CC BY
163
С. Э. Зверев
ВОЕННАЯ РИТОРИКА РУСИ
SERGEY E. ZVEREV MILITARY RHETORIC OF RUSSIA
Сергей Эдуардович Зверев
Кандидат педагогических наук, преподаватель кафедры организации и методики образовательного процесса ВУНЦ ВМФ (ВМА им. Н. Г. Кузнецова) ► [email protected]
В статье рассматриваются история и отличительные особенности средневековой русской военной риторики. Обосновывается смена преобладающего в домонгольский период героического пафоса военных речей пафосом религиозным и постепенное перерастание его в пафос национальный в период борьбы с монголо-татарским игом. Отмечается следование русских полководцев определенному воинскому риторическому канону.
Ключевые слова: военная риторика, военная речь, пафос, воинский риторический канон.
In the article the history and peculiarities of the medieval Russian military rhetoric are studied. The change in heroic inspiration of pre-Mongol period of military oration and its graduated to the religious and national inspiration during the struggle against Mongols-tartars invaders is substantiated. The fact Russian military orations were organized according to the definite military rhetoric rules is observed.
Keywords: military rhetoric, military oration, military rhetoric rules.
Начиная с возникновения в конце Х — начале XI века русской литературы, в ее произведениях мы находим обращения военачальников перед сражением к войскам со словами ободрения.
Современному исследователю трудно, а порой и невозможно судить об исторической точности в передаче дошедших до нас текстов речей летописцами. Так, например, говорить об исторической точности текста легендарной речи князя Святослава, произнесенной им в сражении с византийцами при Доростоле (971), вряд ли допустимо, автора «Повести временных лет» отделяли от изображаемых им событий почти полтораста лет. Это типичный случай эпического отражения исторической действительности.
Подтверждает эту мысль, в частности, сюжетный ход с обманом в выплате неустрашимому князю-богатырю дани греками, которые «лживы и до наших дней», и прямым предательством русского князя болгарами, якобы сообщившими печенегам о малочисленности дружины при возвращении Святослава на Русь. Преданный царем (королем, императором) герой — чрезвычайно распространенный эпический образ у разных народов, начиная с Геракла у греков и заканчивая Зигфридом в древне-германском эпосе о нибелунгах. Причем Святослав у Нестора «предчувствует» свою смерть в лучших традициях героического эпоса: «Как бы не убили какой-нибудь хитростью и дружину мою и меня» [10: 87].
Таким образом, хрестоматийная речь Святослава может заинтересовать исследователя военной риторики разве что как характерный
образец использования русскими князьями героического пафоса в военных речах домонгольского периода. Поэтому, нам кажется, что версия речи Святослава на военном совете накануне решающего сражения с византийцами, приведенная Львом Диаконом, заслуживает, с определенными допущениями, больше доверия.
По версии византийского историка, современника Святослава, князь сказал своим воинам: «Погибла слава, которая шествовала вслед за войском росов, легко побеждавшим соседние народы и без кровопролития порабощавшим целые страны, если мы теперь позорно отступим перед ро-меями. Итак, проникнемся мужеством, [которое завещали] нам предки, вспомним о том, что мощь росов до сих пор была несокрушимой, и будем ожесточенно сражаться за свою жизнь. Не пристало нам возвращаться на родину, спасаясь бегством; [мы должны] либо победить и остаться в живых, либо умереть со славой, совершив подвиги, [достойные] доблестных мужей!» [6, т. 9: 7].
Сравним текст этой речи с содержанием «ободрения» других русских князей Мстислава Удатного и Владимира Псковского, обращенного к воинам перед одной из самых известных битв домонгольского периода между новгородцами и смолянами с одной стороны и суздаль-цами с другой на реке Липице (1216). «Начали Мстислав с Владимиром воодушевлять новгородцев и смолян, говоря: „Братья, мы вступили в эту сильную землю: станем же твердо, надеясь на Бога, не озираясь назад: побежав, не уйдешь. Забудем, братья, дома, жен и детей, а уж коли умирать — то, кто хочет пеший, кто хочет — на конях"» [11: 121-122].
