CC BY
115
7. Abashev V. A. Perm' kak tekst: Perm' v russkoj kul'ture i literatureXXveka . [Perm as a Text: Perm in Russian Culture and Literature of the 20th Century] . Perm', 2004. pp. 11.
© Е. А. Акелькина, Л. В. Чуйко, 2017
Авторы статьи:
Елена Алексеевна Акелькина, доктор филологических наук, профессор, руководитель Омского регионального научно-исследовательского Центра изучения творчества Ф. М. Достоевского, e-mail: [email protected] Лариса Владимировна Чуйко, кандидат искусствоведения, доцент кафедры дизайна, рисунка и живописи Института дизайна и технологий Омского государственного технического университета.
Рецензенты:
Е. В. Киричук, доктор филологических наук, профессор кафедры русской и зарубежной литературы, Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского.
Э. И. Коптева, доктор филологических наук, доцент, зав. кафедрой литературы и культурологии, Омский государственный педагогический университет.
УДК 821.161.1 DOI 10.17238/issn1998-5320.2017.27.16
Н. Н. Большаков, Омская гуманитарная академия
ВЕЛИКИЙ РУССКИЙ «ИНКВИЗИТОР» ДУШИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ, ИЛИ ОПЫТ РАЗМЫШЛЕНИЙ О СМЫСЛЕ ПОЭМЫ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО
«ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР»
Затрагиваются проблемы новизны современных исследований творчества Ф. М. Достоевского и рассматривается собственный взгляд на поэму «Великий инквизитор». Автор размышляет об экзистенциальных мотивах указанной главы, приходит к своеобразию жанра поэмы. Ключевые слова: Достоевский, Соловьёв, Бибихин, Розанов, художественно-философская симфоническая поэма, душа человечества, смысл.
Творчество Достоевского изучено и продолжает изучаться в нашем литературоведении в целом глубоко. Большинство исследователей опираются на хорошо проверенный материал, в работах нет ошибок. Но, тем не менее, возникла парадоксальная ситуация: лишённые спорных идей или публицистической заострённости, многие статьи и монографии, будучи вполне корректными и в целом содержательными, по большому счёту ничего принципиально нового не прибавляют к уже известному. Именно в этом ракурсе С. Жожикашвили решительными мазками рисует картину «прямо-таки дурацкой ситуации», сложившейся в достоевсковедении: «когда погружаешься в море текущей литературы о Достоевском, начинает казаться, что учёные порой вовсе не читают друг друга, не вступают в полемику и ссылаются на одни и те же работы». Потому-то он остро ставит вопросы: «Кто кого повторяет? Что неоднократно продублировано? Когда зародился и кем был подхвачен тот или иной миф»? [1]. Не исследовательская ли боязнь и громаднейший и заслуженный авторитет предшественников определили подобное положение вещей? Поэтому - не только ради оригинальности - обращаюсь к сформулированной теме, в душе надеясь на лучшее. Но именно по тому же самому трепетно и ответственно «браться» самому за эту нашу русскую интеллектуальную и эмоциональную тайну-ношу. Хотя, говорят же: «своя ноша не тянет». А Ф. М. Достоевский - это своё, это наша, по-русски нравственная и философски-художественная душа, это - наша совесть-ноша, теперь уже, видимо, вечная. И лишь через наше, русское осознание нравственно-художественного самовыражения национального писателя-исследователя земли и души русской он приоткрывается иным национальным сознаниям людей. Такой взгляд весьма важен в эпоху «глобалистских экспериментов», более похожих на лихорадочные либералистские поиски идейного выхода из системного цивилизационного кризиса, частью которого стала идеология «мульти-культи».
