CC BY
72
И. Люцканов (София, Болгария)
ВИНА И ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЛИТЕРАТОРА В СОЦИУМЕ И В ИСТОРИИ
(на материале русской эмигрантской прессы в Болгарии 1920-х - 1940-х гг.)
Аннотация. Настоящая статья - «идиографическое» введение к исследованию, предназначенному взвесить значимость дискурса ответственности в символической экономии русской эмигрантской общности Болгарии 1920-х - начала 1940-х гг. и проверить гипотезу о центральном положении этого дискурса. Т.е. перед тем как исследовать частотность, статус и «слышимость» (способность производить резонанс) случаев / инстанций постановки вопроса «кто, перед кем и за что ответственен», я обращаю внимание на содержание этих вопросов, в том числе на семантику «ответственности», выделяя несколько запоминающихся и потенциально-типичных случаев. Статье имплицитно предпосылается допущение, что газета является «снимком» символической экономии потребляющей ее общности; отсюда выбор типа материала. Знание о периодике русской эмиграции в Болгарии, предшествующее работе над статьей, продиктовало обратиться, в первую очередь, к двум газетам: «Русь» (1922-1928) и «За Россию / За Новую Россию / За Родину» (1932-1940). Материал дает возможность выделить два ряда случаев, в зависимости от постулируемого субъекта ответственности: '(представителя) образованного общества' (или, в терминах Бурдье, агента поля культуры) и литератора (или агента суб-поля литературы). Семантика выделенных случаев не противоречит высказанному в другой публикации предположению об утверждении праволи-берального персоналистического консенсуса в осмыслении «ответственности» в 20-х гг., а право-авангардного - в 30-х. Главная разница между обозначенными таким образом 20-ми и 30-ми годами - в нарастании доли «проспективности» (обращенности в будущее) в понимании ответственности, а также в разведении и иерархическом упорядочении «ответственности за настоящее и будущее» (с одной стороны) и ответственности за «сохранение ценностей» (с другой). Материал дает возможность выделить и некую «полосу (потенциального) консенсуса» между, условно говоря, интеллектуальными поколениями 20-х и 30-х гг., в рамках которой нащупывается мысль об императивности взаимной (межпоколенческой) ответственности. В плане литераторской ответственности акцент смещается с задачи реабилитации литературы, которая не поддерживалась актуальным литературным каноном, зависимым от левого радикализма интеллигенции имперского периода, к созданию литературных произведений, которые должны составить ядро будущей литературы правого радикализма. Различие можно рассматривать как историческое изменение идеологического поля, вызванное консервативной революцией начала 30-х гг., в ходе чего праволиберальный индивидуализм теряет идеологическую и культурную актуальность, а как авангард (в понимании Бур-дье) конституирует себя культура интеллигентского правого кенотизма. Процесс
сопровождается (остающимся за пределы внимания настоящей статьи) изменением взаимной расстановки и иерархии взглядов на функции литературы, дающим основания считать выдвижение правого радикализма выходом на первый план (интуиций, установок) правого авангарда (в традиционном искусствоведческом смысле слова). За пределы описания и анализа в настоящей статье остались газеты, представляющие оппозиционные и периферийные, по отношению к обозначенным здесь, агенты и процессы (например, становление просоветского правого авангарда в лице младороссов, а также консервативной оппозиции, политические интенции которой отложились в русских / российских фашистских организациях разных толков). За рамками остались и процессы в идеологическом / культурном / литературном полях в 1936-1943 гг.
Ключевые слова: символическая экономия; дискурс ответственности; социальная мобилизация; газета; русская эмиграция первой волны в Болгарии; персонализм; правый авангард; литература правого активизма.
Y. Lyutskanov (Sofia, Bulgaria)
Litterateur's Guilt and Responsibility in Society and History
(Surveying Russian Émigré Newspapers of Bulgaria, 1920s - 1940s)
Abstract. The article is an "idiographic" (in the sense of W. Windelbandt) introduction into a broader enquiry purposed at assessing the significance of the discourse of responsibility in the symbolic economy of Russian émigré community of Bulgaria in the 1920s - early 1940s and at verifying the hypothesis of centrality of that discourse. That is, before inspecting the frequency, status and 'hearability' (potential to produce resonance) of cases and stances within which the question of "who, before whom, and for what is responsible?" is formulated, the author focuses on the contents of such questions, on the semantics of "responsibility" in particular, and outlines some vivid and potentially typical cases. The article implicitly assumes that a newspaper is a kind of snapshot of the symbolic economy of the community involved, hence the choice of sources to be investigated. The author's acquaintance with the Russian émigré periodicals of Bulgaria determined his focusing first on the following two newspapers: the rightist-liberal "Rus'" (1922-28) and the 'rightist avant-gardist' "Za Rossiju / Za Novuju Rossiju / Za Rodinu". Those sources enabled group cases on the postulated agent of responsibility: firsltly, a 'representative of an educated society' (or, in terms of Bourdieu, an agent of the cultural field) and, secondly, a litterateur (an agent of the sub-field of literature). The semantics of such cases does not contradict the hypothesis - formulated elsewhere - that in the 1920s a rightist-liberal and in the 1930s a right-wing avant-gardist consensus in understanding "responsibility" were established. This article states that the main difference between the decades in question is the egression 'prospectivity' (the property of addressing the future) in understanding responsibility, as well as disentanglement and hierarchisation between "responsibility for the present and the future" and responsibility for "preservation of (cultural) values". The sources allowed the author to distinguish a kind of 'zone of consensus' between what could be called the generations of the 1920s and of the 1930s; an imperative for mutual (intergen-
erational) responsibility is felt in this zone. As for the responsibility of litterateurs, the accent is shifted from concern about rehabilitation of literature not present in the literary canon because of the leftist radicalism of pre-revolutionary intelligentsia to (stimulating the) the creation of literary works to make the core of a future literature of the rightist radicalism. The difference can be interpreted as a historical change within the field of ideology, brought by the conservative revolution of the early 1930s, during which the rightist-liberal individualism lost its ideological and cultural appeal, while the position of avant-garde in the sense of Bourdieu was taken by the culture of kenotic activism from the right. The process went along with a change in the constellation and hierarchy between different views on the function of literature; This change is not studied in this article, though it gives reasons to consider the rise of rightist radicalism in the form of rightist avant-garde movement (in the traditional art-history meaning of this word). Newspapers witnessing agents and processes oppositional and marginal to the ones analysed here (e.g., the formation of a pro-Soviet rightist avant-garde, the Mladorossy party; and of conservative opposition whose intentions crystallised in a bunch of Russian Fascist organisations), as well as the 1936-1943 developments in the ideological / cultural / literary fields remained beyond the scope of this article, too.
