CC BY-NC-ND
67
«У1ТЛ БР1РИЛ№» ЭННОДИЯ:
РИТОРИЧЕСКИЙ ДИСКУРС И ФОРМИРОВАНИЕ СИМВОЛИЧЕСКОГО ОБРАЗА ВЛАСТИ В ОСТГОТСКОЙ ИТАЛИИ
В статье рассматривается создаваемая Эннодием концепция королевской власти Теодориха Остготского, в которой Эннодий подчеркивает два существенных аспекта: первый - патриотический или национально-италийский, и второй - религиозный. Отодвигая на задний план империю и римскую имперскую идеологию, Эннодий пытается соотнести Теодориха с эллинистической традицией и сравнивает его с Александром Македонским. Таким образом, Эннодий включает Теодориха в более широкий философский контекст эллинистической традиции королевской власти, в которой империя оказывается в известном смысле лишь частным случаем.
Ключевые слова: Эннодий, Теодорих Великий, латинская риторика, житийная литература, остготская Италия.
Магн Феликс Эннодий (474-521) принадлежит, как и Авит Вьеннский, к первому поколению, сознательная жизнь ко -торого началась уже после крушения Западной Римской империи1. Эннодий родился в Южной Галлии, на протяжении всей жизни сохранял трогательную преданность своей малой родине и не скрывал гордость этим происхождением2. Впрочем, большую часть своей жизни он провел в Цизальпинской Галлии, где и умер, будучи епископом Павии. Эти биографические и географические указания в данном случае не факультативны: молодость Эннодия приходится на борьбу Теодориха и Одоакра. Они позволяют хотя бы понять, если не объяснить во всей полноте, позицию, занятую Эннодием по отношению к Теодориху. Перед нами не тот случай, когда бедный молодой человек, обладающий определенными способностями и
талантами, связывает с правителем все свои честолюбивые устремления, направленные на достижение дальнейшего выдвижения и преуспеяния. Конечно, мы видим, что Эннодий испытывает к Одо-акру презрение и жгучую, постоянную ненависть. Его суровость по отношению к узурпатору не идет ни в какое сравнение не только с суждениями историков, но существенно превосходит по накалу то мнение, которое было официально сформулировано правительством Теодориха и закреплено под пером Кассиодора. Теодориха Эннодий считает спасителем с момента его прихода в Италию, и Панегирик, который он составит позднее в честь короля, будет полностью соответствовать этому первому впечатлению.
Присоединение Эннодия к Теодориху было спонтанным и бескорыстным, насколько мы можем сейчас об этом судить. Для Эннодия Теодорих воплощает в себе чувство долга, справедливость и надежды на дальнейшее процветание Италии. Все это проявляется в личности короля во всем блеске своей очевидности. Хотя ситуация в Италии 490 г. ничего подобного, казалось бы, не предвещала. Сейчас мы знаем, что Теодорих был представителем императора, что император оставался единственным носителем высшей власти, что Одоакр был не кем иным, как узурпатором. Таким образом, мы склонны считать вторжение Теодориха в Италию легитимным, совершенным в точном соответствии с императорским повелением. Однако для населения Италии конца V в., которое не читало «Ostgothische Studien» Теодора Моммзена, все эти обстоятельства были гораздо менее очевидными.
Насколько весомыми могли быть в сознании современников ручательства императора, данные Теодориху? Об этом, по всей видимости, мы ничего не узнаем. Впрочем, перед нами показательный случай в лице патрикия Либерия, который сначала был до конца предан Одоакру, затем служил Теодориху, а закончил карьеру при императорском дворе в Константинополе. Современников не особенно беспокоило то, что нам представляется сплошной чередой противоречий. Карьере Либерия эти события не нанесли никакого ущерба, его репутация осталась незапятнанной, и он всю жизнь пользовался неизменным уважением всех, кто его знал3. Легендарная личность, Либерий как бы воплощал собой непоколебимую верность: в отличие от Талейрана, который покидал корабль при первой опасности, Либерий ждал до конца, и лишь когда партия
была окончательно и бесповоротно проиграна, переходил в другой лагерь. Конечно, у него должны были быть и другие основания, бесспорно менее благородные для предательства одних и присоединения к другим. Короче говоря, когда Эннодий говорит об «optatissimus Theoderici regis ingressus», он обобщает, основываясь на своих собственных впечатлениях. Ничем не владея, ему нечего было и защищать, он ничего не потерял из-за падения Одоакра и счел за благо все свои надежды связать с Теодорихом. Буква закона, императорское поручение были для него в этом случае, как мы увидим в дальнейшем, пустым звуком. Можно предположить, что Эннодий не устоял перед величественным образом, блеск и привлекательность которого он отразит, когда будет создавать свой Панегирик, где этот аспект личности монарха постоянно ощущается и даже преобладает.
Наверное, они довольно быстро поняли друг друга и смогли договориться - Теодорих, авантюрист по натуре, искатель счастья и удачи на дорогах мира с оружием в руках, и Эннодий, не обладающий большим состоянием, но щедро наделенный талантом, рассчитывающий сделать себе имя силой своего слова4. Говоря об отношении Эннодия к Теодориху, нельзя не подчеркнуть, со всеми оговорками, спонтанность и искренность его присоединения к королю остготов. Конечно, можно сказать, что они были, в общем, оплачены, когда он получил епископскую кафедру в Павии5. Бесспорно также, что, выступая с Панегириком Теодориху, он выражал официальную позицию Церкви. Тем не менее справедливости ради нужно отметить, что, в отличие от Кассиодора, который, с несомненным литературным даром создавая монументальное полотно «Variae» к вящей славе короля остготов, действовал все же по обязанности, связанной с исполнением одной из высших государственных должностей, Эннодий, в свою очередь, был фигурой гораздо более независимой, имевшей существенно больше возможностей говорить то, что ему хотелось или он считал нужным сказать, не будучи ответственным за организацию пропаганды режима. Это во многом обусловило то, что созданный им портрет Теодориха существенно отличается, оставаясь, конечно, столь же хвалебным, от портрета, созданного Кассиодором.
Эннодий, по сути дела, никогда не был политиком, политические теории его не слишком интересовали, поэтому его отноше-
ние к тем или иным политическим событиям, концепциям, идеям требует реконструкции. Никогда не занимая никаких официальных должностей при дворе, он большую часть жизни был человеком Церкви, но, в первую очередь, он всегда и везде оставался человеком литературы, поэтому его взгляд на Теодориха, на сущность его королевской власти во многом определялся именно этим обстоятельством. Перед нами раскрывается видение художника, поэта, легко поддающегося очарованию благородного жеста или удачного слова. Теодорих, прекрасно отдающий себе отчет, насколько важно то, каким он предстает в глазах своих подданных, изначально был для Эннодия подходящим материалом6. Эннодий занимается словесным искусством для удовольствия. Он любит и чувствует слово, красиво выстроенную фразу, замысловатый период. Как и все его современники, он исповедует культ формы, соответствие которой главное условие и главный критерий оценки произведения. Речь больше не идет о том, чтобы сначала найти материал, а затем искать форму, которая наилучшим образом подошла бы для выражения мысли. Литературно образованный человек, напротив, должен использовать каждую возможность продемонстрировать изысканность своего мастерства. Отсюда проистекает чрезвычайная популярность и важность эпистолографии в рассматриваемую эпоху. Письмо - самый короткий жанр и очень часто самый безопасный. Но, парадоксальным образом, именно этот малый жанр в позднеримской литературе становится квинтэссенцией изысканности и утонченности. Действительно, письмо является жанром, где связь между автором и читателем оказывается наиболее тесной, даже если письмо, как это часто случается в античную эпоху, предназначено для чтения кругу, более широкому, чем та персона, которой оно непосредственно адресовано. В основе своей смысл написания письма вполне утилитарен: пишут, Эннодий говорит об этом, чтобы узнать новости и сообщить их. Но Эннодий переворачивает ситуацию, сводя практически все к форме. В итоге письмо в полной мере может выполнить свою функцию средства коммуникации, лишь когда оно доставляет эстетическое удовольствие. И тогда уже не вызывает удивление то, что можно было бы считать непоследовательностью или даже грубостью. Так, Эннодий долго уговаривает, прибегая к различным эмоциональным доводам, свою сестру написать ему. Затем,
когда она, наконец, выполнила его желание, он строго выговорил ей, основываясь на эстетических критериях, что ее письмо ничего не стоит, и что ей следует прежде всего заботиться о стиле7.
Последнее замечание представляет собой, конечно, крайний случай, но в то же время наглядно демонстрирует взгляды Эннодия на литературное творчество. Сюда же можно отнести и те советы, которые он адресует своему племяннику Парфению и другим корреспондентам, чтобы побудить их заниматься изящной словесностью8. Кроме того, в Панегирике Теодориху и в других сочинениях Эннодий называет благосклонность, оказываемую ко -ролем литературным занятиям, одной из славнейших заслуг правителя9. Конечно, точку зрения, схожую с той, которую высказывает Эннодий, говоря о литературной деятельности, мы находим и у других авторов, причем в самые разные эпохи: уже Сидоний Аполлинарий, предчувствуя политическую катастрофу римского мира, отмечает, что в наступающие времена знание литературы остается единственным отличием аристократа. Однако высказываемые Эннодием соображения приобретают особое звучание и остроту, поскольку произносятся в уникальной ситуации остготского королевства, где гот владеет оружием, а римлянин - риторически отточенным пером. Король, будучи главой тех и других, одинаково покровительствует соответствующим занятиям двух своих народов. Его присутствие в литературе как действующего лица в «Vita Epiphani» или как адресата в Панегирике представляет собой знак его признания римлянами.
