CC BY
25
Философия. Культурология
Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского. Серия Социальные науки, 2012, № 1 (25), с. 117-125 117
УДК 100.1
ВНУТРЕННИЙ ОПЫТ ФИЛОСОФИИ И ВНЕШНИЙ ОПЫТ НАУКИ: АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ РАКУРС
© 2012 г. А.Н. Фатенков
Нижегородский госуниверситет им. Н.И. Лобачевского
Поступила в редакцию 12.01.2012
С позиции экзистенциальной онтологии рассматривается гносеологическая проблематика, процесс получения знаний о мире и человеке. Опыт, мысль, свидетельство выделяются в качестве основных вех этого процесса. При различении внутреннего и внешнего опытов первый соотносится преимущественно с философским, второй - с научным. Акцентируется внимание на антропологических предпосылках и следствиях получаемого знания.
Ключевые слова: философия, наука, антропология, опыт, знание, мысль, свидетельство.
Начиная содержательный разговор о философии и науке, об их взаимоотношениях, необходимо сразу уточнить объёмы соответствующих понятий. В данном случае наука берётся нововременная, существующая с рубежа XVI-XVII веков по нынешний день. Её социальным коррелятом выступает общество модерна и постмодерна. Она, взяв за эвристический образец физику (механику), намеренно дистанцируется от философии как метафизики. А заодно -в результате подмены естественного физического пространства искусственным, геометрическим - отмежёвывается и от обыденного, повседневного видения мира. Такого отторжения не наблюдалось в науке традиционного общества: восточного, античного, средневекового, отчасти возрожденческого. Аристотелева физика лучше галилеевой и декартовой согласовывалась с ненаучным восприятием природных процессов и состояний. На роль научно -эвристического эталона по праву претендовала тогда протохимия (алхимия), которая трактовалась, в свою очередь, экспериментальным приложением к метафизике, а последняя, именуемая порой «химической философией», понималась неотъемлемой компонентой теургических практик [см.: 1]. Их цель: предварительно вернув материю в хаотическое состояние, произвести повторный, улучшенный акт творения или, вернее, помочь осуществлению итогово равносильной ему ускоренной эволюции. Материя для алхимиков скорее субстанция, нежели субстрат: ведь вместе с ней перерождаются и они. Становление новоевропейской науки сопровождается сменой «химических» приоритетов
на «физические» и, как отмечает А. Койре, «совпадает с открытием позитивного характера понятия бесконечности» [2, с. 19], избавленного, надо думать, от ассоциаций с понятием хаоса. Тут просматриваются две генеалогические линии. Одна - религиозно-метафизическая по своему истоку. Бог (авраамических религий) есть актуальная бесконечность; мир, возвращающийся к Богу, есть бесконечность потенциальная. Другая линия, идущая встречным курсом, отталкивается от платформы философии сознания и гносеологии. Бесконечность мироздания дедуцируется из постулируемой бесконечности ментальных, интеллектуальных прежде всего, способностей человека. Апелляция к божественной инстанции здесь необязательна, но и не исключена. Г. Галилей, например, уравнивает математический ум учёного с божественным разумом. Даже для нерелигиозного человека, коим является автор настоящего текста, такое отождествление выглядит претенциозно-кощунственным. Исчисление бесконечно малых величин означает в пределе исчисление Бога, по крайней мере Бога-в-вещах. Однако с неменьшей вероятностью в калькулируемых деталях может скрываться дьявол, влачить существование вовсе безжизненное иное. Гипо-стазирование математических абстракций никогда ещё не заводило человека в райские кущи, в тенёта виртуальной реальности - сколько угодно. Не только оцифровка чревата существенным умалением метафизического, в частности религиозного, абсолюта, но и его отождествление с (актуальной) бесконечностью. Эта апофатиче-ская характеристика, становясь атрибутивной,
вуалирует онтологическую полноту и личностную ипостась абсолютного (божественного) начала. Учёный стремится уподобиться Богу и, во многом именно поэтому, втайне интригует против Него, постепенно вытесняя с привилегированных позиций: из трансцендентности, из нулевой точки системы координат. Если Вселенная бесконечна (безгранична), то никакой запредельности нет. Невозможен, естественно, и взгляд на посюсторонность извне, со стороны. При этом наука настаивает на объективности своих итоговых данных (включая и те случаи, когда признаёт, что на промежуточных стадиях исследования влиянием наблюдателя пренебречь нельзя). И неудивительно: она калькирует религиозный сюжет. Быть внутри чего-то и, одновременно, независимым от этого чего-то -догматическая прерогатива Бога. Наука есть религия (теоретического, теологического уровня), оперирующая количественными поправочными коэффициентами. В результате, поэтическим слогом А. Рембо: «Нет более богов, стал богом человек, / Но без любви сей бог - калека из калек» (перевод В. Микушевича). Любовь, как и всякое настоящее чувство, отсылает не в трансцендентные дали - в глубины, вполне земные, душевного переживания.
