CC BY
93
Разновидностью антитезы является оксюморон. «Оксюморон - это семантическая фигура речи, состоящая в соединении двух понятий, противоречащих друг другу, логически исключающих одно другое» [5, с. 175]. Этот художественный приём позволяет особенно наглядно и выразительно показать диалектическую сущность того или иного явления, сложность и противоречивость описываемого факта, создать новое, яркое, запоминающееся понятие, впечатление.
Весь мир, в трактовке Гроссмана, построен по закону оксюморона, когда соединяется несоединимое, но это не органическое единство, а беспорядочный микс, каша, первобытный хаос, куда в одну топку всё брошено войной: «Лунный свет, мерное величавое движение вооруженных подразделений, чёрные могучие грузовики, заячье постукивание ходиков на стене, замершие на стуле кофточка, лифчик, чулки, теплый запах жилья, - всё несоединимое соединилось» [4, с. 151].
Олицетворением и творцом хаоса войны является в романе Гитлер, о ком автор пишет также языком оксюморонов: «В Гитлере ... непонятным образом соединялось несоединимое, - он был главой мастеров - сверхмехаником, шеф-монтером, обер-мастером, обладавшим высшей логикой, высшим цинизмом, высшей математической жестокостью, даже по сравнению со всеми своими ближайшими помощниками, вместе взятыми. И в то же время в нём была догматическая исступленность, фанатическая вера и слепота веры, бычья нелогичность, которые Лисс встречал лишь на самых низких, полуподвальных этажах партийного руководства» [4, с. 365].
Гроссман ратует за единство, но с сохранением самости, непохожести. Только объединение равных личностей, а не «живая сила» - толпа из рабов и слуг со сломанными хребтами и изначальной установкой на подчинение, поражение - способно осилить врага, о чём рассуждает один из любимых героев Гроссмана Новиков.
Связь всего сущего, невидимые нити взаимной помощи и ежечасных побед в тылу и на фронте становятся верным залогом грядущей победы над фашизмом, и это философское озарение Гроссмана становится лейтмотивом всей книги. Осознав причины, приведшие наш народ к победе, автор приближается и к пониманию жизни в целом - жизни как воплощенной фигуре оксюморона - соединению, казалось бы, несоединимых понятий - счастья, свободы и горя: «Все, казалось, преобразилось, все соединилось в единстве, все рассыпанное, - дом, мир, детство, дорога, стук колёс, жажда, страх и этот вставший в тумане город, эта тусклая красная заря, все вдруг соединилось - не в памяти, не в картине, а в слепом, горячем, томящем чувстве прожитой жизни. Здесь, в зареве печей, на
Библиографический список
лагерном плацу, люди чувствовали, что жизнь больше, чем счастье, - она ведь и горе. Свобода не только благо. Свобода трудна, иногда и горестна - она жизнь» [4, с. 408].
В интерпретации Гроссмана, главной силой, противостоящей злу и насилию, является любовь; именно она воссоединяет разрозненное, разрушенное и возвращает «чувство жизни», и об этом автор также говорит языком оксюморонов: «Людмила Николаевна словно соединила в своём сердце всё, что казалось несоединимым. Её любовь к Виктору Павловичу, её тревога за него и её злоба против него. Толя, который ушёл, не поцеловав девичьих губ, и лейтенант, стоявший на мостовой. И чувство жизни, бывшей единственной радостью человека и страшным горем его, наполнило её душу» [4, с. 446].
За пониманием жизни приходит и постижение смерти, столь же неоднозначной и разноликой, - смерти, которая «стала своей, компанейской»; которая в войну «делала своё будничное дело», запросто, играючи, вырывая людей из жизни; которая ежечасно открывала людям «свою будничность, детскую простоту» [4, с. 410].
Оксюмороном в романе предстаёт сама связь жизни и смерти, когда, например, живые слушают сводку по радио о долгожданном наступлением советских войск и обострённо ощущают связь друг с другом, с солдатами на фронтах, со всеми убитыми: «Люди стояли молча и плакали. Невидимая чудная связь установилась между ними и теми ребятами, что, прикрывая лицо от ветра, шли сейчас по снегу, и теми, что лежали на снегу, в крови, и темным взором прощались с жизнью» [4, с. 460].
Таким образом, соотнесение контрастных начал проявляется почти в каждом компоненте романа-эпопеи Гроссмана «Жизнь и судьба», начиная с названия книги и продолжаясь в предметной изобразительности, образной системе, речевых формах, композиции, поэтических средствах, формах психологизма.
Антитеза у Гроссмана становится главным принципом построения не только отдельных частей, но и всего романа в целом. Основное значение, которое несёт в себе антитеза в исследуемом произведении, - это свидетельство тотального раскола, потери цельности как на уровне социально-историческом (личность - государство, человек - фашизм), так и экзистенциальном, моральном, философском (раскол внутри человеческой души).