За исключением возлагания упования на Бога князьями-христианами, эти речи весьма схожи «прагматичностью», заключенной в простой и ясной для воинов мысли: отступать некуда, остается победить или умереть. Во второй речи эта мысль выражена яснее и проще, поскольку основана повесть, по мнению Я. С. Лурье, на источниках, близких к князю Мстиславу Удатному.
Интересный материал для исследования военной риторики Руси представляет Галицко-Волынская летопись. Западная Русь из всех рус-
ских земель оказалась в наименьшей степени затронутой монголо-татарским нашествием, что позволяет судить по ее литературным памятникам о возможных путях развития Руси до монголов. На примере Галицкого княжества можно отметить особенности русской военной риторики, обусловленные соседством с западными народами, зачастую выступавшими не только противниками, но и союзниками русских князей. Так, например, великий князь Даниил Романович Галицкий (1201-1264), выступавший союзником краковского великого князя Болеслава Стыдливого (1225-1279) в походе против чехов (1254), вынужден был ободрять польских воинов. «И великий страх напал на ляхов. Приехал Даниил и сказал им: „Что вы ужасаетесь? Разве вы не знаете, что война не бывает без убитых? Разве вы не знаете, что натолкнулись на мужей и воинов, а не на баб? Если муж убит на войне, что за диво? Другие дома умирают без славы, а эти со славой умерли! Укрепите ваши сердца и поднимите оружие против врагов!"» [2: 327]. В этой военной речи заметно использование фигур риторики: риторические вопросы в сочетании с анафорой.
Мы бы рискнули предположить и умелый учет князем Даниилом различий русского и западного этоса в этой речи. В рассмотренных выше обращениях к русским воинам князя Святослава и речей князей в битве на Липице заметно преобладание пафоса героической смерти, который впоследствии многократно звучал на полях сражений на протяжении всей русской истории и воспроизводился в произведениях русской литературы; вспомним хотя бы знаменитое лермонтовское «Умремте ж под Москвой!». Этот пафос очень редко встречается в речах полководцев Запада; нет его и у Даниила Романовича, который, по словам летописца, «спешил и стремился воевать... и не было прежде в Русской земле никого, кто бы завоевывал Чешскую землю.»; речь князя построена на классическом героическом пафосе стяжания чести и славы.
Другой особенностью русского военного красноречия домонгольского периода является национальный пафос. Этому способствовало образование сильного государства Киевской Руси
в Х-Х1 вв. как необходимого условия формирования национального самосознания народа. Тема любви к Родине, тема национального характера проявляется на Руси даже в условиях раздробленности и княжеских феодальных междоусобиц в ХП-ХШ вв. В русской литературе эти темы мощно прозвучали в знаменитом «Слове о полку Игореве», которое само, как убедительно показал И. П. Еремин, может рассматриваться как «памятник художественного „торжественного" красноречия Киевской Руси» [4: 28]. Мы бы еще добавили: и памятник красноречия военного. «Братья и дружина! — обращается князь Игорь Святославич к воинам. — Лучше убитым быть, чем плененным быть; так сядем, братья, на борзых коней да посмотрим на синий Дон» [16: 375]. В речи князя слышен типично рыцарский героический пафос, которым восхищается и автор «Слова». Но он же, выступая радетелем за всю Русскую землю, устами великого князя Святослава Киевского восклицает: «Рано вы начали Половецкую землю мечами терзать, а себе искать славу. Не по чести одолели, не по чести кровь поганых пролили» [16: 381]. Содержание воинской чести видится автору «Слова» в служении князя-рыцаря всей Русской земле, без чего ни победы, ни жертвы не приносят чести.
