CC BY
30
встречи с ними хранит память Александра Георгиевича, он говорит, что у каждого из них была своя «линия жизни», свои принципы, свои убеждения. Книги Александра Георгиевича об изучении теории литературы в школе являются любимыми методическими пособиями учителей литературы, потому что они написаны ученым, знающим и школу и литературу.
Третий талант - это мастерство лектора, преподавателя, который как истинный профессор должен учить общему взгляду на жизнь. Писатель В. Дудинцев доказывал, что «профессор должен быть шире своей специальности. Он должен быть философом по складу ума, гуманным человеком, нравственным человеком, завораживающим своей нравственностью». Именно таким профессором стал А. Г. Балыбердин. Его величавость, осанистость сочетались с простотой, серьезность - с чувством юмора, научный кругозор - со знанием жизни, опытом преподавания.
Четвертый талант этого неисчерпаемого человека - открытость новому, он может повторить пушкинские слова: «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» Александр Георгиевич с восхищением рассказывает о своих внучках, о своих детях, об успехах своих выпускников, о научных достижениях коллег, о развитии университета. Интерес к жизни, способность черпать из нее силы, сорадоваться, «перепечалить» проблемы, пережить горе и продолжать верить, наде-
яться и любить отличают «поколение ветеранов». О таких людях говорят, что они «соль земли», ее опора, учителя жизни.
Чему учиться у Александра Георгиевича, заслуженного деятеля науки, педагога, подвижника отечественного образования? Восхищает его жизнелюбие, многогранность его увлечений: и грибная охота, и чтение, и поэзия А. Пушкина, М. Лермонтова, С. Есенина, Н. Рубцова; и воспитание детей и внуков, и садоводчество, и писательство, и живопись, и музыка, и путешествия, и любовь к людям. Вызывает уважение его трудолюбие, преданность своей профессии. Не случайно в книге «Профессия - учитель» (М., 2005) я с гордостью написала о нем, как об Учителе учителей.
Свои секреты счастья он не скрывает, говорит, что его крепость тела и духа имеет опору в общении с природой, свежей воде и чистом воздухе, добрых людях вокруг, встречи с которыми его вдохновляют на новые книги, размышления, творчество.
Поздравляя Александра Георгиевича с восьмидесятилетним юбилеем, университет желает ему здравствовать, верить в свои силы, ощущать себя в пространстве и времени жизни нужным, уважаемым, любимым ЧЕЛОВЕКОМ.
Е. О. Галицких, доктор педагогических наук, профессор, зав. кафедрой новейшей литературы и методики преподавания литературы ВятГГУ
ВАСИЛИЙ МИХАЙЛОВИЧ ДЬЯКОНОВ -УЧЁНЫЙ, ПЕДАГОГ, ЧЕЛОВЕК
В начале 50-х гг. прошлого века, когда СССР едва отходил от послевоенных трудностей и почти все мы одеты были весьма скромно, одежда декана инфака Кировского пединститута отличалась какой-то предельной непритязательностью - невысокий, лысоватый, чуть сгорбленный, в очках, он «блистал» на лекциях и собраниях потёртыми брюками и неизменным, наглухо застёгнутым зелёным френчем. Из его деканских речей, обычно суховатых и деловых, мне запомнилось одно новое для меня, вчерашнего школьника из деревни, слово - «манкировать»: студентка такая-то манкирует своими обязанностями... Лишь на третьем курсе, взявшись за изучение французского, я узнал выражение "manquer a son devoir" - не исполнять своего долга. Вот
уж кто был человеком долга - так это Василий Михайлович Дьяконов.
Лишённый всякого внешнего блеска, он не завораживал нас и на лекциях своих по зарубежной литературе. Читал он их не по бумажке, лишь при цитировании заглядывая в стопку белых квадратных карточек, заполненных его мелким, слегка угловатым почерком, читал ровно, суховато, по-деловому. Но было в этих лекциях - а он охватывал в них гигантское пространство от Гомера до Хемингуэя! - и нечто привлекательное: умение крайне экономно, скупо, но чётко и выпукло давать основное о художнике, о его творчестве, умение делать выводы, обобщать, намечать генеральные линии развития литературы через века и тысячелетия.