Что же касается оксюморона, то использование его Гроссманом закономерно, так как в основе его концепции человека и эпохи - противоречие, разлад, трагические контрасты. В интерпретации автора, сама жизнь построена по принципу оксюморона, когда непостижимым образом соединяется несоединимое.
1. Бочаров А. Василий Гроссман. Жизнь, творчество, судьба. Москва: Советский писатель, 1990.
2. Ланин Б.А. Идеи «открытого общества» в творчестве Василия Гроссмана. Москва: Магистр, 1997.
3. Хализев В.Е. Теория литературы. Москва: Высшая школа, 2002.
4. Гроссман Василий. Жизнь и судьба. Москва: Книжная палата, 1989.
5. Розенталь Д.Э. Словарь-справочник лингвистических терминов. Москва: Просвещение, 1985. References
1. Bocharov A. Vasilij Grossman. Zhizn', tvorchestvo, sud'ba. Moskva: Sovetskij pisatel', 1990.
2. Lanin B.A. Idei «otkrytogo obschestva» v tvorchestve Vasiliya Grossmana. Moskva: Magistr, 1997.
3. Halizev V.E. Teoriya literatury. Moskva: Vysshaya shkola, 2002.
4. Grossman Vasilij. Zhizn'isud'ba. Moskva: Knizhnaya palata, 1989.
5. Rozental' D.'E. Slovar'-spravochniklingvisticheskih terminov. Moskva: Prosveschenie, 1985.
Статья поступила в редакцию 26.02 19
УДК 811.13 (04)
Artyna M.K., Cand. of Sciences (Philology), senior lecturer, Head of Foreign Languages Department, Tuvan State University (Kyzyl, Russia),
E-mail: mirartyna@yandex.ru
INNER SPEECH AS AN ASPECT OF VERBAL AND COGITATIVE ACTIVITY IN MODERN LINGUISTICS. The article considers a problem of anthropocentric approach to language learning, to its psycho-mental manifestations at the preliminary intellectual stage of speech utterance. The author raises a problem of possible representation for mental sphere of human speech activity by linguistics means, using date of allied sciences, such as psycholinguistics, as an explanatory material. Having posed the problem, the author gives its preliminary theoretical foundation examining the stages of development from the dichotomy "language" - "speech" to the modern understanding of verbal and cogitative activity based on the triunity of levels "language" - "intermediate language" - "speech", where linguists develop the middle level within the terminological apparatus of modern linguistics. The latter is the main task of research in this area, some practical attempts to solve this problem by means of modern linguistic science are presented in this article.
Key words: speech activity, verbal and cogitative activity, intermediate language, speech, thinking, language personality.
М.К. Артына, канд. филол. наук, доц., зав. каф. иностранных языков, Тувинский государственный университет, г. Кызыл, E-mail: mirartyna@yandex.ru
ВНУТРЕННЯЯ РЕЧЬ КАК АСПЕКТ РЕЧЕМЫСЛИТЕЛЬНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ В СОВРЕМЕННОЙ ЛИНГВИСТИКЕ
Настоящая статья рассматривает проблему антропоцентрического подхода к изучению языка, к его психо-ментальным проявлениям на уровне предре-чевого этапа речевого высказывания. Автор задаётся проблемой возможной репрезентации ментальной сферы речевой деятельности человека языковыми средствами, используя при этом данные смежных наук, таких как психолингвистика, в качестве объяснительного материала. Поставив проблему автор
даёт её предварительное теоретическое обоснование, рассмотрев стадии развития от дихотомии «язык» - «речь» до современного понимания речемыс-лительной деятельности на основе триединства уровней «язык» - «промежуточный язык» - «речь», где срединный уровень лингвисты разрабатывают в рамках терминологического аппарата современного языкознания. Последнее является основной задачей исследований данного направления, некоторые практические попытки решения данной проблемы средствами современной лингвистической науки представлены в настоящей статье.
Ключевые слова: речевая деятельность, речемыслительная деятельность, промежуточный язык, речь, мышление, языковая личность.
К середине XX века наука убедительно доказала взаимосвязь мышления и речи, что заставило многих лингвистов отказаться от понимания языка только как знаковой системы и обратиться к нему как к феномену психики, поскольку «анализ языка только как знаковой системы в полном отрыве от внутреннего мира его носителей оказывается не более, чем научной абстракцией» [1, с. 9].
Значительное влияние на распространение новых взглядов в лингвистике оказали труды швейцарского учёного Ф. де Соссюра (F. de Saussure). В 1916 году выходит его знаменитый «Курс общей лингвистики» («Cours de linguistique générale»), посмертное издание, в котором были заложены основы семиологии и структурной лингвистики. Соссюр вводит дихотомию «язык» (langue) -«речь» (parole), которые являются составными частями речевой деятельности (langage) человека. Язык он представляет как систему знаков, речь - как «индивидуальный акт воли и понимания» (говорение), а речевую деятельность, или речевой акт, - как сложное целое, состоящее из явлений, вторгающихся в несколько областей - в психику, так как определённые понятия порождают в мозгу соответствующие акустические образы, затем следует физиологический процесс (передача импульсов, соответствующих определённым образам, от мозга к органам речи), который заканчивается физическим процессом, или «вибрацией звуков».