Раннее развитие национального чувства на Руси и соответственно национального пафоса в военных речах объясняется вековой борьбой русских против кочевых народов Великой Степи, начавшейся задолго до нашествия монголов. Однако процесс складывания национального пафоса в русской военной риторике, к сожалению, был существенно отодвинут во времени монголо-татарским нашествием.
«Монголо-татарское нашествие, перешедшее затем в страшное иноземное иго, когда, по словам летописца, „и хлеб во уста не идешеть от страха", принесло жесточайший урон русской культуре... С середины XIII века основными жанрами русской литературы стали воинские повести, жития мучеников за веру, проповеди, взывавшие к нравственному очищению как залогу будущего освобождения», — писал Д. С. Лихачев [8: 5]. Этот страх вызвал ощущение зыбкости и эфемерности человеческого существования,
что повлекло значительное усиление религиозного чувства.
Влияние религиозности русского сознания сказалось на содержании русской военной риторики периода ХШ-Х1У вв., периодом борьбы с монголо-татарским игом. В это время в русской военной риторике сложился своеобразный канон, которому неукоснительно следовали либо все князья при обращении к войскам, либо летописцы при изложении исторических событий. В следовании канону нет значительных различий между летописной и житийной литературой.
Подготовка войска к сражению, в соответствии с каноном, начиналась с молитвы полководца перед войсками, причем молитвы гласной и публичной. Только после этой молитвы наступал черед обращения князя к войскам. Традицию следования этому канону заложил, очевидно, уже рязанский князь перед первым столкновением с татарами (1237), как изображает это «Повесть о разорении Рязани Батыем»: «И увидел князь великий Юрий Ингваревич братию свою, и бояр своих и воевод, храбро и мужественно скачущих, возвел руки к небу и сказал со слезами: „Изми нас от враг наших, Боже, и от восстающих нань из-бави нас, и покрый нас от сонма лукавнующих, и от множества, творящих беззаконие. Буди путь их тма и ползок". И сказал братии своей: „О государи мои и братия, если из рук господних благое приняли, то и злое не потерпим ли?! Лучше нам смертию славу вечную добыть, нежели во власти поганых быть. Пусть я, брат ваш, раньше вас выпью чашу смертную за святые божьи церкви, и за веру христианскую, и за отчину отца нашего великого князя Ингваря Святославича"» [12: 187].
«Житие Александра Невского» представляет речи полководца, в этом приближаясь к жанру воинской повести. Так, отправляясь на Невскую битву со шведами (1240), Александр, выйдя из соборной церкви Новгорода, «начал ободрять дружину свою, говоря: „Не в силе Бог, а в правде. Вспомним Песнетворца, который сказал: „Одни с оружием, другие на конях, мы же имя Господа Бога нашего призовем: они, поверженные, пали, мы же устояли и стоим прямо"» [5: 429]. Песнетворец, упоминаемый в «ободрении», —
ветхозаветный израильский царь Давид, автор псалмов, нашедших широкое употребление в богослужебной и личной молитвенной практике христианства. Псалмы, как можно видеть из молитвы рязанского князя, цитирующего псалом 19, служили основой воинских молитв.
В молитве Александра перед Ледовым побоищем (1242) мы также видим интересное переплетение сюжетов ветхозаветной и русской истории. «Суди меня, Боже, — воздев руки к небу, воззвал князь, — рассуди распрю мою с народом неправедным и помоги мне, Господи, как в древности помог Моисею одолеть Амалика и прадеду нашему Ярославу окаянного Святополка» [5: 433]. Имя киевского князя Святополка Окаянного (ок. 979-1019), погубившего впоследствии причтенных к лику святых князей Романа и Давида (Бориса и Глеба), было для русских людей символом предательства и нарушения божественной правды светского правления. Александра же после победы на Чудском озере автор «Жития» сравнивает со знаменитым ветхозаветным полководцем Иисусом Навином, при котором евреями была завоевана Палестина («Здесь прославил Бог Александра пред всеми полками как Иисуса Навина у Иерихона» [5: 435]).