Многие читатели могут «встать на дыбы», прочитав название статьи, и с искренним негодованием возопить: «Как это можно нашего... Ф. М. Достоевского представить великим инквизитором»? И добавить: «К тому же, всем известно, что поэм и стихов он не писал, если не иметь ввиду
юношеские пробы и забавы, и мало кому известные "одотворения"». Хоть и рождённые прагматическими соображениями, но не бесталанные, искренние своей неподражаемой «русской искренностью», но уже не по сложному для Достоевского, как, впрочем, и для А. С. Пушкина, «Польского вопроса», взятого отнюдь не только в связи с российской внешней политикой, но шире - подчас даже во «всеевропейском измерении». Они по патриотическому чувству близки пушкинским «Клеветникам России», но сочинённые уже по принципиально иному «случаю-поводу». Другой - не по поводу старой славянской «историйки», тянущейся ещё со времён формирования восточнославянских государств, а по поводу новой - всеевропейской политической пертурбации - нового расклада национальных, националистически-патриотических и династических сил в Европе и нового «стратегирования» европейской политики исторических субъектов, ещё недавно бывших всего лишь «клеветниками» России. Сложилась принципиально новая историческая ситуация в Европе и даже в мире. Дипломаты рыскали по Европе и по политическим великосветским «кружкам» в поисках новых внешнеполитических союзников, агентов и сатрапов. В результате «случилась» Крымская война. К тому же состоялась коронация Александра II. По разным причинам Ф. М. Достоевский не мог не откликнуться на эти события.
Следует отметить: эти два момента у нас не проходные, не оговорки какие-нибудь, они вполне осознаны и имеют принципиальное значение.
Если внимательно читать тексты анализов «ведунов» «Легенды-поэмки», то навязчиво бросается в глаза прямо-таки общераспространённая её трактовка, близкая позиции Владимира Бибихина, в своей прекрасной статье «Две легенды, одно видение: инквизитор и антихрист» [2], соединившему с помощью сопоставления авторских героев двух русских гениев - Ф. М. Достоевского с его Инквизитором и С. В. Соловьёва с его Антихристом. Автор статьи, ничтоже сумняшеся, скорее, идя вслед общему поветрию «ведов», манифестирует, что оба Великих своими «легендарными» (так условно называемыми) образами-«антигероями», словами, ими речащими, предвидели XX век. И, заканчивая, добавляет: «Скажет всякий». Сразу же возникают вопросы.
Почему только XX, а не заодно уж и XXI и последующие века? - Не настолько решительны были русские гении, не то, что нострадамусы? А может, подвела осторожность самого уважаемого В. Бибихина? Ведь эсхатологический проект, как известно, уже дан, и дан он не нами грешными. Не лучше бы проще: «в художественных поисках на заданные темы Владимир Сергеевич и Фёдор Михайлович были озарены особым даром, и потому, следуя ему, в текстах сочинённых ими легенд приоткрыли ближайшее будущее человечества»? Да и так ли это на самом деле? И вот получается, на нашем единственном примере, что не «скажет всякий». Либо я - не «всякий». Сомнительный аргумент к сомнительному выводу. Хотя, между прочим, всякий гениальный человек, в том числе, и особенно, художники, даже музыканты, подобные Моцарту, Баху, Рахманинову и всем другим, «приоткрывают будущее». На то она и гениальность, на то величие и дано им Богом, чтобы «приоткрывать», но не открывать. Даже мудрейшим из мудрейших, философам из философов не удавалось сделать этого. А о политических и аристократических элитах и говорить нечего - мелки и «не чисты» в подавляющем своём большинстве они оказались.
«Открывать будущее» - это, с объективно идеальной стороны субъектности, - «в руках Божьих», а с объективно материальной стороны субъектности - в руках всего человечества, включая даже последних «тварей дрожащих».
И открылась-то им не мелочь какая-нибудь - нет! Это было «видение проекта окончательного упорядочения жизни». Уж не Карл Маркс ли с Фридрихом Энгельсом это? Или иные предвидетели и предсказатели будущего, вроде Ф. Фукуямы с его пресловутым «концом истории». Объективно реальная историческая ситуация показывает, что «всё ещё впереди» - «надейся, но не жди».
Если читатель примет во внимание изначальное значение латинского слова «инквизитор», он увидит: «следователь», или - что для нас более важно в данном случае - «исследователь». И в этом случае не останется оснований для какого-либо шокирующего впечатления. Ведь все согласны с тем, что именно Достоевский дал глубочайший, непревзойдённый анализ русской души, художественно-философское исследование её ментальности. Именно посему у нас есть все основания назвать Достоевского «великим инквизитором русской души», а Гоголя можно было бы назвать на тех же основаниях «великим ревизором России».
Долгое время известнейший Торквемада в литературоведческих трудах и в головах читателей невольно отбрасывал зловещую тень на Великого инквизитора Ф. М. Достоевского. Это содеяно незаслуженно и печально и могло бы стать предметом особого художественно-философского
разбирательства. Сейчас только предварительно отметим, что у противостоящего Христу персонажа в поэме Достоевского функция-то вовсе не палаческая, и даже не судебная. А исследовательская.
