CC BY
94
--■^m^ms'---
М. Сили (Сиена, Италия - Москва)
«VECIO PARLAR»: «ЯЗЫК ЦИКАД» В СТИХОТВОРЕНИЯХ МАРИНА, ПАЗОЛИНИ И ДЗАНДЗОТТО
Аннотация. В статье предпринимается попытка разъяснить на основе анализа произведений современных итальянских поэтов А. Дзандзотто, Б. Марина и П.П. Пазолини, почему концепция О.Э. Мандельштама находят подтверждение не в литературном итальянском языке, но в различных народных диалектах. Насколько известно автору статьи, эта проблема ранее не ставилась и не обсуждалась в научной литературе. Отправной точкой служит «Разговор о Данте» Мандельштама, который последовательно проецируется на творчество названных итальянских авторов, писавших на венецианском диалекте, диалекте Градо и фриульском диалекте. Анализ оригинальных текстов сопровождается подстрочным переводом, выполненным автором статьи.
Ключевые слова: итальянский язык; диалект; литературный язык; Мандельштам; Дзандзотто; Марин; Пазолини.
M. Sili (Siena, Italy - Moscow)
"Vecio parlar": "Language of Cicadas" in Poems by Marin, Pasolini and Dzandzotto
Abstract. This article attempts to clarify why the concept by O.E. Mandelstam doesn't find confirmation in the literary Italian, but finds it in a variety of folk dialects -based on the analysis of contemporary Italian poets A. Dzandzotto, B. Marin and P.P. Pasolini. As far as the author knows, this problem has not been researched or discussed early in scientific literature. The starting point is the "Conversation About Dante" by Mandelstam that sequence-enforcement work is projected on these Italian authors who have written on the Venetian dialect, the dialect of Grado and Friulian dialect. The analysis of the original texts is accompanied by an interlinear translation by the author.
Key words: Italian; dialect; literary language; Mandelshtam; Dzandzotto; Marin; Pasolini.
Задача этой статьи - показать, что понятие Мандельштама о «детскости» итальянского языка не соответствует восприятию его литературного варианта конкретными поэтами-носителями итальянского языка, но больше отвечает отношению к родному диалекту, которое можно заметить у некоторых современных поэтов, выбравших именно эту разновидность языка в своем творчестве.
Связь Мандельштама с Италией была крепкой и долгой, что проявляется уже в ранних текстах. Однако интерес к итальянскому языку полностью раскрывается только в 30-е гг. - в поэтическом цикле «Ариост» и в прозе «Разговор о Данте», за чей текст великий итальянский славист и переводчик Анджело Мария Рипеллино отдал бы «кучу педантичных дантологов»1. Чутье ремесленника языка позволяет Мандельштаму воспринимать самые мелкие лингвистические нюансы итальянской речи.
Итальянский язык для него очень близок языку, способному рассказать о сути вещей, языку «панической гармонии» с природой, из которой поэт всегда изгнан. Неслучайно он называет итальянский языком цикад2, т.е., по греческому мифу, языком посланцев муз (см. стихотворение «В Европе холодно. В Италии темно...»: «На языке цикад пленительная смесь / Из грусти пушкинской и средиземной спеси - / Он завирается, с Орландом куролеся, / И содрогается, преображаясь весь»):
«По преданию, цикады некогда были с людьми, еще до рождения Муз. А когда родились Музы и появилось пение, некоторые из тогдашних людей пришли в такой восторг от этого удовольствия, что среди песен они забывали о пище и питье и в самозабвении умирали. От них после и пошла порода цикад: те получили такой дар от Муз, что, родившись, не нуждаются в пище, но сразу же, безпищи и питья, начинают петь, пока не умрут, а затем идут к Музам известить их, кто из земных людей какую из них почитает»3.
