В начале было Слово Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

Т. И. Вендина (Москва)

В начале было Слово

lckohh е-ьдше слово l слово б'ьдшб ott. бога l еогь б'кдшб слово. Этой фразой начинается Евангелие от Иоанна. Нетрудно заметить, что в этой евангельской формуле Слово употребляется три раза. Чем объяснить эту лексическую избыточность? Отсутствием соответствующих синонимов в старославянском языке или особой установкой евангелиста?

Обратившись к старославянскому языку, мы поймем, что такое построение этой фразы было исполнено особого смысла.

Материал старославянского языка свидетельствует о том, что понятие «слово» могло быть передано целым рядом лексем, среди которых, помимо слова, были глаголт» 'слово, речь' СС: 170; глдсъ 'речь, слово' // 'звук' СС: 170; р'Ьчь 'слово' СС: 587; весЪдА 'слово, речь, разговор' // 'речь, манера речи' СС: 83.

Такой богатый синонимический ряд говорит о том, что это понятие было актуально для языкового сознания средневекового человека, ибо слово для него «обладало той же мерой реальности, что и предметный мир» (Гуревич 1999: 28). Более того, слово для средневекового человека было полно особого — магического значения, поскольку оно не просто называло то или иное явление, но составляло его сущность. Вспомним знаменитые слова Исидора Севильского — «назвать вещь — значит, ее объяснить», которые помогают понять расцвет средневековой этимологии как фундаментальной науки. Отсюда ощущение авторитетности слова, его ответственности.

Представляется также, что такое обилие слов, передающих одно и то же понятие, можно объяснить и тем, что в языковом сознании средневекового человека эти лексемы в смысловом отношении были не однозначными.

А так как весь лексикон старославянского языка был пронизан идеей противопоставленности «горнего» и «дольнего», т.е. божественного и земного (подробнее см.: Вендина 2002), то можно предположить, что Кирилл и Мефодий сознательно ввели эти лексемы, пытаясь дифференцировать и по-разному передать понятие «истинного, божественного Логоса» и «слова земного, человеческого», т. е. в старославянском языке представления о слове формировались как дуальная оппозиция слова земного и слова небесноео.

Евангельская формула подсказывает нам, что горнее было связано с лексемой слово1. Иоанн сознательно начинает свое Евангелие именно с этих слов. Стремясь подчеркнуть божественное происхождение Хри-

ста (и в этом он видит одно из отличий своего Евангелия от Евангелий от Матфея, Марка и Луки), он говорит о том, что воплотившийся Христос есть Слово изначальное, то самое, которое «в начале было у Бога и само было Бог», т. е. он делает акцент на том, что Христос есть Сын Божий, который существовал предвечно в Боге и который сам был Бог 2.

Поэтому в троекратном повторении Слова проявляется установка Иоанна сохранить имя Бога в памяти потомков, более того, таким образом он решал задачу сакрализации Слова Божиего, укрепления веры в его истинность.

На соотнесенность слова с божественной идеей указывает и семантическая структура этой лексемы (ср. слово 'о Христе' СС: 611), а также тот факт, что слово в языке Кирилла и Мефодия — это и Священное писание, и божественные заповеди, и проповедь, и поучение (ср. слово 1) 'проповедь' // 'Священное писание'; 2) 'заповедь, поучение' СС: 611; словесьнъ 'относящийся к проповедям' СС: 611). Если «иудаизм и вслед за ним ислам разрабатывали доктрину о предвечном бытии сакрального текста — как довременной нормы для еще не сотворенного мира, то в христианстве место этой доктрины занимает учение о таком же предвечном, о довременном бытии Логоса, притом понятого как личность („ипостась")... И все же само имя ,Логоса", или „Слова", очень естественно ассоциировалось с понятием слова как текста — с понятием книги» (Аверинцев 1997: 212)3.

Об этой соотнесенности Слова с идеей Бога говорят и грамматические факты церковнославянского языка, а именно то, что лексема слово в этом значении по своим грамматическим признакам отличалась от существительного слово со значением единица языка, ибо в церковнославянском языке эта лексема относилась к существительным мужского, а не среднего рода, изменялась по типу склонения на *о и, что особенно важно, не имела форм множественного и двойственного числа, тогда как существительное слово в значении 'единица языка' склонялось по типу склонения основ на согласный, имело формы множественного и двойственного числа и всегда принадлежало к среднему роду 4.

Таким образом, Слово в старославянском языке было понятием персонифицированным, ибо оно соотносилось прежде всего с идеей Бога. Говоря об этом божественном атрибуте слова, Дионисий Ареопагит замечает: «Как „Слово" же Бог воспевается священными Речениями не только потому, что Он податель и слова, и ума, и премудрости, но и потому, что Он... прообъемлет в Себе причины всего сущего» (Дионисий Ареопагит 1994: 247).