Философ открыто соперничает с Богом, заведомо отличая себя от религиозного абсолюта, не претендуя на его место, но и не отдавая - ни Господу, ни господину - своё. Философия берётся тут метафизически - не позитивистски и даже не феноменологически только - ориентированная, непременно подразумевающая онтологическую составляющую и не чуждая экзистенциального нрава. Феноменологические претензии к онтологии - дескать, та неоправданно удваивает мир - отклоняются тем доводом, что и сама-то критикесса в любых своих версиях -сенсуалистической, рационалистической, ирра-ционалистической - оперирует слоёным продуктом. Чувственный образ, формирующийся в голове человека, во-первых, не сугубо сенситивен, он складывается не без помощи мышления и воли, во-вторых, он антропоморфно отличен от гипотетического объективного образа, который, будь такая возможность, формировался бы сам по себе каждым фрагментом сущего. Интеллигибельный феномен есть результат многоступенчатой редукции, рационалистической зачистки человеческой души. Тем не менее, признаёт М. Мерло-Понти, «величайший урок редукции заключается в невозможности полной редукции», в связи с чем «феноменальный мир не есть мир чистого бытия, но смысл, который проявляется на пересечении моих опытов и на
пересечении моих опытов с опытами другого...» [3, с. 13, 20]. Иррациональный феномен опять же не прост: синтетичен. Ницшеанская явь эстетики волевого акта открывается упрямцам с врождённым и отточенным вкусом. Мистическая невидаль возникает, согласно Ф. Ницше, при спаривании скепсиса и томления, согласно оппонентам немецкого интуитивиста - при энергийной симфонии Творца и твари. Приведённый онтологический контраргумент, действенный по отношению к феноменологическому натиску, не теряет силы и при столкновении с позитивизмом. Конкуренты онтологии словно не замечают, что, ратуя за упрощение (картины) мира, они провоцируют нигилистический исход. Апофеоз простоты - в отсутствии чего бы то ни было. Паллиативный вариант предлагает нам (точнее, кому-то или чему-то) россыпь элементов в аморфной, бессодержательной среде. Числиться в ней - можно, жить - нельзя. Но и ограничив себя теоретической, языковой игрой, обнаружим язвительный логико-семантический казус: позитивизм оставляет в сфере сущего нечто, положительно не определяемое. Вот тебе на. Временные и социальные обстоятельства философу небезразличны, но, в сравнении с учёным, не столь обременительны для него. Кредо экзистенциальной онтологии, актуальной сегодня для ин-теллектуала-разночинца, можно выстроить изречениями царственного Гераклита, которым две с половиной тысячи лет. «Природа любит прятаться... Тайная гармония лучше явной. Я искал самого себя» [4, с. 192, 194].
Человеческий опыт продуцирует знание, т.е. проверяемую тем или иным способом мысль. Знание - ценность. Дорогостоящая. Обоюдоострая. Предполагающая раздвоение психики субъекта, без чего проверочные процедуры применительно к мысли неосуществимы. И не факт, что в дальнейшем ментальное раздвоение будет преодолено, не перерастёт в раскол, расщепление. Познавательный акт схож с актом творения. Тот неизбежно подразумевает разрыв: между былью и небылью, между замыслом и воплощением. Творящий Бог перестаёт быть абсолютной данностью. Творящий человек перестаёт подчинять эвристическое и эстетическое этическому. Даже «творя добро», он задумывается: а как это смотрится со стороны? Порождение добра, истечение его из себя вовне, из человека в мир, не требует ни актёрских приёмов, ни глазеющей публики, ни задней мысли. А может, и никакой другой.
Не всякий опыт осознаваем, тем более - осознаваем досконально, но вне его генезис мысли
вовсе невозможен. Удостоверяя свой предмет, мысль становится свидетельством. Опыт даётся жизнью. По отношению к ней он производен, представляя собой определённым образом ориентированную жизнь. Его начало совпадает с переменой в естественном ходе вещей: ускорением, замедлением, приостановкой, с поворотом в сторону, вспять, с воспарением, погружением, падением в иное. Опыт - неестественноестественный аспект жизни, некоторая избыточность по отношению к ней. Впрочем, сама жизнь чрезмерна по отношению к само-тождественному сущему. Всё или почти всё, что обретает живое существо после рождения (зачатия), даётся опытным путём, включая случаи утрат и самоотречения. У нас есть опыт жизни и опыт умирания. Нет, однако, опыта смерти (клиническая смерть - не в счёт). Проблематично говорить об опыте самопожертвования, кощунственно - об опыте дара, любви. Сфера неопытного, наивного ближе всего к натуральной, естественной жизни. Она не без оснований претендует на высшую ступень пьедестала ценностей - и вместе с тем легко профанируется, обращается в карикатуру. Манерная, искусственная стилизация наивного - примитивизм в искусстве - всегда под подозрением. И понятно, ведь естественно-наивное не нуждается ни в дополнительных экспликациях, ни в копиях с себя. Опрометчиво примитивизи-ровать жизнь. В определённом смысле она сама неестественна, уникальна. Будь иначе, жизнь не прекращалась бы. Отягощённый эмпирией и теорией определит её как «то, что происходит с нами, когда мы заняты чем-то другим» [5, с. 75]. Неприемлющий дуалистического манерничанья поправит: жизнь есть то, что, бывая всегда для нас другим, пребывает до срока одной собой.
