CC BY
318
УДК 130.2:8
С. Л. Фокин
Владимир Бибихин и Вальтер Беньямин о сущности перевода
В статье рассматривается идея перевода в ранних трудах русского философа и переводчика В.В. Бибихина. Анализ строится на сопоставлении взглядов мыслителя на перевод со знаменитой статьей В. Беньямина «Задача переводчика». Разбор этих взглядов обнаруживает утопизм и эсхатологизм позиции мыслителя, основанной на вере во всемирный язык.
The article explores the idea of translation in the early writings of the Russian philosopher and translator V.V. Bibikhin. The analysis is based on a comparison of the views of a thinker on the translation of the famous Article of V. Benjamin «The task of the translator». Analysis of these views reveals utopian thinker and eschatology position based on the belief in the universal language.
Ключевые слова: философия перевода, творчество В.В. Бибихина, буквализм и художественный перевод.
Key words: philosophy of translation, work of V. V. Bibikhin, literal and literary translation.
Среди многообразного и разнородного философского наследия В. В. Бибихина корпус текстов, непосредственно посвященных общей проблематике перевода, занимает не самое видное место: семь небольших работ, написанных и опубликованных в разное время и появившихся вместе в сборнике «Слово и событие», подготовленном к печати самим мыслителем. Речь идет, соответственно, о работах «Джордж Стайнер. После Вавилона: аспекты языка и перевода» (1978), «Опыт сравнения разных переводов одного текста» (1976), «Подстановочный перевод» (1971), «К проблеме определения сущности перевода» (1973), «К переводу классических текстов» (1979), «К переводу «Метафизики» Аристотеля» (2000), «Всемирная философия по-русски» (1980) (2, с. 125-192). Разумеется, к этому собранию можно присовокупить ряд работ, где настоящая проблематика также затрагивается. В первую очередь, это - рефлексии Бибихина-переводчика, снискавшего себе громкую славу переводами таких сложных и столь разнородных авторов, как Х. Арендт и М. Хайдеггер, Ж. Деррида и
А. Арто, Г.-Г. Гадамер и Г. Марсель, З. Фрейд и Э. Ионеско, Ж.П. Сартр и Г. Бёлль. «Как переводчик и комментатор В. В. Бибихин занимается классической философией (Аристотель), греческой патристикой (Дионисий Ареопагит, Григорий Палама), латинским богословием (Николай Кузан-ский), мыслителями Возрождения (Я. Коменский, Ф. Петрарка), немецкой
© Фокин С. Л., 2013
мыслью XIX в. (В. Гумбольдт)» [4]. Разумеется, необходимо сознавать, что размышления В. В. Бибихина о переводе интимно связаны с цельной философией языка и, в частности, с такой важной для мыслителя темой, как язык философов и язык философии, которую он разрабатывает в целом ряде работ и университетских курсов. В этом общем плане показательным нам представляется такое крайне энергичное и крайне противоречивое суждение из статьи «Язык философов» (1985):
«Изучение языка философов в более строгом плане должно бы принять за принцип, что когда мы хотим найти у них характеристику реалий, вещественных или мыслительных, то упускаем интенцию их мысли и ее тайную страсть: дать сущему быть только тем, что оно есть, освободить его для определений».
И далее:
«С этим принципом связан другой. Язык философов не информация о вещах, зато он подготовка возможности того, чтобы знание о них могло складываться на последних, предельных по обоснованности основаниях. Философский текст надо считать лесами вокруг будущей постройки, а не конструкцией. Философия подобна поэзии, потому что почти столько же теряет от пересказа и так же поддается только воссозданию, и философия противоположна поэзии: верными поэту обычно бывают его поклонники -верными философу чаще его противники, когда они смогли подняться до той же упрямой готовности упрямо остаться при первых началах» [2, с. 7].