В этом смысле Эннодий является продолжателем Сидония, но он идет дальше. Писать для него оказывается важнейшим способом уловить действительность, определить, ощутить, уточнить, осознать ее. Заключенный в сеть понятий, объект теряет свою нечеткость, расплывчатость, а также свою загадочность: писатель присваивает ее себе, приручает эту многомерную и смутную реальность, преобразует ее. Магия слова не является только образным выражением: любой писатель подчиняет свой объект своей власти. То, что не было сказано, обречено на забвение, а то, что сказано, проявляет, определяет и закрепляет черты объекта. В латинском мире Саллюстий был одним из тех, кто четче всех сформулировал этот закон зависимости человека действующего от человека пишущего.
Сидоний, создавая портрет Теодориха II, доводит его до литературного совершенства, которое в состоянии оценить искушенные читатели. Он наделяет своего героя всеми характеристиками значительной исторической личности, способной убедить римское общество признать его своим, и тем самым увидеть в нем de facto законного преемника императоров. Эннодий в Панегирике использует несколько иные средства, поскольку он обращается непосредственно к монарху и должен учитывать, создавая образ короля, его ожидания и возможную реакцию. Насколько важны в данном случае особенности жанровой природы панегирика? Мы не надеемся найти в нем ни историческую истину, ни портрет Теодориха, соответствующий реальному образцу. Вопрос о том, был ли Панегирик произнесен перед королем или только отправлен адресату, также не имеет принципиального значения10. Сам факт составления Панегирика вынудил Эннодия нарисовать портрет короля по заранее установленной, веками отточенной схеме. И в этом случае самым интересным для нас оказывается исследование того, что в Панегирике определяется традицией, а что можно считать новаторством автора. При этом нельзя упускать из виду, что панегирик это не только устойчивая литературная форма, но и важная составная часть придворного церемониала11. Он является одним из существенных элементов ритуала, окружавшего греко-римского монарха. Ораторское искусство, лишенное своего прежнего влияния, обрело в нем последний шанс для демонстрации своих возможностей и для создания в соответствии со вкусами эпохи последних риторических шедевров12. Впрочем, то, что в случае с императором давно уже стало ритуалом, приобретает, применительно к варварскому королю, новое значение, независимо от содержания и от литературного качества произведения13. Таким способом утверждается, что власть достигается не только в результате завоевания, что она опирается не только на силу оружия, но умеет также слушать и голос рассудка.
«Житие Епифания» (Vita beatissimi viri Epiphani episcopi Ti-ciniensis ecclesiae) - самое объемное произведение Эннодия и, бесспорно, самое важное, наряду с Панегириком, для нашей темы -содержит немало интересующих нас сведений, хотя Теодорих и не является в нем главным героем. Это сочинение интересно для нас не только той довольно подробной информацией, которую оно
сообщает нам о туманном периоде последних лет V в., но и тем, что оно значило для своего времени и на какую аудиторию было рассчитано. Речь идет, как известно, о биографии святого епископа Павии. Если рассматривать причины, побудившие Эннодия написать это житие, то их немало. Епифаний был заметной фигурой в Церкви Северной Италии. Он являлся наставником Эннодия и направлял его первые шаги в церковной карьере. Впрочем, сразу следует отметить, насколько редки в биографии указания на личные отношения между Епифанием и Эннодием14. Тем не менее произведение имеет смысл более глубокий и значение более общее, чем просто способ выразить признательность в форме литературного произведения. В соответствии с хронологией, установленной Ф. Фогелем, «Vita Epiphani» была написана между 501 и 504 гг., т. е. в то время, когда Эннодий был еще диаконом в Медиолане. Таким образом, было бы неверно предполагать, что он хотел своим сочинением почтить память своего предшественника по епископской кафедре в Павии, так как он сам занял ее только в 514 г.15
Итак, начиная с того момента, как Епифаний становится епископом Павии, «Vita Epiphani» сообщает нам о целой серии дипломатических миссий, выполняемых святым. Таким образом, он предстает перед нами как миротворец, третейский судья, способный примирить сильных мира сего и склонить их к мягкости и милосердию по отношению к зависимым от них людям. Отложив на некоторое время более подробное рассмотрение этого произведения, ограничимся пока лишь тем, что отметим с этого момента определенную странность рассматриваемого жития - биографии святого, практически лишенной рассказов о чудесах16, о крайних проявлениях духовных и аскетических подвигов. Эннодий, как кажется, не особенно стремится сделать своего героя объектом поклонения толпы. Он рассказывает нам жизнь Епифания, часто останавливаясь на отдельных эпизодах, имеющих уникальный, личный характер, совершенно не стараясь придать им какое-то особое значение или увидеть в них знаки провидения. Если говорить о литературной традиции, то мы не ощущаем следования уже устоявшейся модели: Епифаний не является, например, новым святым Мартином. Или, точнее, мы почти не видим напрашивающегося сходства со сценой встречи Мартина и императора
Максима у Сульпиция Севера17. Если Епифаний и должен был бы соотноситься с определенным типом святого, то образцом стал бы именно тип святого, встретившегося лицом к лицу с монархом. Но в случае с Епифанием мы очень далеки от стереотипной схемы, которая навязывается для подобного рода сцен в агиографии ме-ровингской эпохи. В «Vita Epiphani»портреты сменяют друг друга без жесткости, они полны оттенков: Эннодий не считает необходимым возвеличивать своего героя, подчеркнуть его стойкость и мужество, превращая владык, с которыми он встречается, в диких тиранов. К тому же детальный стилистический анализ, который невозможно привести здесь, показал бы, что «Vita Epiphani» относится скорее к историко-биографическому, нежели к агиографическому18 жанру.
Что же хотел показать Эннодий? Уж, конечно, не модель святости, которой необходимо следовать: он совершенно не предлагает всем епископам становиться дипломатами. Обстоятельства, которые выделяет Эннодий, являются исключительными, происходящими в особый исторический момент. Эннодий мог бы изложить все перипетии жизни Епифания по-другому, однако он с заранее обдуманными намерениями специально выделяет именно политическую роль Епифания. В целой серии произнесенных речей епископ Павии предстает перед нами не как соперник или оппонент, а, скорее, как мудрый и доброжелательный наставник королей. При этом антивизантийская позиция автора проявляется со всей возможной наглядностью. В первую очередь, целью написания «Vita Epiphani» является стремление Эннодия оказать поддержку новому порядку вещей на Западе, предъявив для этого авторитетную фигуру святого епископа, много способствовавшего установлению указанного порядка. Все те эпизоды, которые повествуют о событиях, имевших место между Антемием и Теодори-хом, представляют собой краткий, но захватывающий рассказ об агонии империи на Западе: это увиденное и пережитое епископом завершение одного мира и появление на его месте нового.
Углубляясь в дальнейшее исследование, мы, однако, обнаруживаем и следующую цель Эннодия. Как подобает биографии, а тем более житию, Епифаний всегда играет роль положительного героя. Его мнение непременно получает одобрение правителей, в делах которых он принимает участие. Он как бы воплощает в себе волю
римлян, отданных под власть иностранных владык, выжить, достойно пройдя через предлагаемые испытания. При этом значение императора Антемия фактически оказывается ничтожным. Парадоксальным, казалось бы, образом в глазах Эннодия именно Епифаний оказывается перед королями символом подлинной romanitas. Он символизирует собой цивилизацию слова и разума. Епископ берет на себя прежние функции оратора19, он становится защитником народа. Таким образом, «Vita Epiphani» приобретает двойное значение, и эти два значения дополняют и взаимообусловливают друг друга. Представляя нам епископа, относящегося с уважением к достоинству светской власти, Эннодий отвергает анархистскую тенденцию, которая часто будет столь характерной, а иногда и господствующей, в агиографии меровингской эпохи. Влияние, которым пользуется италийский епископ, основывается исключительно на его ораторских способностях, а эффективность этого влияния, его действенность выполняет еще и компенсаторную функцию, щадя самолюбие побежденных. Подобное направление мысли безусловно оказывало сильное воздействие на умы современников, если иметь в виду всячески подчеркиваемый, по крайней мере в теоретических построениях, дуалистический характер остготской монархии. История Епифания иллюстрирует безусловный триумф разума и риторически организованного слова над грубой силой, т. е. римлянина над готом.