Keywords: symbolic economy; discourse of responsibility; social mobilisation; newspaper; Russian emigration of the "first wave" in Bulgaria; personalism; rightist avant-garde; literature of rightist activism.
0. Я буду понимать «ответственность» как осознание возможной вредоносности своих действий и бездействия в прошлом, в настоящем и в будущем: как признание реальной допустимости своей виновности. А также: как сознание возможной необходимости будущих действий в противодействие причиненному 'мною' или 'нами' вреду.
Я вывожу за рамки настоящей статьи проверку догадки о центральном месте дискурса «ответственности» в мобилизации индивида и общности, а также в сотворении общности (принципиально о последнем см.: [Cohen 1985]) - русской эмигрантской в данном случае. Но он и не может быть периферийным для общности, ориентирующейся (тем или иным образом) на христианские ценности, а в частности и на культуру интеллигентского кенотизма, дезавуированную в свое время С. Булгаковым в сборнике «Вехи» (о ней см. [Фрейдин 1991]).
Понятие «мобилизации» используется мною по аналогии с термином Карла Дойча «социальная мобилизация» [Deutsch 1961, 493] и, с оговорками, в следующем смысле: «вовлечение воюющих наций как средствами воображения, через коллективные репрезентации и через верования и системы ценностей, порождающие эти репрезентации, так и организационно, через государство и гражданское общество» [Horne 1997, 1]. Основанием для этих отсылок служит мое понимание опыта российской эмиграции «первой волны» как: второй / вторичной модернизации, в условиях рассредоточения (и номинального отсутствия) государства; (преимущественно символического) продолжения Гражданской войны; участия в «европейской гражданской войне» (по Эрнсту Нольте [2003]), а точнее,
«гражданских войн» (число - по аналогии и с оглядкой на работу: ^те1е 2016]).
Дискурс ответственности может прикрывать менее высокий дискурс «опасности», или вовсе низменное силовое поле «интересов». Этим он и проявляет свою ценность, свое свойство быть специфическим социальным ресурсом, наделяющим тех, кто его артикулирует, символическим капиталом.
1. «Сохранение ценностей» - это как бы базисный символический капитал любой эмиграции; немаркированный член любой пары возможностей в рамках «высокого» эмигрантского дискурса. Меняется ли «член» «маркированный», меняется ли сознательно и активно выбираемая возможность? Да: от (праволиберального) «мы предприниматели и колонизаторы от неволи» к (правоавангардному) «мы члены революционно-террористического братства». Оба случая имеют отношение к ответственности.
1. 1. Автор статьи в «Руси» от 6 марта 1923 (№ 59, с. 2) иронизирует над теми, кого называет «староверами» в эмиграции, в частности над эсерами, и шире - демократами-атеистами, гуманистами-атеистами (всех видов).
«"Староверы" едва успевают отражать удары, наносимые их святыням с самых различных сторон. Они торопятся обратить в шутку в сущности, очень серьезный <...> совет Шкловского "делать биографию, а не историю" [Имеется ввиду книга «Сентиментальное путешествие» (1923), прим. авт. наст. ст.], поменьше заботиться об "исторической" ответственности и побольше о личной. Они с гневным недоумением вздергивают плечами перед "скифскими увлечениями" Новгородцева, а Бердяева и Ильина чуть ли не валят в одну кучу с Ключниковым и Троцким» [SENEX 1923 а].
«Ответственность» сдвинулась из области имперсонального (истории; «закономерного», предсказуемого). С точки зрения, которую можно считать христианской, ответственность не улетучилась, а «отяжелела», по-настоящему воплотилась. Озираясь на близкий к «Руси» контекст, такой образ мыслей знаком мне по Георгию Флоровскому (наиболее четко отразившись в статье «Смысл истории и смысл жизни», София, 1921 г.); кажется, можно говорить о каком-то праволиберальном нововеховском консенсусе. Вот в такой интеллектуальной рамке возникает вопрос об ответственности перед каждым; и здесь нельзя видеть себя жертвой истории.
Понятно, что предварительное условие стяжания такого капитала, как «ответственность» - это отказ от взглядов на мир, выводящих его динамику из отрешенных «законов истории», постижимых путем созерцания либо научного предвидения.