Ни внутренний опыт, когда познающий субъект не отстраняется от познаваемой реальности (но и не сливается с ней), ни опыт внешний не могут быть бестелесными. Ибо в противном случае невозможно ни (положительное, катафатическое) самоопределение субъекта, ни определение им чего-то иного. Положительно определяемое не может быть бесформенным и безграничным, иными словами бес- или внете-лесным. Даже если речь идёт о предмете из мира идей. Пусть телесность мысли мировоззренчески оспаривается и суждения о ней вытесняются в область метафорического дискурса (хотя корректным различением телесного и материального многие недоразумения снимаются), но вне оформленной и ограниченной телесности строгой, равной себе мысли не сыскать. В
стремлении достичь полноты опыта субъекта подстерегает двоящийся соблазн: либо тотчас наотрез отказаться от своей плоти и стать безграничным, либо становиться таковым постепенно, неуклонно наращивая и расширяя собственную плоть посредством техники. Стратегия внутреннего опыта, в отличие от конкурентной, естественным образом помогает сопротивляться диагностированному соблазну. У самоопределяющегося субъекта появляется надежда выйти за рамки исключительно апофа-тических процедур.
Внутренний опыт - это испытание самого себя, «разоблачение покоя, это бытие без отсрочки» [6, с. 92]. Переживание, волнение души - его неустранимый момент. «Пережить, значит познать в одном из тончайших нервов становление бытия, тождественное сознанию его неустойчивости» [7, с. 185]. Равнодушному никогда не отличить подлинное от мнимого, бытийное от иного. Вне атмосферы переживания акты сенсорики и интеллекта (включая ги-потетико-аксиоматические умозрения, интуицию и следы самосознания) становятся компонентами внешнего опыта, предмет которого намеренно или ненамеренно отстранён от нашей целостной психики, от нашего единого психосоматического существа. Подлинно человеческий опыт - внутренний. И он же - единственно достоверный в мире, изживающем отчуждение и раскол. «Лишь изнутри, когда опыт переживается вплоть до исступления, можно соединить то, что рассуждающая мысль разделяет»: эстетические, умственные, моральные формы, - но и не только их, а и различные содержания прежних опытов [см.: 6, с. 26-27].
Наш внешний опыт всегда вторичен, промежуточен, преходящ. Как вспоможение для вскрытия и преодоления отчуждения, для возвращения человека к себе он необходим и полезен. Но не более того. Он возникает в условиях надтреснутой или даже расщеплённой психики, известной в таком состоянии по меньшей мере со времени перехода «от мифа к логосу» по сегодняшний день, отданный на откуп психо- и шизоанализу. Внешний, сторонний опыт - удел «несчастного» сознания. Его цель - избавить нас от устрашающих переживаний безотносительно к возможному, а скорее невозможному, восстановлению пластичной целостности человеческой души и натуры. «Освободительный путь» начинается с явного или неявного допущения в сущем бездн и пустот, которые и предназначены для сброса и утилизации страхов и треволнений. Расколотые структуры микро- и макрокосма коррелируют между собой. Область
человеческого бессознательного есть психо- и шизоаналитический эквивалент природно-социальных прорех в картине макромира, вычерченной по лекалам аналитической геометрии. За отказ от негативных переживаний приходится расплачиваться утратой и всех остальных, не исключая радостных, светлых. Познавать не плача и не смеясь: стоит ли такому сочувствовать?.. Из бытийных лакун кто-то бесстрастно взирает на нас, за кем-то и за чем-то бесстрастно наблюдаем мы. Отстраняющимся невдомёк, что беспокойство, сброшенное в одну лакуну, неожиданно может всплыть в любой другой и что у их «непредвзятости» нездоровая подоплёка. Мания величия - при ревностной зависти к окружающим, прикрытая напускным равнодушием. Ф. Ницше прямо уличает адептов «чистого познания» в нечистоплотности: «вам недостаёт невинности в желании: потому и клевещете вы на него»; невинность там, «где есть воля к порождению» [8, с. 107]. Она в том, кто не завистлив и не боится ошибиться. Кто не питает отвращения к струящемуся от напряжения поту. Кто не побрезгует расчисткой авгиевых конюшен, не станет высокомерно воротить нос от запаха дерьма и от эпатажной гипотезы А. Арто, что это и есть запах бытия. Кто в телодвижениях и рукоделии столь же ловок, как и в изящной словесности, и непоколебимо уверен, что стоящая философия - как и всё настоящее: поэзия, революция, роды - бескровной не бывает.