Впрочем, как оно и бывает иногда в жизни, я стал по-настоящему ценить его как своего учителя не сразу, не на студенческой скамье, а спу-
стя несколько лет после окончания вуза, когда сам стал преподавателем зарубежной литературы. Было это в начале 60-х, в Балашовском пединституте. Раскрыв книгу знаменитого (уже тогда знаменитого) А. Ф. Лосева о Гомере, читаю в разделе о гомеровских штудиях: «В заключение укажем очень ценную работу В. М. Дьяконова "К вопросу о народности Илиады" [1]. В этой работе хорошо критикуются имевшие у нас место узкоклассовые подходы к Гомеру... автор приводит весьма убедительные аргументы» и т. д. [2]. Эти слова меня и порадовали - и заставили огорчиться: что же я-то этого не знал? Пришлось обращаться к «виновнику» с просьбой выслать заинтересовавшую меня статью, и ответ не заставил себя ждать - вскоре из Кирова пришло письмо от Василия Михайловича, а также скромный томик «Ученых записок», в котором редактор, ничтоже сумняшеся, свёл воедино статью Дьяконова об «Илиаде» с трудами по... теории множеств и теоремам трансверсалей! Такой вот филолого-алгебраический коктейль, издержки нашего провинциального издательского дела.
Но, как бы то ни было, статья Василия Михайловича стала для меня откровением. Вот он каков, наш декан, наш скромный лектор. Как уверенно, со знанием истории вопроса, анализирует он свою проблему, цитируя, где нужно, гне-дичевский перевод поэмы либо приводя отрывки из древнегреческого оригинала (в Кирове не нашлось нужного шрифта и цитаты пришлось набирать латиницей). Автор статьи убедительно сокрушает остатки вульгарно-социологической и модернизирующей интерпретации Гомера, характерные, кстати, в известной мере не только для тогдашней советской, но и для западной науки. Короче, очень даже заметная в необозримой мировой гомеристике работа, замеченная, правда, всего лишь одним (зато каким!) филологом.
Так было положено начало нашей переписке, длившейся почти десять лет - вплоть до кончины Василия Михайловича. У меня сохранилось пятнадцать его писем, которые представляют собою ценный документ ушедшей эпохи, запечатлевший некоторые мысли, настроения, воспоминания, наблюдения умного, талантливого, разнообразно одаренного человека, прожившего долгую, насыщенную трудами и заботами жизнь.
Потребовалось длительное время, чтобы по-настоящему оценить эпистолярное его наследие (а личные встречи с ним у меня были в 6070-е гг., увы, лишь очень краткими) и выработать общее представление о В. М. Дьяконове как о личности, занимающей вполне определенное место в истории русской и советской культуры XX в. Он типичный, но по-своему уникальный представитель той части русской интеллигенции, которой самой историей была определена двой-
ственная и драматическая судьба. Эти люди, принявшие в начале прошлого века марксизм, с искренней верой в социализм строили новое государство, отдавали ему все свои силы и внешне, как будто, оценивались советской властью по достоинству. Но в то же время над ними постоянно висела угроза репрессий (брат Василия Михайловича, проректор Челябинского пединститута, был арестован в 1939 г. по «делу Эйхе», «помилован», погиб на фронте и реабилитирован лишь посмертно). И ещё одно обстоятельство -знания, полученные ими ещё при царском режиме, оставались невостребованными, ненужными, а то и просто «подозрительными» для советских властей. Поколение было обречено на духовное «подполье», на своего рода внутреннюю эмиграцию, даже если их вера в социализм была подлинной (естественно, вера эта оставалась идеалистической, утопической). Отсюда и характернейшие для Василия Михайловича внутренние противоречия, но о них позже.
Василий Михайлович Дьяконов (1893-1975) родился в селе Пижанка Вятской губернии, в семье священника и сельской учительницы. Были у его родителей и «солидные» родственники, среди которых, например, дядя в ранге действительного статского советника (что по военному ведомству соответствовало генералу). Мальчик успешно учится в Вятской семинарии, а в 1912 г. поступает в Петербургский историко-филологический институт, после окончания которого в 1916 г. недолго служит в армии. В грозном 1917 г. молодого педагога посылают на работу в Баку, где кипели буйные кавказские страсти, где гимназисты сидели на уроках с кинжалами и револьверами в карманах, где довелось ему пережить страшную (увы, не первую и не последнюю) межнациональную резню. Но юный учитель-энтузиаст восторженно принимал все эти «трудности», кипел революционным энтузиазмом. Помимо гимназии, он увлечен профсоюзным движением, создает первый проект Устава нового Союза рабочих-нефтяников, активно сотрудничает и с большевиками и с меньшевиками (если б знали это вятские чекисты в 30-е годы!), обращается за помощью к Степану Шаумяну и Алеше Джапаридзе...