Многим кажется очень лёгким и, быть может, даже легкомысленным определение жанра знаменитой главы «Великий инквизитор». До сих пор с лёгкой руки В. В. Розанова бытует её характеристика как «легенды». В обычной речи и в частном тексте это, конечно, допустимо. Но в специальном научном анализе обнаруживается, что сам Фёдор Михайлович никак не мог ни при каком раскладе и никакой спешке в своих издательских мытарствах назвать рассказ Ивана Карамазова легендой. И в этом случае мы должны, прежде всего, иметь в виду и со всей серьёзностью принимать во внимание чрезвычайную строгость действительно великих писателей к слову. Они, в частности, именно потому и являются нам великими писателями, что из всех возможных форм бытия объективной реальности смысл слова почитали для себя первейшей и наиважнейшей сферой собственного бытия. Субстанцией их жизнесуществования и было слово, только слово, ничего, кроме слова. Слово для них было «и в начале, и в конце», и альфой, и омегой. А всё остальное - его атрибуты да акциденции. К тому же в XIX - начале XX вв. они латынь знали не понаслышке, а некоторые из них - не только в силу своей медицинской профессии. Ведь «легенда» - само по себе любопытнейшее слово. Это даже не исключительно слово, слово вообще. Это целое выражение. Все знают о гениальной легендарности бытия, генезиса и самообретения, самостановления латинского языка. Его легендарность проявила себя и в нашем случае. «Легендарный» - родственно словам «легальный», «законный». В свою очередь, слово «легальный» восходит к слову «lex» («закон»). То есть первоначально слово «легенда» означало нечто узаконенное, нечто обязательное для чтения, для усвоения. Поэтому и появилось представление как о «легендарных текстах», а вовсе не как о текстах о жизни и деяниях мифологических героев. Это были тексты официально-государственные или священно-религиозные. Не мог Достоевский ни при каких бы то ни было условиях и «побочных соображениях» назвать легендой или подразумевать за текстом поэмы этот смысл. Не мог он, даже в бреду, повествованию Ивана - по существу и по большому счёту - студенческому опусу придать какой-либо официальный, обязательный, канонический смысл и статус. Это главное.
Кроме всего прочего, не мог Достоевский сделать такого и по цензурным соображениям. Ведь в рассказе фигурирует Христос. И этот образ шокирует, ошеломляет правоверного христианина. Он абсолютно не соответствует своему официальному, каноническому образу. Видимо, цензурными же соображениями объясняется и несколько самоуничижительное представление Иваном своего сочинения: «вот, сочинил тут одну поэмку, хоть стихов-то я никогда не писал и не пишу» (прямо, как сам Фёдор Михайлович). И наконец - совсем уж напрямую резко отрицательная оценка рассказа Ивана самим Достоевским. Во вступительном слове к публичному чтению знаменитой главы писатель сообщает слушателям, что это сочинение одного страдающего неверием атеиста, дикая фантастическая поэма. В этой ситуации сразу же возникает резонный вопрос: а зачем же Вы, Фёдор Михайлович, пришли её, эту дикую фантастическую поэмку читать слушателям - достойным и уважающим Вас людям? - Поразмыслив серьёзно, становится ясно, что Достоевский именно умышленно, именно сознательно, со смыслом производит снижение реального значения текста. Снижение в том смысле, что, дескать, нечего взять с какого-то атеиста, который только и способен, что на какие-то дикие фантазии. Стало быть, цензорам и не стоит особо беспокоиться на этот счёт. Автор прямо открещивается от диких фантазий 24-летнего недоучившегося студента. Тем более, что он помнил, как цензура буквально «выцарапала» из «Записок из подполья» не только рассуждения, но и практически все упоминания о Боге.
Конечно, с того времени прошла целая эпоха в жизни русского гения. В своём творчестве и миропонимании он проделал путь, сопоставимый с путём от коллежского асессора героя «Записок...» до первосвященника, каким является по существу в последнем романе Великий инквизитор. И всё же цензурные опасения оставались - и для них были основания.
Рассказ Ивана в строгом смысле - не легенда, а именно поэма, учитывая особый смысл этого слова, который оно у нас в ряде случаев имеет. И не только у Достоевского, но и у других великих русских писателей. И тут читатель сразу вспомнит про поэму «Мёртвые души», хотя ни ему, ни кому-нибудь другому не удалось отыскать какие-либо стихи, за исключением, пожалуй, фривольной песенки Ноздрева о том, как «Мальбрук в поход собрался». И, видимо, Гоголь назвал свой роман поэмой не из-за наличия в нём лирических отступлений.