Как мы уже не раз отмечали, Епифаний в тексте предстает перед нами прежде всего ритором, человеком культуры слова, нежели аскетом, чудотворцем или мучеником20. Кроме того, ему присущи также и некоторые другие традиционные для римлянина черты. Сначала, и это очень редко встречается в литературе ранней эпохи, Эннодий описывает нам внешний облик святого21. Все детали этого описания, конечно, трафаретные, стандартные, типические для подобных литературных портретов: речь идет только о том, чтобы заставить читателя попасть под влияние обаяния, которое прямо-таки исходит от личности Епифания. С этого фрагмента и далее по тексту автор неизменно подчеркивает ту силу воздействия, которую оказывает одно только присутствие Епифания, причем говорится об этом так, как обычно говорят, когда имеют в виду способность оратора «хорошо держаться» и держать аудиторию. В эпизоде, повествующем о встрече Епифания с Антемием, Энно-
дий особое внимание обращает на впечатление, которое произвел святой, произносивший свою речь, причем это было впечатление не только от слов, но и от личности оратора, его облика: «При этих словах дивный прелат закончил свою речь. Тогда принцепс, подняв глаза, увидел себя покинутым всеми взглядами: глаза всех присутствующих были устремлены на того, кем он сам не переставал восхищаться и любоваться»22. Разве столь безоговорочно завладеть вниманием аудитории не является одной из важнейших целей оратора? Так же настойчиво Эннодий акцентирует внимание на характеристике голосовых данных Епифания: «голос звучный, сдобренный жизненными соками мужской элегантности»23. Когда представители знати Лигурии рекомендовали Епифания Рицимеру как одну из наиболее подходящих кандидатур для ведения переговоров о его примирении с Антемием, они представляли епископа как человека, «перед которым смиренно склонялись даже разъяренные животные»24. Епифаний выступает, таким образом, практически новым Орфеем: «когда он начинал говорить, мышление тех, кто его слушал, зависело от его воли»25.
Авторитет и влияние, которыми пользовался Епифаний, позволяют Эннодию очень осторожно создать ситуацию, в которой римлянин берет реванш над варварским королем. Перед лицом rex Епифаний является princeps ecclesiae26. Даже если это выражение и не имеет обязательного политического значения, трудно, в случае с Епифанием, оставить без внимания подобный нюанс. Епифаний тоже оказывается государственным человеком, и Энно-дий использует естественную для этой темы политическую лексику. При своем возведении в сан епископа «он своими собственными устами сформулировал законы, которых он собирается придерживаться»27. Эти правила определяются Эннодием как «vivendi pragmaticum»28. То же самое слово служит дальше для названия акта, изданием которого Теодорих, по просьбе Епифания, отказывается от лишения гражданских прав италийцев, оставшихся верными Одоакру29. Епископ Павии становится обладателем той царской власти, которую Цицерон считал непременным атрибутом красноречия.
Единственно благодаря своим исключительным личным каче -ствам, способностью благотворно влиять на окружающих, внушая им безусловное почтение и преклонение, силой убеждающе-
го слова и оружием мира он добивается максимально возможных результатов. Епифанию удается добиться освобождения захваченных бургундами италийцев, которых было «гораздо больше, чем колонны пленников, следовавшие за владыкой Пелл Александром»30. Мы почти убеждены, что это единственный случай в агиографической литературе VI в., где святой сравнивается с завоевателем Азии.
Однако эпизод, в котором наиболее наглядно демонстрируется способность Епифания «соперничать» с королями в силе своего влияния, касается событий, связанных с захватом Павии ругиями. Эти дикие люди были укрощены «медом речей» Епифания: «Кто без большого изумления мог бы себе представить, чтобы ругии любили и боялись христианского епископа, да к тому же еще и римлянина, те, которые едва соизволяют повиноваться королям»31. Разве не удивителен тот факт, что эти варвары подчиняются человеку, который не разделяет ни их религии, ни их национальной принадлежности? Однако этот текст совершенно ясно указывает, что наряду с королевской властью, являющейся новой формой правления для Запада, продолжает сохраняться воплощенная в фигуре епископа римская традиция власти, основанная на умении убеждать32. Причем основная линия раздела проходит, как кажется, не столько между reges и episcopus, сколько между reges, catholicus и Romanus. Два последних прилагательных имеют здесь скорее этническое и особенно культурное, чем собственно религиозное, значение. С одной стороны, действительно, в данном тексте о ру-гиях ничего не говорится определенно об усилиях Епифания обратить их в ортодоксальное христианство, речь идет только о том, чтобы привести их в более цивилизованное состояние33. С другой стороны, в следующем отрывке из Vita той же самой паре catholicus и Romanus противопоставляется Graeculus34.
Проделанный анализ политического контекста и подтекста «Жития Епифания», а также различной деятельности святого епископа показывает, таким образом, что речь в произведении идет в основном не о святом борце за веру или «крестителе». Епифаний борется за справедливость и милосердие, а не за христианскую догматику. Еще меньше может идти речь о том, что Эннодий замышляет утвердить приоритет церковной власти перед светской. Очевидно, что Епифаний ничего не предпринимает по собствен-
ной инициативе. Все его посольства были совершены либо по поручению правителя, либо по просьбе знати Лигурии. Аргументация, которой он пользуется, заимствуется из политического арсенала: он не проповедует, он убеждает и увещевает. Можно было бы даже осторожно отметить, что сам сан епископа для него второстепенен, хотя о нем постоянно напоминается на протяжении всего текста «Жития Епифания». Сан необходим ему главным образом для того, чтобы обеспечить необходимый престиж и влияние, и в этом отношении сан епископа мало чем отличается от государственной магистратуры. В мире, где все дезорганизовано, где правят беспорядок и раздоры, епископ Павии возвышает свой голос в защиту местных жертв соперничающих между собою владык. Духовный сан налагает на него ответственность перед людьми и в то же время обеспечивает определенную защиту - что-то вроде дипломатической неприкосновенности.
На следующем этапе нам следует обратить особое внимание на скрытое, незаметное на первый взгляд, глубокое единство между Vita и Панегириком, особенно если рассматривать их под углом зрения социального функционирования литературы. Сверхзадачу обоих произведений можно сформулировать практически одинаково: и там и там автор стремится внушить мужество римлянам, вернуть им веру в силу их традиционной системы ценностей. И, безусловно, не случайно, что Эннодий настойчиво акцентирует факт присутствия римских советников при дворах варварских правителей: Лев у Эйриха35, Урбик у Теодориха36 и Лаконий у Гундоба-да37. В общем и целом «Vita Epiphani» готовит появление Панегирика: в «Vita Epiphani» Епифаний уже выступает перед королями так же, как сам Эннодий будет выступать перед Теодорихом. Искушенный ритор знает, и готов объявить это во всеуслышание, что красноречие еще может править миром, влиять на него и изменять его. Ораторское искусство действенно и потому необходимо. Епифаний устанавливает согласие между королями; Эннодий в Панегирике приводит в порядок и определяет основные понятия, фиксируя в совершенной риторической форме исторический образ короля готов, как это будет делать после него Кассиодор38.
Панегирик продолжает и развивает идеи, уже появившиеся, хотя бы в виде намека, в «Vita Epiphani». Эти сочинения следует рассматривать последовательно, выстраивая определенную ли-
нию, которая ведет нас от темной эпохи конфликтов между королями и императорами, между королями как таковыми, до славного политического равновесия, установившегося в царствование Тео-дориха. Перед нами разворачивается история очень непростого времени, причем многие эпизоды этой истории скрываются за намеками и недоговоренностью, а многие имеют еще и символическое значение.
Итак, в «Vita Epiphani» правление Теодориха предстает перед нами как завершение долгого кризиса, пережитого Италией, тогда как Панегирик представляет нам Италию как конечную цель, итог долгого пути, завершающего блуждания и колебания Теодориха.
В своем рассказе о последних годах Западной Римской империи Эннодий, в продолжение Епифания, показывает себя реалистом, которого мало беспокоят юридические тонкости и всяческие формальности. Легитимность новой власти, зависимость ее от империи его мало интересуют. В Италии процесс перехода от империи к королевской власти совершился едва уловимо, и свидетельство Эннодия, одно из самых развернутых, позволяет нам лучше понять причины этого феномена.
Нелегко определить, как соотносятся между собой император и король. Одинаково справедливыми будут утверждения, что император является повелителем римлян, или же, что он является верховным сувереном земель, захваченных populus Romanus, или же еще, что он является наследником Цезарей. Эти три определения: по национально-государственной принадлежности, по географическому принципу, по правовым основаниям - взаимно дополняют друг друга. Какие же из них остаются к 470 г.? Территориально империи больше нет, поскольку власть обладателя титула реально распространяется только на Италию и на незначительную часть Галлии. С того момента, как римляне стали подданными вестготских, вандальских или бургундских королей, император уже не может с полным основанием называться повелителем римлян. Остается еще юридический аспект. В действительности, можно пренебречь фактическим положением дел, абстрагироваться, сославшись на применение силы, от ситуации, сложившейся в результате варварских завоеваний, и признать все права обладателя императорского титула, считая его также потенциальным претендентом на возвращение себе в один прекрасный день, быть может,
всей совокупности наследства. В таком случае необходимо, чтобы обладание императорским титулом определялось бы четкими юридическими основаниями, а правовой фактор оставался бы решающим. Исторически законность обладания императорской властью определялась сенатом, затем - армией. Со времени введения режима тетрархии и разделения империи император сам выбирал себе коллегу-соправителя. Конечно, после смерти Гонория начинается процесс постепенного подчинения Запада Востоку. Императоры Западной Римской империи всегда назначались Константинополем, и никогда не происходило наоборот.