Летом 1918 г. Дьяконов с трудом (пришлось, например, пробираться через захваченную бело-чехами Самару) добирается до родной Вятской губернии, где его организаторские таланты оказались тоже востребованными: он работает в Уржумской совпартшколе, а с 1921 г. - в Вятке, где его делают заместителем заведующего Губоно (губернского отдела образования) и одновременно проректором Вятского пединститута.
Просто даже непонятно, как находил молодой специалист время для всей той массы дел,
обязанностей, которые он сам на себя взваливал! Кроме Губоно и проректорства в вузе, Василий Михайлович выступает ещё и консультантом Горплана по культуре, читает бесчисленное количество лекций для населения, встречается в Наркомпросе с Н. К. Крупской (увы, не удалось узнать, какими перлами педагогической мудрости поделилась она с вятским просветителем), с А. В. Луначарским, успевает быть на встречах с Маяковским и Демьяном Бедным в пединституте - Демьян ему не понравился своей заносчивостью (придворный одописец!), а Маяковский привлёк остроумными ответами. Студентка Женя Лубнина крикнула поэту «балаган!» и в ответ получила хорошую реплику о роли балаганного искусства в культуре.
А ведь находилось ещё время и для занятий наукой - Дьяконов работает над диссертацией о трагедиях Эврипида, печатает десятки статей в местных и столичных изданиях, анализируя творчество Сервантеса, Шекспира, Гюго, Бальзака и других зарубежных классиков. Помимо этого, выходят его работы, посвящённые проблемам народного образования, партийного просвещения (с 1940 г. он член КПСС), по методике преподавания литературы в школе.
Все эти заслуги его были вроде бы оценены -Василий Михайлович становится «Отличником народного образования», получает орден Трудового Красного знамени, отмечается многочисленными благодарностями в приказах, грамотами ректората, обкома и пр.
Удачно складывалась поначалу и личная жизнь нашего неутомимого педагога, учёного и пропагандиста. В начале 20-х гг. он женится на скромной, симпатичной библиотекарше Валентине Михайловне и жили супруги в любви и дружбе более полувека, вплоть до кончины Василия Михайловича. И вырастили двух сыновей и дочь. Дети росли на радость родителям - умными, любознательными. Но пришлось супругам сполна испить и чашу горечи. В 1943 г. погибает на фронте их младший сын Миша, военный летчик, -его самолет, как сообщили родителям, упал на вражеской территории. Тяжело заболела дочь, Татьяна Васильевна, но она, несмотря на инвалидность, всю оставшуюся жизнь посвятила родителям и уже после их смерти делала всё от неё зависящее, чтобы память о них сохранилась. Бесконечно дорог был Дьяконовым их первый сын Николай Васильевич (1920-1972), и у них было право им гордиться. Николай прошёл всю Великую Отечественную войну: за участие в битве под Москвой награждён орденом, был ранен под Сталинградом, участвовал в сражениях на Курской дуге, дошёл до Вены. Николай Васильевич после войны учится в ВДШ (Высшей Дипломатической школе), затем работал в советском посольстве в
Вашингтоне, как раз в разгар «холодной войны». Не раз бывал он в составе «официальных лиц», сопровождавших руководителей страны - с Хрущевым по США, с Микояном по Франции и Бельгии (1958 г.), с Косыгиным в Англии (1967 г.). Позднее работал при АПН (Агентстве печатных новостей). За свою работу поощрялся неоднократно орденами, медалями, материальными благами.
В октябре 1972 г. Николай Васильевич погиб в автокатастрофе, что стало большим ударом для отца.
Но не только личные потери надрывали душу Василия Михайловича. От них не застрахован никто. Выше я упомянул о драме всего поколения марксистов-идеалистов, о неизбежных противоречиях в их мышлении. Это в полной мере относится и к Василию Михайловичу, что я и почувствовал - пусть с большим запозданием -перечитывая его письма ко мне.