Было сказано, что эти суждения отличаются крайней энергичностью и резкой противоречивостью. Оставляя разбор языка философа на следующий этап наших подступов к философии языка и философии перевода
В. В. Бибихина, мне хотелось бы более точно сформулировать свою общую исследовательскую задачу, которая в предварительном и схематичном виде может быть представлена в четырех пунктах:
• во-первых, нам необходимо сосредоточиться на ранних работах мыслителя, посвященных теоретической проблематике перевода; данные работы видятся нам опытом языковедческого вступления автора в цельную философию языка, которая чуть позднее будет разрабатываться как в теоретическом плане, так и в собственно переводческой деятельности;
• во-вторых, нам важно показать, что рефлексии В. В. Бибихина о переводе не только принадлежат собственному философскому опыту мыслителя, но и вписываются в определенную традицию философии перевода в России [7; 8; 9; 10]; они представляют собой один из самых значительных и интересных ее периодов, суть которого сводится, с одной стороны, к опробованию и попыткам воссоздания изначальных возможностей русского языка в условиях идеологического гнета советской империи, уже вступившей в эпоху упадка, или декаданса, а с другой - к испытанию неких имперских интенций того же самого русского языка в его столкновении -
через опыты перевода - с самыми радикальными формами чужестранных языков, или языком Другого вообще;
• в-третьих, представляется целесообразным обнаружить разнообразные и противоречивые связи философии языка и опытов осмысления сущности перевода В. В. Бибихина с той европейской традицией философии перевода, которая восходит, с одной стороны, к немецкому романтизму и достославной лекции Ф. Шлейермахера «О различных методах перевода» (1813), справедливо считающейся самым ярким знамением новой поэтики перевода, где заботе об удобстве читателя впервые противопоставляется забота о сохранении со-бытия автора, а с другой - к не менее эпохальной статье В. Беньямина «Задача переводчика» (1924), представляющей собой исключительно радикальный и исключительно темный манифест новейшего видения сущности перевода, в котором сам перевод -как форма мыслительно-языковой деятельности - почти до неразличимости отождествляется с философией в противопоставлении поэзии и литературе вообще;
• в-четвертых, наконец, уместно, наверное, будет посмотреть, каким образом философия языка и эстетика перевода В. В. Бибихина сказывалась в его собственном языке философа и в его собственных опытах перевода философских текстов.
Обозначив таким образом общие задачи исследования проблематики перевода в философии В. В. Бибихина, подчеркнем, что в настоящей работе мы сосредотачиваемся в основном на раскрытии первого пункта, оставляя задачи изучения связей его концепции перевода с более широким контекстом на будущее.
Предваряя детальный разбор идей мыслителя о переводе, необходимо напомнить, что Бибихин-философ нередко культивировал такое полемическое упражнение, как обращение к опыту тех мыслителей, чьи идеи были ему не близки, если не сказать чужды, усматривая, по всей видимости, в таких прочтениях один из видов той бесконечной войны, или перманентной революции, каковой представлялась ему временами философия. Действительно, на это как-то мало обращается внимание, но философия для Бибихина есть борьба и война, война не на жизнь, а на смерть. В таком восприятии философии мне видится актуальность наследия Бибихина, а также знак его подлинной принадлежности к традиции русской мысли. Добавлю, что, на мой взгляд, перевод тоже был для Бибихина формой войны, формой завоевания, захвата, или освоения мысли другого. Действительно, это была странная война, в которой философ-переводчик практиковал насильственное переселение философа-противника в недра русской культуры и русского наречия.
Говоря о текстах Бибихина, непосредственно посвященных общей проблематике перевода, необходимо напомнить, что большинство из них было написано в 70-е годы и что они были связаны, по всей видимости, с одной стороны, с кандидатской диссертацией «Семантические потенции
языкового знака», защищенной в 1977 г. и представлявшей антисемиоти-ческую концепцию лингвистического означивания, тогда как с другой - с публикациями реферативного характера по философии и филологии для изданий ИНИОН АН СССР [4]. Все эти детали - не мелочи и имеют существенное значение для выяснения происхождения взглядов
В. В. Бибихина на перевод.
