CC BY
43
С.П. Поцелуев
ВЕРБАЛЬНОЕ НАСИЛИЕ В РАЗГОВОРНОМ ПОЛИТИЧЕСКОМ ДИАЛОГЕ: К УТОЧНЕНИЮ ПОНЯТИЯ
Феномен вербального насилия стал в последние годы объектом внимания целого ряда научных дисциплин: философии и культурологии, лингвистики и юрислингвистики, политологии и социологии. В России этот интерес не случаен, учитывая криминализацию политического лексикона, а также общее снижение нормативной планки публичного дискурса в эпоху «лихих 90-х». Но и за рубежом этой теме посвящено немало научной литературы, что, помимо прочего, объясняется феноменом пресловутой «политкорректности».
Анализ насилия в политическом языке требует понятия насилия вообще и политического насилия, в частности. Определений такого рода существует в научно-философской литературе немало [8, с. 178-182]. Но нам необходимо выбрать такое, чтобы с его помощью описать языковое насилие. Далеко не все определения политического насилия оказываются здесь полезными из-за своей жесткой привязки к макроинститутам политической власти. А вот насилие в контексте политических ситуаций, напротив, в нашем случае более продуктивно.
Такой взгляд на политическое насилие отвечает лингвистическому повороту в обществознании и тесно связанной с ним критике институционального дискурса. Уже Х. Арендт придает важный диалогический смысл насилию, определяя его как «молчание», т.е. как «действие силы без слов» [7, с. 6-26]. Современный итальянский философ Джанни Ваттимо определяет насилие также в контексте диалога как «принуждение кого-либо к молчанию», как «то, что мне препятствует спрашивать дальше» [3, с. 28-29]. Оба этих определения насилия предполагают определенный философский идеал политического, на который «покушается» насилие. У Х. Арендта - это идеализированный античный полис, у Д. Ваттимо -пост-модернистская «свобода интерпретаций». Но для научного анализа политического языка лучше, когда определение насилия не ориентируется на политический идеал и не строится по абстрактноэтической оппозиции добра и зла. Удачным в этом отношении можно считать понятие насилия, развиваемое отечественным философом А. А. Гусейновым.
Под насилием А.А. Гусейнов понимает один из способов, обеспечивающих власть человека над человеком. Этот способ выражается в принуждении человека, которое осуществляется вопреки его воле, т.е. как «посягательство на свободу человеческой воли» [5, с. 36]. Данное понятие насилия хорошо, во-первых, тем, что оно не отождествляется с понятием власти и отличает в политике насильственное принуждение от добровольного: правового (договор) и/или патерналистского (авторитет) принуждения. Во-вторых, так понятое насилие не отождествляется со злой разрушительной силой или с агрессией как психологической (тип поведения) или политико-правовой (акт военной агрессии) характеристикой.
В этом же ключе определяет насилие и норвежский философ Йохан Гальтунг. Для него насилие имеет место там, «где на людей влияют так, что их актуальная телесная и духовная самореализация оказывается меньше их потенциальной реализации» [14, с. 8]. Немецкий лингвист М. Лугинбюль, приводя это определение, замечает, что оно строится с точки зрения жертвы насилия и абстрагируется от того, намеревалось ли лицо, совершившее акт насилия, причинить вред его объекту [15, с. 1373]. Сразу же заметим, что как раз этот (интенциональный) момент очень важен в отличии акта насилия от акта агрессии. Трудно представить себе агрессию, которая была бы нечаянным насилием. И насилие, совершаемое в рамках закона, вряд ли имеет смысл называть агрессией.
Но как обстоит дело с этими понятиями в сфере политического языка?
Немецкий лингвист К. Франк уточнил понятие насилия применительно к речевому общению. Такое расширение понятия насилия он объяснял тем, что взаимодействие в языке есть форма социального взаимодействия (интеракции). Соответственно, акт межличностного насилия может быть совершен и в языке. К примеру, некое лицо может игнорировать право собеседника на слово, резко прерывать его речь или немотивированно менять тему разговора. Согласно Франку, такие действия редуцируют не только шансы участника разговора на его позитивное самоутверждение. Гораздо важнее (с политологической точки зрения) то, что тем самым уменьшается влияние другого участника на социальное конструирование реальности, как оно совершается в разговоре. И, по мнению Франка, «эти ограничения серьезны,
поскольку особенно в современных индустриальных обществах человеческие действия во многих сферах являются речевыми актами. Ярким тому примером может служить область институциональных политических действий, которая - если война как политическое средство исключается - буквально растворяется в речевых действиях» [13, с. 18].