"Хеуетаг 5' ю; пот' ^сау оитог аубрюпог тйу пр!у Моиса; уеуоуеуоа, уеуоцеуюу 5е Моисйу кш фауеюп; ф5^; оитю; ара туе; тйу тоте е^епХаупсау йф' юсте а5оуте; ^цеХпсау Ытюу те кш потйу, кш еХабоу теХеит^сауте; айтои; ¿4 то тетауюу уеуо; цет' екегуо фиетаь, уера; тоито пара Моисйу ХаРоу, дп5еу троф^; 5ею0а1 уеуоцеуоу, аХХ' асгтоу те ка! апотоу еиби; а5егу, ею; ау теХеит^с^, ка! цета таита еХбоу пара Моиса; апаууеХХегу тí; тívа аитйу тгца тйу еу0а5е".
Но все-таки поэт как будто потрясен таким откровением, чрезмерной близостью к этому языку, боится и того, что не сумеет постичь до конца его тайну, и, одновременно с этим, что изменит своей родной речи:
А я люблю его неистовый досуг -Язык бессмысленный, язык солено-сладкий И звуков стакнутых прелестные двойчатки, Боюсь раскрыть ножом двухстворчатый жемчуг4.
Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть -Ведь все равно ты не сумеешь стекла зубами укусить!
Ведь умирающее тело и мыслящий бессмертный рот В последний раз перед разлукой чужое имя не спасет.
О, как мучительно дается чужого клекота почет -За безконные восторги лихая стережет.
Что если Ариост и Тассо, обворожающие нас, Чудовища с лазурным мозгов и чешуей из влажных глаз.
И в накануне за гордыню, неисправимый звуколюб, Получишь уксусную губку ты для изменнических губ5.
В «Разговоре о Данте» Мандельштам более подробно обращается к
теме итальянского языка, внутри которого он чувствует «инфантильность фонетики, ее прекрасную детскость, близость к младенческому лепету, какой-то извечный дадаизм»: «Когда я начал учиться итальянскому языку и чуть-чуть познакомился с его фонетикой и просодией, я вдруг понял, что центр тяжести речевой работы переместился: ближе к губам, к наружным устам. Кончик языка внезапно оказался в почете. Звук ринулся к затвору зубов. Еще что меня поразило - это инфантильность итальянской фонетики, ее прекрасная детскость, близость к младенческому лепету, какой-то извечный дадаизм»6.
Поэту кажется, что Данте внимательно изучал все дефекты речи, прислушивался к заикам, шепелявящим, гнусавящим, не выговаривающим буквы и многому от них научился. В создании фонетики тридцать второй песни Ада участвует «нянька»: «Мне кажется, Дант внимательно изучал все дефекты речи, прислушивался к заикам, шепелявящим, гнусящим, не выговаривающим букв и многому от них научился. Так хочется сказать о звуковом колорите тридцать второй песни "Inferno". Своеобразная губная музыка: "abbo" - "gabbo" - "babbo" - "Tebe" - "plebe" - "zebe" -"converrebbe". В создании фонетики как бы участвует нянька. Губы то ребячески выпячиваются, то вытягиваются в хоботок»7.
Носители итальянского языка не могут разделять эти убеждения - из-за истории самого языка, о которой стоит сказать несколько слов, чтобы лучше объяснить данное утверждение.