Действительно, среди работ о переводе, опубликованных в 70-е годы, выделяется статья «Джордж Стайнер. После Вавилона: аспекты языка и перевода» (1978), заключающая в себе обстоятельный критический разбор-пересказ одного из самых значительных трудов по теории перевода XX в. Характеризуя эту работу В. В. Бибихина, важно подчеркнуть, что он оказался первым и едва ли не единственным из крупных русских теоретиков конца минувшего столетия, откликнувшимся на это фундаментальное и многоаспектное исследование, в котором перевод обозначался, не иначе как удел человеческий, как условие возможности сохранения не только мировой культуры - в смысле запечатленной в слове связи перевода с преданием, т. е. с традицией - но самой способности человеческого мышления, точнее говоря, способности критического суждения. В самом деле, для Стайнера, которого сочувственно и пространно цитирует Бибихин в своей работе, язык и, стало быть, перевод есть, прежде всего, «главный инструмент человеческого несогласия принимать мир таким, каков он есть». Более того, Бибихин вслед за Стайнером обращает внимание на онтологический характер самого акта перевода, который сказывается на самом элементарном уровне понимания человека человеком:
«Не найти двух исторических эпох, двух социальных классов, двух местностей, где слова и синтаксис работали бы в точности, несли сигналы, тождественные по значению и осмыслению. Не найти и двух таких человеческих существ.. .Поэтому, принимая речевое сообщение от любого человеческого существа, человек осуществляет акт перевода в полном смысле этого слова» [2, с.127].
Именно онтологический характер перевода, выводимый в данной ситуации из работы Д. Стайнера, предоставляет В.В. Бибихину основание и возможность критики узкого лингвистического позитивизма, который господствует тогда в советском языкознании и переводоведении. В этом отношении по-настоящему программной следует считать, судя по всему, сверхполемическую статью «К проблеме определения сущности перевода», датированную 1973 г. К большому сожалению, мне не удалось установить, в каком издании впервые появилась эта замечательная работа и какую реакцию она вызвала со стороны советских лингвистов, литературоведов и литераторов-переводчиков. Рискну в связи с этим высказать предположение и субъективное суждение, что по своей теоретической смелости эта работа Бибихина сопоставима со знаменитой статьей М.Л. Г аспарова «Брюсов и буквализм», появившейся за два года до этого в
сборнике «Мастерство перевода» [3] и настолько противоречившей господствовавшей тогда идее перевода в России, что редколлегия авторитетного издания сочла необходимым сопроводить ее специальным предуведомлением, где подчеркивался полемический характер публикации. Мне трудно сказать, почему Бибихин прямо не откликнулся в своей статье на революционную во многих отношениях статью Гаспарова, ведь обе работы, если взглянуть на них из нашего сегодня, оценить их, так сказать, задним числом, отличаются сходным радикализмом в отрицании самой идеи художественного перевода как она сложилась в России со времен, по меньшей мере, Пушкина, предписывавшей, прежде всего, отношение к литературному переводу именно как к художеству в значении «искусства», хотя, быть может, и не только.
Не имея возможности представить здесь даже схематически историю идеи перевода в России вообще и ситуацию, в которой она оказалась в 70-е годы XX в., в частности, приведу один из пассажей статьи Гаспарова, где, помимо всего прочего, дана краткая периодизация развития идей вольности и буквалистской верности в переводе:
«Если оглянуться на историю русского художественного перевода, мы увидим, что в ней периоды преобладания более точного перевода и более вольного перевода сменялись поочередно. XVIII век был эпохой вольного перевода, приспосабливающего подлинник к привычкам русского читателя - и в метрике, и в стилистике, и даже в содержании: грань между переводом и подражанием-переработкой была почти незаметна. Романтизм был эпохой точного перевода, приучающего читателя к новым.. Модернизм начала XX века в свою очередь вернулся к программе точного перевода, буквалистского перевода; Брюсов пошел в этом направлении дальше всех, но общие его предпосылки - не обеднять подлинник применительно к привычкам читателя, а обогащать привычки читателя применительно к подлиннику - разделяли все переводчики, вскормленные этой эпохой, от Бальмонта до Лозинского. Наконец, советское время - это реакция на буквализм модернистов, смягчение крайностей, программа ясности, легкости, верности традиционным ценностям русской словесной культуры; если нужно назвать типичное имя, то это будет имя Маршака - переводчика сонетов Шекспира» [3, с. 108-109].