Такой пласт ощущается более четко в передовице (№ 61 от 11 марта), посвященной 6-й годовщине Февральской революции [Без подп. 1923 а]. Отсюда вычитывается также мысль, что Февральская революция произошла, а потом привела к большевистской «дыбе» из-за необоснованного доверия к «доброму» ходу «истории». С известной натяжкой можно утверждать, что здесь подспудно «ответственность» становится и «ответ-
ственностью-виной»: «ответственно-виновен» носитель интеллигентского «староверия», т.е. примерно тех пороков интеллигенции, на которые было указано за 16 лет до этого в сборнике «Вехи». (Анонимный автор передовиц, до 24 июля 1924 г., это, скорее всего, первый главный редактор газеты Иван Каллиников).
Такая позиция чувствуется и в статье, комментирующей спор «демократов» и «теократов» (конкретно, Григория Ландау с Николаем Бердяевым). Статья сочувствует точке зрения «теократов», выводящих социализм из атеистического гуманизма и демократии и видящих в большевизме его «заострение». Автор приходит к своим, корректирующим выражения «теократов», формулировкам. «Демократия - это гуманизм ортодоксальный, а социализм - это демократический протестантизм» [SENEX 1923 Ь] и т.д. «Демократия, изменившая религиозному пафосу, который ее породил, находит свою Немезиду в большевистском социализме, изменяющем гуманистическому порыву, в котором он зачат» [SENEX 1923Ь]. Демократия утратила животворящий «пафос». Демократ через социалиста родственен большевику [SENEX 1923 Ь]. Где здесь связь с «ответственностью»? В критике а-персонализма. А-персоналист не может понять жизнь и поступать ответственно.
Судя по передовице в № 63 «Руси» (от 23 марта 1923 г.), альтернатива ответственности - «тихое» сохранение вывезенных из России ценностей. В свете этой оппозиции «ответственность» обрастает значением деловитости, предприимчивости.
«Весьма вероятно, что отдельные эмигрантские группы, действительно, ничего не способны дать ни себе, ни другим. Но эмиграция во всей ее массе - бесспорный и огромного значения фактор всего русского будущего. И не потому, как это принято думать, что эмиграция что-то консервирует, хранит заграницей от большевистской порчи и потом вернет опустошенной России. В действительности эмиграция ничего сохранить не может, ибо живет она на таком ветру, <...> что полное и всестороннее перерождение становится неизбежным уделом каждого эмигранта. <...> Эмиграция - не "тихая пристань", а страшно суровая жизненная школа, в которой <...> вырабатывается новый <...> тип россиянина. Это сама Россия, которая после тысячелетнего сиднем сидения на одном месте двинулась в странствие и путешествие и заполонила, запорошила своими разведчиками-пионерами весь мир. <...> Она окончательно и бесповоротно хоронит Ивана-дурака, Обломова-лежебоки, как своего национального героя. Она выковывает в себе ту психологию жизнедеятельности, практицизма и борьбы за жизнь, из-за отсутствия которой всегда страдали и гибли» [Без подп. 1923 Ь].
(Здесь косвенно подвергается критике то, что уже в наши дни Борис Миронов [Миронов 2003, 317-326] обозначил как «антибуржуазность сознания интеллигенции»).
Дискурс «сохранения ценностей» чреват самозамыканием, а также игнорированием подсоветской действительности. Дискурс «выработки
нового русского типа» - тоже. Но можем полагать, что и тот и другой восполняется, сочетается с интенцией ответственности по отношению к тем, кто остался под большевиками.
В софийской праволиберальной среде 20-х гг. высказывается мысль об ответственности перед «заживо погребенными» писателями и профессорами в СССР; эмиграция должна выступить активным посредником между ними и «миром» [Волошин 1927]. Глеб Волошин цитирует письмо писателей «оттуда»: «Многие из нас уже не в состоянии передать пережитый страшный опыт потомкам. Познайте его, научите, опишите вы, свободные, чтобы глаза поколений живущих и грядущих были открыты перед ним. <...> если наш замогильный голос зазвучит среди вас, заклинаем вас: вслушайтесь, вчитайтесь, вдумайтесь. <...> единственное наше оружие -перо - выбито из наших рук, воздух, которым мы дышим, - литература -отнят от нас...» Комментарий Волошина: «Не о стеснениях цензуры пишут русские писатели, хотя вся первая часть письма и посвящена цензурным условиям в СССР. / Ведь литература - это живой образ человека, радующегося светоносной жизни и творящего во славу Божию - "воздух, которым мы дышим" <...>. И почти физиологическое впечатление производят эти слова <...> / Наш долг, наша обязанность, чтобы они были услышаны! / И здесь страшно, что в нашей русской среде найдутся люди, до которых этот голос не дойдет» [Волошин 1927].
Что здесь специфически литераторского, даже литературного? Возможность обновления социальной линии русской литературы; выявления социальной ангажированности без народничества (специального отношения к низшим прослойкам) и без материализма (акцента на материальную скудость и пренебрежения духовною).
Забегая хронологически вперед, в 30-е гг., скажу: у младоросской партии этого измерения установки на ответственность нет. Судя по материалам их газеты («Молодое слово»), они смотрят на советскую действительность снизу, как на потенциальное поле чудес и откровений. Свой долг и свою ответственность они видят в том, чтоб распространить благую весть о них среди эмиграции - по их мнению, совершенно предубежденной насчет СССР. Понятно, что при такой позиции «голоса из могилы» неудобны либо не существуют.