Итальянский язык родился как литературный язык на базе тосканского языка XIV в., т.к. три основателя итальянской литературы, Данте, Петрарка и Боккаччо - тосканцы, хотя обсуждение вопроса о едином языке, который итальянцам надлежало бы использовать, известное под названием «спор о языке», длилось несколько веков и занимало многих ученых (сам Данте в произведении «De vulgari eloquentia» предлагает использовать простонародный язык, в создании которого участвовали бы все итальянские диалекты того времени - их Данте насчитает тринадцать). В трактате «Рассуждения в прозе о народном языке» («Prose della volgar lingua»), вышедшем в 1525 г., грамматик и писатель Пьетро Бембо призывал писателей и поэтов обращаться к языку Петрарки в прозе и к языку Боккаччо в поэзии. После воссоединения страны, т.е. после 1861 г., у итальянцев все еще не было общего языка. В 1868 г. Алессандро Мандцони в своем докладе «О единстве языка и средствах его распространения», составленном по требованию министра культуры Эмилио Брольо, предложил принять культурный флорентийский язык, использовать тосканских преподавателей в школах королевства, отправлять студентов путешествовать в Тоскану и составить словарь - впоследствии публиковавшийся с 1870 по 1897 гг. - флорентийского литературного языка того же времени. В 1873 г. в «Proemio» (вступлении) первого выпуска журнала «Archivio glottologico nazionale» («Государственный архив языкознания») лингвист Грациадио Исайя Асколи высказывал другое мнение: он предлагал повышать культурный уровень населения, что привело бы к естественному возникновению общего, объединяющего области итальянского языка. Этот вариант,
однако, занял бы слишком много времени, и потому необходимость срочного решения «спора о языке» заставила принять предложение Мандзони, которое могло быть реализовано быстрее, поскольку языковая ситуация в Италии была сложная: в те годы только 2,5 % населения умело активно использовать язык и меньше, чем 10 %, могло его понять. Разумеется, было необходимо действовать срочно, и убеждение Мандзони стало для министра политическим решением.
Обязательная военная служба и, в дальнейшем, распространение телевидения сделали возможным появление в Италии национального языка, хотя речь идет только о литературном языке, признанном государством. Из этого следует, что все, что касается частной сферы, домашней и эмоциональной речи, выражается только в различных итальянских диалектах. Филолог Джанфранко Контини считает, что «двуязычие прославленной и диалектной поэзий - первоначальная составная часть итальянской литературы»8, и нам кажется, что некоторые из наиболее примечательных итальянских поэтических сборников ХХ в. написаны на диалектах. Схожим образом в 1960 г. в очерке «Язык и диалект (записи)» Андреа Дзандзот-то пишет: «К сожалению, итальянскому языку больше, чем другим, пришлось бороться со Сверх-Я латинского языка и с шутовским бессознательным диалектов...»9.
В этой статье будут рассмотрены произведения поэта, писавшего свои стихи только на диалекте, Биаджо Марина, и двух авторов, которые отдавали предпочтение диалекту в определенные периоды своего творчества, Пьера Паоло Пазолини и Андреа Дзандзотто.
Марина Цветаева пишет в одном из своих писем к Рильке: «.. .поэзия -уже перевод, с родного языка на чужой - будь то французский или немецкий - неважно". Национальность, в свою очередь, - "это от- и заключенность. Орфей взрывает национальность или настолько широко раздвигает ее пределы, что все (и бывшие, и сущие) заключаются в нее. И хороший немец - там! И - хороший русский!»10. Итак, диалект, архаический и в какой-то мере вновь изобретаемый самими авторами, оказывается для них тем, что в наибольшей степени приближается к тому самому родному языку поэта, о котором писала Цветаева. Андреа Дзандзотто признается в интервью 1972 г.: «Для меня все великие языки в каком-то смысле мертвые, потому что я почти всегда говорил и говорю на диалекте»11. Но важно не только это: для этих поэтов писать на диалекте, как пишет Беккария, - способ избежать культурной омологации, социально-культурной обусловленности поэзии ХХ в. и обилия «готовых образов». (Пазолини: «преобладающие языки временно изношены от слишком сознательного стремления к той "изначальной" поэзии, предшествующей поэту, уже хотя бы потому что поэт ставит перед собой задачу приблизиться к ней как можно больше с помощью языковых средств. Но для диалектного поэта это другое дело»12).
Диалект для них - чистое поле, но не потому, что это народный язык, противоположный языку образованной элиты, которая говорит по-итальянски, но потому что это - язык «от молока», детский язык, локализованный и связанный с Heimat.