Очевидно, что в статье 1971 г. Гаспаров многого не договаривал, многое просто не проговаривал, надеясь, по-видимому, на понимающего читателя. Сегодня очевидно, например, что суммарная оценка советского периода в истории художественного перевода в России, представленная филологом, могла быть хронологически продолжена вплоть до времени написания статьи и даже дольше - это действительно была последовательная реакция на практику буквалистского перевода, это была последовательно воплощавшаяся программа приспособленческого перевода, диктовавшая коренную перестройку оригинала в расчете на массового советского читателя, или, снова говоря словами Гаспарова, «программа ясно-
сти, легкости, верности традиционным ценностям русской словесной культуры». Разумеется также, что среди типичных мастеров советского приспособленческого перевода выделяется не только Маршак; с таким же успехом это мог бы быть, например, Н.М. Любимов с его любимой оглядкой на лозунг Пастернака-переводчика: «Я в своих переводах читателя на саночках прокатил». Таким образом, на саночках осоветченного русского языка Любимов пытался прокатить и «прокатил» Пруста, если взять только одного из самых знаменитых мастеров новейшей прозы.
Характерно, что в статье «К проблеме определения сущности перевода» В.В. Бибихин почти не касается проблемы буквалистского перевода, и эта фигура умолчания представляется мне многозначительной, поскольку в ней мог содержаться косвенный ответ на ту строго филологическую концепцию перевода, которая была представлена в работе «Брюсов и буквализм». Действительно, краеугольный камень учения Гаспарова о переводе заключался в противопоставлении расхожей идеологии перевода для массового читателя, господствовавшей в практике художественного перевода в советской России, более строгих, более научных, собственно филологических критериев верности переводчика оригиналу. Короче говоря, по словам того же Гаспарова, «Буквализм - не бранное слово, а научное понятие. Тенденция к буквализму - не болезненное явление, а закономерный элемент в структуре переводной литературы» [3, с. 112].
В этой связи следует подчеркнуть, что В.В. Бибихин предпринимает радикальную ревизию именно науки о переводе. Вместе с тем, если Гаспаров ненавязчиво ставит под сомнение зашатавшуюся диктатуру предельно ясного перевода, небесталанно приспособленного для восприятия всей толщей советской интеллигенции, не нуждающейся, в отличие от филологического сообщества, в строгих критериях верности перевода оригиналу, то Бибихин обращает критический заряд своей работы прямо на столпов советской и зарубежной переводческой науки того времени: в обзорной части статьи разбираются концепции А.Д. Швейцера, Е.Г. Эткинда, Ю. Найды, А.В. Федорова. При этом небезынтересно будет отметить, что, отвергая лингвистический позитивизм, Бибихин, как будто имитируя или пародируя догматизм советского университетского языкознания и перево-доведения, представляет свои идеи о сущности перевода в довольно догматической форме, излагая их в двенадцати пронумерованных положениях.
Как уже говорилось, Бибихин, последовательно рассмотрев различные варианты теории машинного перевода (И.И. Ревзин, В.Ю. Розенцвейг), лингвистической теории перевода (А.Д. Швейцер, Ю. Найда), стилистической теории перевода (Е.Г. Эткинд) и, так сказать, компромиссной теории перевода А.В. Федорова, как она сложилась в его работах к началу 70-х годов, отвергает их на основании строго научного постулата, а именно -отсутствии или ограниченности в этих теориях рефлексии относительно самого предмета исследования.