1. 2. Понятие «правый авангард» вводится здесь с оглядкой на теорию авангарда Петера Бюргера [Bürger 1984] и на теорию поля искусства Пьера Бурдье [Bourdieu 1995 (1992)] одновременно. Непривязанность авангард(изм)а к политической левизне кажется теоретически допустимой с точки зрения Бюргера и очевидной с позиции другого «классического» теоретика авангарда, Ренато Поджоли [Poggioli 1968, 221-222, 212-213], а также с точки зрения истории образа Ханса Бельтинга, оперирующей разграничением «подобия» и «присутствия». В первой половине 30-х гг. в русской эмигрантской общности Болгарии правый авангард («авангард» в понимании Бюргера) оказывается в роли «авангарда» в том смысле, который вкладывал в это Бурдье, сначала не-«рукоположенного», а затем
рукоположенного, в результате тихой консервативной революции, предположительно пережитой этой общностью в 1931-1933 гг. (о признаках такового развития см.: [Люцканов 2012 а, 195-201]; о воплощении газетой «За Россию» как бы «нулевой степени» правоавангардной эстетики см.: [Люцканов 2012 b]). В отличие от Леонида Люкса, Мартина Байссвенгера и Штефана Видеркэра, см. [Wiederkehr 2017], я имею ввиду не только интеллектуальную, но и соци(эталь)ную революцию, но без ретроутопизма; может, «революция справа» или «корпоративная революция» более точные обозначения. Выбор термина следует рассмотреть в отдельной статье.
1. 2. 1. Перед Национальным союзом русской молодежи (последующие имена - Нац. союз нового поколения, Национально-трудовой союз) «одна цель - освобождение России от большевицкого ига», согласно передовице в первом номере органа Союза, «За Россию» [Без подп. 1932 а]. На той же странице слово «ответственность» появляется в изложении «идеологических положений» Союза. Положение № 1, это «[установление крепкой центральной власти, стоящей над партиями и классами, черпающей свою силу в идее служения России и проникнутой сознанием своей ответственности перед родиной». (Сохранение культурных ценностей «новопоко-ленцы» оставляют отцам, и, как один из них презрительно выразился в адрес части «отцов», «дяденькам». «Новопоколенцы» все-таки разводят функции, а не отмежевываются от культурной традиции; см.: [Кузнецов 1932]). Ответственность у них обращена на будущее и на потустороннее (на подсоветскую Россию). Это и один из способов, которыми они позиционируют себя как авангард. Итак, ответственность-долг.
«Ответственность» у «новопоколенцев» имеет и интроспективную сторону - обращенность на эмиграцию и на настоящее: отвернуть молодежь от уныния (это есть, но без слова «ответственность», на той же 1-й стр. 1-го номера, в материале Фед. Мельникова «Не уныние, а бодрствование нужно!» [Мельников 1932]). Как показывает и другой материал в том же номере, точным синонимом ответственности в данном ее значении следует считать «бодрствование» (не «бодрость»!).
Третье измерение «ответственности» - гиперинтроспективное и тоже имеет точкой приложения настоящее: «В период своей работы Съезд [НСРМ в Белграде, 25-28 декабря 1931 г.] проявил исключительное единодушие в разрешении всех вопросов и сознание своей ответственности перед поставленными задачами» [Без подп. 1932 b, 1]. Ответственность-дисциплина.
Затем, ответственность-служение [Без подп. 1932 b, 2]: служить будут родине - во время и после национальной революции - подготовленные в эмигрантском бодрствовании кадры.
Наконец, ответственность-саможертва: в масштабах и личного, и исторического времени. Личного: «мы готовы в любой момент идти на жертву "как наши братья умирали и умирать нам завещали". Это первая и главная заповедь нашего катехизиса, это наш долг». Исторического: «Мы отдадим свою жизнь, чтобы зарыть "историческую яму" - засыпать "провал", через
который культурные ценности, сохраненные старшим поколением в изгнании, понесутся в Россию...» [Кузнецов 1932].
Итак: ответственность-долг, бодрствование, дисциплина, служение, саможертва.
1. 2. 2. Ответственность кажется мне основополагающим свойством того человека, которого хочет смоделировать правый авангард 30-х. Говоря словами его союзника Глеба Волошина: «активизм на каждый день» (заглавие его статьи в журнале «За Россию», 1930). Словами самих «ново-поколенцев», от противного: «Вот говорят о "сумерках", о "безвременьи", что "как-то все стоит на месте". Ждут, напряженно и затаенно ждут, что кто-то начнет, что кто-то создаст события» [Байдалаков 1932]. «[Б]удущее в наших и только в наших руках. / В этом сознании наша ответственность и наш долг» [Занкевич 1932]. Эмиграция может заслужить свое «право на Россию», лишь создав надеждный «тыл» для фронта борьбы с большевизмом, а этот фронт должен быть в России. «В этой своей работе зарубежье должно делать ставку не на какое-то благоприятное стечение обстоятельств внутри России и вне ее, а только на самое себя» [Хлопин 1932]. (Отметим здесь подспудный смысл слова «зарубежье»: прямо противоположный тому, который вкладывается немалым числом современных российских исследователей эмиграции. «Рубеж» отделял тыл от фронта, а ныне он отделяет метрополию от ее ответвлений. Вместо экс-центрического и трагического - взгляд эго-центрический и идиллический).
Альтернативная возможность та же, что когда-то у правых либералов: «сохранение культурных ценностей». Но если в 23-м году «старшие» считали это невозможным, в 32-м «молодые» закрепляют осуществление объявленной несуществующей возможности за «старшими».
На почве новоявленного типа русского-предпринимателя, - колонизатора и номада - воскрес дух ригористической саможертвенности, но, кажется, наперекор ожидаемому: как этап в преодолении бинарной культурной ментальности.