Эннодий отказывается от подобной системы. Он ставит в один ряд всех последних императоров, независимо от того, были ли они признаны Константинополем, или же нет. Впрочем, единственный, кто был официально назначен, это Непот, о котором Эннодий сообщает нам, что тот мечтал защитить от вестготов «территорию, которая была ему поручена Богом, чтобы в ней царствовать»39. Само по себе в этой формуле нет ничего ниспровергающего основы или подрывающего устои. Тем не менее любопытно, что она относится к единственному со времен Антемия законным образом назначенному Востоком императору. Она приобретает, к тому же, особую выпуклость, если мы примем во внимание, что Энно-дий в дальнейшем неоднократно будет пользоваться аналогичным приемом, чтобы заретушировать факт императорского назначения Теодориха. Он так же появится в Италии «по распоряжению Небесной империи»40. Использование слова трегтт там, где мы ожидали бы более естественно видеть ге^рит caeleste, дает повод задуматься либо о пародии, либо о провокации. К тому же в Панегирике говорится, что именно благосклонность небес помещает в сердце Теодориха любовь к Италии41. Мы сталкиваемся, таким образом, с целой серией совпадений, которые явно доказывают желание Эннодия игнорировать политическое влияние Константинополя в делах Запада. Подобная трактовка в перспективе может закончиться отрицанием самой идеи империи. Ведь империя по существу одна, и не нужно забывать, что там, где мы говорим о Западной Римской империи и о Восточной Римской империи как о двух сущностях, самодовлеющих и самодостаточных, современники говорили лишь о двух частях империи. Отрицая авторитет, пусть всего лишь только моральный, Востока, Эннодий выносит
приговор единому миру под единой властью, которая является основанием идеи империи; в том же, что касается непосредственно Запада, Эннодий выступает против того, чтобы Запад определялся как pars imperii. Можно ли здесь иметь императора, когда тот, кто правит на родине Цезаря, потерял контроль над Галлией, Испанией и Африкой, и если, сверх того, ему отказывают в признании законности обладания титулом со стороны Востока?
Возникает предположение, что Эннодий как бы не замечает падения Западной Римской империи не только из-за безразличия, но с заранее обдуманными и далеко идущими намерениями. Ведь если признать, что империя рухнула под ударами Одоакра, это означало бы возвращение к тому, что империя (в основе своей единая) продолжает существовать. А так как ее западная часть может существовать только благодаря константинопольскому басилевсу, назначавшему своего коллегу в Италии, то подобное утверждение привело бы снова к признанию и подтверждению права контроля Востока над Западом. В сочинениях Эннодия мы видим, каким образом италийский патриотизм и идея империи постепенно становятся несовместимыми.
Впрочем, все царствование Теодориха будет сопровождаться непрерывной борьбой приверженцев этих двух позиций. Схизма Лаврентия в начале, процесс Симмаха и Боэция в конце сведут лицом к лицу приверженцев короля и сторонников императора. Энно-дий, конечно же, без всяких колебаний принимает сторону короля. Тем самым мы, во-первых, имеем в виду, что он принимает сторону Теодориха, а во-вторых, в более общем смысле, что представления об империи у него подменяются новой концепцией королевской власти. Эннодий продолжает процесс, начатый Сидонием Аполлинарием. Мы уже видели, каким образом в панегириках он, смиряя гордыню и скрывая свои патриотические чувства сенатора Западной Римской империи, изображал богиню Рому, испрашивающую императоров для Рима, которых назначал, а порой и навязывал Кон -стантинополь. В случае со своим тестем Сидоний прикладывает много усилий, дабы уравновесить правовые основания, идущие с Востока, другими, которые опирались на решения собрания знати Галлии. Однако необходимо признать, что во времена Сидония отказ от идеи империи было бы еще и очень сложно себе представить, так как Западная Римская империя не была еще полностью разру-
шена, сохраняя некоторое подобие территориального единства: владея Италией и Галлией, можно еще было говорить об империи. За тридцать лет ситуация существенно изменилась: Эйрих утвердил свою позицию арбитра в делах Запада, а на историческую арену вышел Хлодвиг. Очевидно, будущее в каком-то смысле бросает тень на настоящее. И словесность умеет проявить эту тень раньше, чем появится тот, кто ее отбрасывает. Воистину талантливый автор может уловить тончайшие колебания атмосферы, а потому способен предсказывать и прогнозировать; это не первый и не последний случай подобного предвидения у Эннодия.
В то время когда Эннодий пишет «Vita Epiphani», Италия представляет собой одно из многих королевств, образовавшихся на территории Западной Римской империи. Биограф проецирует на недавнее прошлое современную ему реальность. Однако мы можем заметить некоторый анахронизм, поскольку эта реальность уже существовала в последние годы, отведенные Западной Римской империи, хотя и едва прикрытая юридическими уловками, благодаря которым правитель, фактически распоряжавшийся только на территории Италии, продолжал еще именоваться императором Западной Римской империи. Именно этими обстоятельствами объясняется некоторая неопределенность лексики, используемой Энно-дием в рассказе о Непоте, где он говорит об Italicum imperium, любопытным образом ограничивая власть, теоретически всеобщую, географическими рамками одной провинции, какой бы почтенной эта провинция ни была42. Слово Regnum одинаково употребляется и когда речь идет о Гликерии43, и когда рассказывается о Непо-те44. Выстраиваемая Эннодием последовательность правителей Италии не менее примечательна. Эннодий называет следующих императоров: Антемий, Олибрий, Гликерий, Непот45. Однако мы также уже можем отметить и некоторую непринужденность, чтобы не сказать дерзость, следующей формулы: «defuncto tunc Rice-mere vel Anthemio». Без долгих объяснений Эннодий сообщает нам затем о патрикии Оресте. Упомянув о его смерти, автор вдруг без каких-либо переходов переключается на другую тему: «После него на трон был призван Одоакр»46. Значит ли это, что Орест также был королем? Такое предположение кажется вполне допустимым, особенно если исходить только из факта обладания реальной властью и не задаваться вопросом о ее законности.
Одна деталь, впрочем, сразу бросается в глаза и кажется отнюдь не случайной. Ни один из упомянутых персонажей не называется по титулу. Об Антемии еще говорится, что он император (imperator) и принцепс (princeps)47. В отношении других уже ни о чем подобном не упоминается48. А затем сразу появляется Тео-дорих: «dispositione caelestis imperii ad Italiam Theodericus rex»49. Начиная с этого момента Теодорих в «Vita» постоянно называется с титулом, причем очень часто к титулу добавляются различные почетные эпитеты: Theodericus rex50, praestantissimus rex Theodericus51, eminentissimus rex52, rex praestantissimus53. Эти определения вокруг rex Theodericus представляют собой не просто формулы вежливости или попытки тонко польстить. Речь идет о том, чтобы подчеркнуть превосходство Теодориха над другими королями Запада, точно так же поступает и Кассиодор, когда называет его princeps regum. Все эти смысловые нюансы, связанные с титула-турой Теодориха, оказываются первыми подступами, готовящими подробное развертывание темы королевской власти, которая станет одной из центральных в Панегирике.
Эннодий прекрасно отдает себе отчет в том факте, что Запад стал, с момента смещения последнего императора, областью, где правят различные reges. Император теперь является ни больше ни меньше, чем одним из них. Правила политической игры с этого времени начинают существенно меняться. Речь идет уже не о том, чтобы защитить права империи, понимаемой как единственный авторитет, источник и носитель власти, но о том, чтобы обеспечить согласие между правителями54. Конечно, империя сохраняет некоторые свои специфические особенности: Эннодий называет ее несколько раз res publica. Однако можно также думать в данном случае о соперничестве с Востоком55. Эта политика Епифания, основанная на примирении, сглаживании противоречий, предполагает новую концепцию власти. На смену борьбе влияний, тонкой игре, противопоставляющей коварство варварских вторжений утверждению неотъемлемых прав Империи, постепенно приходит размышление об интересах народа: pacem orabant principium, говорят нам нотабли Лигурии, требующие положить конец распрям между Рицимером и Антемием56. Это стремление к миру должно, наконец, прекратить бесконечное соперничество и борьбу амбиций между королями. От власти же
требуется, чтобы главной целью тех, кто ею обладает, стало бы служение народу.
Христианские основания подобной доктрины совершенно очевидны. Они особенно ярко проявляются в речи, которую Епифаний адресует Эйриху: «Вспомни, что у тебя есть Повелитель и что тебе следует уважать то, что ему приятно. Тот, который, поскольку он вознес на небо человека, приняв его на себя во искупление безмерного наследства, неизменно и многократно говорил о мире своим последователям.. ,»57. Антемию, который только что заключил мир с Рицимером, Епифаний объявляет: «Возблагодарим Всемогущего Бога, который установил свой мир в сердце правителя, которого он хотел сделать среди смертных викарием своей власти, по образу Царствия небесного»58. Оба приведенных фрагмента различаются по тону. Император, vicarius Dei, располагается, конечно, выше, чем вестготский король. Но, в конечном счете, положение одно и то же: император и король находятся в руках Бога. Разница, которая делает из одного наместника Бога, а из другого - только его слугу, сугубо почетная. И в том и в другом случае правители равным образом отвечают перед Богом. Слуги одного и того же Небесного Владыки, император и король должны придерживаться в своих взаимоотношениях законов милосердия.