Позицию Бибихина в отношении всех этих теорий перевода, общий недостаток которых он видит в том, что они рассматривают не перевод сам по себе, а отдельные его виды: машинный, специальный, общественнополитический, литературный, поэтический, письменный или устный, -наконец, можно определить иначе. Он отвергает различные теории перевода исходя из метода философского рассуждения. Действительно, вопрос, которым задается начинающий мыслитель, относится именно к онтологии перевода: «Правомерно спросить, что такое перевод сам по себе, а не те или иные виды перевода?». Принимая во внимание именно «чтойность» этого вопроса, мы приобретаем надлежащие основания видеть в работах Бибихина о переводе один из ключевых моментов в развитии философии перевода в России во второй половине XX-го столетия. В подтверждение этого положения следует отметить, что в критике концепции А.В. Федорова, наиболее сильной из существовавших в то время в России, он использует такой весомый аргумент, как отсутствие в построениях теоретика размышлений относительно перевода философских текстов, где требуется, как настаивает Бибихин, особый вид перевода, который он называет «уподобляющим»:
«Мы говорим об уподобляющем переводе, т. е. о таком, когда синтаксические, морфологические и даже фонематические, не говоря уже о синтаксических, структуры языка-цели насильственно уподобляются соответствующим структурам языка источника. Это происходит, например, при переводе патентных формул, юридических формулировок, философских терминов (типа «вещь в себе», «чтойность») и целых философских текстов (например, произведений современного немецкого философа М. Хайдеггера); уподобляющий перевод оказал огромное влияние на формирование современных европейских языков в ходе перевода греческих евангельских книг на латинский и другие языки, а в настоящее время -Библии на языки национальных меньшинств в развивающихся странах» [2, с. 162].
Несмотря на то, что Бибихин не использует здесь формулы буквалистского перевода, очевидно, что дело идет здесь именно о нем: упоминание Библии в ряду текстов, требующих уподобляющего перевода, свидетельствует о том, что здесь мыслитель касается различия установок переводчика в работе с сакральными и мирскими текстами. То, что в этот ряд попадают юридические и философские тексты, нельзя считать ни случайностью, ни недоразумением. Если первые, трактуя проблемы закона и человеческого общежития, сохраняют связь со сферой сакрального даже в самых секулязированных обществах, то вторые заключают в себе сакраль-ность не столько, разумеется, в силу определенного рода терминологично-сти, в каковой они значительно уступают, например, медицинским текстам, сколько благодаря исходной и в разной степени стертой принадлежности к преданию, или традиции, в которой сам философ выступает толкователем, или переводчиком воли богов.
Уже было сказано, что в статье «К проблеме определения сущности перевода» Бибихин почти не касается специфики буквалистской поэтики перевода, столь остро сформулированной в статье Гаспарова. Можно было бы подумать, что в силу каких-то причин он хочет избежать тех языковых, экзистенциальных и социальных крайностей, которые маячат перед переводчиком, ломающим родной язык в угоду языку чужестранному. Однако действительная позиция Бибихина, выраженная как в этой статье, так и в примыкающих к ней работах, не менее радикальна, не менее революционна, чем концепция Гаспарова, хотя речь идет о революции совершенно иного толка. Все дело в том, что Бибихин вообще отказывает переводу в какой бы то ни было специфике, предлагая воспринимать его как самостоятельное словесное творчество среди других видов художественной деятельности:
«Граница между переводом и другими видами словесного творчества не просто расплывчата, ее по сути дела вовсе нет. Так, не удается провести разделительную линию между переводом и самостоятельной поэзией. Здесь можно говорить лишь о разной степени самостоятельности, а это опять же
с» с» с» /—^ с»
внешнии субъективный критерии. С одной стороны, поэта можно назвать и действительно часто называют переводчиком с божественного языка, т. е. мы бы сказали, с языка действительности на человеческий язык. Сами поэты настойчиво напоминают о том, что они лишь посредники между языком бытия и человеческой речью. С другой стороны, и переводчика мы в определенных случаях называем поэтом» [2, с. 163-164].