Начнём не с «идеального», а с чисто материального аспекта. Привыкший, видимо, с детских лет к достаточно скромному уровню жизни, Дьяконов охотно мирился с суровым бытом 20-х, да и 30-х гг., с трудностями военного времени. Но по чрезмерной скромности своей он и его жена ни разу (!) не обратились к своему начальству с просьбой об улучшении хотя бы своих жилищных условий.
Разумеется, не один Дьяконов, а многие институтские преподаватели ютились тогда в неблагоустроенных помещениях, так что его квартира ещё считалась более-менее приличной. Я бывал в ней несколько раз в разные годы и не замечал каких-то особых изменений. Предельно спартанская обстановка (запомнились почему-то светло-жёлтые и тёмно-серые тона) и - как единственная «роскошь» - стеллажи до потолка, забитые изданиями дореволюционными и 2030-х гг. (Гомер и прочие античные классики на древнегреческом и латыни, Гёте по-немецки и в переводах, Шиллер, Бальзак на французском и т. д.). Василий Михайлович щедро делился книгами со своими коллегами и учениками, кое-что перепало и мне.
А что творилось в душе Василия Михайловича? В 1968 г. он участвует в создании очередной «юбилейной» книги о родном Кировском пединституте и что же получается? Даю цитату из письма от 24 апреля 1968 г.: «Получилось ни то ни сё, вернее, какой-то нелепый гибрид. Вместо научного труда, имеющего какое-то значение для истории высшей педагогической школы Сов. Союза... получается типичная юбилейная однодневка, наполненная обычным юбилейным славословием, с устранением всяких "сомнительных", спорных или "неприятных" страниц прошлого...». Метко сказано - не в бровь, а в глаз! Но кто один из
авторов «однодневки»? Тот, кто видит всю её фальшь. Вот вам и противоречие.
По этому поводу хочу провести аналогию -si parva licet magnum. Великий композитор Шостакович, смелый новатор в музыке и человек, устрашенный советской властью, плакал от горя, когда его принудили вступить в КПСС [3]. Василий Михайлович искренне разделял идеалы партии, но не мог не видеть, что слишком уж многое в её практике явно с этими идеалами расходится. Со мною он делился лишь «частными» соображениями.
Вот он сетует - куда девать свою библиографию по зарубежной литературе, составлявшуюся им десятки лет? «В нашу институтскую библиотеку или в кабинет литературы отдавать нецелесообразно: там всё растеряют. Есть у нас два работника по зарубежной литературе», но у них «очень ограниченный круг интересов» (это из письма от 24 апреля 1968 г.).
Но было и ещё одно соображение по поводу «нецелесообразности» передачи личной картотеки в свой институт - ведь Василий Михайлович, при всей ортодоксальности своих взглядов, явно нарушал партийные инструкции насчёт регулярной «чистки» программ и литературы, насчёт устранения «устаревших» и идеологически проштрафившихся авторов с полок библиотек. В картотеке Дьяконова, подаренной им мне, я обнаружил десятки ссылок на таких «вредных» и просто «сомнительных» авторов, как Джойс, Дос Пассос, Фолкнер, Игнацио Силоне, Луи Селин, на того же Говарда Фаста, который после 1956 г. стал противником коммунизма и сионистом. То есть взгляды В. М. как ученого явно расходились с его же идеологическими установками -КПСС требует, чтобы филология была партийной, а наука этому противится, она хочет быть по мере сил беспристрастной, она не терпит фальши, замалчиваний, извращения материалов.
Василий Михайлович хранил у себя в библиотеке такие издания, за которые запросто мог попасть в тюрьму. Так, в конце 60-х, когда снова креп «сталинизм», он посылает мне двухтомник «Искусство и литература в марксистском освещении» [4], в котором очень мало работ Ленина, зато щедро представлены тексты таких «врагов народа» (тогда ещё не реабилитированных), как Троцкий, Бухарин, Зиновьев, Каменев, таких «идейно чуждых» нам людей, как Каутский, Во-ронский, Чужак и пр.