Выдержав проверку на соответствие предмету посредством корреспонденции или когерен-ции, став относительно истинной, мысль не обретает ещё весомости свидетельства. Им становится только переживаемая мысль. Она должна - буквально - тронуть душу. Сила и убедительность свидетельства - на «кончиках пальцев», в способности быть осязаемым и осязать. Нежную кожу женщины и шероховатость глиняной амфоры, свежесть капель росы на сочной траве и шелковистую пыль веков на ломких листах древнего фолианта, крепкое рукопожатие друга и обмякшее тело поверженного врага. Всего лишь зримое, не говоря о представляемом и воображаемом, вполне может оказаться бликом, миражом, тенью. Младенец пугается, увидев собственные руки, - принимает их за нечто чужое, инородное. И не испытывает страха от их прикосновений к своему телу. Эти осязания первичны по отношению к осязанию внешних предметов в осваиваемой окружающей среде. Связующее звено и проводник от своего к чужому и постороннему здесь - руки матери. Подрастая и принимая позу мыслителя, мы
подпираем голову кулаком и ладонью, теребим лоб, щиплем ухо, чешем затылок. Словом, думаем. Ставим мозги на место, поправляем, ориентируем их в определённом направлении. Болея за «Барсу» и «МЮ», восторгаясь умной пластикой игроков, быстрыми и точными перемещениями мяча, нервно трогаешь колено. Не женское - своё. Ведь ты там, на поле. В ожидании передачи «на третьего». Как жаль, что тебя там не оказалось! Комбинация не сложилась. С размаху хлопаешь себя по ноге. Переживаешь.
Испытывающий себя - не соглядатай. Внутренний опыт не удовлетворяется созерцанием: ни чувственным, ни интеллигибельным. Видимое всегда отстранено, дистанцировано, оно чурается близости, утопает в ней. Оно показывает то слишком мало, то слишком много. Как фотоснимок бесталанной натурщицы. Как ико-ническое изображение личностного абсолюта. Внутренний опыт - это опыт прикосновений.
Свидетельствующее осязание, неразрывно связанное с телесной, материальной стороной жизни, не подчинено объективной необходимости, являясь прерогативой субъекта. Пусть грубое, но никогда не вульгарное: вот его нижний порог. Верхний, утончённый окутан небеспристрастной мыслью. И.В. Гёте прав: «Есть тонкая эмпирия, которая теснейшим образом отождествляется с предметом и таким путём становится настоящей теорией. <.> Природу и идею нельзя разделить, не разрушив тем самым как искусство, так и жизнь» [9, с. 326, 340]. Не опустошив философию. Пренебрегая соматикой, мы оскопляем психику. У совестливого человека душа болит. Порой нестерпимо. Этому она научилась у тела. Больше не у кого. Чуть поодаль от боли - наслаждение. Оно уже там, где боль отступает.
Истоком философского и научного осмысления мира является внутренний побудительный мотив, внутренний опыт человека. Философия рождается от удивления. Перед уникальностью. Перед тем, что хоть что-то существует; что существует нечто, а не ничто. Наука порождается страхом. Перед регулярностью, неумолимо действующей, - и перед возможным её прерыванием. Читаем у Л. Витгенштейна: «Природа веры в единообразие событий, по-видимому, яснее всего проявляется в том случае, когда мы испытываем страх перед ожидаемым. Ничто не могло бы заставить меня сунуть руку в огонь - хотя ведь я обжигался лишь в прошлом» [10, с. 219]. Новый ожог - новая боль. Ещё страшнее, если не испытаешь боли в огне: исключённый из правила теряется в не-
определённости, недоумевает. Страх предметно проникает в философию, когда в нарисованной ею картине мира объявляется трансцендентность, которая начинает рационально осмысливаться без надлежащей иррациональной подпорки. Когда есть сомнения в подлинной религиозной вере (Б. Паскаль) или нет сомнений в отсутствии таковой (С. Кьеркегор). Страх идёт на убыль, если онтологический статус трансцендентности невысок и, напротив, приподнят уровень иррациональной защиты человека. Его веры в себя и в чудесно-таинственное, в уникальную неестественную естественность, скрытую от профанного опыта, но не запредельную вовсе человеческой опытности. Сомнителен ход К. Ясперса, усмотревшего экзистенциальный исток «осевого времени» в открывшейся человеку бездне: дескать, стоя над пропастью, он узревает ужас мира и собственную беспомощность [см.: 11, с. 33]. Увидеть бездну нельзя, можно лишь заглянуть в неё. Впрочем, философствующий грек, почитающий душевнотелесный космос, и заглядывать-то в неё не будет. В крайнем случае, не рефлектируя, уверенно бросится в неё, как Эмпедокл в жерло вулкана. Задним числом вводить христианскую, ав-раамическую трансцендентность в античную картину мира вряд ли корректно. И теоретически, и практически. Сеять страх там, где ему не на чем произрастать. Зависть перед бесстрашными?