Для Бьяджо Марина (1891-1985) решение писать стихи исключитель-
но
но на диалекте Градо, маленького острова между Венецией и Триестом, где он провел большую часть своей жизни - был в каком-то смысле неизбежным: он посещал немецкую гимназию и в течение двух лет учился в университете в Вене, поэтому он больше ориентирован на немецкую культуру. Когда поэт переехал во Флоренцию и стал посещать занятия в университете, он сразу заметил, что его итальянский очень отличался от языка преподавателей. Марин пишет свои стихотворения не на том «чистом» диалекте, на котором говорили в Градо. Как и Пазолини с Дзандзотто, он пользуется диалектом с архаическими чертами, в частности изобретенными им самим, и, действительно, в его стихотворениях обнаруживаются слова, которые можно найти только там, как corcali (чайки) и erba volaiga (водоросли).
Дом Бьяджо Марина в Градо - метафора его поэтики: вместилище интимности (сад, книги, раковины), но с окнами, выходящими на безграничное море, как описывает его Клаудио Магрис13. Марин - не диалектальный поэт, который в своих стихотворениях рассказывает о своем месте в мире: для Марина Градо является космосом, парадигмой для описания универсальности. Говоря о своей поэзии, Дзандзотто утверждает в своем эссе, что принято думать, будто бы островной граденский дух оставляет все вокруг себя в забвении; однако, напротив, он обращен ко всему и всем благодаря миллионам своих корней, он является лабиринтом и фонетическим виварием невероятного, бесконечного алфавита14.
Итак, для Марина диалект заключает в себе весь опыт жизни, становится носителем голоса природы и животных («язык цикад» Мандельштама), и, естественно, он связан для поэта с его предками по материнской линии, так же как у Дзандзотто и Пазолини. Как пишет поэт Фернандо Бандини в стихотворении «Sta lingua», диалект - еще и язык смерти, потому что на нем говорили те, кого больше нет: «Sta lingua mi / la so ma no la parlo, / la xe lingua de morti (Я знаю этот язык, но на нем не говорю)», язык, которому бабушка научилась у мифологических водных фей («ан-гуаны»). В стихотворении «Mio favelä graisan» («Моя градинская речь») Марин пишет:
Mio favela graisan, che senpre in cuor me sona, fior in boca a gno mare, musicáo da gno nona, tutu me porti el vento che passa pel paluo, che 'l sa de nalbe rosa che puo de fango nuo. E tu me porti incora siroco largo in svolo, e corcali a bandiera como i fior del gno brolo;
Моя градинская речь, / которая всегда в
e restie dute in festa, dute spiumeriose, che le vien da lontan, le gno fresche morose. <...>
La vita bela, intiera, tutu l'ha fata mia, nel son de le to note a la gloria e l'angunia. <... >
e la nona m'ha dito le parole prn grande, che sempre le fiurisse como in mar fa le rande15. <... >
дце звучит, / цвет во рту моей мамы, / по-
Новый филологический вестник. 2017. №1(40).
----
ложенная на музыку моей бабушкой, // ты мне приносишь ветер, / который дует через лагуну, / который имеет вкус розовых рассветов / и потом голой грязи. // И еще мне приносишь сирокко/ широкий в полете, / и чайки, раскидывающие крылья, / как цветы моего сада; // и вовсю веселящиеся волны, / и вовсю смеющаяся пена, / которые издалека приходят, / мои прохладные любовницы <... > // Благодаря тебе целая, прекрасная жизнь, / стала моей жизнью / в звуках твоих нот, / слава и агония <...> // и бабушка мне сказала / самые главные слова, / которые всегда расцветают, / как на море гафельные паруса...
Так же, как у Мандельштама, у Марина слова - в основе всего: только называние дает жизнь тому, что нас окружает, и сам поэт живет только внутри языка:
La parola non detta / lascia in aria un vuoto: / è difetto di vita, / non fa nessun nodo. // Non c'è realtà senza parole: / Hanno battezzato la pietra, / le donne più dolci, / il mattino e la sera. // La parola dà un viso / anche a chi non ce l'ha, / fa nascere il fiordaliso, / appena fa estate. // Il silenzio che tace / È solo un deserto; / senz'albero, nè case, / solo di morte esperto16.