Из полемических текстов «новопоколенцев» вычитывается еще одна альтернатива, но уже только в политической плоскости: со знанием эксперта строить геополитические и историко-морфологические схемы, ими объясняя будущее России и оправдывая стратегию выжидательности и поиска союзников-покровителей. Но «[д]опустима ли моральная оппозиция постороннего наблюдателя и выжидателя, делающего "ставки" (как на скачках!) на фоне кровавой российской трагедии? Не является ли вообще признаком духовного оскудения, морального и национального дезертирства и появления кощунственных понятий о "серой солдатской скотинке" и о "пушечном мясе"? И не здесь ли корень пассивности многолюдного и талантливого Зарубежья, не здесь ли причина противоестественного торжества врага?» [Байдалаков 1935].
Записанное в программе НСРМ/НСНП выговаривалось уже гораздо раньше, во времена Кружка русской национальной молодежи (КРНМ) на мине Перник, например, в 1927 г., т.е. изменение идет не от «духа време-
ни», а от людей, от разности социальных (и, может, биологических) возрастов.
1. 2. 3. А что за люди - «молодые»? В своем «активизме на каждый день» и отказе делать «ставки» на благую человеческую природу, на самоход истории или просто на внешние силы они - анти-социалисты и потенциальные христиане; консервативные персоналисты (ср. с либеральным индивидуализмом). Вот монтаж из автопортрета поколения и абстрактного сопоставления христианства и социализма - из статей активистки и одного из руководителей НСНП:
«Корень расхождения обоих мировоззрений лежит в разном взгляде на человека. / Для христианства человек прежде всего земное существо, грешник <...> Но <...> христианство находит свой <...> выход - пробуждение Божественного в человеческой душе. Над стихийным поднимается личное, истинно человеческое. Достижение правды и счастья может совершиться лишь на путях духовного перерождения каждого. <...> Социализм исходит из диаметрально противоположного основания - из положения о совершенстве, разумности и доброте человека[:] <...> наследие эпохи рационализма и просвещения <...> пережиток христианских воззрений о ценности человеческой души. Для достижения блаженства социализму кажется достаточным изменить внешние условия существования <...>. / В этом <...> вскрывается истинный подход социализма к жизни и к человеку. <...> В основе лежит недоверие и неуважение к человеческой личности, к ее <...> способности отказа от эгоизма. <...> В его стремлении создать идеальный порядок для меньшей братии слишком много сознания своего над ней превосходства ...» [Георгиевский 1932].
«Заметьте, что среди нас, молодежи, абсолютно нет социалистов. Есть крайне правые и крайне левые течения (что часто сходится) и течение чисто националистическое. Мы больше практики, чем теоретики в политической области ...» [Новаковская 1932].
1. 2. 4. Обвиняют ли эмигрантские «дети» «отцов»? Нет; во всяком случае, не винят их за революцию. И все-таки отношение «детей» (архе-типически - тех, кто в Гражданскую войну получил свое боевое крещенье) к «отцам» и «дедам» можно объяснить сквозь призму двух социально-психологических архетипов: 'пустой чаши' (ср. с одноименным стихотворением Мережковского 1894 г.; или грязного и полупустого стола), оставленной отцами, и 'пира во время чумы'.
«Нельзя обвинять старшее поколение в том, что мы по их вине "вместо того, чтоб быть в России сидим здесь" - такой упрек совершенно несправедлив. Виновники русской катастрофы не они, а все наше историческое прошлое. Русский максимализм». «Нельзя грех всех прежних поколений "ничтоже сумняшеся" взваливать на плечи одного старшего поколения». И все же есть у старшего поколения специфическая вина: «многие растерявшиеся российские обыватели старшего поколения <...> унизили свободу, они безнаказанно пользовались ею для того, чтобы, разбившись на
п+1 партий, групп и толков, вести ожесточенную и бессмысленную борьбу между собой», - пишет Иосиф Кузнецов [Кузнецов 1932]. Ср.: «Но в старшем поколении она [молодежь] видит не "злых стариков со стажем", а людей знания и носителей культурных традиций России опыта, тем более ценного, что он достигнут путем познания своих ошибок[,] и в этих областях она готова заимствовать у "отцов" все, что способствует взаимному пониманию» [Злобин 1930, 55].
В революции, а точнее, победе красных, виновны все. Вот как председатель Центрального правления КРНМ И. Котлов комментирует не вызывающие удовлетворения ответы «молодежи» в анкете, организованной Кружком же, к февралю 27-го года: «Заметно даже стремление переложить личную вину перед Родиной на плечи отцов, забывая, что в России вряд ли найдется человек невиновный в революции, а мы - дети [-] виновны особенно, ибо мы должны были быть наиболее стойкими, наконец, и потому, что мы составляли подавляющее большинство Добровольческой Армии, имевшей все шансы на победу, но мы, именно мы, не победили, потому что были недостойны» [Котлов 1927]. Внушение чувства вины используется как средство мобилизации «молодых».
С другой стороны, «старшие» - как ментальный тип и как люди большего социального возраста - ответственны за эмигрантское настоящее.
«При всяком преступлении, кроме исполнителей и непосредственных преступников, есть еще целый ряд соучастников сознательных и бессознательных, своими действиями или бездействием облегчающих возможность самого преступления. / Четырнадцать лет творится над Россией <...> преступление <...> / Весь мир отлично знает преступников <...> Переходя к второй "пассивной" группе, прежде всего надо отметить необычайное разнообразие мотивов и побуждений <...>. / Прежде всего - обыватель. Трусливый шкурник, "беженец" в худшем смысле этого слова <...>. Это те, которые по меткому выражению Ленина "выплюнуты русской революцией". "Выплюнуть" их, списать со своих счетов неизбежно должна будет и русская эмиграция. / Второй, по многочисленности, пассивной группой являются все "охранители русской культуры". <...> / Конечно, не плохо <... > почитать переводы литовских песен на русский язык или отпраздновать дважды двухсотлетие Суворова. В условиях нормальной жизни это очень похвально. Но <...> прежняя эмиграция так не делала! <...> / А вспомните всех тех, в чьих руках воспитание молодежи. Большевики с колыбели вбивают в голову детей "политграмоту". А где наша, национальная, "политграмота". Она запрещена. Эмигрантским юношам и девушкам выдают аттестат зрелости, заканчивая изучение истории 1914 г., в лучшем случае 1917 годом» [Занкевич 1932].
