CC BY
59
УДК 947
П. Г Култышев
ВЕСНА 1917 ГОДА В РОССИИ: РЕВОЛЮЦИОННАЯ ЭЙФОРИЯ И РЕВОЛЮЦИОННОЕ НАСИЛИЕ КАК МАРКЕРЫ ОБЩЕСТВЕННЫХ НАСТРОЕНИЙ И ПОВЕДЕНЧЕСКИХ ПРАКТИК
В статье рассматриваются особенности и содержание революционной эйфории и революционного насилия в России в период весны 1917 года. Данные показатели во многом составили реакцию российского общества на свершившиеся события и стали определяющими для дальнейшей истории 1917 года. Эмоциональная окраска российского общества накануне 1917 года заключала в себе различные показатели деструктивного начала, усугубляемые сложным политическим фоном и тяжёлым финансовым положением обычных людей. Для массовых настроений весны 1917 года были характерны завышенные ожидания и крайняя степень активности. Крах завышенных ожиданий от свершившихся пере-
мен и активность масс в самых различных направлениях грозили тяжелым разочарованием, сопровождаемым актами немотивированного насилия. Объектами насилия выступали не только отдельные граждане, не принявшие новых перемен, но и приметы старого мира, символы свергнутого режима. Борьба с прошлым, поиск врагов и эмоциональная нестабильность людских масс приводили к погромам и грабежу. Более того, общественные настроения и поведенческие практики данного периода характеризовались явной амбивалентностью и дихотомией, проявлявшейся в тяге к разрушению и самоорганизации.
Ключевые слова: 1917 год, революция, насилие, эйфория, настроения, поведение.
P. G. Kultyshev
THE SPRING OF 1917 IN RUSSIA: REVOLUTIONARY EUPHORIA AND REVOLUTIONARY VIOLENCE AS MARKERS OF PUBLIC SENTIMENT
AND BEHAVIORAL PRACTICES
The article examines the features and content of revolutionary euphoria and revolutionary violence in Russia during the spring of 1917. These indicators largely formed the reaction of Russian society to the events that took place and became decisive for the further history of 1917. The emotional coloring of Russian society on the eve of 1917 contained various indicators of the destructive beginning, aggravated by the complex political background and heavy financial situation of ordinary people. For the mass moods of the spring of 1917, high expectations and an extreme degree of activity were characteristic. The collapse of the inflated expectations of the changes that have taken place and the activity of the masses in various direc-
tions threatened with heavy disappointment, accompanied by acts of unmotivated violence. The objects of violence were not only individual citizens who did not accept new changes, but also signs of the old world, symbols of the overthrown regime. The struggle with the past, the search for enemies and the emotional instability of the masses led to disorder and robbery. Moreover, the public moods and behavioral practices of this period were characterized by obvious ambivalence and dichotomy, manifested in the craving for destruction and self-organization.
Key words: 1917, revolution, violence, euphoria, sentiment, behavior.
Русская революция 1917 года является одним из самых значимых событий в отечественной и мировой истории. Долгое время в российской историографии революционные события 1917 года рассматривали только через призму советской исторической школы, но в связи с из-
вестными геополитическими и идеологическими переменами претерпели изменения и взгляды историков. К настоящему моменту особой актуальностью обладают темы, затрагивающие вопросы массовых настроений и поведенческих реакций людей прошлого, оказавшихся
в самых различных экстремальных ситуациях и ставших звеньями кардинальных перемен не только в плане социально-политического устройства постреволюционного общества и государства, но и мировоззренческого перерождения человека.