Несказанное слово / оставляет пустоту в воздухе: / в нем недостаток жизни, / не завязывается никакой узел. // Реальности не существует без слов: / крестили камень / Самых нежных женщин, / утро и вечер. // Слово дает лицо / также тому, у кого его нет, / Даст жизнь васильку, / как только начинается лето. // Тишина, которая молчит, / это только пустыня; нет деревьев, нет домов, / она сведуща только в смерти.
Parola, mio solo rifugio, / mia intima casa / lontan da ogni spiasa / de là d'ogni sielo de lugio. // La strâ che la porta / drento el gno sogiorno, / no' l'ha asfalto o pietre de scorta / nèsielo co' note e co' zorno. // Sensa soste score // l'eterno co' l'ore/ e drento a quel rivo / a volte me vivo17.
Мое слово, мой единственный приют, мой собственный дом, далекий от всех пляжей / за всеми июльскими небесами. / Дорога, ведущая внутрь моей гостиной, / не имеет ни асфальта, ни запасных камней, / ни неба - ночью и днем. // Непрерывно течет / вечность с часами, / и внутри того ручья / иногда я живу.
Поэзия Марина полностью детерминирована языком: на самом деле не существует никакого другого употребления этого языка помимо поэтического творчества - средневековый граденский язык, изобретенный Мари-ном, есть сама поэзия18.
Весь творческий путь Андреа Дзанзотто - языковедческое исследование и анализ отношений между этим языком и субъектом. «Фило» (1976), сборник, рассмотренный в настоящей статье и написанный для фильма Феллини «Казанова», является одной из точек на этом пути, и только он написан целиком на венецианском диалекте, точнее, его первая часть - на диалекте, с вкраплениями архаизмов и неологизмов самого Дзандзотто, и на его варианте Пьеве-ди-Солиго, родной деревни поэта - вторая часть. Речь идет о диалекте, очень далеком от знаменитого венецианского диалекта и его литературных образцов: этот язык поэт слышал в детстве -
язык повседневной жизни.
Наш автор всю жизнь сохранял очень сильную связь со своим родным краем. Его Heimat имел форму четырехугольника, который на западе доходит до Азоло, на юге - до горы Монтелло, на востоке - до Порденоне, до Альп (см. документальный фильм «Ritratti» («Портреты») режиссера Карло Маццакурати с участием Марко Паолини, 2000). У Дзандзотто пейзаж становится поэзией, потому что из него рождаются мысли и стихи, как объясняет сам поэт, комментируя это двустишие (из Метео, раздел Ледженде):
Mai mancante neve di metá maggio,
chi vuoi salvare? Chi ti ostini a salvare?19
Неизменный снег в середине мая, / кого ты хочешь спасти? Кого упрямо хочешь спа-
[Благодарю Евгения Михайловича Солоновича за помощь в переводе первой строки. - М.С.]
Дзандзотто заметил, что эти стихи были просто «чтением профиля гор», который было видно из окна его кухни: целый ряд М и N. Этот профиль «нарисовал» конкретные звуки и мысли (см. уже упоминавшийся фильм «Ritratti»).
Процитируем отрывок из стихотворения «Фило»:
Vecio parlar che tu á inte 'l tó saór Ma ti, vecio parlar, resistí. E si
un s'cip del lat de la Eva, anca i omi
vecio parlar che no so pi, <...> te desmentegará senzha inacord-
noni e pupá i é 'ndati, quei che te conosséa, erse, none e mame le é 'ndate, quele che te ghén sará osei -
inventéa, do tre osei sói magari
nóvo petel par ogni fiól in fasse, <...> dai sbari e dal mazhelo zoladi
via -:
doman su l'ultima rama lá in cao in cao se zhiése e pra, te parlará inte'l sol, inte l'on-bría20.