В этом рассуждении В.В. Бибихина, если в него внимательно вчитаться, обнаруживаются два, по меньшей мере, загадочных момента, если не сказать, риторических элизий. С одной стороны, в сравнении поэзии и поэта с переводом и переводчиком выигрывают именно поэзия и поэт, которые требуют для собственной характеристики большего многословия, как если бы с переводом для теоретика перевода и так все было ясно; с другой стороны, утверждая, что поэта можно назвать переводчиком с божественного языка, он как будто забывает, что такого рода толкователем божественной воли, или божественного языка, следовало бы считать скорее философа, нежели поэта, коль скоро последний чаще всего имеет дело с высшими богами не напрямую, а через музу.
Оставляя пока этот сложный и совсем не риторический вопрос о том, кто непосредственнее имеет дело с языком богов - поэт или философ, -хотелось бы, вынужденно завершая первый раздел этого рассуждения, посвященный ранним работам В.В. Бибихина о переводе, коснуться одного принципиального момента, к которому подходит мыслитель в конце этой ранней работы и который будет играть ведущую роль в его позднейших построениях цельной философии языка.
Речь идет об апории всеобщего языка, от отношения к которой зависит, как справедливо полагает В.В. Бибихин, проблема перевода сама по себе. Именно в этом пункте рассуждение мыслителя и теоретика перевода
приобретает некую утопичность, если не эсхатологичность, которую невозможно списать на советскую, но не только, грёзу о великом и могучем мировом языке, готовом разрешить, или снять - в гегелевском смысле -все национальные языки. Словом, в этой статье о сущности перевода теоретик перевода выражает твердое убеждение в том, что все человечество само по себе «стремится к всеобщему языку, что такой язык необходим и что он будет достигнут» [2, с. 167]. Если довести внутреннюю интенцию этого рассуждения до логического завершения, то следует признать, что в статье об определении сущности перевода В.В. Бибихин проводит такую мысль, что перевод когда-нибудь будет преодолен, как и отдельно взятые национальные языки.
В обоснование этой идеи, которая, если взглянуть на нее из нашего сегодня, может звучать и как анахронизм, и как архисовременное допущение, убого реализовавшееся во всемирном господстве англоамериканского идеолекта, В.В. Бибихин ссылается на философию Платона, видевшего задачу философа в распутывании многообразия бытия через высвечивание в нем «немногих повторяющихся элементов», и на семантику Ельмслева, призывавшего к лингвистической революции через «обнаружение элементарных понятий, комбинации которых дают все значения языка», через обоснование и утверждение «алгебраической» теории языка, снимающей различие как основополагающей признак самой человечности. Одним словом, в этой грёзе об общечеловеческом языке, развертыванием которой заканчивалась статья о сущности перевода, явно проступали идеи всечеловека и всечеловечества, равно близкие любой форме исторического христианства и любому виду исторического империализма и равно далекие от признания воли к различию исходной сущности не только человека, но и языка, и, стало быть, перевода.
Однако наиболее сильное и убедительное указание на возможность существования общечеловеческого языка осталось в статье о сущности перевода безымянным. Точнее говоря, оно было выведено в подстрочную ссылку, которая давалась, разумеется, без перевода, и которая, тем самым, равно как концепция Гаспарова, оказывалась вытесненной под сень фигуры умолчания. Речь идет о ссылке на статью В. Беньямина «Задача переводчика», которая в общей риторике работы Бибихина была призвана подкрепить идею о необходимости общечеловеческого языка через апелляцию к абсолютной переводимости любого текста:
«Таким образом, способ существования общечеловеческого языка - пере-водимость частных языков [Здесь идет ссылка на статью В. Беньямина -
С.Ф.]. Общечеловеческий язык - это и есть наш родной язык, поскольку мы обнаруживаем и осуществляем его способность быть орудием общечеловеческой мысли» [2, с. 168].