Впоследствии Постав Гийом (1992) уточнил термин «речь», разграничив понятия «parole» и «discours»: в первом случае имеется в виду «виртуальное говорение» (parole virtuelle) или нефизическое говорение, мысленная речь, во втором - физическое, реальное говорение (parole effective). В рамках настоящего исследования мы принимаем точку зрения, согласно которой под речью подразумевается результат акта речи, его материальное воплощение в виде звукового исполнения (exécution phonatoire) или письменного текста, что подразумевалось Пийомом под термином «discours». Определение речи до сих пор не устоялось, под ней часто подразумевают и сам процесс говорения, и одновременно его результат: «Речь - конкретное говорение, протекающее во времени и облеченное в звуковую (включая внутреннее проговаривание) или письменную форму Под Р понимают как сам процесс говорения (речевую деятельность), так и его результат (речевые произведения, фиксируемые памятью или письмом)» [2, с. 414]. Часть лингвистов не согласна с такой точкой зрения, считая, что речь - это, прежде всего, реально наблюдаемый результат акта речи, т.е. «набор реализаций языковой системы» [3, с. 22 - 23].
На необходимость «психофизиологического» подхода к изучению языка указывал также академик Л.В. Щерба в своей статье «О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании» (1931). Как известно, он выделил три аспекта языковых явлений - речевую деятельность, под которой учёный понимал процессы говорения и понимания, при этом процесс понимания является, по его мнению, не менее активным, чем процесс говорения; затем языковую систему, то есть словарь и грамматику; и, наконец, языковой материал - «совокупность всего говоримого и понимаемого в определённой обстановке в ту или другую эпоху жизни данной общественной группы» [4, с. 25].
На современном этапе речевая деятельность представляется не просто как процесс коммуникации, т.е. «процесс передачи кодированного сообщения от одного индивида к другому», но, прежде всего, как «деятельностное» представление глобальной речи, утверждает А.А. Леонтьев, поясняя: «Деятельность имеет три стороны: мотивационную, целевую и исполнительную. Она рождается из потребности. Далее, используя социальные средства, знаки, мы планируем деятельность, ставя её конечную цель и намечая средства её осуществления. Наконец, мы осуществляем её, достигая намеченной цели. Единоличный акт деятельности есть единство всех трёх сторон. Он начинается мотивом и планом и завершается результатом, достижением намеченной вначале цели; в середине же лежит динамическая система конкретных действий и операций, направленных на это достижение» [5, с. 25 - 26].
Сфера устной речи достаточно хорошо представлена в лексикографии различных языков, однако речемыслительный аспект деятельности человека ещё недостаточно изучен. Поэтому актуальными и интересными представляются те исследования, в которых авторы обращаются к психо-ментальной стороне ре-чемыслительной деятельности человека. Л.Ю. Стойкович применяет концеп-то-фреймовый подход к описанию глаголов речепроизводства (противопоставленных глаголам речевосприятия) на базе теории речевых актов. Под глаголами речепроизводства подразумеваются те глаголы, которые обозначают речевое действие, имеющее целью передачу сообщения и/или когнитивное воздействие на реципиента. Эти глаголы отражают как физические действия, так и ментальную деятельность, благодаря чему они поддаются фрейм-описанию, основными пунктами которого являются агенс как активное начало, имеющий определённый мотив и цель и обладающий способностью к совершению действия, а также его планированию и коррекции, прогнозированию и оценке результата.
О регулярном использовании глаголов говорения, наряду с глаголами знания и восприятия, в качестве «нетипичной» для них функции описания хранения и воспроизведения информации из памяти сообщает в своём исследовании
Л.Н. Ребрина, подтверждая тем самым вывод о широких возможностях и разнообразии функций глаголов речи (говорения).
Теоретические труды ведущих отечественных и зарубежных учёных - лингвистов, психолингвистов, когнитивистов конца XX - начала XXI вв. - изобилуют выводами о мыслительном характере протекания речевой деятельности человека. В докторской диссертации Л.П. Рыжовой (2005), посвящённой историко-э-пистемологическому изучению прагмалингвистической ситуации во французском языкознании второй половины XX столетия, в результате проведённого анализа основных течений во французской прагмалингвистике, делается вывод об утверждении в ней точки зрения, согласно которой акт высказывания функционирует на границе между языковой системой и речью, между мышлением и выражением мышления в языке. Автор пишет в своих положениях: «Подход к языку как системе и деятельности способствовал выявлению и описанию субъективности как его фундаментального свойства и развитию приоритетного во французском языкознании XX века аспекта лингво-семиотических исследований: "субъективность в языке", "человек в языке". Эволюция подходов от рассмотрения говорящего человека как субъекта мыслительной деятельности к его рассмотрению в качестве субъекта коммуникации подтверждает концептуальное единство в понимании категории субъективности и обосновывает эпистемологическую преемственность французской лингвистики. Указанный угол зрения открывает важную исследовательскую перспективу: движение от внешних форм языковой коммуникации к внутреннему миру субъектов, владеющих языком, порождающих и понимающих его дискурсы, мотивы, цели и смыслы речевых действий субъекта» [6, с. 8].