Ещё одно противоречие я заметил в жизни Василия Михайловича. Оно связано с его отношением к мемуарам. В своих письмах и устных беседах он подталкивал меня к сохранению памяти о прошлом (хотя у меня-то как раз нечем особо похвалиться в этом плане), сам же не очень охотно делился воспоминаниями, отнекивался,
дескать, сильно мешает ему приобретённый за годы работы «канцелярит» (горы исписанной бумаги, потраченной на всякую ерунду - на резолюции, казённые доклады, отчеты). Но тут же признавался: «Если бы попробовать всё это воспроизвести, - и как учились, и как развлекались, чем жили... и воссоздать не внешнюю пёструю картину быта, а "жизнь души", - для меня самого это было бы волнующе интересно» (письмо от 10 апреля 1967 г.). И ведь у моего корреспондента, когда он это писал, накопилось уже немало памятных записных книжек (где-то они теперь?) с указанием дат, фамилий, событий, «волнующих» фактов его личной жизни. Но за мемуары пенсионер так-таки и не сел. И только иногда, изредка мне удавалось «подвигнуть» Василия Михайловича на воссоздание тех или иных эпизодов из его прошлого. Причём получал от него предупреждение: «Имейте в виду - всё это я пишу для Вас и для Валентины Ивановны (моей жены, которая начинала свою работу на инфаке под руководством Василия Михайловича. -В. В.), а не для «широкой публики»! (письмо от 25 июля 1967 г.).
Полагаю, что прошло достаточно много лет после кончины четы Дьяконовых, чтобы моральный запрет, наложенный автором на свои мемуарные зарисовки, утратил силу, тем более что в них нет ничего порочащего честь как самого мемуариста, так и упоминаемых им лиц. По его письмам видно, как волновался Василий Михайлович, вспоминая свою молодость. Вот подступ к этим воспоминаниям, так сказать, лирический зачин (из письма от 10 апреля 1967 г.): «Какое богатство характеров, судеб человеческих, скрытых и открывающихся драм! (здесь В. М. имеет в виду последние предреволюционные годы в Санкт-Петербурге. - В. В.). Правда, жизнь тогда выделялась для меня главным образом светлой и даже праздничной стороной. Но тем чувствительнее были некоторые удары. Ну как рассказать, что иногда чувствует человек, проходя по Сенатской или Дворцовой площади; или перед картинами Эрмитажа; или на концерте в Павловске; или на островах, на "Стрелке", в эти волшебные петербургские белые ночи? (А там, в Финском заливе, около "Стрелки" Елагина острова я потерял почти десяток моих добрых друзей, накрытых парусом опрокинувшейся яхты)». А вот конкретизация некоторых деталей этого «праздничного», но уже и омрачённого драмами периода в письме от 25 декабря 1966 г. Как раз 50 лет назад Василий Михайлович закончил Петроградский историко-филологический институт -и нахлынули воспоминания. Молодой вятич учился в уникальном заведении, которое он в приступе ностальгической иронии именует «бастилией российского классицизма». Ещё бы - со-
вершенно элитное учреждение, всего 120 студентов в институте, по 10 человек в группе! Приемные экзамены - русское сочинение, греческий и латинский языки. Готовят словесников, историков и «античников» для гимназий (которые вскоре закроют). Во главе Института - академик В. В. Латышев, выдающийся специалист по греческой эпиграфике. Среди инспекторов - знаменитый впоследствии Лев Платонович Карсавин, философ и специалист по средневековой мистике, брат известной балерины (говоря о нём, Василий Михайлович, видимо, не знал о том, что он погиб в советском лагере в 1952 г.). На кафедре классической филологии блистал Фаддей Францевич Зелинский (1856-1944) - «ученый с мировым именем, глубокий знаток древних языков и литератур, художественно одарённый, хотя подчас и субъективный переводчик трагедий Софокла и Эврипида (а его внебрачный сын Адриан Пиотровский, продолжая дело отца, переводил комедии Аристофана). «Поэтическая натура», отзывается о Зелинском Василий Михайлович, «старик читал лекции увлекательно, вдохновенно и часто "со слезой"»... Дальнейшая судьба выдающегося ученого - переезд после революции в Варшавский университет, а затем в Германию, где его принимают как блестящего специалиста, почётного члена многих западных академий. «Глубокий идеалист», - пишет о его мировоззрении Василий Михайлович. Да, но это умный идеализм, каковой приходилось признавать и Ленину. Во взглядах Ф. Зелинского, которые теперь мы можем анализировать по переизданию его многотомника «Из жизни идей», иногда плодотворно, иногда несколько сумбурно перекрещивались и сталкивались мотивы Ницше, Диль-тея, неокантианцев, мысли, близкие русскому «ди-онисийцу» Вячеславу Иванову.