Речи русских полководцев на Куликовом поле (1380) (сюжетом нескольких летописных повестей и литературных произведений первой четверти — середины XV в.) также демонстрируют следование указанному канону на всех этапах подготовки и развития сражения.
Принимая решение перейти Дон, великий князь московский прежде сотворил молитву «.Яви, боже, величие свое и ныне; Господи, перемени печаль мою на радость! Помилуй меня, как помиловал слугу своего Моисея. В горести душевной возопившего к тебе, и огненному столпу повелел ты идти перед ним, и морские глубины в сушу превратил, яко владыка и господь, ты страшное возмущение в тишину обратил», а затем обратился к войскам: «Пришол, братья, время брани нашей и настал праздник царицы Марии, матери божьей Богородицы и всех небесных чинов, госпожи всей вселенной, и святого ее Рождества. Если останемся живы — ради Господа, если умрем за мир сей —
ради Господа!» [15: 121]. Переправившись, как говорит нам летописная повесть, князь оградил себя крестом и помолился, говоря: «Помоги мне Господи, Боже мой, спаси меня милостью своею, виждь яко умножишася врази мои. (и далее текст псалма. — С. З.)» (Пс. 24: 19).
Любопытно, что уже тогда слова Александра Невского «Не в силе Бог, а в правде» широко цитировались; именно так аргументировали литовские князья свой совет великому князю Дмитрию перейти Дон и дать битву Мамаю. Этот же совет показывает, что речевое воздействие полководцев на войска рассматривалось в то время на Руси непременным атрибутом подготовки к сражению: «Тебе же, государю великому князю, ныне нужно забыть о смерти, смелыми словами речь говорить, чтобы от тех речей укрепилось войско твое (выделено нами. — С. З.)» [15: 163].
Князь так и поступил. После коленопреклоненной молитвы прямо перед черным знаменем большого полка, на котором было вышито изображение Спасителя, «сев на коня своего, стал он по полкам ездить с князьями и воеводами и каждому полку говорил: „Братья мои милые, сыны русские, все от мала до великого! Уже, братья, ночь наступила, и день грозный приблизился — в эту ночь бдите и молитесь, мужайтесь и крепитесь, Господь с нами, сильный в битвах. Здесь оставайтесь, братья, на местах своих, без смятения. Каждый из вас пусть теперь изготовится, ибо гости наши уже приближаются... и утром нам с ними пить общую чашу, друг другу передаваемую, ее ведь, друзья мои, еще на Руси мы возжелали. Ныне, братья, уповайте на Бога живого, мир вам пусть будет с Христом, так как утром не замедлят на нас пойти поганые сыроядцы"» [15: 167].
В день сражения князь, «воззрев на небо с мольбою и преисполнившись скорби, сказал словами псалма: „Братья, Бог нам прибежище и сила (Пс. 45: 2. — С. З.)"» [7: 123], и так обратился к войску, объезжая полки: «Отцы и братья мои, Господа ради сражайтесь и святых ради церквей и веры ради христианской, ибо эта смерть нам ныне не смерть, но жизнь вечная; ни о чем, братья, земном не помышляйте, не отступим ведь, и тог-
да венцами победными увенчает нас Христос-бог и спаситель душ наших» [15: 171].
Перед тем как битва вступила в основную фазу, великий князь, очевидно, обращаясь уже к воинам из своего непосредственного окружения, произнес краткое слово: «Вот уже гости приблизились и передают друг другу круговую чашу, первые уже испили ее, и возвеселились, и уснули, ибо уже время пришло, и час настал храбрость свою каждому показать» [15: 177]. Был у русских воинов и клич, с которым войска вступали в бой — «С нами Бог!», — и еще: «Боже христианский, помоги нам!» [Там же].