В понимании К. Франком вербального насилия важным является момент редукции прав и возможностей «языковой личности». Эта идея получила развитие в конверсационном анализе, т.е. в лингвистическом анализе разговорных практик. Швейцарский языковед Гаральд Бергер определяет конверсационное насилие (conversational violence) как ситуацию, в которой «один из участников общения препятствует другому воспринимать и понимать его конверсационные права и возможности» [12, с. 102]. Осуществление этих прав и возможностей предполагает кооперативное поведение партнера по диалогу, даже если его права не равны правам других участников.
По словам немецкого лингвиста М. Лугинбюля, ограничение индивидуальных конверсационных прав может выражаться в посягательстве на личное достоинство участника общения, на его «конверсационную результативность», на его возможности влиять на ход разговора. К «конверсационному насилию» Лугинбюль относит такие элементы, как прерывания, угрозы имиджу, выдвижение себя на передний план за счет противника, некооперативное изменение темы разговора, парадоксальная логика, попытки заставить замолчать других участников, уничижительные оценки, псевдоаргументы, резкий переход от уровня содержания на уровень личных отношений, а также комбинации всех этих приемов [16]. В отечественной лингвистике сходным образом А. П. Сковородников отводит ключевую роль в определении вербального насилия неаргументированности высказываний, которая открывает возможность манипулятивного использования эмоционально-экспрессивных средств языка [10, с. 10].
У А. П. Сковородникова речь идет об изменении личностных установок адресата насилия как о некоей объективной целесообразности вербального (воз)действия, тогда как цели и мотивы самого субъекта речевого действия остаются неясными. Однако М. Лугинбюлю отвлечение от мотивов субъекта (при определении понятия конверсационного насилия) представляется правильным. Лица, совершающие акт речевого насилия, не должны, по его мнению, автоматически рассматриваться как «злые люди» и «преступники». Просто они резко ограничивают разговорные права и возможности своих партнеров. И это значит, что надо учитывать реальный коммуникативный контекст, в котором разворачивается разговор, чтобы идентифицировать в нем наличие или отсутствие насилия посредством слова [15, с. 1375].
Одни авторы определяют речевую агрессию, прежде всего, как проявление соответствующего психического (т.е. агрессивного) состояния говорящего [2, с. 22]. В других определениях, напротив, подчеркивается морально-правовая сторона данного феномена. Но при всех различиях в акцентах, практически все определения вербальной агрессии отмечают в ней сознательно-деструктивное воздействие на адресата. На этом моменте в особенности акцентирует внимание Ю.А. Пеленкова. По ее словам, характерные для вербальной агрессии оскорбительность и дискредитация состоят в умышленных речевых действиях, унижающих честь и достоинство адресата, ведущих к умалению его авторитета и т.п. [8, с. 179]. Здесь, на наш взгляд, пролегает существенное отличие вербального насилия от вербальной агрессии. Насилие в языке не обязательно сопряжено с деструктивным воздействием на адресата, тем более, с сознательным стремлением такого воздействия.
Приведенные трактовки насилия и агрессии в языке (в разговоре) не всегда совпадают с понятием вербального насилия, развиваемого юристами и юрислингвистами.
Так, по словам Б.Я. Шарифуллина, «языковая агрессия и языковое насилие (а также языковое манипулирование, языковая демагогия и т.п.) рассматриваются как формы речевого поведения, негативно воздействующие на коммуникативное взаимодействие людей, поскольку они направлены всегда на минимизацию и даже деструкцию языковой личности адресата, на его подчинение, манипулирование им в интересах автора высказывания» [11, с. 120]. По Б.Я. Шарифуллину, и в случае вербального насилия, и при вербальной агрессии речь идет о «форме психического деструктивного воздействия на личность» [11, с. 120]. Вербальная агрессия отождествляется здесь с вербальным насилием и в аспекте юридической практики. Б.Я. Шарифуллин пишет, что «в принципе, любой гражданин Российской Федерации может обратиться с иском против государства в целом, если оно, по его мнению, нанесло ему оскорбление или причинило какой-либо вред посредством языковой агрессии (или языкового насилия)» [11, с. 121].
Если согласиться с такой трактовкой речевого насилия, тогда, к примеру, едва ли не все случаи теледебатов с участием В. Жириновского надо делать объектом судебного разбирательства. Ведь дискурс таких диалогов полон инвективных приемов в виде прямых или косвенных оскорблений, навешивания ярлыков, чудовищных и необоснованных обвинений и т. п.