Во французской художественной прозе выделяется возможность выделения внутреннего мира персонажей посредством внутреннего монолога, а именно двух типов внутреннего монолога: субъективированного (от 1-го лица) и объективированного (от 3-го лица). В статье Ю.Д. Оюна «Композиционные формы внутреннего монолога во французской художественной прозе» в качестве лингвистических средств реализации художественно-языкового приёма внутреннего монолога рассматривается «стилистически маркированные языковые единицы, которые семантически, грамматически или ассоциативно указывают на наличие внутреннего монолога в авторском повествовании и могут быть соотнесены с позицией субъекта внутренней речи» [7, с. 186].
В зарубежной литературе, посвящённой проблемам прагматики, встречается термин, который дословно означает «думание через рот / thinking through the mouth» [8, с. 35]. Толчком для возникновения данного термина, пишет И. Маркова, явилось известное утверждение А. Эйнштейна о существовании двух видов думания: с одной стороны в виде чувственно-перцепционных ментальных впечатлений и операций памяти, никак не связанных с процессом коммуникации, а с другой - наличие концептуального думания, напрямую связанного с процессом коммуникации. Концепты, по его утверждению, всегда связаны с воспроизводимыми знаками, то есть со словами.
Постепенно учёные пришли к выводу, что думание как элемент сознательного в психике человека, вкупе с бессознательным (что привело к появлению термина «невербальное мышление»), представляет собой феномен, представляющий интерес не только для таких специфических областей человеческого знания, как философия, психология или психиатрия (лингвопатология), но и собственно для лингвистики.
Постановку данной проблемы чётко сформулировал Ю.Н. Караулов, чьи исследования в области структурной организации языковой личности, привели его к созданию трёхуровневой системы, состоящей из вербализованной и не-вербализованных частей. Вербализованную часть он относит к сфере языкового сознания, о природе которого можно получить через изучение его вербальных манифестаций. Это, по его уточнению, относится к «первому, вербально-семан-тическому уровню в структуре языковой личности, предполагающего для носителя нормальное владение естественным языком, а для исследователя - традиционное описание формальных средств выражения определённых значений» [9, с. 5].
Сложнее с двумя другими уровнями, когнитивным и прагматическим, которые охватывают интеллектуальную и мотивационную сферы личности. По мнению учёного, бесспорным является тот факт, что индивидуум не осознаёт ряд собственных мотивов, установок, целей и интенциональностей, как и ряд грамматических законов, правил и структур. «Коль скоро они не проходят через сферу индивидуального сознания, они могут оставаться и невербализованными в структуре данной языковой личности» [10, с. 91]. Триединство уровней образует своеобразное среднее звено, сферу знаний о мире, или тезаурус личности.
Плодом размышления автора является вывод о наличии специфического связующего звена между этими тремя уровнями в виде промежуточного языка. Что представляет собой промежуточный язык? Сам термин, по признанию автора, навеян идеями Н.И. Жинкина и служит для обозначения им явления, которое стоит между звуковой, внешней речью и специфическим языком мозга в процессах интеллектуальной или речемыслительной деятельности. При этом, замечает
он, языком мозга занимаются психологи, нейропсихологии и физиологи, тогда как звуковой речью - лингвисты.
Выдвинутая Ю.Н. Карауловым гипотеза о существовании промежуточного языка как предмета исследования, прежде всего, для лингвистов, ждёт своего подтверждения. Причиной задержек в подобного рода исследованиях учёный объясняет существованием трудностей логического, методологического и методического плана: первые вызваны индивидуально-субъективным характером природы единиц промежуточного языка, что ведёт к невозможности их выделения и структурирования, вторые вызваны стойким убеждением в знаковой природе единиц этого языка, что само по себе достаточно сомнительно и также не способствует их систематизации, и наконец, недостаточность и неэффективность экспериментальных методик его изучения.
Ю.Н. Караулов убежден, что рассмотрение процессов речемыслительной деятельности человека возможно, в первую очередь, с точки зрения лингвистической науки, таким образом изучение мозговых процессов человека не является прерогативой лишь таких наук, как нейролингвистика, психолингвистика или лингвопатология.