Слово рассматривалось как божественный дар человеку, который получил от Бога не только дар речи, но и разум (ср. слово 'дар речи' // 'разум' СС: 611), ибо «слово — это ум, — говорит Максим Исповедник, —

благодаря которому душа называется разумной» (Дионисий Ареопагит 1994: 255). Так, окормляя словом, этим истинным хлебом, Бог укреплял в человеке разум и веру.

Понятие «слово» в средневековом сознании оказывалось, таким образом, связанным с ментальностью человека (ср. словесыгь 'обладающий разумом' СС: 611), с его способностью мыслить, ибо только обладая этой способностью человек мог прикоснуться к постижению глубин божественного Логоса и через его познание обрести спасение5. Отрицание же этой способности унижало человека, переводило его в разряд бессловесных тварей (ср. весловесыгь перен. 'неразумный' СС: 81; ве-словьнъ 'неразумный' СС: 81; несловесьнъ 'неразумный' СС: 375; отьцн клип лкы весловесъндга жнвотънл оу пр-кльстн б-Ьахл СС: 81).

Вот почему Слово, по замыслу Константина Философа (в схиме Кирилла), было призвано «вьса члов'ккы отължчнтн отъ жнтша скотьскл». Так Слово становится символом просвещения славян. Вдохновенным гимном Слову звучат строки «Прогласа к Евангелию», автором которого в настоящее время признается Константин Философ (Георгиев 1956: 154; Топоров 1988: 1; Флоря2000: 10):

Слушайте ныне, народы славянские, Слушайте Слово, от Бога пришедшее: Слово же кормит души человеческие, Слово же крепит сердца и умы, Слово же готовит к познанию Бога.

Перевод Л. В. Савельевой (1997: 132)

Кирилл задает в «Прогласе» три значения Слова: 1) «приход Слова к „словенам", сопоставляемый с приходом Христа»; 2) «софийность Слова...»; 3) «письменное (воукъвьное) воплощение Слова, снова отсылающее к теме ,¿словенского" слова, „своего", а не „чужого". Без слова („своего") — греховная тьма, тление плоти, отпадение души» (Топоров 1995: 53). «Слово воукъвьное, т.е. слово, воплощенное в буквы, в письмо, книгу, как и мифологема словен как народа Слова, образует важный мотив... потому что именно для славян свет веры и свет книг, принятие христианства и обретение письменности совпали во времени» (Топоров 1995:54). Таким образом, книжное слово для славян стало словом христианским.

Знаменательно, что и само наименование первой славянской азбуки — глаголицы — тоже связано со словом (ср. гллголъ 'слово, речь', гллголлти 'говорить, проповедовать' СС: 170, т. е. это азбука «проповедующая», в самом названии букв которой были сформулированы «азбучные истины нового христианского учения» (Савельева 2005: 329)6.

Старославянское Слово получало, таким образом, «доктринапьное обоснование», ибо древнегреческий Логос обретал в Слове плоть Бога. Так сформировалась «словоцентричность» (В. Н. Топоров) славянской культуры Средневековья, которая ставила «в своем начале Слово» как высшую реальность 7.

Словом возносили хвалу Богу (ср. Блдгослокеснтн 'вознести хвалу' СС: 88; влдгослокестмтн 'восхвалять' СС: 89), славили и прославляли (ср. славословнти 'славить, прославлять' СС: 609), обращались к кому-либо с речью (ср. простр'ктн слово 'обратить речь к кому-либо, произнести речь' СС: 527), наставляли и поучали (ср. слово 'проповедь'; слово рАзоуодно 'поучение' СС: 611).

Однако словом и злословили (ср. зълословнтн 'злословить, поносить' СС: 240), вступали в словопрения, ссорились (ср. словопр'кпнрдтн са 'вступать в словопрения, спорить' СС: 612; слово противьно 'ссора, спор' СС: 611), сводили счеты (ср. сък'кфдти слово 'свести счеты' СС: 645), держали ответ (ср. слово въздатм СС: 611), заключали торговые сделки (ср. сътаэатн са о словесн 'расплачиваться, рассчитываться (согласно договоренности)' СС: 673), т. е. старославянское слово было амбивалентно, ибо оно было обращено и к Богу, и к человеку одновременно.

Все остальные лексемы, входящие в семантическое поле слова, были связаны в основном с земным, «дольним» миром, при этом каждая из них была нагружена своими культурными смыслами.