Текст летописной повести и литературный текст «Сказания о Мамаевом побоище» очень близки, что, как отмечал Я. С. Лурье, говорит о том, что их авторы, создавая свои произведения, пользовались одними и теми же источниками и свидетельствами очевидцев, что придает даже литературно обработанному тексту историческое правдоподобие. Эта точность следования историческим обстоятельствам битвы проявляется в подробностях. Так, автор «Сказания» всегда подчеркивает, что великий князь, произнося речи, объезжал полки вдоль линии боевого построения, ибо только в этом случае его речи могли быть услышаны растянувшимися поперек всего поля войсками. После эпизода с объездом войск повесть не забывает упомянуть о том, что князь, готовясь к бою, пересел на своего лучшего коня. Когда воины бросаются в бой, отмечается, что «стегнул каждый воин своего коня», а согласно мнению М. В. Горелика, русское войско на Куликовом поле состояло исключительно из конницы. Эти и многие другие важные исторические подробности придают повествованию определенную достоверность и заставляют всерьез рассматривать многочисленные речи персонажей «Сказания» как произведения военной риторики русского средневековья.
Следует отметить также традиционное звучание пафоса героической смерти в военных речах, произносившихся русскими на поле Куликовом.
Чем объясняется преобладание пафоса героической смерти на протяжении всего времени
борьбы русских с монголами? И почему мы не находим его в речах князя Александра Ярославича перед сражениями с западными рыцарями?
С одной стороны, можно считать, что присутствие этого вида пафоса в речах показывает всю необоримую силу монгольского нашествия, единодушно воспринимаемого современниками как гнев Божий. Военная опасность с Запада, как это следует из военных речей Александра Невского, не связывалась с угрозой неотвратимой гибели. Русские воины северо-западных княжеств, очевидно, были хорошо знакомы с боевыми качествами рыцарского войска и, скорее всего, не ставили их очень высоко. С таким врагом можно было бороться и побеждать; этим и объясняется преобладание героического пафоса в военных речах князя Александра.
С другой стороны, нельзя забывать, что княжеские дружинники на Руси и впоследствии поместное дворянство Московского государства так и не стали воинским сословием, подобным рыцарскому на Западе. Рыцарство как таковое оформилось, напомним, в результате завоевательных Крестовых походов, когда европейские народы жили в относительной безопасности от внешней агрессии и веками не испытывали всех ужасов истребительной войны на своей территории. В результате усилиями трубадуров в западной культуре сложился миф, значительно идеализирующий войну и характер воинского труда.
Совершенно иную картину мы наблюдаем на Руси. Русское воинство было вынуждено веками вести борьбу на своей территории, противостоя многочисленным, сильным и агрессивным соседям, воинам-кочевникам. Нашествие монголов привело фактически к полному уничтожению профессионального русского княжеского войска. Но более тяжелым было осознание невозможности выполнить воинский долг — защитить силой оружия народ от иноземных захватчиков. То, что определенная деморализация русского профессионального войска и падение его авторитета в глазах народа имели место, говорит былинный эпос. Самый могучий богатырь русских былин всегда «человек из народа», обороняющий власть, когда «русские богатыри со страху разбежались»,
т. е. разбежались именно княжеские дружинники, по долгу обязанные быть защитниками народа, как в былине «Илья Муромец и Идолище». Это унизительное сознание неспособности выполнить свой долг, соединенное с молчаливым осуждением и скепсисом народа, никак, конечно, не могло способствовать развитию гордого героического пафоса в княжеском сословии Древней Руси и в русской вооруженной силе. Оставалось доказывать, что при невозможности победить воины способны хотя бы умереть с честью, принести ту жертву «за други своя», которая превыше всяких других человеческих и воинских достоинств.