Василий Михайлович высказывает предположение, что «возможно, отчасти из-за биографии Ф. Ф. Зелинского... в 1937 году поплатился жизнью его сын Адриан Пиотровский». Может быть, и так...
Жадный до знаний юноша посещал, кроме занятий в институте, ещё и лекции таких видных ученых, как академик Шахматов, академик Н. Кот-ляревский, бывал на занятиях у знаменитого проф. Венгерова, у Ф. Д. Батюшкова, всех не перечесть. «Среди моих наставников, - отмечает автор письма, - как видите, не было ни одного марксиста». Так, может быть, как раз это и было хорошо? Разнообразие подходов, научных школ, взглядов плюс жёсткая «дрессура» по части «вызубривания» древних языков и стали той базой, опираясь на которую, В. М. Дьяконов и смог стать настоящим филологом.
Подозреваю, подобное воспитание подспудно мешало ученому стать стопроцентным марк-
систом (хотя он сам себя таковым считал). Ведь что такое статья о народности Гомера, справедливо расхваленная А. Ф. Лосевым? Это лишь малая часть того, что мог сделать Дьяконов в античных штудиях. Почему осталась незащищенной его диссертация по Эврипиду? Полагаю, не только из-за высокой требовательности ученого к себе. И не только в силу его чрезмерной занятости административными обязанностями. Думается, причина лежит глубже. Очевидно, Василий Михайлович никак не мог согласовать в своём анализе трагедий античного классика оценки, усвоенные им от того же «идеалиста» Ф. Зелинского, с советскими установками, хотя и менявшимися со временем, но никогда не терявшими налёта вульгарного социологизма. Как бы то ни было, но я почему-то уверен, что какой-нибудь будущий исследователь, обратясь к дьяконовской диссертации, найдёт в ней немало ценнейших идей и наблюдений.
А теперь обратимся снова к письму от 25 июня 1967 г. Здесь Василий Михайлович отчасти повторяет, а во многом и расширяет, детализирует сказанное им ранее о годах своей студенческой петербургской юности, о времени, очевидно, оставшемся самым счастливым в его жизни. «У меня была, - признается автор письма, - неуемная жажда открытия и познания мира», студент-провинциал, попавший в Петербург, был захвачен «вихрем жизни» - лихорадочной, военной, предреволюционной. Помимо занятий сразу в двух институтах, Василий Михайлович посещал музеи («буквально все музеи», подчёркивает он), был на всех художественных выставках, не пропускал выступления поэтов и прозаиков, очень любил театр - в «Мариинке» у его дяди была ложа, в «Александринке» он видел весь репертуар - с Варламовым и Давыдовым, с Корчагиной-Александровской и Е. Тиме, наслаждался голосами Шаляпина и Собинова, И. Ершова ценил как исполнителя партий в вагнеровских операх. Бывал и в «Кривом зеркале», ходил, «как все», любоваться на итальянского вундеркинда-дирижёра Вилли Ферреро (мальчишке было тогда семь лет!). И юный филолог не ограничился ролью завзятого театрала. В 1915 г., когда в Мариинке ставилась оперная трилогия Танеева «Орестея» (дирижер Коутс, в роли Ореста - И. Ершов), Василий Дьяконов взялся помогать певице Владимиро-вой-Скорчеллетти в овладении «античными позами» на сцене и таким образом стал одним из участников постановки, за что был поощрён местом в артистической ложе на премьере.
Жадное чтение литературы, русской и зарубежной, шло у студента параллельно с интересом к философии. От кратковременного увлечения идеями Ницше и Штирнера он скоро переходит к работе Плеханова «К вопросу о разви-
тии монистического взгляда на историю», с которой и началось его «марксистское воспитание». Юноша увлекается и политикой. Он читает подряд все газеты - либеральные, кадетские, социал-демократические. Революционером не стал, зато активно участвовал в разного рода легальных организациях вроде издания газеты «Студенческие годы» (типография её была около Тучкова моста). Был активистом в так называемом «Общестуденческом комитете», на собраниях которого шли схватки между «оборонцами» и «интернационалистами», входил в движение «Попечительство о бедных» (в 17-е его отделение, располагавшееся на Васильевском острове): раздавал хлеб нуждающимся, посещал петроградские трущобы, бывал в подвалах, в «доходных домах», где картины нищеты поражали пусть скромно, но всё-таки обеспеченного студента...