Чтобы продемонстрировать готовность не рвать со «старшими», «молодые» делят эмигрантское настоящее на некое «тогда» и на «впредь»: «... какой никчемной показала себя в величайшем испытании эмигрантская масса! Как мы унизили себя в глазах мира! "Искусство, святое искусство!"
говорилось тогда (я не меньше других ценю артистические силы России), но танцовать - и только танцовать, - когда расстреливают ваших близких, превозносить "отечественных теноров", когда толпы Русских людей умирают в конц-лагерях - это уже не бессердечие, а предательство. / Забудем ошибки прошлого. Судьба нам дает второй и, без сомнения, последний раз возможность действовать» ([Новаковская 1932]; здесь и в других цитатах сохраняю орфографию источника, за вычетом старых букв).
1. 2. 5. А что думают в то время «отцы»?
«Старый журналист» Игорь Нестеров в нескольких статьях 1933 г. [Нестеров 1933 а, Ь, с] относится с осторожностью к ходкому тогда образу выражаться в терминах «отцов» и «детей», указывая на большую культурную значимость другой оппозиции: между моделью «молодое упраздняет старое» и моделью, в конце концов, взаимной ответственности. Нестеров имплицитно сортирует «молодые» эмигрантские течения и группировки как раз по признаку способности перенести «шестидесятническо-больше-вистскую инфекцию» и не впасть в первую модель. (Такая точка зрения соответствует солидаристской установке публиковавшей эти статьи газеты, органа Русского обще-трудового союза «Голос труда». Для данного аспекта идеологии издания характерна, например, статья проф. Вахана Тотомьянца «Взаимопомощь как фактор прогресса», № 133, от 28 июля 1935 г.).
В 111-ю годовщину основания Санкт-Петербургского университета известный богослов Николай Глубоковский, в эмиграции ставший профессором Софийского университета, так определяет причину революции и коллективную вину за нее: «Мы пресытились своим беспримерным счастьем <...> В нас вина и в нас же самих наша надежда. "Мы уснули"... Значит, это временно <...> Пора перестать служить молебны об умерших, как делают здесь неумные сомнамбулы - точно мы все умерли - а надо молиться о сильных, чтобы они воскресли и поднялись былинными богатырями <...> Так должно быть и это непременно будет» [Глубоковской 1930]. Глубоковский верит в добрый ход истории. Но его речь свидетельствует о перемене ума человека старшего поколения: от ретроспекции к проспекции...
1. 2. 6. Видимо, к 1930 г. созрела мысль о новых героях. В том же году Николай Цуриков, излагая «Две задачи» эмигрантской молодежи от имени Союза русской национальной молодежи (буд. НСРМ) [Цуриков 1930, 12], пишет: «Политический активизм далек от безответственных призывов к самочинно-кустарным действиям. Не от призывов рождаются герои и героям не нужны призывы! Рождение героя, созревание героической воли -процесс глубоко интимный и таинственный. Но <...> не самообольщаясь ролью и призывающих, мы всегда будем <...> бороться со всеми "отзыви-стами", со всеми, кто говорит и учит молодежь, что она не может или не должна действенно думать о России и считать себя обязаной не "когда-то", а а теперь ей служить» (выделено Цуриковым).
Повивальной бабкой этого «глубоко интимного и таинственного» про-
цесса следует считать новую национальную литературу, о которой пишут некоторые активисты НСРМ.
3. 1. Один из авторов праволиберальной «Руси», Чуженинов (это псевдоним), в статье «Наш грех» приводит мнения Чехова, Льва Толстого и Ленина-Ульянова про талант, ум и характер Максима Горького и продолжает: «Да, это, несомненно, наш, общий грех: грех русского культурного, или, вернее сказать, полукультурного общества, которое пришло в телячий восторг, когда на литературном поприще появился Максим Горький. Это -еще одно из бесчисленных проявлений нашего идолопоклонства», наряду с почитанием Ивана Корейши и Григория Распутина [Чуженинов 1924, 2]. Другую причину успеха Горького Чуженинов видит в революционности писателя; «а в те годы <...> русское общество <...> уже было охвачено революционною горячкою...» [Чуженинов 1924, 3]. «И мы продолжаем грешить еще и сейчас, - не осмеливаясь сказать громко, что мы уже разглядели Горького» [Чуженинов 1924, 3].
Глеб Волошин [1925] подхватывает тему статьи Чуженинова, чтоб задаться вопросом и о других грехах русской интеллигенции перед русской литературой. Но он оспаривает мнение Чуженинова, будто революция вошла в роль литературного критика, снимающего пелену с глаз и якобы исцеляющего. Волошин прочерчивает потенциальный альтернативный канон русской литературы, пользуясь наблюдениями, например, Василия Розанова, и его обозначением «литературные изгнанники», а также формулировкой академика Сергея Ольденбурга в отношении того, что Волошин считает интеллигентской, «нашей», «неприкаянностью»: «Русская интеллигенция еще должна заслужить свою литературу» [Волошин 1925; какой текст Ольденбурга цитирует Волошин, я не смог установить]. Этот альтернативный канон покоился бы на понимании критиками того, что в писателе политик и художник совпадают только иногда; и на приемлющей чуткости критиков к тому, что кажется им (в подавляющем большинстве случаев) политически реакционным («Но как характерно, что даже Фет [сам - объект интеллигентского непонимания] за политической шумихой вокруг имени Некрасова не заметил в нем настоящего поэта» [Волошин 1925]).