В современной отечественной историографии данная проблематика начала активно разрабатываться с 90-х гг. XX века. Одним из первых кто обратил внимание на особенности массовых настроений и моделей поведения в условиях революционного кризиса стал В. П. Бул-даков. Его ключевая работа - «Красная смута: природа и последствия революционного насилия» - сразу же вызвала массу различных откликов и обрела статус знаковой книги по русской революции 1917 года [4]. А спустя несколько лет, в 2010 году, работа В. П. Бул-дакова вышла в переработанном и дополненном варианте [5]. В своём труде автор широко использует понятийный аппарат теории модернизации, но важным для него являются не макропоказатели страны, а столкновение традиционного и модернистского в поведении и сознании «людей второго плана». Данный акцент послужил отправной точкой для исследований, объектом научных интересов которых стал «маленький человек» со своими страстями, страхами, переживаниями и отношением к власти. В смежной проблематике написана работа и Б. И. Колоницкого [10]. В своём труде автор обращает внимание на особенности политической культуры России в революционный период. Важным для Б. И. Колоницкого стало изучение конфликтов в российском обществе вокруг «старых» и «новых» символов власти и государства. В свое монографии автором заявлен тезис о том, что атмосфера революционного общества, «сложившаяся в стране после Февраля, стимулировала процесс создания новых политических символов» [10, с. 306]. Не менее важным с историографической и научной точки зрения является диссертация В. Б. Аксёнова, посвящённая повседневной жизни Москвы и Петрограда в 1917 году [1]. Данная работа убедительно раскрывает не только психологическую атмосферу, царящую в двух крупных очагах революции, но и демонстрирует причины эмоционального характера, позволившие большевикам так легко захватить власть в октябре 1917 года. Наличие данных работ позволяет говорить о том, что проблема поведения людских масс в условиях русской революции 1917 года вызывает постоянный интерес у отечественных исследователей и требует дальнейшего изучения.
Всякая революция как социально-политическое явление, начиная с английской буржуазной революции XVII века и заканчивая квазиреволюциями начала XXI века, несёт в себе мощный потенциал для смены ментального слоя в сознании людей и трансформации их поведения. Более того, каждая революция, являясь своеобразным механизмом для слома старого мира и построения нового, сублимирует в себе деструктивно-созидательное начало, которое способно пробудить в общественных массах сильное чувство эйфории, сопряжённое с завышенными ожиданиями от перемен и непримиримую борьбу с любыми проявлениями дореволюционной картины мира. Не избежала этого поворота и отечественная история, подарившая миру неповторимый опыт Русской революции 1917 года.
К концу 1916 - началу 1917 гг. Российская империя в её «человеческом» измерении переживала весьма сложный и опасный период. Общество было не довольно властями по причине затягивания войны и осложнения материального положения. Власть же не располагала необходимым объёмом общественного доверия и была не способна решить наиболее серьёзные проблемы государства. Всеобщее недовольство и раздражительность стали спутниками общественных настроений того времени. В одном письме, чётко отразившем переживания людей, значатся следующие строки: «... жизнь в России очень тяжёлая по улицам так и видно что люди всё ждут чего-то небывало страшного, струны так натянуты, что стоит только ветерку прикоснуться и они все лопнут» [7, л. 238.]. Другой современник описываемых событий позже вспоминал, что люди «выглядели озлобленными и угрюмыми. Они набивались в трамваи плотной массой, толкались и были готовы вцепиться друг другу в горло по малейшему поводу» [12, с. 36]. В записках армейского офицера, приехавшего в Петроград на время отпуска, значилась следующая запись: «Атмосфера в городе была какая-то нервозная. Всюду говорили как бы между прочим, что «через две недели будет революция». Но никто особенно не вникал в смысл этих слов» [6, с. 115]. Дополнительным и немаловажным фактором, усугублявшим атмосферу общего беспокойства, становились многочисленные слухи и бессилие властей. Более того, тень вины и пособничества в развязывании войны и обострении материального положения людей легла и на семью Николая II. Его мать и супруга обвинялись в немецком засилии и потворстве своим «братьям-немцам». Слухи, прино-
симые из города, говорили о фантастических, но правдивых, в глазах народа, представлениях о роли двух «немок». Эти представления об измене, проникшей в высшие круги власти, били по авторитету последней сильней, чем поражения на фронтах мировой войны. Массовая усталость от войны, нежелание мириться с безволием властей и раздражительность выливались в тусклые ожидания перемен, которые со временем приобретали всё более чёткие и бескомпромиссные очертания. К началу 1917 года всеобщее брожение в умах и чувство назревших перемен заставили 1 января 1917 года известного московского профессора истории М. М. Богословского записать в своём дневнике следующие слова: «Что-то даст нам наступивший год? Надо надеяться, что часть этого года будет мирной. А внутри? Всякие ползучие слухи отравляют меня и приводят в какое-то подавленное состояние. Все время ждешь, что вот-вот должна совершиться какая-то катастрофа» [2]. И катастрофа не замедлила себя долго ждать.
