CC BY
62
Последнее известное нам стихотворение Клюева «Есть две страны - одна больница» передает ощущение «последнего срока» биографического автора и, как выяснили томские краеведы, воссоздает топографические реалии последнего места ссылки поэта. Кладбище Томска соседствовало с больницей, а чтобы пройти к некрополю вечером, нужно было постучаться в окно кладбищенской сторожки.
Путь Н. Клюева в общих чертах совпадает с эстетическими исканиями многих художников 1920-х годов - В. Маяковского, О. Мандельштама, в поэзии которых к концу жизни усиливается лирическое начало. Очевидно, трагизм времени требовал личностного его осмысления.
Литература
1. Базанов, В.Г. С родного берега: О поэзии Николая Клюева / В.Г. Базанов. - Л., 1990.
2. Гинзбург, Л.Я. О лирике / Л.Я. Гинзбург. - М., 1997.
3. Изотова, Я.П. Мотивы «Избяных песен» Н. Клюева / Я.П. Изотова // Николай Клюев: образ мира и судьба. -Томск, 2005. - Вып. 2. - С. 175 - 189.
4. Киселева, Л.А. Цикл «Избяные песни» Н.А.Клюева в творческой биографии Сергея Есенина (к постановке вопроса) / Л.А. Киселева // О, Русь, взмахни крылами: Есенинский сб. - М., 1994. - Вып. 1. - С. 95 - 103.
5. Клюев, Н.А. Сердце Единорога. Стихотворения и поэмы / Н.А. Клюев. - СПб., 1999.
6. Клюев, Н.А. Словесное древо. Проза / Н.А. Клюев. -СПб., 2003.
7. Маркова, Е.И. Творчество Николая Клюева в контексте северно-русского словесного искусства / Е.И. Маркова. - Петрозаводск, 1997.
8. Мекш, Э.Б. Образ Великой Матери (Религиозномифологические традиции в эпическом творчестве Николая Клюева) / Э.Б. Мекш. - Даугавпилс, 1995.
9. Михайлов, А.И. Пути развития новокрестьянской поэзии / А.И. Михайлов. - Л., 1990.
10. Хализев, В.Я. Теория литературы / В.Я. Хализев. -М., 1999.
УДК 821.161.10 (092)
Л.А. Сапченко
«ВЕРЬТЕ МОЕЙ ИСКРЕННОСТИ И ДРУЖБЕ...» (ПИСЬМА Н.М. КАРАМЗИНА К А.И. ТУРГЕНЕВУ)*
Эпистолярий Карамзина - единственный источник сведений о его личности и миросозерцании (литературное творчество Карамзина не имело исповедального характера). Адресуясь к земляку и приятелю А.И. Тургеневу, Карамзин видит в нем своего единомышленника. В письмах к нему, среди сообщений о повседневных событиях и об ударах судьбы, рождаются выстраданные мысли о писательстве, об истории, о России и Европе, о жизни и смерти, о творении добра, о восхождении душою к его источнику.
Н.М. Карамзин, письма к А.И. Тургеневу, история публикации, нравственно-философское содержание.
Epistolary of Karamzin is the only source of information about his personality and world outlook (literary works of Karamzin did not have confessionary character.) Addressing his compatriot and friend I.A. Turgenev, Karamzin sees him as a like-minded person. In his letters to him, among reports of daily events and strokes of bad luck, suffered thoughts about writing, about history, about Russia and Europe, about life and death, about doing good and about ascending of the soul to the source of the good are born.
N.M. Karamzin, letters to A.I. Turgenev, history of publication, moral and philosophical content.