Поэтому мы со всеми основаниями можем предположить, что, так сказать, поэтический мотив у Достоевского появился раньше, чем пространство-время последнего романа. Да и появился он
совсем по другому случаю. Писатель-читатель не мог не отрефлексировать и не отложить в своих мыслительных запасниках поэмный опыт Гоголя применительно к его шедевру. Вспомним: свою повесть «Двойник» Достоевский в подзаголовке именует «Петербургской поэмой». Можно только представить, как ахнул тогдашний читатель, открывший книгу и обнаруживший прозаический текст. Но потом, по прочтении, он понял, что этот подзаголовок имеет сатирический смысл. Двойник чиновника Голядкина, являвшийся ему в сонных видениях, - это собрание и олицетворение всех грехов и безобразий героя. И такова «поэзия» чиновничества, административно-служебная «поэма» гнуснейшей петербургской жизни.
Но в «Братьях Карамазовых» это слово - «поэма» - имеет уже совершенно иной смысл, но опять-таки связанный с первичным его значением, который был, вне всякого сомнения, известен русским писателям, знавшим классическую древность. Эпос носил характер легенды. «Илиада и «Одиссея» были общеобязательными для всех греков, которые гордились тем, что они греки. Эпос являлся людям как бы свыше. Поэтому авторы эпосов всегда легендарны. Люди не знали о них практически ничего, кроме имён. Да и не хотели ничего этого знать, ибо такое знание могло лишь мешать собственному восприятию и пониманию их смыслов. Впрочем, и авторы эпических текстов тоже не хотели ничего знать о «своих иных» - о слушателях и читателях. Они вещали не с точки своего авторского зрения и видения, а свыше. Реальность и проблема авторства ещё не стояла ни в социальном, ни в индивидуальном планах. Обстоятельства и люди, само время ещё не созрели для этого. А в дальнейшем только Шекспир вёл себя, подобно авторам эпосов, и о его личности мы достоверно знаем ненамного больше, чем о личности Гомера.
Поэма в первичном её значении - это продукт индивидуального, свободного художественного творчества. Она ни в коей мере не претендует на официальную канонизацию хотя бы потому, что она, как правило, содержит в себе «новеллы», выходящие за рамки официальных канонов. Вот именно поэтому Иван Карамазов неоднократно называет своё сочинение поэмой. А читатель в самом деле убеждается, что это никакая не дикая фантазия, а глубочайшее художественно-философское сочинение - произведение души и ума серьёзного, вменяемого автора.
Это очень необычная и необычайная поэма. И написана она в виде сплошного монолога Великого инквизитора, причём монолога такой длины, который, казалось бы, никакой читатель не в состоянии воспринять и осмыслить в целом. Вряд ли у кого из писателей можно отыскать подобно пространный монолог. Даже у Толстого. И, тем не менее, он ежесекундно держит читателя «за мыслительные грудки», в напряжении. Достоевский сделал его так, что читатель не воспринимает его как монолог. Он погружён в некое действо, скажем, «оперу мыслей». И главный персонаж здесь - не Великий инквизитор, и даже не Христос. А сама мысль. Правда, мысль ужасная и страшная. Но рассчитана она на появление у читателя ответных мыслей.