В конце своей речи к Эйриху Епифаний допускает осторожную двусмысленность: он вновь подтверждает превосходство императора, одновременно отрицая его. Предполагается, что христианство упразднило иерархию, которая подчиняла, в теории, короля императору: «Именно поэтому Непот, которому Божественное повеление доверило управление Италией, нас послал с поручением добиться, чтобы однажды сердца, вернувшиеся к верности, земли, связанные с ним, воссоединились бы с ним узами любви и привязанности. Хотя он не страшится сражений, он первый ищет согласия. Вы знаете, и это известно всем, какой предел был установлен прежде для королевств, вы знаете, каким образом те земли, которые теперь являются вашими, служили терпеливо их правителям. Пусть вам будет достаточно, что выбрано, или, по крайней мере, что позволено, зваться другом того, кто имеет право называться господином»59. Все удивительно в этом тексте. Кажется, что Эн-нодий хотел тут представить синтез новой системы отношений между императором и королями, сложившейся под влиянием хри-
стианства. Император по собственному желанию отказывается от своего превосходства в пользу согласия: primus exoptat concordiam; право на высшую власть уступает место праву на любовь: отныне император согласен быть уже не правителем, но другом. При этом отметим, что на протяжении всего текста автор, как кажется, всячески старается уклониться от того, чтобы четко указать титул Непота. Предельно неконкретным, туманным дипломатическим языком, тем не менее, все же дается понять, что Непот, в обмен на мир, отказывается от своих прав на верховную власть над Эйри-хом и вестготами60.
Таким образом, Эннодий предстает перед нами внимательным наблюдателем над процессом упадка империи и подъема национальных королевств. Каждый следующий этап деятельности Епифания отмечает очередную трансформацию, переживаемую западным миром. В речах святого епископа все четче проявляется видение нового нарождающегося мира, основные контуры которого еще только начали оформляться. Мы видим, во-первых, империю, изнутри подтачиваемую соперничеством патрикия Ри-цимера с императором Антемием. К этой внутренней угрозе добавляется извне вестготская угроза. В своей речи к Эйриху Епи-фаний, без каких бы то ни было проблем, признает за ним право на королевский титул61; он даже согласен смириться с тем, что это право завоевано, при условии, однако, что завоеватель сумеет удержаться в определенных пределах и не пойдет против божественного закона: «железо не защитит границы твоей империи, если ты оскорбишь Царя Небесного»62. Ну и, наконец, третий случай, когда Епифанию выпадает на долю вновь оказаться посредником между сильными мира сего. Речь идет о поручении, данном ему Теодорихом, отправиться на переговоры с Гундобадом, королем Бургундии, по поводу возвращения италийских пленных. Отныне больше ни слова не говорится ни об империи, ни об императоре: короли отправляют друг другу посольства и действуют по собственному усмотрению.
Епифаний проповедует, таким образом, новую моральную основу международных отношений. Поскольку империя продолжает существовать, она могла бы выполнять функцию сдерживающего начала, регулируя взаимоотношения новых владык западного мира. Император являлся бы верховным арбитром, и
именно он тогда творил бы новую историю Запада, или вписался бы в нее, ведя переговоры и налаживая связи с королями романо-варварских королевств. Этот центр влияния, пусть и располагающий исключительно силой морального воздействия, однажды ликвидируется вместе с Западной Римской империей, и впредь на Западе существуют только связи между правителями, которые вернее всего было бы назвать горизонтальными. Вспомним, что во время кризиса 507 г. Теодорих как раз пытался, но тщетно, взять на себя почти что императорскую функцию верховного арбитра, дабы предотвратить столкновение Хлодвига и Алариха II. Однако в ту эпоху, о которой нам повествует «Vita Epiphani», об этом еще нет и речи. Влияние и международный авторитет Теодориха еще не достигли требуемого уровня, Гундобад занимает рядом с ним видное положение, несмотря на меньший размер своих владений. Этот племянник Рицимера - опытный правитель и стреляный воробей, он отнюдь не новичок в политике, он патрикий, и он служил империи как magister militum.
Рассмотрим теперь подробнее, какими Епифаний видит отношения между этими двумя владыками. Епископ предлагает Гун-добаду сделку, которая на первый взгляд не может не привести в замешательство: он просит, чтобы бургундцы вернули без выкупа пленников, за которых Теодорих готов был заплатить выкуп. Таким образом, объясняет свое предложение Епифаний, не будет ни победителей, ни побежденных: «в этой борьбе победитель получил бы награду без того, чтобы побежденный лишился бы вознаграждения. Последуйте моему совету, и вы оба проявите себя друг перед другом достойными высшей власти и равными друг другу. Один желает выкупить пленных, ты же возвращаешь их без выкупа на земли, где они родились»63. Нельзя не признать, что Епи-фаний проявил себя, выполняя это очень непростое поручение, тонким и ловким дипломатом, отлично знающим, когда требуется покурить лестью, чтобы наилучшим образом соблюсти интересы своего короля.
Впрочем, «Vita Epiphani» - это не литературный фарс, ловко придуманный талантливым рассказчиком. Обстоятельства, изложенные здесь, не просто дипломатическое лукавство. В их изложении проявляется скорее осознание того, что отношения между правителями должны строиться на основе новой морали. До сих
пор существовал идеал хорошего правителя, всем были известны обязанности императора по отношению к своим подданным. Но император по определению должен быть один - император Восточной Римской империи являлся только ипостасью единой императорской власти, в этом мире у него нет равных ему по положению; все отношения, в которые он вступает с остальными людьми, являются отношениями господства и подчинения. Королевская власть, напротив, предполагает множественность ее носителей, равных между собой. Так Эннодий, при написании речей в «Vita Epiphani», учитывал, что речи Епифания, посла Непота к Евтари-ху, и речи Епифания, посла Теодориха к Гундобаду, должны звучать по-разному, в разных тональностях. Если в случае с Эйрихом мы еще ощущаем в словах Епифания некоторое высокомерие, то в следующем примере не было произнесено ни одного не то чтобы высокомерного, но даже хоть сколько-нибудь покровительственного слова. Епифаний предлагает Гундобаду действовать исходя из моральных принципов, в основе которых лежат великодушие и щедрость в самом точном смысле слова. И здесь мы затрагиваем элемент, в котором заключается, быть может, самое существенное различие между идеей империи и идеей королевской власти, формирующейся под влиянием христианской мысли. Хороший или плохой император всегда остается императором, если только он достиг власти законным путем, он всегда является воплощением majestas populi romani64. Сущность же королевской власти иная. Возможно, в глазах своих соплеменников короли еще могут опираться на традиционные властные институты, восходящие к языческим временам. Но представляется очень сомнительным, чтобы что-то подобное могло бы произвести впечатление на римлян, таких, как Епифаний или Эннодий. Для них королевская власть, не имеющая, по сути, оснований в римской государственной традиции и римской системе ценностей, могла найти себе необходимую опору только в христианской традиции. Это вовсе не значит, что императору, преемнику Августа, пришел на смену король, преемник Давида. Пока все проще, речь идет только о том, что король должен вести себя так, как подобает доброму христианину. Отсюда эти слова Епифания, обращенные к Гундобаду: «... я не боялся смерти, чтобы принести тебе без задержки награду вечного света. Между двумя великолепными королями я посредничаю, чтобы
представить свидетельство на Небо, если ты согласен из милосердия на то, что другой просит из сострадания»65. Милосердие, одна из важнейших императорских добродетелей, имеющая в римской традиции и политическое значение, берется здесь в христианском контексте. Епифаний как бы начинает некий спор, благородное соперничество. Кто из двух королей окажется самым щедрым? Кто будет наиболее точно соответствовать образу optimus rex? Продолжение текста, из которого следует, что и тот и другой могут торжествовать одновременно, представляет собой уже риторическую и дипломатическую уловку. Основной вопрос, которым задается автор, заключается в том, чтобы узнать, найдет ли жалость (misericordia) Теодориха к пленным отклик в милосердии (clementia) Гундобада.
Важно четко представлять, что имеется в виду на разных уровнях подобного текста. Прежде всего в нем предполагается наличие нескольких степеней королевской власти. Как известно, Плиний Младший уже противопоставлял хороших и плохих императоров66. Христианство, впрочем, в этом вопросе идущее вслед за стоицизмом Сенеки, ввело представление об аскезе, развитии. Гундобад и Теодорих являются optimi reges, что решается в традиционно-панегирическом придворном стиле. Но над этой констатацией имеется еще несколько степеней. Епифаний проповедует Гундобаду мораль преодоления самого себя, которая прекрасно сочетается с глубинным христианским содержанием, но которая, однако, в реальной политической практике требует большего самоотречения, чем предполагается в текущей, обыденной жизни: «Деньги, которые ты презрел, сделают твое войско богатым; деньги, которые ты приобрел, сделают его нищим»67. Не удивительно, что в ответ король объявляет епископу, что тот ничего не смыслит в политике68. В самом деле, в своей речи перед Гундобадом Епифаний излагает свое видение королевской власти, основывающейся на христианской морали, но это его видение слишком опережало свое время. При этом идеи, развернутые Епифанием перед королем, не были совсем уж чужды этому правителю, о котором известно, что он заботился о том, чтобы согласовывать свою жизнь с принципами христианского вероучения69.