Эпистолярное наследие Н.М. Карамзина представляет собой значительную научную проблему, но редко становится предметом специального исследования. Публикуя часть неизданных писем Н.М. Карамзина, В.Э. Вацуро подчеркивал необходимость их расширенного комментирования [4]. Письма историографа актуальны как для изучения соответствующей историко-культурной ситуации, так и для постижения его внутреннего мира, его духовнонравственных исканий. Переписка Н.М. Карамзина обширна. В этой ситуации не только приобретает особе значение фактор адресации, но и встает вопрос о цельности личности адресанта. Как писал Карамзин, «творец всегда изображается в творении и часто
- против воли своей» [6, с. 60]. Искренность Карамзина, свойственная его натуре и утвержденная привычкой историографа, сочеталась с «чистотой» и
«благоустроенностью» его души (Гоголь) и с редким писательским и ораторским мастерством. Порой в его письмах правда являлась облеченной в приличествующие одежды красноречия, но порой перед адресатом представала нагая истина, лишенная украшений.
Отдельную проблему представляет собой история издания писем Карамзина.
Ранее других появилась в печати подборка писем Карамзина к Александру Ивановичу Тургеневу (1784 - 1845) - общественному деятелю, историку, писателю, одному из самых искренних и преданных его друзей. С юных лет А.И. Тургенева связывала дружба с лучшими российскими авторами - Карамзиным, Жуковским, Батюшковым, Пушкиным. А.И. Тургенев почувствовал значительность карамзин-ской «Истории...», когда она еще только создава-
лась. 23 июля 1808 года он пишет брату Н.И. Тургеневу из Москвы в Геттинген: «Вчера был у Карамзина в деревне: восхищался его образом жизни, его семейственным счастием, наконец - его Историей. Я еще ни на русском, ни на других языках ничего подобного не читал тем отрывкам, которые он прочел мне из своей книги. Какая критика, какие исследования, какой исторический ум и какой простой, но сильный и часто красноречивый слог!» [2, с. 362].
После смерти историографа «мысль о жизнеописании или хотя бы о некрологе, достойном памяти Карамзина, вызревала у Вяземского, Жуковского, Александра Тургенева, но они принуждены были молчать, если не хотели выравнивать свою речь над свежей еще могилой по камертону официальных славословий» [3, с. 85]. 10 июля 1826 года Пушкин писал из Михайловского: «Читая в журналах статьи
о смерти Карамзина, бешусь. Как они холодны, глупы и низки. Неужто ни одна русская душа не принесет достойной дани его памяти?» [12, с. 286]. Лишь в 1827 году в «Московском телеграфе» П.А. Вяземский напечатал анонимно отрывок из письма А.И. Тургенева под вызывающим названием «О Карамзине и молчании о нем литературы нашей...». «Ты прав, - писал Тургенев Вяземскому, - негодование твое справедливо. Вот уже скоро год, как не стало Карамзина, и никто не напомнил русским, чем он был для них. <...> Карамзин не имеет еще ценителя ни главного труда его, ни других бессмертных его заслуг, оказанных России и языку ее» [7, с. 67 - 68].
В дань памяти Карамзина Тургенев сообщал Вяземскому, что в Москве холодно отнеслись к замыслам об увековечении памяти Карамзина, и цитировал по этому поводу Горация и Державина: «Мне обещали доставить и копии с письма Обольянинова, в коем он по-своему доказывает, что Карамзин не заслужил памятника. Не лучше бы памятник “aere perennius”? .Обними за меня милое потомство Карамзина и скажи ему и себе, чтобы не мешали, а помогли мне воздвигать другой памятник, коего ни губернатор, ни
Времени полет не могут сокрушить» [1, с. 25].
Не случайно «Стихи на объявление памятника историографу Н.М. Карамзину» (1845) Н.М. Языкова посвящены были А.И. Тургеневу.
В 1836 г. А.И. Тургенев задумал издать собрание писем и записок к нему историографа. Мысль эта «была поддержана Жуковским, но не была одобрена Софьей Николаевной Карамзиной, успевшей склонить на свою сторону и мать, которая вначале сочувственно отнеслась к предприятию Тургенева» [10, январь, с. 211]. Все же Тургенев, уезжая за границу, подготовил сборник к печати и поручил Б.М. Федорову представить его в петербургский цензурный комитет, где, однако, тургеневский проект встретил серьезные возражения.