Философия (экзистенциально фундированная), не стесняясь, принимает и отстаивает субъектную, антропоморфную, личностную наполненность своих идей не только на начальной стадии их становления, но и в итоговой перспективе. «Кто не верит себе, тот всегда лжёт» [8, с. 108]. Мерило истины здесь - искренность. Где искренность, там и крен. «Все великие артисты, при управлении своей колесницей, склонны уклоняться, ускользать - но не опрокидываться» [12, с. 312]. Где крен, там метафора. Она не оставляет истину сокрытой, но и не обнажает её, не лишает сокровенности. Философская истина не выдаст тайн бытия. Философская характеристика человека не уступит в поэтичности его художественному портрету. «Я свидетель, я единственный свидетель самому себе» [13, с. 73].
Наука старательно перелицовывает своё деяние, заменяя внутренний опыт внешним, превращая настрой познающего субъекта в объективно выстроенную картину мира, освидетельствование человека - в профессионально выполненную патологоанатомическую экспертизу. Юриспруденция, пеленая свидетеля клятвой,
вынуждает его не свидетельствовать, ответственно-пристрастно, а давать объективные показания, опуститься до роли циничного информатора. Публичные клятвы полны лукавства. Самый сильный, и всё же половинчатый, аргумент в защиту научной стратегии - в квазирели-гиозном самопожертвовании учёного. Религиозный человек, отрекаясь от себя, от греховного в себе, жаждет приобщиться к совершенному субъекту, к личностному абсолюту и не поминает его имени всуе. Человек науки, отказываясь от своей субъективности, намерен приобщиться к объективной, обезличенной истине, выставляя её на всеобщее обозрение. Критики сциентизма не без иронии указывают на неотличимость научной объективности от интерсубъективности и конвенциональной общезначимости, на антропосоциоцентризм всякой научной парадигмы. По Ф. Ницше, «законосообразность природы» эквивалентна и вторична по отношению к принципу социального законопослушания [см.: 14, с. 135], а «вера в причину и следствие коренится в сильнейшем из инстинктов: в инстинкте мести» [15, с. 732].
Отыскание причины - уход к другому от того, что есть. Проверенное вспомогательное средство, но не панацея от бед. Процедура, предваряющая обогащённое опытом возвращение к данности. Невозвращенец скатывается в дурную бесконечность или к шаржированной конечности, фиксируя, к примеру, связь между урожайностью клевера и числом старых дев в округе. Толковый врач лечит не симптомы, не поверхностное - но и не причины, глубоко погребённые в обстоятельствах места и времени. Лечится здесь и сейчас недомогающий организм. Только промотавшему отцовское наследство придёт в голову, что одно причинное объяснение ценнее всех персидских богатств. Иначе не оправдаться. Ни перед соседями и земляками, ни перед экспертами в белых одеждах. Сочтут сумасшедшим. И не без причины.
Внешний опыт состыкован с бинарной логикой, дуалистической методологией, с субъект-объектной гносеологией и онтологией. За их рамки стороннему взгляду не выбраться - разве что перейти к ещё более мелкой плюралистической дробности, к предельно обезличенной, бесчеловечной объект-объектной системе познавательных координат. Последняя гарантированно даёт объективную информацию. для машин и машиноподобных существ. Внутренний опыт сопряжён с субъект-субъектной структурой мира и предрасположен к монистическому видению сущего в формате диалектической (минимум, триадической) логики. Деление надвое, на две
равные части, самое очевидное и тривиальное из всех возможных, «нарушает гармонию, поскольку имеет логическую или моральную природу» [16, с. 47]. Оно безнравственно, потому что чересчур морально. С внешними подпорками, но без внутреннего стержня. В детстве, когда всё по-честному, у товарища просят «сорок» (процентов от того, чем он сегодня богат), на половину никто никогда не претендует. Золотое сечение делит отрезок на составляющие, численное отношение между которыми иррационально. Деление напополам есть частный случай деления на две неравные части, а то в общем случае оказывается видимой стороной более сложного деления, как минимум на три доли, одна из которых фигурирует неявно. Она не зрима, но внутренне ощущаема. Внешний опыт всегда прямо противоположен внутреннему. Обратное не верно. Какой-то внутренний опыт от начала и до конца сосредоточен исключительно на самом себе, а какой-то, становясь на время внешним, содержит его затем в себе в концентрированном, снятом виде. Гегелевская алгоритмика, без труда здесь угадываемая, позволяет продуктивно, с приращением смысла выйти за рамки бинарной матрицы при разграничении внутреннего и внешнего опытов. Кроме того, становится ясно: их демаркация не совпадает с демаркацией опытов философии и науки не только в силу одинаково внутреннего истока последних (лишь вуалируемого и выворачиваемого наизнанку наукой), но и потому, что и философский опыт в пределах бинарной, дуалистической субъект-объектной матрицы перестаёт быть внутренним.
Логико-методологический бинаризм нововременной науки и её базовая содержательная посылка о движении материальных тел в пустоте неявно задают предел познанного в материальном мире. Сегодня физика содержательно идентифицирует, положительно определяет 5% материи (остальная её часть именуется «тёмной»). Максимальный, и непреодолимый, рубеж для нововременного естествознания составляет 50%. Пустота - определяемая, как и тёмная материя, лишь отрицательно, апофатически - не может занимать менее половины физического пространства: ведь тела движутся в ней, а не она рассредоточена меж ними.