Статья Волошина «О "нашем грехе"», в конце концов, (тоже) об ответственности: «Наш долг состоит в том, чтобы снять, наконец, фуражки там, где горят "вечерние огни", и, бережно приняв накопленные для нас Россией сокровища, помнить не только о своих правах, но и обязанностях» (конец статьи).
3. 2. Обязанности - не только археологические раскопки в области литературы XIX в., засыпанной песком политически-мотивированных прочтений «слева».
В январе 1933 г. «За Россию» напечатает статью Натальи Новаковской «Литература, которая была бы нам нужна» (№ 11, с. 4). В ней делается разбор эмигрантской (и, частично, советской) литературы и высказывается мысль о необходимости создания «национальной литературы послевоен-
ного периода» и об ответственности «старших поколений» и «обывателей»: позаботиться о создании национального издательства. И не только чтобы молодым (или - национальным по духу) было, где печататься, но и чтобы дать «моральную поддержку» «молодой России», тому, «кто борется»: «национальную книгу, героические образы, [так!] Русскую речь» [Новаковская 1933 а].
Два месяца спустя, в статье «Эпопея без бардов», Новаковская раскрывает цели, содержание и стиль «национальной литературы», которая должна появиться, или «литературы активизма». «Нужно - отражение нашей борьбы». «Коммунисты это знают хорошо. <...> Обыкновенно находят, что автор - перестарался. Наша литература "с тенденцией" грешит не тем. Возьмите ворох листовок, патриотических рассказов, романов - разве одна десятая всего этого написана всерьез. Поражает халатность <...> Многим кажется, что достаточно заставить героя или героиню бульварного романа вздохнуть о самоваре или выбранить чекистов, чтобы рассказ был написан в национальном духе, а если в национальном - то все хорошо, и никаких других качеств не требуется» [Новаковская 1933 Ь]. Образцы должного стиля - эпически-простая «Боевая вылазка в СССР» Виктора Ларионова, «написанная не литератором» [Новаковская 1933 а], и Евангелие от Матфея [Новаковская 1933 Ь].
4. Вместо заключения
Исходя из анализа части источников, сделанного до начала работы над настоящей статьей, и упрощая, я разделял материал на две большие зоны: на праволиберальные двадцатые годы и на правоавангардные тридцатые. В этих двух временных, идеологических и социологических рамках «ответственность» понималась по-разному. Следует обособить в материале еще три. Во-первых, текстуальную продукцию новых эмигрантов из СССР, братьев Солоневич, прежде всего их газеты «Голос России» (1936-1938 гг.): как видят они символическую экономию эмиграции и как в ней участвуют, ввиду опыта в подсталинской России за спиной и лицом к лево-либеральному «заговору молчания» эмигрантской прессы («Возрождения», «Последних новостей», «Современных записок»)? Во-вторых, материалы, содержащие реакцию на изменение международной и внутриэмигрантской ситуации после заключения пакта Молотов-Риббен-троп. В-третьих, материалы, отражающие встречу с подсоветскими людьми на советских территориях, оккупированных нацистской Германией, в 1941-1943 гг.
ЛИТЕРАТУРА
1. Байдалаков В. Реальность // За Россию. 1932. № 2. Апрель. С. 2.
2. Байдалаков В. Оправдание безумия // За новую Россию. № 41 (6). 1935. Сентябрь. С. 1.
3. (а) Без подп., без загл. [передовица] // Русь. 1923. № 61. 11 марта. С. 1.
4. (b) Без подп., без загл. [передовица] // Русь. № 63. 1923. 23 марта. С. 1.
5. (а) Без подп. Без загл. [передовица] // За Россию. 1932. № 1. Март. С. 1.
6. (b) Без подп. Съезд Н.С.Р.М. // За Россию. 1932. № 1. Март. С. 1-2.
7. Волошин Г. О «нашем грехе» // Русь. 1925. № 529. 3 янв. С. 2-3.
8. Волошин Г. Заживо погребенные // Русь. 1927. № 1280. 20 июля. С. 2.
9. Георгиевский М. Христианство и социализм // За Россию. 1932. № 5. Июль. С. 3.
10. Глубоковский Н. Наша вина и наша надежда // Голос. 1930. № 215. 2 марта.
С. 2.
11. Занкевич А. «Соучастники» // За Россию. 1932. № 5. Июль. С. 3.
12. Злобин Ф.В. Национальный Союз Русской Молодежи за Рубежом (История и идеология) // За Россию. 1930. № 1. С. 51-55.
13. Котлов И. От Кружка русской национальной молодежи // Русь. № 1156. 1927. 16 февр. С. 2.
14. Кузнецов И. По поводу статьи «Смена поколений» [в газ. «Россия и славянство», 30 янв. 1932] // За Россию. 1932. № 1. Март. С. 2.
15. (а) Люцканов Й. «Голос Труда» // Русев Р., Манолакев Х., Люцканов Й., Илчева Р., Петкова Г. (ред. и авт.). Периодика на руската емигация в България (1920-1943): Енциклопедичен справочник. София, 2012. С. 186-209.
16. (b) Люцканов Й. «За Россию / За Новую Россию / За Родину» // Русев Р. и др. (ред. и авт.). Периодика на руската емигация в България (1920-1943). София, 2012. С. 230-256.
17. Мельников Ф. Не уныние, а бодрствование нужно! // За Россию. 1932. № 1. Март. С. 1.