Собрание писем Н.М. Карамзина к А.И. Тургеневу поступило на рассмотрение П.И. Гаевского. Цензор, «не желая принимать на себя ответственности, донес цензурному комитету, что некоторые письма и статьи, по важности своей, подлежат разрешению главного управления цензуры, а другие - рассмотрению комитета» [10, январь, с. 211].
В поставленных под сомнение цензором письмах и записках говорилось о Сперанском, о Новикове, об увольнении А. И. Тургенева от должности директора департамента духовных дел и о его дальнейшей судьбе, о том, что «при дворе опасно хвалить: самая искренность кажется лестию» и что «в сельском домике верят истине, которая изливается из сердца» (записка, внесенная Карамзиным в один из Павловских альбомов Марии Феодоровны), и др.
На рассмотрение цензурного комитета Гаевский представил места из других писем и сносок, подготовленных А.И. Тургеневым: о знакомстве Карамзина с Н.И. Новиковым, просьбу Карамзина к Тургеневу о помощи «бедной матери молодого Шварца», бывшего под судом, посаженного в крепость и пропавшего без вести (речь идет о сыне Иоганна Георга Шварца, руководителя московских розенкрейцеров), сравнение «Блудова с Риваролем (по-видимому, за склонность к афоризмам. - Л. С.), а Батюшкова с Парни», фразу Карамзина «быть статским секретарем, министром или автором, ученым - все одно», слова о Николае I («новый царь очень умен и тверд»), а также «Мысли об истинной свободе»1 и др.
В «Журнале заседания С.-Петербургского (так!) цензурного комитета 6 июля 1837 года» за № 24 помещено предписание министра народного просвещения от 27 июня за № 220, коим он дает знать комитету, что «при рассуждении о рукописи собрания писем Н.М. Карамзина к А.И. Тургеневу два обстоятельства обратили на себя особенное внимание Главного управления цензуры. Одну часть помянутой рукописи составляют письма и записи, которые были писаны к особам Императорского Дома, либо относятся к ним, либо наконец касаются до некоторых Государственных дел. Главное управление цензуры признает себя не вправе разрешить само собою обнародование бумаг этого рода и не считает также удобным испрашивать по сему предмету Высочайшее повеление. Письма и статьи, которые составляют остальную часть рукописи, относятся до многих современных нам лиц, либо в недавнее время скончавшихся, либо еще живущих. Напечатание этих писем открыло бы путь в нашей словесности современным запискам и тем самым неизбежному нарушению § 3-его Устава цензуры. Хотя литературная знаменитость Историографа заставляет желать, чтобы все оставшиеся после него и еще неизданные произведения его сохранены были для отечественной словесности; но обнародование теперь собрания писем
Н. М. Карамзина Главное управление цензуры признает преждевременным, и потому полагает, что не следует дозволять их печатание. Определено: объявить о таковом заключении Главного управления цензуры г. Федорову, представившему в цензуру упомянутую рукопись, коль скоро он явится в Кан-
1 «Для существа нравственного нет блага без свободы; но эту свободу дает не Государь, не Парламент, а каждый из нас самому себе, с помощью Божиею. Свободу мы должны завоевать в своем сердце миром совести и доверенности к Провидению!» [5, с. 194 - 195].
целярию Комитета, и уведомить о том прочие цензурные комитеты выпискою сей статьи из журнала» [8].
А.И. Тургенев получил эту выписку только в 1838 году в Париже и представил на нее возражения. Тургенев писал, что бумаги, касающиеся особ императорской фамилии, очень немногочисленны: одно письмо и одна записка, и то «не к особе императорской фамилии, а написанная Карамзиным в альбом Павловска - дань сердечная в честь незабвенной августейшей хозяйки оного». Эту записку публика, без сомнения «читала или читать могла». Поэтому «цензуре следовало только исключить сию записку, если признает ее п р е ж д е в р е м е н н о ю, а не запрещать публикацию всего собрания» [10, январь, с. 211, 214].