Внутренний опыт не есть обязательно и исключительно опыт глубинный, что не умаляет его достоинств, ибо ценность глубины не безусловна. Сущность без явления, эссенция без экзистенции, ноумен без феномена удручающе абстрактны, туманны. Сущностное, эссенци-альное, ноуменальное до конца распознаётся только из самого себя, но предварительно опо-
знаётся со своей поверхности, границы. Даже взгляд с поверхности не всегда поверхностен. В кристаллах мы можем одновременно видеть поверхность и глубину. Эти природные изваяния способны «образовывать внутреннюю поверхность и в то же время обращать свою глубину вовне» [16, с. 12]. В экзистенциальной онтологии именно пограничный опыт небезосновательно признаётся единственно подлинным. Сильный довод на сей счёт у Г. Башляра: «И “снаружи”, и “внутри” принадлежат внутреннему миру: они всегда готовы к перемене мест, к взаимообмену враждебностью. Если есть пограничная поверхность между таким “снаружи” и таким “внутри”, то она болезненна с обеих сторон» [7, с. 187].
Предметно свидетельствуя о сущем, философия не оцифровывает его и не делает абсолютно прозрачным, не превращает в информационное и коммуникационное пространство, ответственно осознавая, что есть смыслы, которые не подлежат калькуляции и огласке. Научное свидетельство, в отличие от философского, информативно и коммуникативно. Оно предназначено к тому, чтобы предстать обнародованным сообщением - либо скрываемым до поры до времени материалом шантажа. Миссия учёного останется невыполненной, если он, узнав что-то новое о человеке, не донесёт своё открытие до академического сообщества, не просветит и не облагодетельствует обывателя и властителя. Иначе - с философом. Ему никогда не достучаться до другого, не изменив себе. Принимая позу просветителя, философ незаметно превращается в софиста, идущего на поводу у толпы, тусовки, правящей клики. Внутренний, экзистенциальный опыт - о мере человечности в самом себе, об удручающем недопонимании в кругу близких, - к сожалению или к счастью, в полном объёме непередаваем. Это достовернейшее свидетельство трагического достоинства философии.
Научно понятая рефлексия, как взгляд на себя со стороны, синонимична «несчастному сознанию», способствующему формированию «лишних людей». Лишних для самих себя и безразличных к окружающим. Выражаясь жёстче, научно трактуемая рефлексия есть разновидность культурно узаконенной шизофрении. Не замечает этого, как и своей внутренней рас-колотости, только параноидальный панлогизм. Что скрывается за картезианским «мыслю, следовательно, существую»: мышление, удостоверяющее само себя? мышление, существующее в отстранении от тела и удостоверяющее само себя и все остальное сущее? мышление, суще-
ствующее в отстранении от самого себя и таким образом себя удостоверяющее? Последний, третий вариант, как минимум, не менее вероятен, чем два предыдущих. О расщеплённости или надтреснутости мыслящего Я структурно свидетельствует даже более простое суждение: «Я мыслю». Нерасколотое Я истинным образом удостоверит себя только односложным высказыванием: «Я». Но полагать такое удостоверение чисто интеллигибельным, логическим уже нельзя: «мысль» из мысли исчезает. И всё же -настоятельно: «Я». Таков ответ солдата на перекличке. Так человек отвечает на вопрошающий оклик непостороннего, так откликается на зов бытия. Земной зов. Поумерив пафос и улыбнувшись, вспомним обаятельного дебошира Федю (из «Напарника» Л. Гайдая), как тот, рявкая, выходил из строя, чтобы наконец-то в охотку поработать: хоть на песчаном карьере, хоть ещё где. По-русски звучащее «я» подразумевает «да». По-немецки звучащее «іа» буквально означает «да». Человеческий, экзистенциальный ответ бытию - утвердительный.
Когда новоевропейский рационализм, в частности в марксистской версии, приходит к формуле: «личность есть совокупность отношений человека к самому себе как к некоему “другому” - отношений “Я” к самому себе как к некоторому “Не-Я”» [17, с. 393] - возникает вопрос: чем такая социально образцовая личность отличается от шизофренической? Сравним приведённое определение с ремаркой иррационали-ста А. Арто, имевшего к тому же девятилетний опыт пациента психиатрических клиник. Авторское резюме этого опыта любопытно: «Я. никогда не страдал от навязчивого желания покончить жизнь самоубийством; но каждый утренний разговор с психиатром вызывал у меня желание повеситься, потому что я знал, что не могу задушить его» [цит. по: 18, с. 309]. Душевно. И по существу. Итак, анонсированная ремарка А. Арто: «Если бы удалось только распробовать своё ничто, если бы удалось успокоиться в своём ничто - и чтобы ничто это не было каким-либо видом бытия, но не было бы и вполне смертью» [13, с. 75]. Приравнивая «своё ничто, которое всё же не есть смерть» к «своему другому» - а почему бы и нет? (тем более что в этом «другом», социально-культурном, интерсубъективист и коллективист «успокоиться», наверное, не откажется), - обнаруживаем структурный изоморфизм рационалистической и иррационалистической трактовок личности. Получаем. Либо иррационалист А. Арто столь же интеллектуально здоров, как весь новоевропейский рационализм. Либо последний столь
же нездоров, как шизофреник из Театра жестокости. Либо оба они толерантно ни больны, ни здоровы. Либо для смысла и различения смыслов важнее не логические формы, а не уловимая логикой поэтичность слова.