А иногда, просто любопытства ради, Василий Михайлович. заглядывал в «Христианский союз молодежи», где небольшой хор распевал религиозные, в основном немецкие лютеранские гимны и хору этому аккомпанировала на фисгармонии племянница В. Г. Короленко.
Знакомства у Василия Михайловича, особенно благодаря дяде - действительному статскому советнику, были самые разнообразные: он знался с Илюшей Репиным, племянником Ильи Ефимовича, встречался со священниками, приближенными ко двору, в качестве репетитора общался с сыном барона Сталь-фон-Гольштейна и т. д. Барон, кстати, был женат на дочери известного поэта А. Н. Плещеева. Впоследствии фон Голь-штейн вошёл в окружение великого князя Николая Николаевича, участвовал в белоэмигрантском движении.
Были у Василия Михайловича два ученика из Сиама (ныне Таиланд), два принца - готовились они по русскому языку для поступления в Пажеский корпус. Толковые были ребята. Увы, за давностью лет забыл Василий Михайлович их имена и пышные титулы и не знал об их дальнейшей судьбе.
И последнее из воспоминаний Василия Михайловича - эпизод встречи с К. Д. Бальмонтом. Дьяконов, видимо, на всю жизнь сохранил любовь к стихам этого поэта и никогда не соглашался с заниженной оценкой его поэзии в марксистской критике. В письме он говорит: «Мне кажется, что будет время, когда мастерство Бальмонта, богатство его поэзии и его заслуги как переводчика получат большее признание и в нашей советской критике». Это предчувствие сбылось - только не советская, а русская критика с 90-х гг. XX в. вознесла на «неизмеримую» высоту весь Серебряный век нашей поэзии, включая сюда и Бальмонта, и Ахматову, и Гумилёва, и Мих. Кузмина и многих других.
Итак, в 1913 г., когда Бальмонт жил в Париже, в России была объявлена амнистия по случаю 300-летия дома Романовых. И опальный поэт получил возможность вернуться домой. А вятское студенческое землячество в Петербурге «всех обскакало», заранее договорившись с писателем о его выступлении сразу же после возвращения. Во главе такого активного землячества, кстати, стоял друг Василия Михайловича, Н. А. Дернов, который в 1917 г. станет ректором Вятского пединститута. И вот в ноябре 1913 г. Бальмонт в Петербурге и его первое выступление - в Вятском землячестве. Сенсация! Ведь в те годы впереди поэта по популярности был один только Игорь Северянин («король поэтов») и никакие эскапады футуристов, никакие выходки Маяковского не могли этой бешеной популярности помешать. Далее цитирую письмо Василия Михайловича: «Я вёз его в автомашине из гостиницы, в которой он остановился ("Северная" - на Знаменской площади), на Васильевский остров в помещение, где был наш вечер (это был, кажется, народный дом графини Паниной, снятый нами). Сопровождала его также одна пожилая и по виду совсем простая женщина (называли ее "нянькой", но она была немногим старше самого Бальмонта. Она сопровождала его всегда и всемерно опекала его, так как бывало, что без посторонней помощи он не мог возвращаться домой). Пока мы ехали, помнится, он рассуждал о том, что напрасно считают телефон полезным изобретением: он не ускоряет, а замедляет жизнь - жить не дают вечные телефонные разговоры! На весь вечер устроителями я был приставлен к нему. Бальмонт с большим подъёмом читал старые и новые стихи... После выступления сел в первом ряду и устремил свой взор куда-то в одну точку. Когда я хотел немного развлечь его разговором, "нянька" дала мне понять, что я ему мешаю... Потом она объяснила, что так он "вдохновляется". Проследив за направлением его взора, я обнаружил его "точку вдохновения". Это была хорошенькая и довольно поэтической внешности курсистка.