Идея промежуточного языка созвучна этапу «мысленного видения», который порождает следующий этап «мысленного высказывания» согласно представлениям Г. Гийома о структурной организации речевого высказывания: «В глубине нас структура языка представляет собой возможность мысленного видения, которую язык, стремясь к необходимости и достаточности, переводит в возможность устного или письменного высказывания, затем в действительную устную или письменную речь» [11, с. 22].
Определённое продвижение в исследованиях речемыслительной деятельности характерно для когнитивной лингвистики в России и за рубежом. Н.Ф. Алефиренко отмечает, что на новом этапе своего развития когнитиви-стика переосмыслила предмет своего изучения, что выразилось в её переводе с дихотомического основания (язык - мышление) на трихотомическое (язык - мышление - сознание): «Если дихотомическая субпарадигма мента-лингвистики сосредотачивалась на вербализации представлений и понятий, то трихотомическая субпарадигма обращена к речедеятельностным процессам, структурирующим знания не только в представления и понятия, но и в более сложные образования: сцены, сценарии, эпизоды, фреймы, прототипы, пропозиции и другие форматы знания. Способы и средства их вербализации языковыми знаками прямой и непрямой номинации - предмет когнитивной лингвистики» (12, с. 8).
Эгоцентрический аспект речемыслительной деятельности во фразеологии является предметом изучения Н.Н. Кирилловой (2005). Термин «сознание» понимается ученым не в классической психологической трактовке как осознание чего-то, что находится вне его, а наоборот, как «глубинную» реальность, хранимую в недрах человеческого подсознания. Эта реальность, по мнению исследователя, передаётся не посредством языка прямой номинации, а языком метафор, богатым источником которого является язык Пруста.
В работах по фразеологии на сегодняшний день имеются лакуны или, по меньшей мере, недостаточная изученность процессов речемыслительной деятельности. Между тем, конкретной постановкой данного вопроса учёные занялись уже с 70-80-х гг. прошлого века и определённые успехи в этом направлении были достигнуты в рамках когнитивной лингвистики, в частности, в области когнитивной фразеологии (работы Н.Ф. Алефиренко).
Библиографический список
В настоящем диссертационном исследовании за основу нами взята гипотеза Ю.Н. Караулова о наличии некоего промежуточного языка, выступающего в качестве своеобразного скрепляющего звена между планом вербальных манифестаций в языке и сферой мозговых процессов. Поскольку последнее изучается специфическими отраслями научного знания, то для нас интерес в лингвистическом плане представляет внешняя речь (вербализованная часть) и та нейтральная область, которая является пограничной зоной между вербализованным этапом в речи и невербализованным. В качестве материала исследования мы предлагаем фразеологизмы французского языка, в семантике которых может отражаться данный аспект речемыслительной деятельности человека.
Одной из наиболее изученных областей в лингвистике, к которой часто обращаются фразеологи, является семантическое поле «Речевая деятельность». Давно известно, что в отличие от лексики, которая покрывает практически все пространство знаний о мире, фразеология имеет в этом смысле избирательный характер, затрагивая главным образом, сферы психических проявлений человека, к которым и относится речевая, а точнее, речемыслительная деятельность человека.
Во фразеографической практике последних лет наметился поворот от традиционно-семантических исследований в области речевой деятельности (предполагавшей, как правило, изучение эксплицитно выраженных форм речи) к изучению речемыслительной деятельности, понятия более широкого, включающего изучение также ментальных процессов человека, в том числе и в процессах порождения и восприятия речи. Порождение речи, как известно, включает в себя не только интеллектуальные процессы, но и психическую сферу человека, куда входят такие процессы, как восприятие, память, мышление, воображение, внимание. Необходимо отметить, что этот аспект уже сравнительно давно и плодотворно изучается в трудах по описанию лексического уровня языков (см., например, труды Л.М. Васильева о речемыслительном характере глаголов в русском языке, М.И. Кролль о глаголах речевой деятельности, а также др. учёных), в то время как во фразеологии, к сожалению, данная проблема пока ещё не получила должного освещения, исключением являются труды А.М. Эмировой (на материале русской идиоматики).
В настоящее время все больше и больше появляется работ, в которых ре-чемыслительный аспект изучается в рамках лингвистической науки. В своих исследованиях по фразеологии (на материале французского языка) мы также предприняли попытку описать фразеологизмы, которые обозначают речевой акт как мыслительный, а точнее ту «пограничную» зону между его сознательным и бессознательным, названную «промежуточным языком» (термин Ю.Н. Караулова), с максимальной опорой на лингвистические средства. Отобранный фразеологический материал позволил нам выделить речевой акт молчания и эксплицирование пресуппозиции речевого акта (фразеологизмы со значением 'проговориться').