Что же касается писем Н.М. Карамзина к самому А.И. Тургеневу, то в них историограф «говорил о книгах и рукописях, до российской истории относящихся, сообщая мысли свои об авторах и их творениях, изъяснял некоторые пункты российской истории, иногда же изливал чувства свои с свойственным ему добродушием и талантом великого писателя как в отношении служебных обстоятельств Тургенева, так и других личных его дел» [10, январь, с. 214]. Тургенев при этом настаивал, что все это было им предварительно представлено через графа Бенкендорфа государю императору, и «не найдено его величеством ни п р е ж д е в р е м е н н ы м, ни н е -у м е с т н ы м».
В записке о Н.И. Новикове, говорит Тургенев, признанной «государственным делом», упоминается
о заслугах Новикова «в отношении к литературе и нравственности, о бедности его семейства и о деле, которое имело в конце царствования императрицы Екатерины II влияние на судьбу его». В конце записки Тургенев подчеркивает, что Новиков был жертвою подозрения извинительного, но несправедливого и что «в делах давно минувших лет не возбраняется находить извинительных ошибок, а это дело покрыто уже полустолетием и славою Екатерины» [10, январь, с. 215].
Все вышеизложенное князь А. Н. Голицын по просьбе А.И. Тургенева представил 23 марта 1838 года «к воззрению государю императору». Император распорядился все доводы и объяснения Тургенева передать на рассмотрение графа С. С. Уварова. 28 марта 1838 года министр народного просвещения граф С.С. Уваров подает доклад на имя Николая I по поводу желания А.И. Тургенева издать письма Н.М. Карамзина: «По Высочайшему Вашего Императорского Величества повелению Действительный статский советник князь Голицын передавал на мое усмотрение доводы и объяснения действительного статского советника Тургенева против решения Главного Управления Цензуры о Собрании писем и записок покойного историографа Карамзина.
Сообразив эти объяснения с сущностью дела, я не мог признать, чтобы доводы Тургенева ослабляли основательность заключения, которое Главное Управление Цензуры сделало по внимательном рассмотрении рукописи, представленной Тургеневым в
Цензурный комитет и по зрелом обсуждении всего в ней содержащегося, оно находило, что еще не время обнародовать мысли, которые покойный Историограф, с откровенностию дружеской переписки изъявлял о разных предметах, не подлежащих общему сведению, каковы служебные обстоятельства Тургенева и другие личные его дела. Соглашаясь с этим заключением, я думаю, что нельзя позволить издать в свет писем Карамзина по частным обстоятельствам к лицам или о лицах, которые занимают ныне важные государственные должности, как например граф Новосильцов, князь Голицын, Действительный Тайный советник Сперанский, адмирал Шишков и другие.
В объяснениях своих Тургенев изъясняет, что „все это было им предварительно доложено Вашему Императорскому Величеству чрез графа Бенкендорфа, и не найдено Вашим Императорским Величеством ни преждевременным, ни неуместным“. Об этой Высочайшей резолюции Цензурному Ведомству не было объявлено.
Притом же мне частным образом известно, что и само семейство покойного историографа не желает обнародования его писем и записок, считая неудобным сообщение их во всеобщее сведение».
Его Императорское Величество изволил написать: «Справедливо; не знаю, на чем основывает г. Тургенев то, что до меня касается, ибо я сего не читал ни даже видел, стало и судить о том не мог» [9, л. 49 - 50 об.].
Публикация писем, таким образом, в этот период не состоялась.
В 1845 году при открытии монумента Карамзину для произнесения торжественной речи в Симбирск был приглашен М.П. Погодин. «Историческое похвальное слово Карамзину.» имело необыкновенный успех, обусловленный тем, что в речи Погодина впервые прозвучали при широком стечении публики многие строки из писем Карамзина. Автор вполне осознавал это. Он писал М.А. Дмитриеву: «Многочисленное собрание его писем, из коих большею частью обязан я вам и А.И. Тургеневу, доставило мне прекрасное заключение, составленное из собственных слов Карамзина, которое, разумеется, сделалось лучшею частью речи. Зная их наизусть, нельзя было читать без умиления - вы можете себе представить, как должны они были тронуть слушателей, слышавших их в первый раз! Чистая, высокая душа Карамзина, благородство его характера, любовь к отечеству, преданность в волю Провидения представились ими пред взорами слушателей как в ясном зеркале» [11, с. 10 - 11].