Все «внешнее» в свете пафоса героической смерти отходило на второй план. Русская воинская эмблематика так и не выросла в геральдику, а произведения жанра воинской повести в литературе оказались насквозь проникнутыми религиозным духом жертвенности. Стоит заметить, что попытки народа выполнить функции профессионального войска в столкновении с врагом, полагавшим, что «[величайшее] наслаждение и удовольствие для мужа состоит в том, чтобы подавить возмутившегося и победить врага, вырвать его с корнем и захватить все, что тот имеет; заставить его замужних женщин рыдать и обливаться слезами. [в том, чтобы] превратить животы его прекрасноликих супруг в ночное платье для сна и подстилку» [13, 2, 8], были равным образом обречены.
Нельзя сказать, чтобы рыцарские черты не развивались и в русском военном сообществе домонгольского периода. Образ Ярославны из «Слова о полку Игореве» — единственный романтический женский образ древнерусской литературы и эпоса. «Приключения» храброго князя Игоря воскрешают в памяти подвиги неудержимого и безрассудного Ричарда Львиное Сердце, кстати, его современника. Трудно отрицать в условиях тесных политических и династических контактов Руси домонгольского периода с Европой знакомство княжеского сословия, вообще образованных русских людей того времени, с Крестовыми походами, составлявшими канву истории европейского средневековья, и самим феноменом рыцарства. Отголоски этих явлений
доносят до нас русские былины и духовные стихи. Самым любопытным из последних является стих об Анике-воине, имя которого не случайно стало нарицательным в русской фразеологии.
В первых строках стих представляет нам храброго воина, «славного своею силою и опустошительными наездами, гордого, жестокого и самонадеянного» [9: 169]. Однако в ряду богатырей, равных ему силой: библейского Самсона и Святогора, Аника почему-то назван только воином.
Далее следует достаточно обычный для былин сюжетный ход: поиск молодцем к чему бы приложить силушку богатырскую. И вот здесь Аника исключительно оригинален и совершенно не похож на русских богатырей.
Как задумал Оника он ехать в Ерусалим-град: А хочет Оника Ерусалим-город взять, Божьи-ти церкви и под дым спустить, Святые иконы да копьем выколоть, Попов-патриархов под мець склонить, Христианскую веру да облатынити
(выделено нами. — С. З.), Злато-серебро телегами повыкатить... [1: 74].
Вместе с тем Аника — не заезжий удалец из Великой Степи, чьей целью обычно является убийство князя и «женитьба» на княгине, как, например, Кудреванищи, который
Хоцет князя Владимира под мець склонить <.> А как кнегиню Опраксею за себя хоцет взять
[1: 507].
Иногда былины еще определеннее указывают на «непотребство» степных хищников:
Сидит Издолишше поганое, На коленях держит матушку Апраксию, Руками бродит под подолами [14: 354].
Аника-воин отличается от них, как видим, прежде всего сребролюбием и желанием христианскую веру «облатынити». Из сказанного следует со всей очевидностью, что в Анике-воине русским народным сознанием отражен образ западного (латинского) рыцаря-крестоносца. Попутно заметим, что это допущение позволяет даже датировать возникновение стиха, которое, по всей видимости, могло произойти не раньше взятия крестоносцами Константинополя. Именно отсю-
да возникает это «смешение» названий городов и целей походов: после разорения и ограбления христианской православной столицы цель западного воинства в отношении святынь Гроба Господня и Иерусалима стала восприниматься на Руси как откровенно грабительская и прозе-литическая. Отражен в стихе и безрезультатный исход Крестовых походов, понимаемый как наказание за гордыню и самоуверенность.
Поехал Ника-воин в Ерусалим-град:
Победить и церкви ограбить.
Там Господень гроб на воздусях.
А Господь не допустил, вишь, —
И послал Смерть навстречу. [3: 477].