«Они, как выяснилось, характеризуются такими параметрами речевого акта, как наличие локутивных фонетических признаков, иллокуции (интенцио-нальности) и перлокутивного эффекта, а также отражают в своем значении такие специфические процессы ментально-психической природы, как например, кратковременную потерю памяти или хезитационные паузы» [13, с. 118]. В результате проведённого исследования мы выяснили, что фразеологические единицы могут быть предложены в качестве того материала, на котором можно изучить отражение мыслительного аспекта речевого акта, а именно в речевом акте молчания и в выражениях со значением преднамеренной/непреднамеренной выдачи информации.
1. Фрумкина РМ. Психолингвистика: что мы делаем, когда говорим и думаем. Москва: ГУ ВШЭ, 2004.
2. Лингвистический энциклопедический словарь. Москва, 2002.
3. Слюсарева Н.А. Теория Ф. де Соссюра в свете современной лингвистики. Москва: Едиториал УРСС, 2004.
4. Щерба Л.В. О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании. Языковая система и речевая деятельность. Москва, 2007: 24 - 39.
5. Леонтьев А.А. Язык, речь, речевая деятельность. Москва: КомКнига, 2005.
6. Рыжова Л.П. Становление прагматического направления во французском языкознании. Автореферат диссертации ... доктора филологических наук. Москва, 2005.
7. Оюн Ю.Д Композиционные формы внутреннего монолога во французской художественной прозе. Казанская наука. 2018; 12: 185 - 187.
8. Markova I. Dialogicality as an Ontology of Humanity. Pragmatics & Beyond New Series. Amsterdam (Philadelphia), 2003: Vol. 116: 29 - 51.
9. Караулов Ю.Н. Предисловие. Русская языковая личность и задачи её изучения. Язык и личность. Москва: Наука, 1989.
10. Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. Москва: URSS, 2007.
11. Гийом Г Принципы теоретической лингвистики. Москва: Прогресс, 1992.
12. Алефиренко Н.Ф. Фразеология и когнитивистика в аспекте лингвистического постмодернизма. Белгород: Изд-во БелГУ 2008.
13. Артына М.К. Фразеология французского языка в свете теории речевых актов. Кызыл: Изд-во ТувГУ, 2016.
References
1. Frumkina R.M. Psiholingvistika: chto my delaem, kogda govorim i dumaem. Moskva: GU VSh'E, 2004.
2. Lingvisticheskij 'enciklopedicheskij slovar'. Moskva, 2002.
3. Slyusareva N.A. Teoriya F. de Sossyura v svete sovremennoj lingvistiki. Moskva: Editorial URSS, 2004.
4. Scherba L.V. O troyakom aspekte yazykovyh yavlenij i ob 'eksperimente v yazykoznanii. Yazykovaya sistema irechevaya deyatel'nost'. Moskva, 2007: 24 - 39.
5. Leont'ev A.A. Yazyk, rech', rechevaya deyatel'nost'. Moskva: KomKniga, 2005.
6. Ryzhova L.P. Stanovlenie pragmaticheskogo napravleniya vo francuzskom yazykoznanii. Avtoreferat dissertacii ... doktora filologicheskih nauk. Moskva, 2005.
7. Oyun Yu.D. Kompozicionnye formy vnutrennego monologa vo francuzskoj hudozhestvennoj proze. Kazanskaya nauka. 2018; 12: 185 - 187.
8. Markova I. Dialogicality as an Ontology of Humanity. Pragmatics & Beyond New Series. Amsterdam (Philadelphia), 2003: Vol. 116: 29 - 51.
9. Karaulov Yu.N. Predislovie. Russkaya yazykovaya lichnost' i zadachi ee izucheniya. Yazyk i lichnost'. Moskva: Nauka, 1989.
10. Karaulov Yu.N. Russkijyazykiyazykovaya lichnost'. Moskva: URSS, 2007.
11. Gijom G. Principy teoreticheskojlingvistiki. Moskva: Progress, 1992.
12. Alefirenko N.F. Frazeologiya i kognitivistika v aspekte lingvisticheskogo postmodernizma. Belgorod: Izd-vo BelGU, 2008.
13. Artyna M.K. Frazeologiya francuzskogo yazyka v svete teorii rechevyh aktov. Kyzyl: Izd-vo TuvGU, 2016.
Статья поступила в редакцию 27.02.19
УДК 82
Astashchenko E.V., Cand. of Sciences (Philology), Maxim Gorky Literature Institute, Moscow State University of Civil Engineering (Moscow, Russia),
E-mail: yunna_sorokopud@mail.ru
THE APOCRYPHAL GOSPEL IN THE UNACKNOWLEDGED PROSE OF RUSSIAN AUTHORESSES AT THE BEGINNING OF XX CENTURY. There are many unacknowledged authoresses at the beginning of XX century, who wanted to be far from main stream and that was why their life and arts were the phase-conjugate mirror of the Apocryphal Gospel. Little Vera Zhukovskaya had the Orthodox confession of faith and she wanted over the time of her life to be faithful to Russian way and authentic, Anna Mar and Nina Petrovskaya chose a subject for an adoration in the Catholicity, Augusta Damanskaya knew and reconsidered Protestantism in their fiction prose. Each of the writers was distinguished by a particular uniqueness and reflect the original Outlook on life. In women's prose of Russia in the early XX century, the search for new opportunities for faith was due to emancipation, which stirred up the religious freedom of woman.
