. М. Строева. - Кн. 1 : Тома I, II, III, IV. -М. : Книга, 1988.
17. Карамзин Н. М. История государства Россий-
ского. - Репр. воспр. изд. 5-го, выпущенного в трех книгах с приложением «Ключа»
П. М. Строева. - Кн. 2 : Тома V, VI, VII, VIII. -М. : Книга, 1989.
18. Карамзин Н. М. История государства Российского. - Репр. воспр. изд. 5-го, выпущенного
в трех книгах с приложением «Ключа» П. М. Строева. - Кн. 3 : Тома IX, X, XI, XII. -М. : Книга, 1989.
19. Зорин А. Л. Кормя двуглавого орла... Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII - первой трети XIX века. - М. : Новое литературное обозрение, 2001.
20. Уортман Р. С. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии : в 2 т. - Т. 2 : От Александра II до отречения Николая II. - М. : ОГИ, 2004.
21. Пестель П. И. Русская Правда или Заповедная Государственная Грамота Великаго Народа Российскаго, служащая Заветом для Усовершенствования Государственнаго Устройства России и содержащая Верный Наказ как для Народа, так и для Временнаго Верховнаго Правления // Восстание декабристов. Документы. - Т. 7. - М. : Госполитиздат, 1958.
22. Соловьев С. М. Сочинения : в 18 кн. - Кн. II.
- Т. 3-4 : История России с древнейших времен. - М. : Мысль, 1988.
23. Соловьев С. М. Сочинения : в 18 кн. - Кн. VII.
- Т. 13-14 : История России с древнейших времен. - М. : Мысль, 1991.
24. Перетяткович Г. И. Поволжье в XV и XVI веках (очерки из истории края и его колонизации).
- М. : Типогр. И. В. Грачева, 1877.
25. Перетяткович Г. И. Поволжье в XVII и начале XVIII века (очерки из истории колонизации края). - Одесса : Типогр. П. А. Зеленого, 1882.
26. Ешевский С. В. Русская колонизация СевероВосточного края // Вестник Европы. - 1866. -№ 1. - С. 211-263.
27. Ермолаев И. П. Проблема колонизации Среднего Поволжья и Приуралья в русской историографии (вторая половина XIX - начало XX вв.) : дис. . канд. ист. наук. - Куйбышев, 1966.
28. Зайцев А. В. Христианизация нерусских народов Среднего Поволжья в отечественной историографии: вторая половина XIX - начало XX в. : дис. ... канд. ист. наук. - Чебоксары, 2009.
29. Костомаров Н. И. Бунт Стеньки Разина: Исторические монографии и исследования. - М. : Чарли, 1994.
30. Мордовцев Д. Л. Самозванцы и понизовая вольница : в 2 т. - Т. 2 : Понизовая вольница.
- СПб. : Изд-е М. О. Вольфа, 1867.
31. Костомаров Н. И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей : в 3 т. -Ростов н/Д : Феникс, 1995.
32. Одесский М. П. Волга - колдовская река: от «Двенадцати стульев» к «Повести временных лет» // Геопанорама русской культуры: Провинция и ее локальные тексты / сост. В. Абашев, А. Белоусов, Т. Цивьян. - М. : Языки славянской культуры, 2004.
33. Мельников-Печерский П. И. В лесах : роман : в 2 кн. - Кн. 1. - М. : РИПОЛ, 1994.
34. Руцинская И. И. Образы поволжских городов в региональных путеводителях второй половины XIX - начала ХХ вв.: особенности саморе-
138
Волга и Поволжье на «ментальной карте» российского общества XIX - начала ХХ в.
презентации // Город и время : в 2 т. - Т. 1. -Самара : Книга, 2012. - С. 157-162.
35. Сидоров В. По России: путевые заметки и впечатления. От Валдая до Каспия. - Кн. 1 : Волга. - СПб. : Типография А. Катанского и К°, 1894.
36. Батуев А. Волга от Твери до Астрахани. - М. : Думнов В. В., 1915.
37. Черняева М. Когда и как стала Волга русской рекой. - М. : Типо-литогр. т-ва И. Н. Кушне-рев и К°, 1904.
38. Шелгунов Н. В. Очерки русской жизни. -СПб. : Изд-е О. Н. Поповой, 1895.
39. Монастырский С. И. Иллюстрированный спутник по Волге. - Казань : Типо-литогр. Ключникова, 1884.
139