Критика постмодернистов в адрес «тоталитарного рассудочного метадискурса» и бинарного формализма небеспочвенна. Да, «не сон разума порождает чудовищ, а скорее бдительная рациональность, страдающая бессонницей» [19, с. 179]. Вместе с тем предложенная постмодернистами шизоаналитическая терапия человеческой психики бесперспективна: в конце концов она оборачивается банальной оппозицией «хорошего» шизофреника и «плохого» параноика. В терминологии Ж. Делёза и Ф. Гватта-ри, всё равно «выбирать приходится только из двух полюсов, параноического противо-ускользания, которое воодушевляет все конформистские, реакционные и фашистские инвестирования, и шизофренического ускользания, преобразуемого в революционное инвестирование» [19, с. 537].
Философски понятая рефлексия означает возвращение мысли - становящейся пластичной, нерасщеплённой - к собственному истоку, к познающему субъекту, из сознания которого она, вернее, её потенция выскользнула некогда вовне, чтобы охватить собой и содержательно впитать в себя интенционально выделенный предмет. Как бытие, становясь самим собой, возвращается в само же бытие, пребывавшее до тех пор в забвении своей истины [см.: 20, с. 256], так и содержательно ценная, истинная мысль делает свой бытийный круг. Несторонний взгляд принадлежит человеку, реалистично уверенному в себе и небезразличному к сопредельным субъектам.
Различение человека и животного по критерию самосознания - наличию оного у первого и отсутствию у второго - логически шатко. О собственном самосознании мы заключаем, опираясь на свой внутренний опыт. Наблюдение над психикой животного будет для нас всегда внешним актом. Прибегая, вслед за Р. Декартом, к косвенным аргументам, в частности апеллируя к речи, проблематично доказать, что именно она - а, скажем, не взгляд, мимика, жесты, поступки - единственный достоверный признак скрытого в теле мышления [см.: 21, с. 82]. И ещё. Закрепляя способность к самосознанию за другими людьми, мы используем рассуждение по аналогии. Отказываясь от него при соотнесении себя с животными, мы неявно отрицаем естественное, земное происхождение человеческого интеллекта.
Критика бинаризма, производимая в антропологическом контексте, чревата соскальзыванием к теории «третьего пола». Без едкой иронии тут не обойтись. Иначе и не отреагируешь на претенциозную концепцию, которая вознамерилась рационализировать нерациональное, гипостазировать особенное, не вписывающееся в общезначимые, внешние стандарты «мужского» и «женского». Индивидуальный, внутренний опыт человека, опыт прикосновений помогает идентифицировать мужчину и женщину вдали от их стандартизированных полюсов. Без лицемерия. Не прошедшие идентификацию оказываются «неприкасаемыми», безнадёжно посторонними. «Третий пол» в соотнесении с двумя известными столь же убог и вульгарен, как гермафродит в сравнении с андрогином. Антропологическая критика бинаризма, стойкая к либеральному и псевдореволюционному мороку, держится жизненно-консервативной триады: двух традиционных полов - и практически, и теоретически - вполне достаточно; онтологического равенства между мужчиной и женщиной никогда не было, нет и не будет; полноценными отношения между ними становятся благодаря их потомству.
Бинарный ракурс онаученной антропологии замыкает описание человека на дуальном, биосоциальном феномене, редуцируя к нему всё многообразие человеческих качеств. В результате предметная специфика человековедения выхолащивается. Сциентистская стилистика вынуждает антропологов удовлетворяться соответствующими наработками естествознания и обществоведения, с незавидной регулярностью впадая в биологизаторское и социологизатор-ское опрощение. Сегодня, впрочем, при ускоренном окультуривании природы и тотальной технизации общества научное моделирование человека всё чаще возвращается к декартовскому (всё тому же дуальному) прототипу «мыслящей вещи». Осуществляемая при этом механистическая редукция кратно опаснее любой натуралистической метафоризации. Философская, диалектически фундированная антропология рассматривает человека триединым существом: биологическим - социальным - экзистенциальным. Последняя компонента терминологически замещается иногда, хотя и не без смысловых потерь, на «культурную», «духовную», какую-то ещё семантически близкую. Сберегая свой собственный предмет, философская антропология задаётся важнейшими экзистенциально-онтологическими вопросами: о человеческой сущности в её соотнесении с приро-
дой человека и его существованием, о смысле нашей жизни.