Key words: piety, Apocryphal Gospel, evangelic icons, gender, literary canon, modern, art nouveau.
Е.В. Астащенко, канд. филол. наук, преп. Московского государственного строительного университета, докторант Литературного института
имени А.М. Горького, г. Москва, E-mail: yunna_sorokopud@mail.ru
НОВОЗАВЕТНЫЕ АПОКРИФЫ В НЕПРИЗНАННОЙ ЖЕНСКОЙ ПРОЗЕ
Непризнанные писательницы начала XX века особенно сильно тяготели к неофициальной, далекой от генеральной линии культуре - апокрифической в прямом и сегодняшнем смысле слова. В запечатлении Образа образов своего мировоззрения - Нового Завета - на материале окружающей действительности В. Жуковская опиралась на православную, Анна Мар и Н. Петровская - на католическую, А. Даманская - на протестантскую, Н. Санжарь - на секулярную общегуманистическую традицию, однако стремление решить вечные вопросы в пользу светлого начала объединяет их и формирует единое стилевое пространство эпохи модерна, где индивидуален каждый новый почерк. Работа каждой из писательниц отличался особой уникальностью и отражал оригинальный взгляд на жизнь. В женской прозе России начала XX века поиск новых возможностей веры был обусловлен эмансипацией, всколыхнувшей и религиозное свободомыслие женщины.
Ключевые слова: религиозность, апокрифичность, евангельские образы, гендер, литературный канон, модерн.
Неотрывное от мифа, сказки, загадки, апокрифическое творчество оформляется в буквальном смысле индивидуальным почерком. Можно считать его прообразом художества как такового - «мифического процесса, но только его область - не массовое, а личное сознание» [1, с. 509.]. С другой стороны, именно для авторов эпохи модерна характерна чуткость, порой подвластность коллективным «веяниям». Художнический интерес к апокрифам воспламенился в революционное время - с его неизбежным вольным или невольным погружением в гущу мятежной народной жизни и утратой традиционных религиозных ориентиров. Именно в женской прозе «взвихренной Руси» поиск иных, веками дремавших и только нарождающихся, возможностей веры подготовлен также эмансипацией, всколыхнувшей и религиозное свободомыслие женщины, в которой церковь традиционно поощряла, прежде всего, смиренномудрие, не законодательное, а подчиненное положение в иерархии. Апокрифы, полные тайн, чудес, вольной вариативности евангельских сюжетов и главное - неотъемлемые в основной среде бытования от жизнетворчества, определяют проблематику и поэтику прозы В.А. Жуковской, А. Мар, Н.И. Петровской, А.Ф. Даманской, Н.Д. Сан-жарь. Невозможность писательниц реализовать себя в современном обществе усугубляет «искания превратные» «окольных путей» (А. Даманская) к Богу, которые в принципе определяют богему - независимо от критерия успеха: «В то время мода была, дружок, на все эти искания превратные Господа Бога» [2, с. 12]. Коллизия христианского мировоззрения и воспитания с удивительным в начале XX века «языческим перерождением культуры» (П. Гайденко) формирует нетрадиционное религиозное сознание, о котором сигнализирует неканоническое как для светской, так и для церковной литературы жанрообразование и жанрообо-значение. Для России также особенно характерна (в отличие от германского и почти общеевропейского упования на Übermensch, обернувшегося катастрофой XX века) славянская вера в Богородицу - женское мессианство: «Все испостаси Божества меркнут на Руси перед Богоматерью. Здесь, где космос Матери-сырой земли, Богородица переняла на себя эти качества: Природа, Мать, Родина, земля рождающая и могила <...> Она - лествица-мост между Небом и Землей, единение Духа и Материи» [3, с. 23]. Непреложно, неотвратимо и вовсе не вызывающе, как в западном феминизме, отражается мессианство и в женской прозе - апокрифической, не вошедшей в канон Серебряного века и входящей в «мир мужской культуры» только как «гость, человек чуждой стихии, как гражданин иного, какого-то своего женского государства» [4, с. 16]. Однако «не в мужской, а в женской ипостаси присуще в Космосе русском воссоединяться Природе и Духу» [3, с. 23]: «Она идет, святая Русь, кормилица, гонимая, странная, идет к блаженству тайны Божией» [2, с. 12].