И в этом месте сразу же встаёт вопрос о возможных источниках этой поэмы. Источниках, понимаемых в разных смыслах и в разных ракурсах и слоях-этажах. Очевиден её мистический характер. И на ум не может не прийти эпоха расцвета мистики - эпоха Средневековья. Нас интересует лишь один момент богатейшей истории культуры этой эпохи - мистическое художество, имеющее социально-публичное звучание, а не келейное значение. В средневековой литературе налицо целое такое направление. Даже драматургические действия на религиозные сюжеты отличаются мистическим характером. И мистерии выработали некоторые особые правила этого драматургического действия. Среди них - принцип «перевёртыша», выворачивания чего-нибудь наизнанку. Главное здесь - абсурдность действия. Святость, перевёртываясь, превращается в грешность. Иван так же, используя метод средневекового мистического художественного творчества, католического первосвященника делает величайшим атеистом, то есть абсолютным грешником. И именно он - грешник - становится судьёй Христа, а не Христос судьёй инквизитора. Он даже не призывает того к покаянию. Всё здесь абсурдно. Но средневековые зрители воспринимали подобный абсурдизм «карнавальных и свальных картинок» с пониманием. Потому, что даже повседневная человеческая жизнь полна абсурда. Тем более абсурдна жизнь общественная. У мистерий была двойная функция. Но они были специфической формой восприятия, даже нравственного самоподдержания и, быть может, очищения. Всё действо творилось по методу «от противного». Как правило, такие праздники были праздниками плодородия и происходили от греческих кроников и латинских сатурналий. На них воспроизводились животворные, жизнетворящие силы природы (не богов!) в форме разгула, обжорства и половой разнузданности. Смех, ругань, обжорство и половая разнузданность представлялись средствами магического обеспечения победы жизни. Именно здесь люди усваивали, что нельзя делать и как нельзя
говорить в повседневной жизни. Их мышление всё ещё было конкретным, потому, «что такое плохо» надо было знать практически. И после этих вакханалий становилось абсолютно ясно, что такое плохо. Именно из этой методы проистекает способ художественного решения поставленной Достоевским задачи. Христос и абсолютный грешник (атеист, или, как принято было у нас говорить в советские годы, «аферист», а у Пушкина - «афеист»).
Со временем в средневековых мистериях всё более стало выступать на первый план становление самосознания народа, осознание себя, своей свойскости. Для этого и надо было разрушить официальный канон, то есть перевернуть его. Подтверждением того, что Достоевский на самом деле придавал возвышенный смысл поэме об инквизиторе, является суждение Фёдора Михайловича, что философия - та же поэзия, но только высший градус её. Высший градус поэзии в философии был совмещён, соединён, синтезирован, слит, «объединён» с поэтикой художественного слова, с поэтикой поэмы. Глава о великом инквизиторе - это гениальная художественно-философская поэма. Она полна поэзии мысли, так же, как, к примеру, «Диалоги» Платона. И точно так же, как в «Пире» («Симпо-сии»), внешне люди пиршествуют вместе с Сократом, но на самом-то деле совершается не попойка, а происходит пиршество мысли. А источником этого мыслительного «излияния» и «возлияния» всегда является сам Сократ со своей маевтикой.
Для характеристики своеобразия мастерства Достоевского привычных литературоведческих терминов совершенно недостаточно. Поэтому нам приходится обращаться даже к музыкальной терминологии. Поэма «Великий инквизитор» Ф. М. Достоевского - это художественно-философская симфоническая поэма. Симфонизм, полифония, многозначность и, вместе с тем, глубокозначность -её характерные черты. Симфония несводима к партии одного или даже нескольких инструментов. Так и «Великого инквизитора» нельзя свести к какой-то одной идее. Амбициозны уже состоявшиеся или ещё вымучивающиеся в кабинетной тиши или за кафедрой претензии на постижение какого-то одного и окончательного смысла поэмы. Осмыслять и осмысливать её придётся до тех пор, пока будет жить не только память о Достоевском, но и человеческое в человеке.
Можно предположить, что это сочинение, прежде всего и более всего, потрясло самого Достоевского. И своим потрясением он стремился поделиться с читателями. Никто до него не представлял на публике личное чтение религиозно-философского монолога, да ещё такого длинного. А Достоевский пошёл на это, пошёл к читателям, как Христос шёл к грешникам. И всё дело, как нам кажется, тут вот в чём. Какую-то одну, даже великолепную глубокую мысль можно просто изложить, произнести или написать. Её выслушают, прочтут и усвоят, даже, может быть, выпишут и выскажут своё мнение. Это касается всего, кроме одного момента.
Для восприятия религиозно-философско-художественной глубины симфонической поэмы мысли нужно именно коллективное сопереживание с тем, чтобы рациональный подход соединялся с эмоциональным, душевным и - более того - духовным подходом. В поэме речь идёт не о судьбе инквизитора или Христа, а о состоянии души всего человечества, о всечеловеческой душе.