Не случайно рассказ о встрече Епифания и Гундобада является одним из самых пространных в «Vita Epiphani». С одной стороны,
данный эпизод подчеркивает милосердие Епифания, его любовь к своим италийским соотечественникам; с другой стороны, обращается внимание на неусыпную заботу Теодориха о благе той же самой Италии. Однако в этом эпизоде не менее важен и сюжет, связанный с изложением представлений Епифания о том, как должно достигаться согласие королей, что является одной из центральных идей «Vita Epiphani», многократно в разных вариантах повторяемой Епифанием. Кроме того, автор пользуется удобным случаем развернуть свое видение новых моральных оснований королевской власти, опирающейся на христианскую мораль. Дабы увидеть это со всей ясностью, следует рассмотреть весь эпизод в целом. Он состоит из двух планов: беседа Епифания с Теодорихом предшествует встрече епископа с Гундобадом.
Теодорих, который только что лично испытал дипломатические способности Епифания, тайно вызывает его к себе. Король объявил ему, что выбрал его среди всех епископов для выполнения очень сложной миссии, причем основанием для такого выбора послужил блеск его добродетелей и достоинств: «мне нужно послать человека, которого укрыватель добровольно выслушает»70. Затем Теодорих говорит ему о своих тревогах по поводу опустошения Северной Италии: у него есть деньги, так пусть Епифаний постарается добиться от Гундобада освобождения италийских пленных. В ответ Епифаний произносит Теодориху длинную хвалебную речь. В ней он подчеркивает, что образ мыслей и действия Теодориха, его отношение к италийцам, в данном случае, ставит его выше императора. Бог прославил Давида за то, что он избавился от Саула. Какими же милостями будет осыпан Теодорих, который спасет множество людей! Эта идея божественного воздаяния, по справедливости уготованного королю, много раз повторяется Епифанием71. Любопытным образом для описания щедрости ко -роля Эннодий широко использует литургическую лексику: «Он будет принадлежать Христу нашему искупителю <...> предложить воистину и моими руками твои жертвы»72. Выкуп пленных, один из самых милосердных поступков с точки зрения церкви, предстает как жертва, приносимая Богу королем. Относящаяся к правителю-еретику (не будем забывать, что Теодорих придерживался арианского вероисповедования) формула приобретает в подобном контексте еще более мощное звучание и силу.
В речи Епифания, обращенной к Гундобаду, религиозных мотивов меньше, но они тоже присутствуют, хотя и преподносятся с меньшим риторическим блеском. Удовлетворяя обращенную к нему просьбу, король мог бы исполнить praecepta mystica73. При этом особенно интересно, что в конце речи религиозные аллюзии любопытным образом смешиваются с аргументами скорее светскими, дипломатическими и политическими: «Пусть же он сможет родить тебе законного наследника, чтобы он сменил тебя на этом троне, пусть ты сможешь возродиться во главе бургундцев надеждой потомства, достигшего зрелого возраста. И хотя ты согласовываешь с Богом это благодеяние, прибавь также, что уступаешь ты в этом также не иностранцам. Уже повелитель Италии связан с тобой родственными узами. Пусть освобождение пленных будет подарком к помолвке твоего сына, чтобы он преподнес той, которая ему обещана, подарок не менее приятный и Христу»74.
Этот достаточно темный фрагмент текста следует рассмотреть более подробно. Сын Гундобада, который в данном фрагменте упоминается два раза под словами filius и adulta progenies, это Сигиз-мунд; он женился на дочери Теодориха, той самой, о которой писали Григорий Турский и Иордан75. Наследник, о котором говорится в начале речи, это внук, появления которого очень ждал Гундобад. Идея заключается в том, что король, освобождая пленных, совершает двойное благодеяние: то есть он может одновременно снискать себе милость неба и благодарность Теодориха, своего родственника. Итак, мы вновь находим ту же самую тему, что и в предыдущей речи к Теодориху: все поступки короля учитываются на небесах, король, поступая так, как угодно Богу, достигает рая.
Однако отметим, что обещание наследника соединяется с хорошим деянием как воздаяние за него: sic tibi heres... Важно, что это обещание вписывается здесь в религиозный христианский контекст. Таким образом, мы не вступим в противоречие с точкой зрения Эннодия, если предложим следующую интерпретацию: автор имеет в виду, что рождение наследника следует считать знаком божественного благословения власти Гундобада76. От Эннодия до Исидора Севильского, включая и Венанция Фортуната, мы находим в разных сочинениях то же самое пожелание, где рождение наследника представляется надежнейшим залогом, гарантирующим наследственность королевской власти77. Нет никаких сомне-
ний, что эти слова передают обдуманную позицию церковных кругов, на возникновение которой оказала сильное влияние библейская интеллектуальная традиция. Таким образом, мы не считаем обоснованной теорию, согласно которой наследственный принцип передачи трона следовало бы рассматривать как одну из отличительных черт германской королевской власти в сравнении с империей78. Ясно, что, начиная с Феодосия, если не с Константина, наследственная тенденция передачи власти усиливается слишком стремительно, чтобы не увидеть за этим более общих изменений римского менталитета под влиянием христианской доктрины. Элементы, которые могли бы оказать влияние на ход этого процесса, довольно многочисленны. Один из них, самый очевидный, заключается в признании влияния библейской традиции королевской власти. При этом, как мы полагаем, здесь скорее следует говорить о влиянии ветхозаветной мысли в целом, ведь именно в Ветхом Завете большое потомство, начиная с Авраама, является знаком благословенности. С другой стороны, христианство всячески подчеркивает важность самого факта отцовства Бога. Искупление грехов человеческих, принятое на себя сыном Божьим, делает всех людей детьми Бога. К этой теме также добавляется представление о наследовании Царства Божия, переданного Отцом своим приемным детям через своего Сына. При этом королевская власть Христа опирается еще на то обстоятельство, что он одновременно является как порождением Отца Небесного, так и сыном человеческим, т. е. сыном Марии, происходящей от Давида: сын Бога оказывается в этом смысле и сыном Давида. Мы видим, таким образом, как для умов, проникнутых христианством, оказывается естественным связать королевскую власть и наследственный принцип ее передачи.
Если королевская власть у германских племен была наследственной, она сможет продолжать быть такой же благодаря христианству. Однако в тексте имеется еще несколько занимающих нас моментов. Отметим, что Епифаний обещает не только Гундобаду, что он будет благословлен в своем потомстве. Епифаний обращается также к братству королей: песе88Йи&ш8 а^ш1а8. Конечно, династические браки, заключаемые исходя из политических интересов, изобретены не в VI в. Можно даже сказать, что начиная с Августа наследование от тестя к зятю считается вполне прием-
лемым решением при невозможности наследования по прямой линии. Позднее, во времена раздела империи, regiae virgines приносились в жертву единству империи. В Западной Римской империи придерживались подобной же практики. Как нам известно из «Vita Epiphani», Антемий выдал свою дочь замуж за Рицимера79. Теодорих также следовал этому правилу. Его дочери и сестры заключили удачные брачные союзы с правителями иностранных государств. Правда, события 507 г. показали, что быть шурином Хлодвига само по себе еще ничего не значит, во всяком случае, никакой выгоды из родственных отношений с королем франков извлечь не удалось. Хотя, конечно, не стоит придавать слишком большое значение конкретно этой неудаче матримониальной политики Теодориха. Для нас важно в первую очередь то, что Епифаний использует данный аргумент. Таким образом, мы вновь возвращаемся к тому, с чего мы начинали наш анализ, к тезису о равенстве королей. Епифаний приводит нам пример матримониальной политики Теодориха еще в самом ее начале. Он делается поборником системы, основывающейся не только, как это было при империи, на главенстве одного, но на совокупности правителей романо-варварских королевств, связанных между собой согласием и родственными узами. В итоге мы видим у Епифания, или скорее у его биографа Эннодия, весьма прозорливое увлечение новой политикой, у самых истоков которой он находится.
Подробно разбирая текст «Vita Epiphani», мы старались показать, каким образом в литературном произведении отразился постепенный переход в конце V в. от империи к королевской власти. Причем, как это обычно и бывает, произведение не только отражало, но и формировало новую реальность, закрепляя ее в риторически выверенном слове. Позиция Эннодия, как это обычно и бывает в переходные периоды, не свободна от определенной амбивалентности. Историки новейшего времени чаще всего основное внимание уделяли его «имперскому консерватизму». И это действительно так, за доказательствами далеко ходить не надо, мы можем составить целый список выражений, типичных для сочинений императорской эпохи: princeps venerabilis, status reipub-licae, majestas tua, numen tuum80. Однако тут же мы видим рождение нового взгляда на короля и королевскую власть. Отодвигая на задний план империю и римскую имперскую идеологию, Энно-
дий пытается соотнести Теодориха с эллинистической традицией и сравнивает его с Александром Македонским81. Таким образом, Эн-нодий включает Теодориха в более широкий философский контекст эллинистической традиции королевской власти, в которой империя оказывается в известном смысле лишь частным случаем. В итоге Теодорих становится вписанным в античную традицию rex, дополненную новыми существенными элементами, источником для которых явились италийский патриотизм и христианская мысль.