Первый цикл рассказов Жуковской, гордости дворянской семьи с многовековой родословной, включающей «отца авиации» Н.Е. Жуковского, объединён заглавием «Марена», в честь богини дождя, умирания и воскресения природы, водно-хтонической, как мать - сыра земля. Любовная повесть Жуковской «Сестра Варенька», стилизованная попеременно под дневник, девичий альбом (что подчёркнуто иллюстрациями сестрой писательницы Е. Микулиной), семейную хронику, эпистолярную, назидательную и фривольную прозу рубежа XVIII-XIX веков, оказывается жанровым конгломератом хожения, притчи, масонской криптограммы, молитвы, загадки, анекдота. Обречённости грешной души в ее прозе не противопоставлена Милость Господня и «правда Его на хранящих завет Его» (Пс. 102:18) из этого же псалма. Исключительно скорбные пророчества выбираются и из других псалмов: «Ближнии мои отдалече мене сташа <...> и ищущии
злая мне гпаголаху суетная» (Пс. 37:13). «Неприемлющая мира» позиция автора впоследствии реализуется уже напрямую: сестру Вареньку пытаются сжечь, руководствуясь раскольничьими духовными стихами «О старце» и «Песней глухой нетовщины...»: «Потерял я златую книгу / Потопил я ключ церковный в море» <...> Вы бегите в горы, вертепы, / Вы поставьте там костры большие, / Положите в них серы горючей, / Свои телеса вы сожгите. / Пострадайте за меня, мои светы, / За мою веру Христову: / Я за то вам, мои светы, /Отворю райские светлицы...» [5, с. 183 - 184]. Полемически с «песней глухой нетовщины» связана «заговорная молитва» - «отчитка» бесноватой священником: «На море, на взморье, на широком просторе, сидит птица под тутуем, она Богу молится, царю поклоняется, дал ей Бог волюшку волю в царе, царице, в красной ли девице, в навождении бесовском, в силе вражеской. Пал, пал корень злат, райско дерево цвело, свято царское копье. Царевы очи в небо глядят, у Христа слезинку выпросить хотят, под зарею цветут, родиму траву блюдут. Заря ли зарянка, ключи потеряла, месяц пошел, не нашел, солнце взошло те ключи нашло, в мои руки отнесло, да к тебе привело. Слушай слово моё, отпусти ты ёе, сгинь, покинь, изойди, дух на волю пусти» [2, с. 203]. В отчитке, парафразированной Жуковской, аллюзии на загадку о росе («заря ли зарянка ключи потеряла») контаминируют-ся с искупительными слезами обрусевшего Христа из духовных стихов, а символика производительных сил рода (копье, корень) не разрушает, а укрепляет космогонический образ оплодотворения духовного. Огненному крещению противопоставлено «благорастворение воздухов, изобилие плодов земных и времена мирные» (Иоанн Златоуст).
Финал повести, вопреки экзальтированным обетованиям, - декадентский. Вдохновенные Андреем Белым образы «сынов света» в женской прозе близки друг другу. Так, в рассказе «Последняя ночь» 1903 года из цикла «Sanctus amor» Петровской юный рассказчик молится перед самоубийством: Придет Он ко мне -я прильну к белоснежной сияющей ризе, буду целовать Его ноги с кровавыми ранами гвоздей, я загляну в Его глаза, в которые столько веков не смотрел уже мир, растворюсь, потону в Нем, и это будет моя последняя земная молитва <...> Как мог я думать, что этими руками, изведавшими грех, столько раз искаженными страстью и злобой, коснусь я пречистых, сияющих риз Твоих! [6, с. 102 - 103]. Главное, возможно, гендерное отличие повести Жуковской от произведений того же исторического периода, тематики, проблематики, поэтики (А. Белого, А.М. Ремизова, П.И. Карпова) сложно не заметить. Жуковская не задействует основной апокриф, противостоящий каноническому Новому Завету, - о борьбе с Сатанаилом. Зло смутно персонифицируется в повести, хотя, начиная с отца героини - «черного» с тростью с набалдашником «черепом зверьим», почти все мужские персонажи инфернальны, но тьма - безлична: неправедность государства как любой земной власти, горб от рождения, смерть матери, неразделённая любовь. Тогда как в приведённом тексте Жуковской светлоярском апокрифе воин призван дать отпор «татарве <...> ворогам <...> ордою напали на Русь на святую, / На Божию волю колчан навели». Но и в XX веке, и в древнем апокрифе, женщина участвует в борьбе не огнем и мечом, а слезами искупает тропинку в Китеж: «Не жаворонок птаха тоскует, поет, / По селам княжна Ефросинья идет. / Присядет к порожку избенки гнилой / И льет свои слезки печали святой. / Печальницей Божией прозвали ее / На путь приносили к ней горе свое / Великие муки Христу отнесла / На Русь на святую росою легла / Дорожки на небо слезой полила / Росянка зеленая по ним поросла / Те слезыньки ясные к себе приняла. / Не радуга яркая с неба бежит - / Тропиночка слезная сияньем горит.» [2, с. 191].