«Историческое похвальное слово Карамзину.» было тогда же опубликовано отдельно (М., 1845) и в журнале «Москвитянин» (1846. № 1. С. 1 - 66). Однако при издании из речи Погодина были вычеркнуты некоторые места, оказавшиеся недопустимыми с точки зрения цензуры. Это меткие и краткие характеристики царствований Павла I и Александра I, смелые высказывания о крепостном праве, о системе образования в России и - главное - обширные фрагменты из самых задушевных писем Карамзина к друзьям (см. [13]).
В печати письма Карамзина к А.И. Тургеневу появились частью в 1847 в «Московском литературном и ученом сборнике», более полно - в 1855 году в журнале «Москвитянине», затем - в книге Погодина «Н. М. Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников» (М., 1866) и в целом - в 1899 году в журнале «Русская старина».
Карамзин по своей натуре не был склонен к словесным излияниям и в большинстве случаев проявлял сдержанность или, как говорили тогда, скромность. Но дружеское письмо есть, по определению, искреннее послание. Карамзин пишет Тургеневу о здоровье своих близких, о погоде, о ходе работы над «Историей.», сообщает новости, дает советы, но средь всего этого вдруг наступает открытие несомненного, момент истины, вызванный трагическими минутами бытия, ударами судьбы, - и тогда в письме высказываются самые глубокие, выстраданные мысли о жизни и смерти, о русской истории, о России и Европе, об истинных ценностях бытия, о бессмертии души.
Если в письмах к П.А. Вяземскому адресант нешуточно занят поисками взаимопонимания, если в письмах к И.И. Дмитриеву Карамзин наиболее щедр на излияния чувств, то для писем к А. И. Тургеневу характерны объединяющие формулировки («мы», «мы оба», «мы с вами», «мы, русские», «два симби-ряка», «наша приязнь» и др.), уверенность в согласии, дружеское увещание, мысли, рожденные из душевного потрясения.
13 апреля 1816 года Карамзин писал Тургеневу из Москвы: «Давно знаю, что вы меня любите; но когда это чувствую, тогда в сердце моем делается какое-то особенное движение. Мы, два симбиряка, платим и даем взаймы друг другу; рассчитаемся верно, в день последней земной разлуки. <...> Верьте моей искренности и дружбе, остальное не важно. Я не мистик и не адепт; хочу быть самым простым человеком; хочу любить как можно больше, не мечтаю даже о возрождении нравственном в теле. Будем в среду немного лучше того, как мы были во вторник, и довольно для нас ленивых.» [10, февраль, с. 472 -473]. С Тургеневым Карамзин делится своими тревогами по поводу работы над царствованием Иоанна Грозного: «.еще остается много дела и тяжелого: надобно говорить о злодействах, почти неслыханных. Калигула и Нерон были младенцы в сравнении с Иваном» [8, февраль, с. 468].
В письмах к Александру Ивановичу читаем также об искренней привязанности Карамзина ко всему тургеневскому семейству («батюшке», Ивану Петровичу, благодаря которому состоялось знакомство Карамзина с Новиковым, ко всем братьям Тургеневым), о любви к Москве, о великодушном нежелании враждовать с П.И. Голенищевым-Кутузовым, писавшим доносы на Карамзина.
Когда уволенный со службы императором Александром I, А.И. Тургенев вместе с братом Николаем отправился за границу, Карамзин писал из Царского Села 6 сентября 1825 года: «.В дому отца моего многие обители суть: ни тут, так в другом месте найдется для вас деятельность полезная. Чем менее дру-
гие требуют ее от нас, тем более мы должны требовать ее от себя, как существа нравственные. Для нас, русских с душою, одна Россия самобытна, одна Россия истинно существует: все иное есть только отношение к ней, мысль, привидение. Мыслить, мечтать можем в Германии, Франции, Италии, а дело делать единственно в России, или нет гражданина, нет человека, есть только двуножное животное с брюхом и со знаком пола, в навозе, хотя и цветами убранном.» [10, апрель, с. 229].