Старая речь, в которой есть капля молока Евы, / старый диалект, который я больше не знаю, <...> / дедушки и отцы умерли, они тебя знали / бабушки и мамы умерли, они тебя изобретали, / новый петел для каждого сына в пеленках <...> / Но ты, старая речь, продолжаешься. И если даже люди / тебя незаметно забудут, / будут птицы - / может быть, всего две или три птицы, / улетевшие от выстрелов и от бойни: / завтра последней веткой там в конце / в конце - живых изгородей и лугов, / птицы, которые давно тебя / изучали, на тебе будут говорить / под солнцем, в тени.
Поэт а^оциирует родной диалект с молоком, которое здесь не только
первая еда ребенка и символ очень сильной связи с матерью, но также и напоминание об истоках человечества: молоко Евы, т.е., согласно Библии, первой существовавшей женщины.
Петел - это «ласкательный язык, на котором матери обращались к маленьким детям, который хотел бы совпадать с тем, на чем они сами говорят (Ammensprache языковедов). Слово петел имеет оба значения, но также и какой-то пренебрежительный смысл»21. Это тот же самый язык, который использует Данте в одиннадцатой песне «Чистилища», язык «pappo e dindi», т.е. предграмматический язык первых фонетических артикуляций. В комментарии к сборнику Дзандзотто снова использует метафору молока, чтобы объяснить, что такое диалект:
«...[диалект] полон головокружения прошлого, мегавеков, в которые распространялся, проникал, подразделялся, реорганизовался, умирал и возрождался Язык (пение, рифмы, танцующие мускулы, сон, разум, функциональность), внутри насильственный дрейф, который заставит нас дрожать от тревоги, потому что до него (до языка) можно дотронуться, с языком (в обоих значениях - физического органа и системы слов) наше незнание, откуда приходит язык, в момент, когда приходит, он взобьет, как молоко.»22.
Интересно заметить, что описание языка как «танцующих мускулов», безусловно, напоминает слова Мандельштама в «Разговоре о Данте», которые мы цитировали в начале статьи.
Пьер Паоло Пазолини писал на диалекте только в начале своего поэтического пути: «Стихи в Казарсе» (1942), вошедшие потом в «Лучшую юность» (1953) и «Новую юность». Для него фриульский диалект - это также в первую очередь определенное место: Казарса, в юго-западном Фриули, родной поселок его матери, где поэт провел детство и годы Второй мировой воины.
Интерес Пазолини к диалекту не ограничивается поэзией. В феврале 1945 г. поэт создал «Il Stroligut dica dal'aga» («Календарь с этого берега реки»), поэтический журнал на диалекте, адресованный землякам, и в 1944 г. «Academiuta di lengua fUrlana» («Малая академия фриульского языка»), в котором участвовали многие его ученики (в те же самые годы поэт открывает бесплатную школу - сперва в Казарсе, а потом в Версуте, где местные юноши могли заниматься и не рисковать жизнью, добираясь до ближайших городов под угрозой воздушной атаки). Фриульский язык для него - «речь настолько остро чужая по сравнению с итальянскими диалектами, но такая полная итальянской нежности: вписанная со своей архаичностью в окружающий мир, она будто бы сливается с запахом дыма очагов, с мокрыми ветками вокруг каналов, с обожженными солнцем тупиками»23. Пазолини сравнивает «фальшь» итальянского языка с живой «подлинностью» диалектов - сравнение касается только устного языка, потому что письменный диалект часто становится сентиментальным и более «условным», чем сам язык - никто не говорит на итальянском национальном языке; журналист, который говорит на итальянском языке,
всегда как будто не уверен в реальности, но крестьянин, говорящий на своем диалекте, владеет всей своей реальностью24. Все же ему кажется, что для свободного использования диалекта с чувством «первозданности» нужно быть немного дистанцированным от него25, и это было в точности состояние Пазолини: он сильно скучал по фриульскому диалекту, осознавая, что мир, где звучал этот диалект, не был его миром. Это мир крестьян, которых поэт любил нежно и жестоко, и их фриульский язык, противостоящий ненавистному итальянскому языку фашистской буржуазии 20-х гг., язык отца Карло Альберто, которому провокационно посвящены «Стихи в Казарсе».