События конца февраля - начала марта 1917 года стали особой гранью отечественной истории и привели в движение силы, до селе дремавшие внутри русского человека. Первым эмоциональным откликом на свершившуюся революцию стало глубокое удивление и радость. Большинство авторов воспоминаний, дневников и писем с растерянным видом констатируют череду нахлынувших перемен и известий из Петрограда. Вопреки тому, что ощущение предстоящих изменений было весьма устойчивым, произошедшие события всё же воспринимались как нечто неожиданное и экстраординарное. Записи конца февраля -начала марта 1917 года полны восторженного оптимизма и искренней веры в скорое решение наиболее насущных проблем. Особенно обращает на себя внимание дневник офицера русской армии Иосифа Ильина, который 3 марта делает следующую запись: «Какое счастье, какая радость! - пишет Ильин, - Новое правительство! (...) Министры - вся эта банда, предатели и мерзавцы во главе со Штюр-мером, Щегловитовым, Протопоповым и др. арестованы. Так досадно, так обидно не быть сейчас в Петрограде» [8, с. 190]. Те же, кто в эти дни находился в столице, были несколько иного мнения. Большая часть авторов, несмотря на сочувственное отношение к революции остерегалась выходить из квартир, сторонилась больших скоплений людей и скромно негодовала по поводу закрытых магазинов, неработающих учреждений и отсутствующего
транспорта. Характерными в этом отношении являются воспоминания князя Н. Д. Жевахова: «Ни трамваев, ни извозчиков уже не было, и я с большим трудом вынужден был пробираться через толщу крайне возбуждённой и озлобленной толпы, собиравшейся на улицах, в разных частях столицы» [9, с. 56]. В автобиографии П. А. Сорокина также есть множество острых и ярких характеристик того, что происходило в Петрограде в конце февраля - начале марта 1917 года. Сорокин пишет в своих воспоминаниях о закрытом университете, о праздношатающихся толпах людей, о всеобщем волнении и ожидании перемен [14, с. 10-12]. Улицы столицы были наводнены солдатами и студентами, которые под красными полотнищами разъезжали на автомобилях и ликовали, празднуя победу революции: «И в Москве и в Петербурге население радуется и веселится, как на Пасху. Все буквально приветствуют новый режим и Республику. «Свобода! Священная свобода!» -кричат повсюду и воют песни» [14, с. 13]. Всеобщее счастье от произошедших перемен и чувство единения от сопричастности к великим делам захлестнуло улицы Петрограда и привело к формированию в сознании людей ярких позитивных эмоций и переживаний. Описывая своё эмоциональное состояние, Виктор Шкловский заметил: «Я был счастлив с этими толпами. Это была Пасха и весёлый масленичный наивный безалаберный рай» [15, с. 18]. В данной цитате более всего обращает на себя внимание сравнение революционных событий с одним из значимых христианских праздников. Отождествление Пасхи и Революции стало одним из главных лейтмотивов в мемуарном и поэтическом наследии русской интеллигенции и говорило, скорее всего, об ожиданиях воскрешения России после царского правления. Весьма любопытным в этом отношении является и то, что подобные ожидания абсолютно не соответствовали революционной действительности весны 1917 года и вполне могут быть охарактеризованы как завышенные и неоправданные. Однако, психологическая окраска подобных настроений проистекала не только от особенностей человеческого сознания, но и от словоохотливости политиков, обещавших не только политические свободы, но и нравственное перерождение общества. «Мы должны создать царство справедливости и правды», - заявлял с высокой трибуны А. Ф.Керенский, по-видимому, совершенно не отдавая себе отчёта в сказанных словах [13, с. 29].