18. Миронов Б. Социальная история России периода империи (XVIII - начало XX в.): в 2 т. 3-е изд., испр. и доп. Т. 2. СПб., 2003.
19. (а) Нестеров И. Отцы и дети // Голос труда. 1933. № 436/25. 9 апр.
20. (b) Нестеров И. Эмигрантские идолы // Голос труда. 1933. № 440/39. 15 июля.
21. (c) Нестеров И. Политика в эмиграции // Голос труда. 1933. № 461/50. 30 сент.
22. Новаковская Н. Белый храм // За Россию. 1932. № 5. Июль. С. 3.
23. (а) Новаковская Н. Литература, которая была бы нам нужна // За Россию. 1933. № 11. Январь. С. 4
24. (b) Новаковская Н. Эпопея без бардов // За Россию. № 13. Март 1933. С. 4.
25. Нольте Э. Европейская гражданская война 1917-1945. Национал-социализм и большевизм. М., 2003.
26. Фрейдин Г. Сидя на санях: Осип Мандельштам и харизматическая традиция русского модернизма // Вопросы литературы. 1991. № 1. С. 9-31.
27. Хлопин М. Ставки // За Россию. 1932. № 6. Август. С. 1.
28. Цуриков Н. Две задачи // За Россию (журнал). 1930. № 1. С. 11-13.
29. Чуженинов. Наш грех // Русь. 1924. № 510. 10 дек. С. 2-3.
30. (a) SENEX. Шатание умов // Русь. 1923. № 59. 6 марта. С. 2.
31. (b) SENEX. Теократическая опасность // Русь. № 61. 1923. 11 марта. С. 2-3.
32. Burger P. The Theory of the Avant-garde. Manchester; Minneapolis, 1984.
33. Bourdieu P. The Rules of Art: Genesis and Structure of the Literary Field. Stanford, 1995.
34. Cohen A. The Symbolic Construction of Community. London; New York, 1985.
35. Deutsch K. Social Mobilization and Political Development // The American Political Science Review. 1961. Vol. 55. № 3 (Sep.). P. 493-514.
36. Horne J. Introduction: mobilizing for 'total war', 1914-1918 // Horne J. (ed.) State, society and mobilization in Europe during the First World War. Cambridge (UK), 1997. P. 1-17.
37. Poggioli R. The Theory of the Avant-garde. Cambridge (Mass.), 1968.
38. Smele J. The Russian Civil Wars 1916-1926: Ten Years That Shook the World. Oxford, 2016.
39. Wiederkehr S. "Conservative Revolution" a la russe? An Interpretation of Classic Eurasianismin a European Context // Journal of Modern European History. 2017. Vol. 15. № 1 (Jan.). P. 72-84.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Freidin G. Sidya na sanyakh: Osip Mandel'shtam i kharizmaticheskaya traditsiya russkogo modernizma [Sitting on the Sledge: Osip Mandelshtam and the Charismatic Tradition of Russian Modernism]. Voprosy literatury, 1991, no.1, pp. 9-31. (In Russian).
2. Deutsch K. Social Mobilization and Political Development. The American Political Science Review, 1961, vol. 55, no. 3 (Sep.), pp. 493-514. (In English).
3. Wiederkehr S. "Conservative Revolution" a la russe? An Interpretation of Classic Eurasianism in a European Context. Journal of Modern European History, 2017, vol. 15, no. 1 (Jan.), pp. 72-84. (In English).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
4. Horne J. Introduction: mobilizing for 'total war', 1914-1918. Horne J. (ed.) State, society and mobilization in Europe during the First World War. Cambridge (UK), 1997, pp. 1-17. (In English).
(Monographs)
5. Bourdieu P. The Rules of Art: Genesis and Structure of the Literary Field. Stanford, 1995. (Translated from French to English).
6. Bürger P. The Theory of the Avant-garde. Manchester; Minneapolis, 1984. (In English).
7. Cohen A. The Symbolic Construction of Community. London; New York, 1985. (In English).
8. Mironov B. Sotsial'naya istoriya Rossii perioda imperii (18 - nachalo 20 v.) [The Social History of Imperial Russia (the 18th - the early 20th cc.)]: in 2 vols. 3rd, rev. and app., ed. Vol. 2. St. Petersburg, 2003. (In Russian)
9. Nolte E. Evropeyskaya grazhdanskaya voyna 1917-1945. Natsional-sotsializm
i bol'shevizm [The European Civil War 1917-1945. National-Socialism and Bolshevism]. Moscow, 2003. (Translated from German to Russian).
10. Poggioli R. The Theory of the Avant-garde. Cambridge (Mass.), 1968. (In English)
11. Rusev R., Manolakev H., Lyutskanov Y., Ilcheva R., Petkova G. (eds. & auth.).
Periodika na ruskata emigratsiya v Bйlgaria (1920-1943): Entsiklopedichen spravoch-nik [Russian Émigré Periodicals of Bulgaria (1920-1943): Encyclopaedic Reference Guide]. Sofia, 2012. (In Bulgarian).
12. Smele J. The Russian Civil Wars 1916-1926: Ten Years That Shook the World. Oxford, 2016. (In English).
Люцканов Йордан, Институт литературы Болгарской АН. Доктор (PhD) по русской литературе (2006), доцент (2013) сектора сравнительного литературоведения.
E-mail: yljuckanov@gmail.com ORCID ID: 0000-0002-6363-1585
Yordan Lyutskanov, Institute for Literature at the Bulgarian Academy of Sciences. PhD in Russian Literature (2006), Associate Professor (2013), division of Comparative Literature.
E-mail: yljuckanov@gmail.com ORCID ID: 0000-0002-6363-1585