Примечания
Последним исследованием, посвященным биографии Эннодия, является работа Ж. Фонтена (Fontaine J. Ennodius // Reallexikon für Antike und Christentum. T. V. 1960. Col. 398-421). Кроме общих работ, где Эннодий часто упоминается, его политические взгляды были рассмотрены М. Дюмуленом (Dumoulin M. Le gouvernement de Theodoric et la domination des Ostrogoths en Italie d'après les oeuvres d'Ennodius // Revue historique. 1902. Vol. 78. P. 1-7, 241-265; 1902. Vol. 79. P. 1-22). О Панегирике Теодориху см. работы Х. Лауфенбер-га (Laufenberg H. Der historische Welt des Panegyricus des Bischofs Ennodius. Rostock, 1902), С. Роты (Rota S. Magno Felice Ennodio. Panegirico del clementissimo re Teoderico. Roma, 2002.) и К. Рора (Rohr C. Der Theoderich-Panegyricus des Ennodius. Hannover, 1995). О «Житии Святого Епифания» см. монографию: Cook G.M. The Life of Saint Epi-phanius by Ennodius. A Translation with an Introduction and Commentary. Washington, 1942 (The catholic university of America. Studies in medieval and Renaissance Latin Language and Literature. Vol. XIV). В настоящей работе мы пользуемся изданием произведений Эннодия, подготовленным Ф. Фогелем в серии Monumenta Germaniae Hictorica. Auctores an-tiquissimi. T. VII.
См.: Ennod. Ep. 6, 24: «Ego Gallias, quae totum me propter vos sibi vindicant, si oculis non inspicio, affectione non desero». Некоторые из близких родственников Эннодия продолжали жить в Галлии еще в VI в. См.: Stroheker K.F. Der senatorische Adel im spätantiken Gallien. Darmstadt, 1970. S. 166.
Эннодий не раз называет Либерия среди своих друзей, а письма II, 26; V, 1; IX, 23, 29 адресованы непосредственно ему. Эннодий сам указал в письме III, 24 на те изменения, которые наложило на его красноречие посвящение в диаконы. Литературное тще-
2
3
4
славие было его постоянным спутником на протяжении всей жизни. В молодости он особенно мечтал о том, чтобы его литературное дарование способствовало ему в продвижении в светской жизни. История его помолвки с богатой наследницей, разорванной после разорения будущего тестя (см.: Ennod. Opusc. 5), показывает, что он искал средства для удовлетворения своих амбиций.
5 В городе находилась одна из королевских резиденций, а кроме того, Павия имела и важное стратегическое значение. Таким образом, есть все основания предположить, что Теодорих не допустил бы, чтобы там в качестве епископа утвердился кто-либо, не пользующийся его доверием.
6 Например, в Панегирике речь Теодориха, обращенная к матери и сестре, произносится им в то время, когда он надевает на себя оружие, что свидетельствует о нечуждости Эннодия театральным эффектам. См.: Arcari P.M. Idee e sentimenti politici dell'Alto Medioevo. Milan, 1968. P. 534. Говоря о Панегирике Теодориху, автор отмечает, что Эннодий стремится показать «che il sovrano deve in battaglia essere spettacolo di bellezza».
7 Ennod. Ep. II, 15; VII, 8.
8 Ennod. Ep. I, 18; V, 19; VI, i.
9 Ennod. Pan., 2: «disciplinarum enim quietem vos tribuetis per quas vobis ontinget aeternitas». Ibid. 76: «debent tibi venerand studia quod lo-quuntur. Amaverunt praecessores tui inscitiam, quia numquam laudanda gesserunt». Имеется в виду здесь, конечно, Одоакр.
0 См. введение Ф. Фогеля к изданию панегирика в MGH (P. XVII). Ф. Фогель полагает, что Панегирик был прочитан перед королем. См. Также: Laufenberg H. Op. cit. S. 16. Автор книги разделяет данную точку зрения.
1 MacCormack S. Art and Ceremony in Late Antiquity. Berkeley; Los Angeles; London,1990. P. 230-235.
2 В действительности, панегирики являются последними памятниками великой и разнообразной традиции античного ораторского искусства. При этом отнюдь не только монархи удостаивались чести становиться адресатами панегириков, хотя из сохранившихся до нашего времени произведений этого жанра именно императорские панегирики составляют, по понятным причинам, большинство. Очень существенно, что рассматриваемый нами Панегирик Теодориху Эн-нодия представляет собой последний известный нам образец подобного рода для западной традиции. Позднее Венанций Фортунат будет изобретать новые формулы, трансформируя привычные модели. Впрочем, Фортунат скорее является продолжателем традиции
14
15
16
стихотворных панегириков (Стаций, Клавдиан, Сидоний). Эннодий же выбрал прозу, при этом ему, по всей видимости, не составило бы особого труда написать и панегирик в стихах. Возможно, он хотел подчеркнуть, таким образом, преемственность с традицией галльских панегириков. И еще точнее, возможно, он старался вписаться в сугубо римскую традицию ораторского искусства, представив себя истинно римским orator. Он обращается к Теодориху и как представитель Церкви, и как представитель римского народа, что для него одно и то же. Проза лучше соответствовала избранной роли. Таким образом, между Эннодием и Епифанием прослеживается тайная связь: образ Епифания, как его рисует Эннодий, во многом мог явиться только результатом переноса его личного опыта (см. ниже). Теодорих был не единственным варварским королем, в честь которого слагались панегирики. Авит упоминает также о панегирике Гун-добаду, написанном Гераклием. См. единственный раз в § 171. Vogel F. Introduction. P. XXVIII.
Ennod. Vita Epiph. 58. Говоря о поездке Епифания в Рим, где он недавно встретил Рицимера: «In quo itinere quid molestiarum sustinuerit quidue virtutum gesserit, festinans ad majora praetereo». Sulp. Sev. Vita Martini 20.
Heinzelmann M. Neue Aspekte der biographischen und hagiographischen Literatur in der lateinischen Welt (1.-6. Jahrhundert) // Francia. 1973. Bd. I. S. 27-44. В том, что касается более непосредственно «Vita Epiphani», см.: Voss B.R. Berührungen von Hagiographie und Historiographie in der Spätantike // Frühmittelalterliche Studien. 1970. Bd. IV S. 64.
Michel A. Rhétorique et philosophie chez Cicéron. Paris, 1960. P. 4. Особенно см. p. 7, где рассматривается соотношение оратор-посол. См.: MomiglianoA. Gli Anicii e la storiografia Latina del VIe sec. d.C. // Entretiens de la Fondation Hardt. 1956. Vol. IV P. 276: «La maggior fun-zione di Epifanio è quella del diplomatico: l'eloquenza é più importante dei miracoli».
Ennod. Vita Epiph. 13. Далее мы увидим, что Панегирик также будет включать в себя литературный портрет Теодориха. О портрете Епифания см.: Vogt H. Die literarische Personenschilderung des frühen Mittelalters. Leipzig; Berlin, 1934. S. 29.
Ibid. 6: «Hactenus admirandus pontifex prosecutus loquendi finem fecit. Tunc princeps erigens oculos desertum se omnium vidit aspectibus atque in eum invitatos vultus esse cunctorum quem admirari nec ipse de sinebat».
13
19
20
21
22
24
25
26
29
30
35
36
37
38
Ibid. 17: «vox sonora, suco virilis elegantiae condita, nec tamen agre-stis ac rustica nec infracta gradatimque a mascula soliditate deposita». Ф. Фогель указывает на источник: Ambr. Off. I, 84. См. также: Cic. De orat. II, 93, где мы находим ту же метафору с sucus. Ibid. 54: «cui et belvae rabidae colla submittunt». Ibid. 55: «pendet in arbitrio ejus, cum loqui coeperit, sententia audientis». Ibid. 45: «nemo ut ecclesiae principem admonere timeat, si probat erran-tem». Эти слова произносит сам Епифаний, намечая своим священникам поведение (образ действий), которым они должны придерживаться с ним. Ср.: Ibid. 26, где он называется dux christianus. Ibid. 47: «Mox sibi beatus antistes proprio ore leges quibus se posset tenere dictavit».
Ibid. 50: «hoc sibi vivendi pragmaticum vel disciplinae dogma proposu-it».
Ibid. 135: «praecepit ut generalis indulgentiae pragmaticum promulgaret». Ibid. 176: «Non sic Pelleus princeps Alexander <...> captum gentium duxit examen ut iste revocavit». Фигура Александра Македонского была очень популярна в Остготской Италии; Иордан сравнивает с ним Германариха. Не менее важную роль его образ играет и в SHA: см. наблюдения, собранные Ж. Фонтэном в его издании Аммиана Марцеллина (I. P. 228).