Дело в том, что трактовка вербального насилия и вербальной агрессии в юрислингвистике отправляется от чисто юридического видения конфликта. Это хорошо заметно уже по терминологии соответствующего анализа. Н.Д. Голев, например, пишет о речевых вариантах воровства, мошенничества, хулиганства и даже убийства [4, с. 110-123]. Однако такая квалификация языковых явлений остается по сути своей метафорической и не может служить прямым каналом вхождения в правовую практику.
Проблематичность отождествления вербальной агрессии с вербальным насилием и манипулированием чувствует и сам Б.Я. Шарифуллин. Он пишет, что «не во всех случаях языковая агрессия может осуществляться в насильственной форме», в то время как «любые органы государственной власти, прежде всего, правоохранительной, есть определенная форма насилия над правами личности или их ограничения» [11, с. 121]. Однако такая попытка развести понятия вызывает у нас сомнения. С одной стороны, агрессия, лишенная насилия, - это что-то вроде умышленного убийства, лишенного агрессии. Это противоречит природе вещей. С другой стороны, органы государственной власти отнюдь не всегда есть форма насилия над гражданами. Г осударственные институты выполняют и чисто организационную функцию, основанную на авторитете и консенсусе.
Но Б. Я. Шарифуллин, как мы видели, не только отождествляет языковую агрессию с языковым насилием, но и ставит в один ряд с ними языковое манипулирование и языковую демагогию. Получается, что любая речевая демагогия тоже направлена на деструкцию языковой личности адресата, на его подчинение в интересах автора высказывания. Данная трактовка приходит в противоречие с лингвистическим пониманием языковой демагогии. А.Д. Шмелев понимает под ней «приемы непрямого воздействия на слушающего или читателя, когда идеи, которые необходимо внушить ему, не высказываются прямо, а навязываются ему исподволь путем использования возможностей, предоставляемых языковыми механизмами» [1, с. 461]. Из этого определения вполне вытекает манипулятивная функция языковой демагогии. Однако не всякую манипуляцию можно квалифицировать как вербальное насилие, тем более, как агрессию в языке.
Вопрос можно сформулировать так: следует ли считать языковую демагогию одним только вербальным насилием или проявлением вербальной власти как таковой? Скорее, верно последнее. Демагогия на уровне макрообразований смысла и языка (т.е. внушение идей посредством необоснованных суждений, софизмов и псевдоаргументов, а также лести, театральных приемов и т. п.) существенно отличается от демагогии на уровне языковых единиц. В первом случае идет (объявленная) борьба за власть, во втором случае - негласное установление власти на микроуровне общения. Но это не следует понимать только как хитрый прием манипуляторов; прежде всего, речь идет о властных потенциях языка как такового, точнее, языковой игры.
Языковая игра понимается лингвистами как спонтанное языковое творчество, которое выражается в нарушении семантических и прагматических канонов языка, в игровом «прощупывании» его границ, в попытках их раздвинуть, одним словом, в развитии языка. По словам В.З. Санникова, языковая игра есть «сознательное манипулирование языком, построенное если не на аномальности, то, по крайней мере, на необычности использования языковых средств» [10, с. 37]. Говоря иначе, языковая демагогия плотно завязана на языковых играх, когда манипулирование с языком легко переходит в манипулирование при помощи языка. Таким образом, языковая демагогия в исходном смысле есть не просто сознательное использование средств языка, чтобы ввести кого-то в заблуждение. Это - захват власти посредством языка, это манипулирование людьми посредством спонтанной игровой стихии языка.
Утверждение, что насилие есть только один из способов властного принуждения, является верным. Власть - не только актуальное насилие, но и сама возможность его. Это - пространство принуждения, его поле и ситуативный контекст. Власть прежде всего конструирует реальность, в которую она помещает подвластного как в клетку - даже если эта клетка большая и роскошная. В языке такая «клетка», или «рамка» властной реальности, выражается, прежде всего, в наименованиях, определениях, классификациях и т.п. Все эти приемы имеют одно общее: они фиксируют, полагают, устанавливают. А именно, полагают границы, пределы, рамки дискурса. Причем полагаются границы и рамки, в нарушение которых можно играть. В этом смысле власть в языке полностью отвечает классическому примеру Э. Канетти, каким он иллюстрирует отличие власти от насилия (игра кошки с мышкой) [6, с. 304-305].