Интерес к фриульскому языку - прежде всего интерес к языку, который никогда не используется для письма и именно потому может считаться тем «девственным полем», о котором пишет Беккариа. Пазолини использует метафору-эмблему для описания своего отношения к диалекту - «девственное тело нашей речи»26. Когда-то, когда поэт писал или рисовал, сидя на деревенской веранде материнского дома, он услышал диалектное слово розада (роса). Его произносил Ливио, парень, который там жил. Слушая эти звуки, поэт думал, что «конечно, то слово, за все века его существования в Фриули, раскинувшегося за рекой Тальяменто, никогда не было написано. Было всегда просто звуком. Чем бы я ни занимался тем утром, будь то рисование или письмо, я, конечно, немедленно все прекратил: таким выглядит мое галлюцинаторное воспоминание. И я немедленно написал те стихи на той фриульской речи из правой части Тальяменто, которая до тех пор была для меня только набором звуков: в первую очередь, я придал письменную форму слову ROSADA»27. К сожалению, те стихи не сохранились, но слово rosada позже появилось в другом примечательном стихотворении:
A na glisia
O rosada di murs tal vert lizèir dal prat, un lun sant e rimit fra li archis di smeràld.
Sanc di tramôns e miriis a bagnava li pieris, lusint fin tars, tal scur da li lontani seris.
Trop timp dismintiàt di par di ti recuardis, o ros lun dirocàt, par vei fuarsa di planzi28.
К церкви: «Роса стен, / на легком зеленом лугу, / святой и уединенный свет / между изумрудными сундуками. // Кровь закатов и полудней / орошает камни, / сверкающая допоздна, во тьме / далеких вечеров. // Слишком давно забытое время /
Новый филологический вестник. 2017. №1(40).
---
день за днем воспоминания, / красный рассеянный свет / заставляет плакать».
Девственный язык, язык чувств, с которым имеется глубочайшая связь, язык молока, язык наполовину выдуманный, позволяющий войти в контакт c окружающим миром, с природой, нить, которая нас свяжет с кем-то, с предками, но которая рискует оборваться навсегда - любой диалект смертен, как пишет поэт Иньяцио Буттитта, чьими словами мы хотели бы закончить настоящую статью:
Язык и диалект: «Народ / держите в цепях, разденьте его, / заткните ему рот - / Он еще свободен. // Лишите его работы, / паспорта, / стола, где он ест, / кровати, где он спит, / он еще богат. // Народ / становится нищим рабом, / когда у него крадут язык, / полученный от отцов. / Он навсегда потерян. // Он становится нищим и рабом, / когда слова не порождают слов, / а съедают друг друга. / Я замечаю это сейчас, / пока настраиваю гитару диалекта, / которая теряет по струне в день. // Пока я штопаю / изношенное полотно, / которое наши предки ткали / из шерсти сицилийских овец. // И я беден: / у меня есть деньги, / и я не могу их тратить, / у меня драгоценности, / и я не могу их подарить; / пение / в клетке / с отрезанными крыльями. // Нищий, / вскормленный сухой грудью / приемной матери, / зовущей его сыном / в насмешку. // У нас была мать, / Ее у нас украли; / Ее грудь была подобна фонтану с молоком, / И все из него пили, / а теперь наплюют в фонтан. // Нам остался ее голос, / рифмы, / низкая нота / звука и стон - / это не могут у нас украсть. / Не могут у нас украсть их, / но все равно мы останемся нищими / и сиротами».
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Mandel'stam O. Sulla poesia. Milano, 2003. P. 9.
2 Мандельштам О.Э. Собрание сочинений: в 4 т. М., 1994. Т. 3. С. 72.