Необыкновенным выглядит описание и того, что происходило вблизи Таврического дворца
и внутри самого здания в конце февраля 1917 года: «. вокруг Думы творилось нечто невообразимое. Вся улица перед дворцом была забита грузовыми автомобилями, полными солдат. Толпа стояла такая, что было трудно протиснуться. . туда несли всё: и захваченное на станции серебро, и пулемёты, и какие-то огромные несгораемые кассы, и ружья без конца, и ручные гранаты. Какие-то матросы принесли даже мину Уайтхеда» [3, с. 57]. Подобные описания неразберихи и паралича власти встречаются у многих современников и очевидцев событий рубежа февраля-марта 1917 года. Причиной народной активности было стойкое желание не быть безучастным по отношению к происходящим событиям и осознание важности момента. Более того, дополнительным фактором, обуславливающим инициативность людей, стал накопившийся за долгие годы нереализованный потенциал к самоорганизации и правотворчеству. В Петрограде стали стихийно возникать самые различные формы объединений, групп и комитетов, решавших самые различные вопросы: от пропитания скопившихся на улицах города солдат и рабочих до определения районов патрулирования. Подобная самоорганизации пугала и настораживала, но ещё больше заставляла волноваться масса людей, хлынувшая к Таврическому дворцу и заполнившая его коридоры и кабинеты. В воспоминаниях Сорокина, Шульгина и значительной части политической и научно-творческой интеллигенции нередко проскальзывает недоумение относительно того, с какой целью к Таврическому дворцу стягивались столь многочисленные толпы солдат, рабочих и прочей публики. Большое количество вооружённого народа пугало и вызывало самые невообразимые подозрения и страхи. Большинство современников не могли каким-либо логичным образом объяснить себе столь массовый наплыв людей к зданию Государственной Думы. Это, в свою очередь, порождало нервозную обстановку, усугубляло недоверие и создавало благоприятную атмосферу для быстрого политического роста, поскольку толпа, по своей природе, легко восприимчива, податлива и ведома за любым, кто силой слова или действия готов взять её под свой контроль, манипулируя ею в угоду своим интересам.
Вместе с этим, дополнительным отягощающим фактором происходящих событий стал разрастающийся по Петрограду погром магазинов, лавок, складов и прочих учреждений. Волна погромов на рубеже февраля-марта 1917 года стала первым тревожным сигналом
к тому, что русская революция выйдет за рамки нескольких ружейных выстрелов и перерастёт в нечто более кровавое и разрушительное. Погромы февраля-марта 1917 года характеризовались и массовым уничтожением царской символики, которая выступала неким политическим раздражителем для разгоряченной публики и приводила людские массы в состояние неописуемого гнева и решительности. Уничтожение символов старой власти, растратившей кредит народного доверия, являлось своеобразной вещной фиксацией падения царизма. Живописную картину петроградского погрома рисует в своих воспоминаниях П. А. Сорокин: «Мы видели, что другие правительственные здания, в том числе и полицейские участки, также охвачены огнем, и никто не прилагал ни малейших усилий, чтобы погасить его. Лица смеющихся, танцующих и кричащих зевак выглядели демонически в красных отсветах пламени. Тут и там валялись резные деревянные изображения российского двуглавого орла, сорванные с правительственных зданий, и эти эмблемы империи летели в огонь по мере возбуждения толпы» [14, с. 10]. Однако, говоря о погроме как о своеобразной форме протеста, не стоит забывать и о чисто хулиганском и криминальном подтексте данного явления. В Москве и Петрограде погрому подвергались ювелирные магазины и продовольственные лавки, из которых пропадали наиболее ценные предметы роскоши и пропитания. Но наиболее