С оглядкой на авторитет науки и картезианский дуализм, а сартровский экзистенциализм, к примеру, именно таков, сущность человека видится пародийно-отталкивающей. «Я всего лишь страх, испытываемый передо мной другими» [22, с. 78]. Неужели каждый из нас -лишь фобия, сконструированная фобиями других? Нет, не верится. Он, тот, что рядом со мной, и я - сопротивляющиеся страху собственного опыта, внутреннего и внешнего. Оборону держим - из упрямства. В крайних ситуациях на выручку приходит невероятная сосредоточенность тела и нечленораздельный крик. Так нас выучили деды, прошедшие не одну войну, так советует старый индеец дон Хуан из племени Яки. В это верю!
Список литературы
1. Элиаде М. Кузнецы и алхимики / Пер. с франц. Н.А. Михайлова, Т.В. Цивьян // Элиаде М. Азиатская алхимия. Сборник эссе. М.: Янус-К, 1998. С. 140-269.
2. Койре А. Очерки истории философской мысли (о влиянии философских концепций на развитие научных теорий) / Пер. с франц. Я.А. Ляткера; общ. ред. А.П. Юшкевича. М.: Едиториал УРСС, 2003. 272 с.
3. Мерло-Понти М. Феноменология восприятия / Пер. с франц. под ред. И.С. Вдовиной, С.Л. Фокина. СПб.: Ювента, Наука, 1999. 606 с.
4. Фрагменты ранних греческих философов. Ч. 1: От эпических теокосмогоний до возникновения атомистики. М.: Наука, 1989. 576 с.
5. Бодрийяр Ж. Пароли. От фрагмента к фрагменту / Пер. с франц. Н. Суслова. Екатеринбург: У-Фактория, 2006. 200 с.
6. Батай Ж. Внутренний опыт / Пер. с франц. С.Л. Фокина. СПб.: Аксиома, Мифрил, 1997. 336 с.
7. Башляр Г. Поэтика пространства / Пер. с франц. Н.В. Кисловой // Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства. М.: РОССПЭН, 2004. С. 5-212.
8. Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого / Пер. с нем. В.В. Рынкевича. М.: Интербук, 1991. 301 с.
9. Гёте И.В. Максимы и размышления // Гёте И.В. Избр. Философские произведения / Под ред. Г.А. Курсанова, А.В. Гулыги. М.: Наука, 1964. С. 314377.
10. Витгенштейн Л. Философские исследования // Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. I / Пер. с нем. М.С. Козловой, Ю.А. Агеевой. М.: Гнозис, 1994. С. 75-319.
11. Ясперс К. Истоки истории и её цель // Ясперс К. Смысл и назначение истории / Пер. с нем. М.И. Левиной. М.: Политиздат, 1991. С. 27-286.
12. Ницше Ф. Странник и его тень (автор перевода не указан). М.: КЕРЬ-Ъоок, 1994. 400 с.
13. Арто А. Нервометр // Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века / Пер. и сост. В.Е. Лапицкого. СПб.: Амфора, ТИД Амфора, 2006. С. 70-78.
14. Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. Разделы первый и второй / Пер. с нем. А.В. Михайлова // Вопросы философии. 1989. № 5. С. 122-149.
15. Ницше Ф. Злая мудрость. Афоризмы и изречения / Пер. К.А. Свасьяна // Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. М.: Наука, 1997. Т. 1. С. 720-768.
16. Юнгер Э. Сердце искателя приключений. Вторая редакция: Фигуры и каприччо / Пер. с нем. А. Михайловского. М.: Ад Маргинем, 2004. 288 с.
17. Ильенков Э.В. Что же такое личность? // Ильенков Э.В. Философия и культура. М.: Политиздат, 1991. С. 387-414.
18. Эсслин М. Арто (Главы из книги) / Пер. А. Зубкова // Арто А. Театр и его Двойник. СПб.: Симпозиум, 2000. С. 273-328.
19. Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения / Пер. с франц. Д. Кралечкина; науч. ред. В. Кузнецов. Екатеринбург: У-Фактория, 2007. 672 с.
20. Хайдеггер М. Поворот // Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления / Пер. с нем. В.В. Бибихина. М.: Республика, 1993. С. 253-258.
21. Шеффер Ж.-М. Конец человеческой исключительности / Пер. с франц. С.Н. Зенкина. М.: НЛО, 2010. 392 с.
22. Сартр Ж.П. Мухи / Пер. с франц. Л. Зониной // Сартр Ж.П. Экзистенциальный театр. М.: АСТ, АСТ МОСКВА, 2010. С. 5-110.
INTERNAL EXPERIENCE OF PHILOSOPHY AND EXTERNAL EXPERIENCE OF SCIENCE:
ANTHROPOLOGICAL FRAME
A.N. Fatenkov
From position of existential ontology gnoseologic problematics, a process of getting knowledge about the world and human is being regarded. Experience, thought, evidence are elimi-nated as the basic hallmarks of this process. In the difference of internal and external experiences the first is correlated with philosophical principally, the second -with scientific experience. Focus on anthropological prereguisites and effects of knowledge being getting is highlighted.
Keywords: philosophy, science, anthropology, experience, knowledge, thought, evidence.