Нельзя не отметить, что здесь и в других письмах, касаясь самого для себя главного, отметая абсолютно для себя неприемлемое, Карамзин отбрасывает риторические украшения. Слог его становится предельно кратким. Серьезно меняется лексический состав («животное», «брюхо», «навоз», «шелуха», «шарлатанствовать» и др.).
Личные невзгоды и горести семейной жизни охлаждали Карамзина к свету, «следственно и к истории» [10, февраль, с. 464] и привели наконец к отказу от признания абсолютной ценности писательской деятельности. Тяжело переживая смерть дочери Натальи в 1815 г., Карамзин обращается к А.И. Тургеневу: «Жить есть не писать историю, не писать трагедии или комедии, а как можно лучше мыслить, чувствовать и действовать, любить добро, возвышаться душою к его источнику; все другое, любезный мой приятель, есть шелуха, - не исключаю и моих осьми или девяти томов... Чем далее мы живем, тем более объясняется для нас цель жизни и совершенство ея. <.> Мало розницы между мелочными и так называемыми важными занятиями: одно внутреннее побуждение и чувство важно. Делайте, что и как можете: только любите добро, а что есть добро -спрашивайте у совести. Быть статским секретарем, министром или автором, ученым - все одно» [10, февраль, с. 470].
В письмах к А.И. Тургеневу Карамзиным были названы главнейшие для него духовные ценности: любовь к близким и друзьям, любовь к России, любовь к Богу. Определением жизни для Карамзина становится творение добра и духовное восхождение к его источнику. Л.Н. Толстой считал эти строки лучшими из всего написанного Карамзиным. Проходящий через целый ряд карамзинских произведений и писем мотив «Жизнь есть сон» прерывается минутами пробуждения, ясного осознания истины. Является она и в письмах к А. И. Тургеневу. Эпистолярий Карамзина предстает как важнейшая часть его наследия, как единственный источник сведений о личности (его литературное творчество не имело исповедального характера) и миросозерцании писателя и историографа.
Литература
1. Алексеев, М.П. Пушкин и мировая литература / М.П. Алексеев. - Л., 1987.
2. Архив братьев Тургеневых. - СПб., 1911. - Вып. 2.
3. Вацуро, В.Э. Сквозь умственные плотины / В.Э. Ва-цуро, М.И. Гиллельсон. - М., 1986.
4. Из неизданных писем Карамзина (публикация В.Э. Вацуро) // Русская литература. - 1991. - № 4. - С. 88-99.
5. Карамзин, Н.М. Неизданные сочинения и переписка.
Ч. 1. / Н.М. Карамзин. - СПб., 1862.
6. Карамзин, Н.М. Соч.: в 2 т. Т. 2. - М., 1984.
7. О Карамзине и молчании о нем литературы нашей // Московский телеграф. - 1827. - № 9. - С. 67 - 69.
8. ОР ПД. - № 121.
9. ОР РНБ. - Ф. 831. - Цензурные материалы. - № 4.
10. Письма Н.М. Карамзина к А.И. Тугеневу // Русская старина. - 1899. - Январь - апрель.
11. Погодин, М.П. Письмо из Симбирска об открытии
памятника Карамзину (к М.А. Дмитриеву) / М.П. Погодин // Москвитянин. - 1845. - Ч. V. - № 9. - Отд-ние 1. - С. 1 -18.
12. Пушкин, А.С. Полн. собр. соч.: в 17 т. - М.; Л., 1937.
- Т. 13.