В схватке со Смертью, которая (редкий случай для русских былин, предпочитавших обходиться в этих случаях эвфемизмами) названа своим собственным именем, оказывается тщетной сила, рыцарская гордость и самонадеянная кичливость Аники-воина. Само описание Смерти как Чуда на конских ногах, с туловищем звериным и длинными волосами весьма напоминает дикого всадника. В этого своеобразного «кентавра» вполне мог трансформироваться образ монгольского кочевника, большую часть жизни, по свидетельствам современников, проводившего в седле. В этом сюжетном ходе, надо полагать, подспудно присутствует скрытая издевка над профессионализмом и сословной гордостью рыцарства, не сталкивавшегося с настоящей, действительно смертельной опасностью в лице монгольского нашествия, борьба с которым выпала на долю русского народа.
Итак, стих демонстрирует активное неприятие народным сознанием западной модели воинского сословия (рыцарства). Это скептическое отношение народа к профессиональному воинскому сословию и послужило, на наш взгляд, главной причиной того, что русское воинство раз и навсегда приняло эпитет «христолюбивого», а героический пафос в военных речах надолго уступил
место пафосу героической смерти.
***
В развитии военной риторики Руси мы видим очень интересную последовательную смену героического пафоса национальным, затем, в пе-
риод монголо-татарского нашествия, сменившимся пафосом религиозным. Возрождение национального пафоса в военных речах начинается со времени собирания русских земель вокруг Московского княжества и проявляется в речи великого князя Дмитрия Ивановича, обращавшегося к воинам не только традиционно «братья мои милые», но и особо выделяя «сыны русские».
Сложившийся в этот период воинский риторический канон сочетал обращение полководца к войску с жанром воинской молитвы, который почти всегда строился на псалмах, именах или сюжетах ветхозаветной истории.
Обращения к воинам, исполненные религиозного пафоса, лексики и фразеологии, мало чем отличались от жанра военной проповеди, распространенного в западной военной риторике. Русские военачальники обычно призывали воинов оставить заботы о земном существовании и «прошлой» жизни, очистить душу, настроить сознание на перенесение тягот воинской страды. Значительное место занимал и показ справедливости целей борьбы против врагов, в адрес которых распространенной практикой было применение инвектив. Эти инвективы также немало говорят о характере и степени опасности, которые те или иные противники представляли для русских. Против западных воинов, воспринимаемых как врагов веры, применялись возвышенно-религиозные инвективы (народ гордый, Амалик), в то время как против монголо-татар инвективы по большей части основывались на национально-бытовом неприятии (поганые сыроядцы, т. е. язычники, поедающие сырое мясо). Любопытно, что в русских воинских повестях о нашествии Мамая последний всегда упоминается с эпитетом «безбожный». Несмотря на то что Орда с первой четверти Х1У века уже была мусульманской, русское народное сознание по-прежнему воспринимало татар, как и во времена Батыя («безбожныя татарове»), язычниками.
Таким образом, религиозный пафос русских военных речей оказывается таковым только по форме, по духу же он значительно ближе к пафосу национальному. Народное сознание не случайно приписывало Мамаю замысел завоевания
территории Руси: «Я не хочу так поступить, как Батый, но когда приду на Русь и убью князя их. тут и осядем, и Русью завладеем.» [15: 135].
Однако в речах не наблюдается мотива разжигания ненависти к противнику. Дух русских военных речей возвышенно печален; он чем-то неуловимо напоминает народные песенные «страдания». Даже готовясь к схватке с татарами-сыро-ядцами, русский князь, видимо осознавая всю трагичность готовящегося массового человекоубийства, замечает: «... нам с ними пить общую чашу, друг другу передаваемую». Образ это восходит, очевидно, к евангельскому сюжету (Мф. 26: 39; Лк. 22: 42; Мк. 14: 36) о молении Христа перед вступлением на крестный путь: «Да минует меня чаша сия!» Подобное настроение очень характерно для русского военного человека средневековья. Еще в «Слове о полку Игореве», наряду с инвективами в адрес врагов «черный ворон, поганый половча-нин», встречается и горько-отстраненное «сватов напоили, и сами полегли.». Не в этой ли преимущественной нацеленности русских военных речей на подготовку души воина к вечности, а не на мобилизацию всех его духовных и физических сил на разгром врага заключается одна из причин такой высокой кровавой цены, которую вынуждена была платить Русь за свои победы? Об этом предоставляем судить читателю.