привлекательными для толпы стали винные магазины, склады и аптеки. Тот же П. А. Сорокин с прискорбием и удивлением констатировал: «Дважды я натыкался на группы солдат и уличных бродяг, громивших винные магазины. Никто не пытался остановить их» [14, с. 10]. Толпа, заполучившая в свои руки разнообразную алкогольную продукцию, теряла всякий, даже минимальный самоконтроль, и превращалась в пугающую и нестабильную силу, наполненную энергией разрушения. Объектом насилия толпы могли стать не только символы былой власти или магазины с малодоступными товарами, но и люди заранее не побеспокоившиеся о прояснении своей гражданской позиции. Человек, не явивший заметного одобрения революционному процессу, сразу же вызывал недоверие. Здесь следует привести в пример один из таких случаев подозрения в «революционной несознательности», который вспоминает Иосиф Ильин: к нему с провокационными расспросами об отсутствии красных бантов на форме обратился в вызывающей манере один из уличных демагогов [8, с. 196]. В худшем
случае объект таких придирок и подозрений становился потенциальной целью для скорой расправы. Особую остроту этот конфликт приобрёл на базах Балтийского флота в Кронштадте и Гельсингфорсе, где промедление высшего командования с публикацией известий из Петрограда привело к непоправимым последствиям: за несколько мартовских дней там погибло более 50 морских офицеров, ставших жертвами матросского самосуда [11, с. 183]. Удивительным здесь кажется именно то, что массы людей тяготели к порядку и в тоже время стремились к насилию и разрушению. Данная дихотомия в эмоциональном настрое и общественных настроениях, усугубляемая слухами, подозрительностью и политической неопределённостью, расшатывала русское общество, приводя его в состояние крайнего беспокойства. Эмоциональная нестабильность и завышенные ожидания от свержения царской власти грозили обществу массовым разочарованием, фрустрацией в тех силах, которые оказались в марте 1917 года не гребне революционной волны.
Помимо солдат и рабочих главными действующими лицами революции 1917 года было и российское студенчество. Профессор М. М. Богословский и другие свидетели данных событий не раз в своих воспоминаниях и дневниках указывали на активную роль студентов и гимназистов в событиях весны 1917 года. Именно из среды студенчества создавалось некое подобие милиции, которая наравне с солдатами разъезжала по улицам крупных городов на автомобилях и броневиках. О надёжности этой «милиции» хорошо высказался в своём дневнике Иосиф Ильин: «Милиция образована главным образом из каких-то гимназистов, которые не хотят учиться, и уличных хулиганов» [8, с. 194]. Тот же М. М. Богословский, комментируя ситуацию в своём университете, пишет следующее: «Но студенты уже «завладели университетом», как они выражаются. Все новое здание занято помещением для милиции; туда свозят захваченных городовых и приставов. В старом здании также захвачена лаборатория проф. Гулевича» [2]. Активизация российского студенчества и свойственная данной группе оппозиционность и радикальность поддерживали в обществе бунтарские и хулиганские настроения.
Нарастание революционной эйфории и заострение гипертимности и демонстративности в поведении населения могут быть условно отнесены к концу марта - началу апреля 1917 года. Именно к этому времени в российском обще-
стве всё более явными становятся протестные выступления против Временного правительства, именно к этому времени стала понятна бессмысленность жертв, именно в это время приходит стойкое осознание того, что революция не решила всех проблем. Последнее было особенно значимым, поскольку массовая фрустрация и приобщение к насилию, как к форме достижения цели, привели к подрыву морально-нравственных устоев и дезавуировали общественные табу самого разного характера.