Возьмем для примера телевизионные ток-шоу. Изменение рамки разговора (переход на метауровень) или резкое изменение темы разговора в пользу ведущего ток-шоу можно отнести к актам его власти, но не к актам насилия как такового. Например, гость ток-шоу находится в поле власти его хозяина, поскольку хозяин может менять коммуникативную рамку беседы, а гость - не может, ибо у него нет на это «права». Если он, тем не менее, попытается это сделать (как гость), - он будет речевым экстремистом, т.е. совершит акт языковой агрессии (не речевой, а именно языковой, или коммуникативной, потому что суть здесь не в
словах,
а в их коммуникативном обрамлении). Когда же хозяин изменяет рамку, но не нарушает конверсационных прав гостя, то он просто упражняет свою (законную) власть, но не совершает акта речевой агрессии. Насилие со стороны хозяина шоу возникает в том случае, когда, например, он резко прерывает гостя или отпускает в его адрес уничижающую реплику, или использует грубый прием речевой демагогии. Однако не любое насилие хозяина шоу является в данном случае агрессией. Ведь оно может выполнять и чисто «полицейскую» функцию - пресекать агрессивное поведение гостя.
Отсюда ясно отличие вербального насилия от вербальной агрессии, вторая представляет собой вид противозаконного поведения в коммуникативном пространстве.
Вербальное насилие в политической науке, как и в юрислингвистике, это реальный и непосредственный ущерб противнику, осуществляемый вербальными средствами и в контексте реальной борьбы за власть. Данный ущерб может быть разного рода, главное, что вызывается он вербальными средствами. Вербальная (конверсационная) агрессия не всегда означает моральное или, тем более, правовое преступление. В любом случае власть, насилие и агрессия в пространстве политического разговора должны оцениваться в широком контексте властно-политических отношений.
В любом случае понятие вербального насилия, развиваемое политическим дискурс-анализом, не совпадает с юридическим определением данного феномена. Характерной иллюстрацией такого несовпадения служит феномен инсценированного политического дискурса, как он представлен в политических ток-шоу на телевидении. И в отличие от сугубо правовой точки зрения, политическая наука должна обязательно учитывать игровые способы использования вербального насилия. Это делается не ради отвлеченного (квазилингвистического) интереса, но для лучшего уяснения конфигурации
властных отношений в обществе.
Литература
1. Булыгина Т.В., Шмелев А.Д. Языковая концептуализация мира. М.: «Школа»; «Языки русской культуры», 1997.
2. Быкова О.Н. Речевая (языковая, вербальная) агрессия // Теоретические и прикладные аспекты речевого общения. Красноярск, 1999. Вып. 1 (8).
3. Ваттимо Д. Насилие - это то, что препятствует задавать вопросы // Индекс/Досье на цензуру. 1998. №
6.
4. Голев Н.Д. Правовое регулирование речевых конфликтов и юрислингвистическая экспертиза конфликтогенных текстов // Правовая реформа в Российской Федерации: общетеоретические и исторические аспекты: Межвузовский сб. статей. Барнаул: Изд-во АГУ, 2002.
5. Гусейнов А. А. Понятие насилия и ненасилия // Вопросы философии. 1994. № 6.
6. Канетти Э. Масса и власть. М.: Ad marginem, 1997.
7. Капустин Б.Г. К понятию политического насилия // Политические исследования. 2003. № 6.
8. Пеленкова Ю.А. Механизмы речевой агрессии в современной российской прессе // Речевое общение. Теоретические и прикладные аспекты речевого общения. Красноярск, 2006. Вып. 5-6 (13-14).
9. Санников В.З. Русский язык в зеркале языковой игры. М.: «Языки русской культуры», 1999.
10. Сковородников А.П. Языковое насилие в современной российской прессе // Теоретические и прикладные аспекты речевого общения. Красноярск; Ачинск, 1997. Вып. 2 (2).
11. Шарифуллин Б.Я. Языковая агрессия и языковое насилие в свете юрислингвистики: проблемы инвективы // Юрислингвистика-5. Барнаул, 2004.
12. Burger H. Konversationelle Gewalt in Fernsehgespwhen // Hugger P., Stadler U. (Hrsg.), Gewalt. Kulturelle Formen in Geschichte und Gegenwart. Unionsverlag; Zwich, 1995.
13. Frank K. Sprachgewalt: Die sprachliche Reproduktion der Geschlechterhierarchie. Elemente einer feministischen Linguistik im Kontext sozialwissenschaftlicher Frauenforschung. Tbbingen: Niemeyer, 1992.
14. Galtung J. Strukturelle Gewalt. Beiti^ge zur Friedens-und Konfliktforschung. Rororo, Reinbek bei Hamburg, 1975.
15. Lugintahl M. Conversational violence in political TV debates: Forms and functions // Journal of Pragmatics. 2007. № 39.
16. Lugintahl M. Gewalt im Gesp^ch. Verbale Gewalt in politischen Fernsehdiskussionen am Beispiel der «Arena». Bern; Berlin; Frankfurt; New York: Paris; Wien, 1999.