Герои Достоевского, подобно всем другим героям художественных произведений, различаются состоянием души. Именно в этом состоит сила художественного произведения. А в своей поэме Достоевский возвышается до анализа состояния души всего человечества. И состояние это оказалось печальным. И никакой одной мыслью, одной идеей нельзя выразить ни причины такого печального обстоятельства, ни, тем более, пути выхода из него. Так что Достоевский и не претендовал на то, чтобы на сложнейшие проблемы давать, как сейчас, оксюморонно мысля, дают, говорят, «простые, всё исчерпывающие ответы». В его творческом и нашем, человеческом, случае только одного какого бы то ни было удовлетворительного ответа не было, нет и быть не может.
Ни музыкальную симфонию, ни симфонию жизни, ни симфонию мысли не свести к какой-то одной, пусть даже гениальной в своей неповторимости, гармонической цельности развивающейся мелодии мысли и её поэтики, реализации авторской субъектности, ни в индивидуальной, ни в социальной её составляющих. Мелодия, выводимая одним «автором и актёром», «сочинителем и исполнителем», «руководителем и воплотителем», даже в случае своей гениальности не может объять и покрыть смысл симфонийности всякого из указанных нами действий. Это было ясно Достоевскому, хотя теоремы Гёделя исторически были ещё впереди. Смысл симфонии - в самой симфонии... мысли нашего по-русски человеческого гения о человеке.
Библиографический список
1. Жожикашвили, С. Заметки о современном достоевсковедении / С. Жожикашвили //Вопросы литературы. - 1997. - № 4.
2. Бибихин, В. Две легенды, одно видение: инквизитор и антихрист / В. Бибихин // Искусство кино. -1994. - № 4.
N. N. Bolshakov, Omsk humanitarian Academy
«THE GREAT RUSSIAN INQUISITOR» OF THE HUMAN SOUL, OR EXPERIENCE OF THOUGHTS ABOUT THE MEANING OF «GREAT INQUISITOR» POEM BY F. M. DOSTOYEVSKY
The article touches upon the problems of the F.M. Dostoevsky works contemporary studies novelty and examines the author's own view of The Great Inquisitor poem. The author reflects on the existential motives of the mentioned chapter and comes to the originality of the poem genre.
Keywords: Dostoevsky, Soloviev, Bibikhin, Rozanov, artistic and philosophical symphonic poem, the soul of mankind, meaning.
References
1. Zhozhikashvili, S. Notes on modern Dostoevsky studies. Voprosy literatury. 1997. No. 4.
2. Bibihin V. Two legends, one vision: the inquisitor and the antichrist. Iskusstvo kino. 1994. No. 4.
© Н. Н. Большаков, 2017
Автор статьи: Николай Николаевич Большаков, кандидат философских наук, профессор, Омская гуманитарная академия.
Рецензенты:
Е. А. Акелькина, доктор филологических наук, профессор, руководитель Омского регионального научно -исследовательского Центра изучения творчества Ф. М. Достоевского.
Э. И. Коптева, доктор филологических наук, доцент, зав. кафедрой литературы и культурологии, Омский государственный педагогический университет.
УДК 821.161.1 DOI 10Л7238^П1998-5320.2017.27.21
О. В. Леушина,
Омский государственный педагогический университет
МОТИВ «РЫЦАРСТВА» В ПОЭТИКЕ РОМАНА Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО «ИДИОТ»
Рассматриваются особенности проявления в поэтике романа Ф. М. Достоевского «Идиот» мотива «рыцарства». Уделяется внимание культурным контекстам, органическим воплощением которых и является «рыцарский» мотивный комплекс, а также слагаемый образ «князя-рыцаря». Ключевые слова: Ф. М. Достоевский, поэтика романа, «Идиот», культурные контексты, мотив.
Роман «Идиот» исполнен диалогическими традициями (западноевропейской и христианской) в композиции, структуре художественных образов, мотивах. В поэтике романа писатель обращается к мотивам «рыцарства». Проблематика «рыцарства» не дана явно, напротив, мы скорее имеем дело с запутанной системой недосказанности, разновеликих отголосков, которые не так просто дешифровать с первого раза, и понимание которых подчас сосредотачивается в глубинных пластах различных культурных контекстов. При этом писатель либо отталкивается от современной ему традиции, либо стремится преодолеть её [1].
Ф. М. Достоевский в своей творческой деятельности обращался к сюжетным параллелям, связанным с различными культурными эпохами. Роман «Идиот», по мысли Г. Г. Ермиловой, отличается особой «контекстуальной» плотностью [2, с. 93]. «Рыцарские» мотивы поэтики романа «Идиот» выступают результатом сцепления западноевропейской и христианской традиций.