13. Сапченко, Л.А. Н.В. Гоголь о погодинском «Историческом похвальном слове Н.М. Карамзину» / Л.А. Сап-ченко // Н.В. Гоголь и его окружение. Восьмые Гоголевские чтения: сб. докл. Междунар. науч. конф. - М., 2008. -С. 110 - 120.
УДК 821.111 Конрад 03
Е.Е. Соловьева
ДВА ПЕРЕВОДА РОМАНА ДЖ. КОНРАДА «ЛОРД ДЖИМ» НА РУССКИЙ ЯЗЫК
В статье рассматривается интересный случай рецепции Дж. Конрада в России: в 1926 г. появились два варианта перевода романа Дж. Конрада, подготовленные одной и той же творческой группой - Е.Л. Ланном и А.В. Кривцовой. Роман представляет собой сложный для перевода текст, органично сочетающий в себе различные повествовательные типы и развивающий конфликтующие между собой литературные традиции.
Джозеф Конрад, английский роман, Евг. Ланн, А.В. Кривцова, перевод.
This article considers the interesting fact of Conrad’s reception in Russia. There were published two variants of translation of Conrad’s novel “Lord Jim” prepared by the same creative group of E. Lann and A. Krivtsova. The novel is difficult for translation; it combines the different narrative types and develops antagonistic literary traditions.
Joseph Conrad, English novel, Evg. Lann, A.V. Krivtsova, translation.
Дж. Конрад, пришедший в литературу в 1890-е годы, осваивал модели психологической прозы, приключенческой литературы, но в то же время он искал средства обновления традиционной поэтики, предваряя поиски писателей-модернистов. Как писал Б. Спиттлз, Конрад «трансформировал классический роман XIX века (основанный на достоверном, авторском, хронологическом повествовательном потоке) в артефакт модернизма XX века, оспаривающий общепринятые понятия о действительности» [11, с. 29].
Особенно хорошо проявляется совмещение различных литературных традиций в романе «Лорд Джим» (“Lord Jim”, 1900). Роман занимает промежуточное положение между первым и вторым периодами творчества, главные темы которых М. Брэдбук метафорически обозначила как «тайны морских глубин» (“the Wonders of the Deep”) и «полые люди» (“the Hollow Men”) (цит. по: [10, с. 142]). С первым периодом произведение роднит место действия, которое разворачивается на море, на тропических островах, а также герои - моряки, торговые агенты и туземцы. Но повествователь пренебрегает возможностью динамичного развития авантюры и напряженно вглядывается в главного героя, пытаясь разгадать его загадку. Поэтому главной темой, как и в произведениях второго периода, становится разорванное сознание современного человека.
Название романа «Лорд Джим» создает установку у читателя на восприятие произведения в контексте
психологической прозы (ср.: «Госпожа Бовари» Г. Флобера, «Рудин» И.С. Тургенева), роман строится вокруг образа главного героя. По выражению Д. Хьюитта, Конрад применяет в этом романе «метод изоляции и концентрации» [9, c. 45]. Заглавие отражает конфликт между честолюбивыми стремлениями Джима и реальностью, неподвластной его желаниям, а также существование героя на границе двух миров - европейской цивилизации и первобытного племени, растворенного в джунглях. “To the white men in the waterside and to the captains of ship he was just Jim - nothing more. <.> The Malays of the jungle village. <...> called him Tuan Jim: as one might say - Lord Jim” 1 [7, c. 10].
Роман делится на две части. Действие первой происходит на берегу и концентрируется вокруг суда над командой, покинувшей корабль, терпящий бедствие. Поэтика первой части романа подчинена неторопливому обстоятельному темпу повествования. Конрад частично использует классическую композицию, в первой же главе он знакомит читателя с главным героем, описывает его внешность, дает представление о социальном статусе, излагает предысторию.
Повествование в 1 - 4-й главах ведется от лица автора. Безымянный повествователь, его можно на-
1 «Для белых людей на реке и для капитанов он был просто Джим - не больше. <.> .малайцы из джунглей . <.> .называли его Тюан Джим, можно сказать -Лорд Джим» (перевод мой. - Е. С.).