Ibid. 119: «quis sine grandi stupore credat dilexisse et timuisse Rugos episcopum et catholicum et Romanum qui parere regibus vix dignan-tur?». Выше (Ibid. 118) Эннодий говорит, что Епифаний усмирил их «sermonum suorum melle».
Brown P.R.L. Power and Persuasion in Late Antiquity: Towards a Christian Empire. Madison (Wisconsin), 1992.
Ennod. Vita Epiph. 119: «Mutata est per meritum illius perversitas naturalis, dum inhonoris mentibus radix peregrinae apud illos affectionis in-seritur».
Ibid. 54. Епифаний является человеком, «quem venerari possit qui-cumque si est catholicus et Romanus, amare certe, si videre mereatur, et Graeculus». Под Graeculus подразумевается император Антемий. Ibid. 85. Ibid. 135. Ibid. 168.
Напомним, что наиболее ранние документы «Variae» датируются 507 г. и, таким образом, почти точно совпадают по времени создания с Панегириком Эннодия. «Vita Epiphani», в свою очередь, создается почти сразу же после пребывания Теодориха в Риме в 500 г. на праздновании Tricennalia. С этого момента Теодорих осознал свое
23
27
28
31
32
33
34
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
предназначение быть princeps Romanus. Роль Эннодия, а затем и Кас-сиодора, заключалась в том, чтобы придать соответствующую достойную форму, облечь в необходимые риторические одежды данное королевское решение.
Ennod. Vita Epiph. 80: «districtius cuperet commissum sibi a Deo regnan-di terminum vindicare».
Ibid. 109: «dispositione caelestis imperii ad Italiam Theodoricus rex cum inmensa roboris sui multitudine commeavit». Imperium имеет здесь, может быть, скорее значение «приказ», «распоряжение». Однако во фразе несомненно есть некоторая двойственность, которую мы попытались передать при переводе. Эннодий говорит о caeleste imperium провокативно, как если бы он искал выражение, использование которого неизбежно должно воскресить в памяти выражение imperium Orientis. По мнению Дж. Кука, данная формулировка является отражением отношения италийской церкви к Теодориху (Cook G.M. The Life of Saint Epiphanius by Ennodius. A Translation with an Introduction and Commentary. Washington, 1942. P. 199). Ennod. Pan. 23: «pectori sacro affectum nostri caelestis favor infudit». Ennod. Vita Epiph. 80: «italici fines imperii». Ibid. 79: «Glycerius ad regnum ascitus est».
Ibid. 80: «Ad regnum Nepos accessit». Мы, конечно, учитываем и то, что в двух последних примерах слово «regnum» имеет абстрактное значение, в котором оно употребляется к этому времени уже довольно давно. Ibid. 79, 80.
Ibid. 101: «Post quem adscitus in regnum Odovacris». См. индекс в издании Ф. Фогеля: Anthemius.
Отметим, однако, одно исключение, правда, для фигуры, не входящей
в приведенный выше перечень: Ennod. Vita Epiph. 94: «Euricus rex».
Ibid. 109.
Ibid. 111.
Ibid. 122.
Ibid. 131.
Ibid. 136.
То, что Эннодий в «Vita» (Ennod. Vita Epiph. 31) называет «caritas inter reges», говорится им по поводу Непота и Эйриха. Сложившееся равенство между императором и королями особо подчеркивается в работе Р. Чесси (Cessi R. «Regnum» et «Imperium» in Italia. Contribute alla storia della constituzione politica d'Italia dalla caduta alla ricosti-tuzione dell'Impero Romano d'Occidente. Bologne, 1919. P. 116-117), например, при рассказе о посольстве Епифания к Эйриху.
39
40
56
57
61
62
66 67
По отношению к Восточной Римской империи слово res publica не используется, Эннодий употребляет только наименование Graicia. Ennod. Vita Epiph. 53.
Ennod. Vita Epiph. 87: «Regem te habere memento cui opportet considerare quid placeat qui cum susceptum hominem portaret ad caelum pro im-mensae hereditatis munere pacem discipulis iterata saepius admonitione commendat».
Ennod. Vita Epiph. 71: «Gratias, inquit, omnipotenti domino qui pacem suam principis menti inseruit quem ad instar superni dominatus vicarium potestatis suae voluit esse mortalibus». См.: Maccarrone M. Il sovrano «Vicarius Dei» nell'alto Medio Evo // La Regalità Sacra. Leyde, 1959. P. 582.
Ennod. Vita Epiph. 88: «Quocirca Nepos, cui rigimen Italiae ordinatio divina commisit, ad haec nos impetranda destinavit ut reductis ad finem mentibus terrae sibi convenae dilectionis jure socientur. Qui licet certa-mina non formidet, concordiam primus exoptat. Nostis in commune quo sit dominiorum antiquitas limitata confinio, qua sustinuerint partes istae illarum rectores famulandi patientia. Sufficiat quod elegit aut certe patitur amicus dici qui meruit dominus appellari».
Courcelle P. Histoire littéraire des grandes invasions germaniques. Paris, 1964. P. 180-181.
Ennod. Vita Epiph. 86: «stupende terrarum princeps».
Ibid. 86: «nec ferrum fines tuetur imperii, si caelestis dominus offenda-
tur».
Ibid. 156: «In qua conflictatione sic bravium victor accipiet ut victus pra-emium non amittat. Sequimini consilium meum et ambo superiores, ambo pares extabitis. Redimere cupit ille captivos, tu sine pretio redde genitali-bus glebis».
Aug. De bono coniugali // ML. 40, C. 384: «Nec tyrannicae factionis per-versitas laudabilis erit, si regia clementia tyrannus subditos tractet; nec vituperabilis ordo regiae potestatis, si rex crudelitate tyrannica saeviat. Aliud est namque iniusta potestate iuste velle uti, et aliud est iusta pote-state iniuste uti».
Ennod. Vita Epiph. 154: «postremo mortem non timui ut tibi celer prae-mium aeternae lucis adferrem. Inter duos optimos reges testimonium in caelestibus dicturus adhibeor, si quod ille misericorditer postulat, tu clementer adcommodes». Plin. Pan. 35.
Ennod. Vita Epiph. 157: «Divites exercitus tuos faciet contempta pecunia, adquisita mendicos».
Ibid. 165: «belli iura pacis suasor ignoras».
55
58
59
60
63
64
65
68
73
74
75
76
79
80 81
Проповедуемая Епифанием мораль, имеющая своим источником Евангелия, кажется, не противоречит размышлениям Гундобада над Священным Писанием, как они представлены в его переписке с Ави-том Вьеннским.
Ennod. Vita Epiph. 137: «postremo talem a me oportet dirigi, qualem suscipiens libenter auscultet».
Напротив, Епифаний напоминает Эйриху, что кара небесная может обрушиться на несправедливого короля.
Ennod. Vita Epiph. 145: «Perage ergo coepta festinus et felicitatis tuae oblationem laetus adporta meque, quamvis sim paratus, stimula, ne in of-ferendo tam odorato sacrificio tarditatis obice refreneris. Christi redemp-toris nostri erit concedere, sicut ex operibus futurum conicimus, ut vere holocausta tua per meas manus possis offerre». Ibid. 155: «alterutrum vos exequendo praecepta mystica superate». Ibid.163: «Sic in successione regni istius legitimus tibi heres adcrescat et per spem adultae progenies ad Burgundionum gubernacula reviviscas. Et licet hoc deo tribuas, adice et illud quod nec hominibus externis istud inpendis. Iam tibi Italiae dominus etiam necessitudinis adfinitate coniungitur. Sit fili tui sponsalicia largitas absolutio captivorum, offerat pactae suae munus quod et Christi accipiat». О родительном падеже progenies см.: Leumann M., Hofmann J.B. Lateinische Grammatik. II. Berlin, 1910. S. 270. Pacta в значении «невеста» представляет собой поэтическое словоупотребление. Эти два лексических штриха подчеркивают отделанность литературной формы и торжественность приведенного отрывка. Greg. Tur. H.F. III, 5; Jord. Get. 297.
Мы видим тот же религиозный контекст в конце письма «In Christi signo», где Эннодий желает, чтобы Христос даровал наследника Тео-дориху.
Arcari P.M. Idee e sentimenti politici dell'Alto Medioevo. Milan, 1968. P. 560: «Non si puo dire che la Chiesa si sia battuta a favore del sistema ereditario; e certo pero che spesso favori piü o meno consciamente questa trasformazione pratica e teorica».
Buchner R. Die römischen und die germanischen Wesenszüge in der neuen politischen Ordnung des Abendlandes // Settimane di studio del Centro italiano di studi sull'alto Medioevo. V. 1957. P. 223-269. Дискуссионные положения этой теории специально обсуждаются на страницах 238-239, на с. 240 особый интерес представляет изложение точки зрения немецкого исследователя Ф. Ганшофа. Ennod. Vita Epiph. 67. Ennod. Pan. 1; 5; 2; 4. Ibid. 78.
70
71
72
77
78