Прежде чем попытаться истолковать это использование концепции Беньямина, хочу напомнить, что статья Бибихина датирована 1973 г. и почти наверняка представляет собой самый первый отклик русской мысли на эту эпохальную работу, с которой в современном переводоведении ведут отсчет новейшей поэтике перевода [1]. Во всяком случае, она лет на двадцать опережает бурные дискуссии об этой статье во французской и американской мысли: я имею в виду, прежде всего, работы Ж. Деррида и Пола де Мана, и почти на двадцать пять лет предваряет первый русский перевод этой работы Беньямина [1; 5].
Однако, отдавая должное философскому чутью молодого Бибихина, необходимо сознавать, что это пионерское использование работы немецкого мыслителя буквально грешило против истины этого текста. Оно грешило уже тем, что Бибихин даже не попытался, по крайней мере, в известных мне ранних работах, не только как-то обсудить концепцию Беньямина, но даже более или менее обстоятельно ее представить, что было сделано, например, с книгой Дж. Стайнера. Этой глухой ссылкой на статью «Задача переводчика» в работе, посвященной выяснению сущности перевода, русский мыслитель отводил идею Беньямина под сень и под знак фигуры умолчания. Однако погрешность против истины этого основополагающего текста заключалась не только в буквальном отказе ее перевода, пусть даже и через пересказ. Русский теоретик грешил и в том, что сослался, отстаивая свою идею всеобщего языка и абсолютной переводимости частных, на одно из самых темных мест текста Беньямина, допускающее взаимоисключающее толкование: действительно, там, где Беньямин говорит о том, что любой текст абсолютно переводим, сам немецкий язык, похоже, может сказать прямо противоположное. Во всяком случае, эти взаимоисключающие толкования этого места составили некий казус для французских переводчиков, о чем изрядно посудачил П. де Ман в уже упоминавшейся мной работе.
Но и этим дело о первой встрече-невстрече мысли Бибихина с мыслью Беньямина не исчерпывается. Более глубокая проблема здесь в том, что, отказываясь открыто обсуждать концепцию Беньямина, русский мыслитель фактически ее опровергает. Во всяком случае 11 и предпоследний пункт размышлений В.В. Бибихина о сущности перевода читается сегодня как прямая, хотя и скрытая, полемика с «Задачей переводчика» как ее формулировал немецкий критик:
«Это не значит, что перевод должен непосредственно обогатить родной язык новыми понятиями, образами, конструкциями и т. д. Перевод не может ставить себе такую сомнительную задачу. Образы и конструкции другого языка не должны интересовать нас сами по себе; они могут оказаться случайными и ненужными. Погоня за воспроизведением образов ради образов - болезнь перевода, она засоряет и запутывает язык. Переводчик не есть представитель какого-то одного языка; он писатель, который прикасается к общечеловеческому языку, когда пишет на своем. Каким бы языком он реально ни пользовался, пользуясь им, он утверждает его как всемирный» [2, с. 169].
На первый взгляд, идея В.В. Бибихина продиктована абсолютным философским космополитизмом; во всяком случае, на поверхности не мелькает даже тени того философского национализма, о котором предупреждал в известной работе Ж. Деррида, перевод которой оказался, насколько я могу судить, одним из последних переводческих опытов русского мыслителя [6]. Но это только на первый взгляд, поскольку за этим призывом к все-мирности философии, к безоглядному единству стоит не что иное, как твердое сознание некоей достаточности, полноценности родного языка для превращения его во всемирный.
И именно это сознание грешит против истины статьи Беньямина. Ибо как ни трактовать эту работу в отдельных деталях, в отдельных конструкциях, отдельных образах, которые ее так затемняют и которые с таким трудом переходят в другие языки, одно из самых мощных и самых очевидных ее положений заключается в указании на сознание неполноценности любого перевода и, что самое главное, неполноценности любого родного, или материнского языка. Именно это двойственное сознание неполноценности двигало опытом Гельдерлина-переводчика и заставляло его переводить Софокла так, чтобы немецкий стал более греческим, чем сам древнегреческий, что в глазах олимпийски спокойного Гете было чистым безумием.