После первого отделения мы спустились вниз, в артистическую, где, как полагалось, был сервирован стол. Без увеселительных напитков дело не обошлось. Компания была большая и шумная. Бальмонт был очень весел, читал стихи и поучал молодежь на тему о том, как следует пить ("Настоящее веселье приходит только на третий день", - говорил он). Не припомню, кто и в каком состоянии проводил его обратно в гостиницу - примерно в два часа ночи...». И ещё характерное для Василия Михайловича добавление: «Пишу так о Бальмонте отнюдь не для того, чтобы его скомпрометировать». Помилуйте, да кому придёт в голову мысль о компрометации? Толь-
ко деликатнейшему декану инфака, который и в семьдесят с лишним лет печётся о репутации кумира своей юности. Удивительный всё-таки человек Василий Михайлович.
Встреча с Бальмонтом оказалась во многих отношениях символическим событием - не только для студента Дьяконова, конечно, но и для многих молодых русских людей. Она же, по сути, стала и прощанием с мэтром. Кончался 1913 год, Россия стояла накануне роковых и судьбоносных испытаний (вспоминается «Поэма без героя» Ахматовой). Бальмонт, чаровавший молодёжь сладкозвучной магией своих стихов, сам не знал, куда он её зовёт. Он то проповедовал «пышную» эротику («хочу упиться роскошным телом»), то воспевал ницшеанский аморализм («к доброму, к злому - ярко стремимся мы в сне золотом», «всё равно мне, человек плох или хорош»), то вдруг становился «пролетарским» поэтом («Рабочий, только на тебя надежда всей России»).
Но эти «сонеты солнца, меда и луны» (название одного из циклов поэта) как-то удивительно в унисон звучали с эпохой, полной таинственной атмосферы «добра и зла». Мы не знаем, куда судьба разбросала всех этих наивных вятичей, но можно с большой долей уверенности сказать, что кто-то из них подался в эмиграцию, а большинство погрузилось в будни революции, гражданской войны, нэпа, строительства социализма, где добра и зла было более чем достаточно, но только без всякого «золотого сна», без радужных красок, так увлекавших их в стихах «изысканного» поэта...
Вот и пришла пора мне заканчивать свой мемуарный очерк о Василии Михайловиче Дьяко-
нове. А сказать ещё есть о чём - о его отношении к людям, о тех, с кем он дружил, с кем работал. О его вкусах, привычках, пристрастиях и антипатиях. Он оказался «старовером» в оценках новых веяний в науке и литературе. Не очень понравился ему Джек Линдсей, по романам которого я в 1965 г. защитил диссертацию. Книга Ю. Лотмана «Структура художественного текста» его «насторожила» - очевидно, структуралистской жёсткостью подходов к искусству. Хотя мой интерес к структурализму Василий Михайлович не осуждал, он понимал, что смена поколений в науке неизбежна.
И я, один из многих сотен и тысяч его учеников, в чем-то не соглашаясь с Василием Михайловичем, даже решаясь критиковать некоторые его взгляды, до сих пор учусь у него, стремлюсь хотя бы немного походить на него в его широте научных и культурных интересов. Мир памяти твоей, Учитель.
Примечания
1. Дьяконов, В. М. К вопросу о народности «Илиады» [Текст] / В. М. Дьяконов // Ученые записки Кировского государственного педагогического института им. В. И. Ленина. Киров, 1941. Вып. II. С. 3-28.
2. Лосев, А. Ф. Гомер [Текст] / А. Ф. Лосев. М., 1960. С. 17-18.
3. Ардов, Мих. Книга о Шостаковиче [Текст] / Мих. Ардов // Новый мир. 2002. № 6. С. 141-143.
4. Искусство и литература в марксистском освещении [Текст]: в 2 т. / сост. Б. Г. Столпнер, П. С. Юшкевич. М., 1924-1925.
Письма В. М. Дьяконова В. С. Вахрушеву хранятся в личном архиве адресата.
В. С. Вахрушев
новые книги
В. Ф. Сахаров Е. Ю. Мясникова
Вятские учительские династии
Сахаров, В. Ф. Вятские учительские династии [Текст] / В. Ф. Сахаров, Е. Ю. Мясникова. -Киров: Изд-во ВятГГУ, 2005. - 93 с.
В книге дано описание опыта представителей некоторых педагогических династий, работающих в учреждениях образования Кировской области и известных своим успешным трудом в коллективах учителей и учащихся.
В сборе материалов для книги принимали участие преподаватели и студенты ВятГГУ, руководители и учителя общеобразовательных школ.