3 Платон. Федр / пер. А.Н. Егунова // Платон. Сочинения: в 4 т. Т. 2 / под общ. ред. А.Ф. Лосева и В.Ф. Асмуса. СПб., 2007. С. 201.
4 Мандельштам О.Э. Собрание сочинений: в 4 т. М., 1994. Т. 3. С. 72.
5 Мандельштам О.Э. Собрание сочинений: в 4 т. М., 1994. Т. 3. С. 73.
6 Мандельштам О.Э. Собрание сочинений: в 4 т. М., 1994. Т. 3. С. 218.
7 Мандельштам О.Э. Собрание сочинений: в 4 т. М., 1994. Т. 3. С. 248.
8 Contini G. Varianti e altra linguistica. Una raccolta di saggi (1938-1968). Torino, 1970. P. 614.
9 Zanzotto A. Lingua e dialetto (appunti) // Tutte le poesie. Milano, 2011. P. 1103.
10 Цветаева М. Собрание сочинений: в т 7. Т. 6. М., 1995. С. 66.
11 Zanzotto A. Uno sguardo dalla periferia // Tutte le poesie. Milano, 2011. P. 11541155.
12 Pasolini P.P. Saggi sulla politica e sulla società. Milano, 1999. P. 43.
13 Marin B. Nel silenzio più teso / introd. di C. Magris // Marin B. Poesie. Milano, 1999. P. 486.
14 Zanzotto A. Poesia che ascolta le onde // Corriere della Sera. 1977. 5 June.
15 Marin B. Poesie. Milano, 1999. P. 9-10.
16 Marin B. Poesie. Milano, 1999. P. 135.
17 Marin B. Poesie. Milano, 1999. P. 302.
18 Marin B. Nel silenzio piü teso / introd. di C. Magris // Marin B. Poesie. Milano, 1999. P. 481.
19 Zanzotto A. Le poesie e prose scelte. Milano, 1999. P. 828.
20 Zanzotto A. Poesie (1938-1986). Milano, 2002. P. 530-533
21 Zanzotto A. Le poesie e prose scelte. Milano, 1999. P. 542.
22 Zanzotto A. Le poesie e prose scelte. Milano, 1999. P. 542.
23 Pasolini P.P. Passione e ideologia // Tutte le opere. Milano, 1999. P. 847.
24 Pasolini P.P. Dialetto e poesia popolare // Tutte le opere. Milano, 1999. P. 184.
25 Pasolini P.P. Passione e ideologia // Tutte le opere. Milano, 1999. P. 855-856.
26 Pasolini P.P. Saggi sulla politica e sulla societá // Tutte le opere. Milano, 1999. P. 42.
27 Pasolini P.P. Empirismo eretico // Tutte le opere. Milano, 1999. P. 1316-1318
28 Pasolini P.P. Poesie dimenticate. Udine, 1996. P. 31.
29 Buttitta I. Io faccio il poeta. Milano, 1972. P. 54-56.
References (Monographs)
1. Contini G. Varianti e altra lingüistica. Una raccolta di saggi (1938-1968). Torino, 1970, p. 614. (In Italian).
Марианна Сили - выпускница филологического факультета Сиенского университета (Италия), преподает итальянский язык в Итальянском институте культуры и в Московском архитектурном институте.
Специалист по методике преподавания итальянского языка для иностранцев. Работает над диссертацией на тему «Итальянские мотивы в творчестве Ахматовой, Городецкого, Гумилева и Мандельштама». Научные интересы: итальянская и русская литература и кино.
E-mail: marianna.sili72@gmail.com
Marianna Sili - a graduate from the Faculty of Philology of the University of Siena (Italy), Italian teacher at the Italian Institute of Culture and the Moscow Architectural Institute.
A specialist on teaching the Italian language as a foreign. She works on the theme "Italian motives in works by Akhmatova, Gorodetsky, Gumilyov and Mandelstam".
Research interests: Italian and Russian literature and cinema.
E-mail: marianna.sili72@gmail.com