По самой заветной мысли Беньямина, хотя и высказанной в статье дважды чужими словами, задача переводчика не просто в том, чтобы «непосредственно обогатить родной язык новыми понятиями, образами, конструкциями и т. д.», чего как раз не приемлет ранний Бибихин-теоретик перевода, но и в том, чтобы порушить более или менее случайное состояние родного языка, решительно подвергнув его испытанию Чужбиной. Вот почему переводчик, если он приемлет такую задачу всерьез, оказывается не столько благонадежным просветителем, в культурном смысле этого слова, сколько опасным обскурантом, грозящим запутать своими темнотами, чужими богами и противестественными языковыми скрещеньями любой разум, льнущий исключительно к ясности, общепонятности и общедоступности. Наверное, многим переводчикам лестно сознавать себя почтовой лошадью просвещения, как именовал их то ли Жозеф де Местр, то ли великий русский поэт, перехвативший у савойского графа это броское выражение. Тем не менее, иным переводчикам гораздо чаще приходится сознавать себя глухим ослом Ницше, принужденным и принуждающим себя твердить почти то же самое, что было сказано в оригинале, втайне утешая себя мыслью, что скорбный труд его не пропадет, что работа траура по нынешнему состоянию родного языка, каковой оборачивается такой перевод, в котором на кону сам способ соединения слов и вещей, присущий родному языку в наличной исторической ситуации, приведет в конечном счете к выживанию некоей формы начала, т. е. оригинала, его сохранению в предании, т. е. в переводе.
Список литературы
1. Беньямин В. Задача переводчика / пер. с нем. Е. Павлова // Деррида Ж. Вокруг Вавилонских башен / пер. с фр. и коммент. В.Е. Лапицкого. - СПб.: Академ. проект, 2002.
2. Бибихин В.В. Слово и событие. Писатель и литература / отв. ред. и сост. О.Е. Лебедева. - М.: Рус. фонд содействия образованию и науке, 2010.
3. Гаспаров М.Л. Брюсов и буквализм // Мастерство перевода. - М.: Сов. писатель, 1971.
4. Голубович К. (при участии О.А. Седаковой, О.Е. Лебедевой). Владимир Вениаминович Бибихин. (Биография). - URL: http://www.bibikhin.ru/biografija/
5. Де Ман П. Вместо заключения: о «Задаче переводчика» Вальтера Беньямина // Вестн. Моск. ун-та. Сер.9. Филология. - 2000. -№5. - С. 158-185.
6. Деррида Ж. Национальность и философский национализм // Деррида Ж. Позиции / пер. с фр. В.В. Бибихина. - М.: Академ. проект, 2007. С. 126-144.
7. Фокин С. Л. К философии перевода: будущее одной науки // Вестн. Лен. гос. ун-та им. А.С. Пушкина. Научн. журн. - СПб., 2010. - № 3. - Т. 2. Философия.
С. 234-243.
8. Фокин С. Л. М.М. Бахтин и перевод как проблема русской мысли // Вестн. Лен. гос. ун-та им. А.С. Пушкина. Научн. журн. - СПб., 2010. - № 4. -Т. 2. Философия. С. 189-197.
9. Фокин С.Л. Перевод как незадача русской философии: Шестов, Бахтин, Подорога...Пушкин // Логос. Перевод философии / Философия перевода / ред.-сост. С. Фокин. - 2011. - №5-6. - С. 212-236.
10. Фокин С.Л. Психоистория русской литературы и философия перевода в России и Европе: к моменту «Вяземский-Пушкин // Кризисы культуры и авторы на границах эпох в литературе и философии: сб. ст. / под ред. С. Гончарова, Н. Григорьевой и Ш. Шахадат. - СПб.: Петрополис, 2013. - С. 94-114.