Чрезвычайно важно то, что, в отличие от западной практики подготовки войск к сражению, в русском войске не наблюдалось разделения речевых функций духовенства и военного командования. Нигде в источниках мы не находим упоминания о проповедях духовных лиц, как не находим указаний и на то, что священнослужители сопровождали войско в походе. Благословение великого князя московского Дмитрия Ивановича преподобным Сергием состоялось при выступлении войска в поход, а иноки Пересвет и Ослябя сражались в общем строю как простые ратники. Русские князья, в отличие от западных полководцев, объединяли в своем лице функции духовных и военных ораторов. Пример личного благочестия возгревал нравственное чувство в воинах, а личный пример полководца, стоявшего в первых рядах сражающихся, питал боевой дух войска
и подкреплял истинность сказанных им слов. Это, как правило, давало замечательные результаты.
Высокую эффективность русской военной риторики в деле религиозно-нравственного воспитания и формирования морально-боевого духа войск иллюстрирует тот факт, что русские, потеряв 5/6 всего войска [15: 187], не только сохранили боеспособность, но выстояли и одержали победу в Куликовской битве. Причем даже после такого изнурительного сражения воины, собираясь к знаменам, «шли весело, ликуя, песни пели: те пели богородичные, другие — мученические, иные же — псалмы, — все христианские песни (выделено нами. — С. З.)» [15: 185].
ЛИТЕРАТУРА
1. Архангельские былины и исторические песни, собранные А. Д. Григорьевым: В 3 т. Т. 3 / Под ред. А. А. Горелова. СПб., 2003.
2. Галицко-Волынская летопись // Памятники литературы Древней Руси: XIII век. М., 1981. С. 236-426.
3. Духовные песни Обонежья (По матер. экспедиций 1926-1932 гг.) / Публ. Л. И. Петровой // Из истории русской фольклористики. СПб., 1998. Вып. 4-5.
4. Еремин И. П. К вопросу о жанровой природе «Слова о полку Игореве» // Труды отдела древнерусской литературы. Т. 12. Изд-во АН СССР, 1956. С. 28-34.
5. Житие Александра Невского // Памятники литературы Древней Руси: XIII век. М., 1981.С. 426-440.
6. Лев Диакон. История / Пер. М. М. Копыленко. М., 1968.
7. Летописная повесть о Куликовской битве // Памятники литературы Древней Руси. XIV— середина XV века. М., 1981. С. 112-132.
8. Литература трагического века России // Памятники литературы Древней Руси: XIII век. М., 1981. С. 5-28.
9. Петрова Л. И. Стих об Анике-воине. Материалы к исследованию // Русский фольклор. Т. 33. СПб., 2008. С. 168-180.
10. Повесть временных лет // Памятники литературы Древней Руси. Начало русской литературы. XI — начало XII века. М., 1978. С. 23-279.
11. Повесть о битве на Липице // Памятники литературы Древней Руси: XIII век. М., 1981. С. 114-128.
12. Повесть о разорении Рязани Батыем // Памятники литературы Древней Руси: XIII век. М., 1981. С. 184-200.
13. Рашид ад-Дин. Сб. летописей. Т. 1. Кн. 2. М.; Л., 1952.
14. Свод русского фольклора: В 25 т. Былины Печоры. Т. 1. СПб.
15. Сказание о Мамаевом побоище // Памятники литературы Древней Руси. XIV— середина XV века. М., 1981. С. 132-190.
16. Слово о полку Игореве // Памятники литературы Древней Руси: XII век. М., 1980. С. 373-389.