Таким образом, анализ массовых настроений весны 1917 года позволяет говорить о том, что реакция общественности на революционные события была крайне амбивалентной. С одной стороны, свержение самодержавия и установление Временного правительства привели к формированию неоправданных, и во многом иллюзорных ожиданий позитивной окраски с ярко выраженной гипертимностью массовых настроений, а с другой стороны, сформировавшиеся переживания эйфории, характеризуемые безмятежностью, определённым чувством счастья и восторга от произошедших перемен, сливались в поведении людей с повышенной профессиональной, политической и личной активностью. Это нашло своё выражение в многочисленных политических инициативах и желании принять деятельное участие в данных событиях. Безмятежность массовой эйфории неминуемо трансформировалась в более опасную и непредсказуемую гипертимию. В тоже время, в массовом поведении и восприятии возникло и обострённо настороженное отношение к тем, кто оставался в стороне от всеобщего ликования и одобрения революционных перемен весны 1917 года. Массовое обострение акцентуаций подобного рода раскалывало революционное общество изнутри, выталкивая наружу радикализм во взглядах, импульсивность в решениях и жестокость в поступках.
С другой стороны, падение царского режима вызвало в массах нетерпимое отношение ко всему, что олицетворяло «старую Россию». Наслоение этих и других факторов привело к резкому и быстрому росту агрессивности и первых проявлений насилия. Революционное насилие весны 1917 года, как правило, сопровождалось вещной фиксацией падения царизма, что приобретало формы погромов и самосудов. При этом, для революционного насилия, творимого не отдельными людьми, а толпой, находящейся в измененном психическом состоянии, характерны были такие факторы: импульсивность, податливость, легковерие,
нетерпимость и изменчивость. Переплетаясь в разной степени и превалируя в поведении толпы в зависимости от различных обстоятельств, данные показатели приводили к расшатыванию
морально-нравственных устоев общества и закрепляли в сознании людей губительные установки вседозволенности и безнаказанности.
Источники и литература
1. Аксёнов В. Б. Повседневная жизнь Петрограда и Москвы в 1917 году: дисс. ... канд. ист. наук. М.: МПГУ, 2002. 231 с.
2. Богословский М. М. Дневники (1913-1919). М.: Время, 2011. 797 с.: URL:http://az.lib.ru/b/bogoslowskij_m_m/ text_1919_dnevniki.shtml (Дата обращения: 15.06.2017).
3. Бубликов А. А. Русская революция: впечатления и мысли очевидца и участника. М.: Кучково поле, 2016. 224 с.
4. Булдаков В. П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М.: РОССПЭН, 1997. 376 с.
5. Булдаков В. П. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. М.: РОССПЭН, 2010. 967 с.
6. «В Петрограде революция! Поздравляю, господа!..»: из воспоминаний Г. А. Римского-Корсакова // Россия 1917 года в эго-документах: Воспоминания. М.: Политическая энциклопедия, 2015. С. 115-126.
7. Государственной архив Ростовской области. Ф. 826. Оп. 1. Д. 405.
8. Ильин И. С. Скитания русского офицера: Дневник Иосифа Ильина. 1914-1920. М.: Книжица: Русский путь, 2016. 480 с.
9. Князь Жевахов Н. Д. Воспоминания Товарища обер-прокурора Св. Синода. Первые шаги революции // Февраль 1917 глазами очевидцев. М.: АЙРИС-пресс, 2017. С. 55-69.
10. Колоницкий Б. И. Символы власти и борьба за власть: к изучению политической культуры российской революции 1917 года. СПБ.: Лики России, 2012. 320 с.
11. Назаренко К. Б. Балтийский флот в революции. 1917-1918 гг. М.: Эксмо, М.: Яуза, СПб.: Якорь, 2017. 448 с.
12. Реден Н. Сквозь ад русской революции. Воспоминания гардемарина. 1914-1919. М.: ЗАО Центрполиграф, 2006. 288 с.
13. Речи А. Ф. Керенского. Киев; [б.и.], 1917. 56 с.
14. Сорокин П. А. Дальняя дорога. Автобиография // Великая русская революция глазами интеллектуалов: Хрестоматия. М.: Научный эксперт, 2015. С. 7-38.
15. Шкловский В. Сентиментальное путешествие. СПб.: Издательский дом «Азбука-классика», 2008. 320 с.
References
1. Aksjonov V. B. Povsednevnaja zhizn' Petrograda i Moskvy v 1917 godu: thesis. (The daily life of Petrograd and Moscow in 1917). Moscow: MPSU Publ., 2002. 231 p.
2. Bogoslovskij M. M. Dnevniki (1913-1919): (Diaries (1913-1919)). Мoscow: Vremja, 2011. 797 p.: URL:http://az.lib.ru/b/ bogoslowskij_m_m/text_1919_dnevniki.shtml (Accessed: 15.06.2017).
3. Bublikov A. A. Russkaja revoljucija: vpechatlenija i mysli ochevidca i uchastnika (The Russian Revolution: the impressions and thoughts of an eyewitness and participant). Moscow: Kuchkovo pole, 2016. 224 p.
4. Buldakov V. P. Krasnaja smuta. Priroda i posledstvija revoljucionnogo nasilija (Red distemper. The nature and consequences of revolutionary violence). Moscow: ROSSPJeN, 1997. 376 p.
5. Buldakov V. P. Krasnaja smuta: Priroda i posledstvija revoljucionnogo nasilija (Red revolt: The nature and consequences of revolutionary violence). Moscow: Rossijskaja politicheskaja jenciklopedija (ROSSPJeN), 2010. 967 p.
6. «V Petrograde revoljucija! Pozdravljaju, gospoda!..»: iz vospominanij G. A. Rimskogo-Korsakova // Rossija 1917 goda v jego-dokumentah: Vospominanija («In Petrograd, the revolution! Congratulations, gentlemen!..»: from memories of G. A. Rimsky-Korsakov) // Russia of 1917 in ego-documents: Memoirs). Moscow: Politicheskaja jenciklopedija, 2015. P. 115-126.
7. State Archives of the Rostov Region (GARO). F. 826. Inv. 1. D. 405.
8. Il'in I. S. Skitanija russkogo oficera: Dnevnik losifa Il'ina. 1914-1920 (Wanderings of a Russian officer: Joseph Ilyin's diary. 1914-1920). Moscow: Knizhica: Russkij put', 2016. 480 p.
9. Knjaz' Zhevahov N. D. Vospominanija Tovarishha ober-prokurora Sv. Sinoda. Pervye shagi revoljucii // Fevral' 1917 glazami ochevidcev (Memoirs of the Comrade Procurator of the Holy Synod. The first steps of the revolution //February 1917 through the eyes of eyewitnesses). Moscow: AJRIS-press, 2017. P. 55-69.
10. Kolonickij B. I. Simvoly vlasti i bor'ba za vlast': k izucheniju politicheskoj kul'tury rossijskoj revoljucii 1917 goda (Symbols of power and the struggle for power: to study the political culture of the Russian revolution of 1917). St. Petersburg: Liki Rossii, 2012. 320 p.
11. Nazarenko K.B. Baltijskij flot v revoljucii. 1917-1918 gg. (The Baltic Fleet in the Revolution. 1917-1918 years). Moscow: Jeksmo, Moscow: Jauza, SPb.: Jakor', 2017. 448 p.
12. Reden N. Skvoz' ad russkoj revoljucii. Vospominanija gardemarina. 1914-1919 (Through the Hell of the Russian Revolution. Memories of a midshipman. 1914-1919). Moscow: ZAO Centrpoligraf, 2006. 288 p.
13. Rechi A. F. Kerenskogo (Speeches A. F. Kerensky). Kiev, 1917. 56 p.
14. Sorokin P. A. Dal'njaja doroga. Avtobiografija // Velikaja russkaja revoljucija glazami intellektualov: Hrestomatija (Long road. Autobiography // The Great Russian Revolution through the Eyes of Intellectuals: Reader). Moscow: Nauchnyj jekspert, 2015. P. 7-38.
15. Shklovskij V. Sentimental'noe puteshestvie (Sentimentaljourney). St. Petersburg: Izdatel'skij dom «Azbuka-klassika», 2008. 320 p.