Так, в частности, лексемы с корнем р'Ьк-/р'Ьч-/рнц- в значении 'слово' развили вторичные значения, относящиеся к социально-правовой адаптации человека в обществе. Этим словом обвиняли (ср. р-кчь 1) 'слово'; 2) 'обвинение' СС: 587; рецш 'обвинять, оговаривать' СС: 580), выносили приговор (ср. отъреченнк 'приговор' СС: 433), принимали решение о назначении, постановлении (ср. ндреченнк 'решение, назначение, постановление' СС: 352), приказывали и запрещали (ср. рецш 'приказывать' СС: 580; здрецш 'запретить, приказать' СС: 231; отърецш 'запретить' СС: 433), обещали что-либо (ср. и здрецш 'обещать' СС: 253), клеветали (ср. оурнцдтн 'поносить, чернить' СС: 744), искупали свою вину (ср. нздр'Ьшеннк 'искупление' СС: 254), оправдывались и извинялись (ср. отърнцАтн са 'извиняться, оправдываться' СС: 434).

К социально-правовой сфере отсылали и производные с корнем глагол- (ср. оглаголатн 'обвинить' СС: 404; оглдголдннк 'обвинение' СС: 404; възглдголдтн 'обвинить кого-л.' СС: 113).

Лексемы с корнем глдс-/глдш- нагружались религиозно-этическими смыслами (ср. оглдснтм 'наставить (перед крещением или принятием монашеских обетов)' СС: 404; оглдшдтн 'наставлять' СС: 404; оглдше-ннек 'наставление (перед крещением)' СС: 404).

Кроме того, все эти лексемы указывали и на собственно лингвистические функции слова как единицы языка, в частности:

— на номинативную функцию (ср. глдголдтн 'называть' СС: 169; проглдголдти 'называть' СС: 519; глдшдтн 'называть' СС: 170; рецш 'называть' СС: 580; идреченик 'наименование' СС: 352);

— апеллятивную (ср. глдшдтн 'звать' СС: 170; глдсовдти 'звать' СС: 170; глдснтн 'звать' СС: 170);

— коммуникативную (ср. глдголдтн 'говорить, проповедовать' СС: 169; изглдголдти 'рассказать' СС: 252; БесЬдовдиик 'разговор' СС: 83; БесЬдовдти 1) 'беседовать, разговаривать, говорить'; 2) 'общаться, встречаться с кем-л.' СС: 83; Беседа 'слово, речь, разговор' // 'речь, манера речи' СС: 83);

— магическую (ср. рецж 'предсказывать' СС: 580; прореченнк 'предсказание, пророчество' СС: 524; прорицдник 'пророчество, прорицание' СС: 524; проглдсити 'предсказать' СС: 519; възглдшендга 'предсказание' СС: 133).

Таким образом, слово в старославянском языке предстает и как чисто лингвистическое понятие, являя собой единицу языка и речи, которой свойственны определенные функции (ср. слово 1) 'слово, речь' // 'звук речи'; 2) 'беседа, рассказ' // 'молва, весть' // 'проповедь' // 'изречение'; 3)'заповедь, поучение' СС: 611; глдсъ 'речь, слово'// 'звук' СС: 170; глдголъ 'слово, речь' СС: 170; р"Ьчь 'речь, слово, беседа' СС: 587; eecfe-дд 1) 'слово, речь, разговор'; 2) 'проповедь' СС: 83).

При этом следует отметить, что в отличие от современного языка это была совершенно особая синкретическая единица, в которой были объединены в единое целое процесс говорения — слушания — говорения. В результате возникал своеобразный «круговорот общения» (Степанов 2001: 355: этимологически слово связывается с и.-е. корнем *k'leu-(*k'lou), *к'1еуэ «слышать», лат. архаич. clueo «слышать, слушать»; греч. х^-ёод «моява», «слух», см. также: Красухин 2000: 28; Черных II: 176 и др.), так как слово описывало целую коммуникативную ситуацию, связанную с его порождением и восприятием, ср.: звук (глдсъ, слово) — произношение (ндрицдти, издрецш) — слово (слово, глдсъ, глдголъ, р-Ьчь, весЬдд) — высказывание (слово, реченок) — речь (глдсъ, глдголъ, глдго-лдннк, слово, реченок, БесЬдд) — ответ (отърецш) — разговор (весЬдо-вдннк, БесЬдд, слово, р"Ьчь). Таким образом, старославянское слово «выступает как порождение двух основных актов речевого общения: говорения и слушания, слово — это нечто высказанное, звучащее и при этом требующее адресата» (Красухин 2000: 26).

Если же привлечь к анализу этимологически родственные лексеме слово корни слы- (слышдтн, слыти), слу- (слоушдтн), ела- (елдвд, елд-внти), также входящие в это семантическое поле, то выявятся новые

смыслы, раскрывающие иные функции слова в старославянском языке, а именно:

— гносеологическую (ср. оуслышдтн 'узнать' СС: 745);

— конативную (т. е. функцию усвоения информации адресатом, ср. послоушдтм 'выслушать' // 'внять' СС: 482; оуслышдтн 'услышать, внять' СС: 745);

— этическую (ср. послоушдтн 'слушаться, повиноваться' СС: 482; послоушаине 'послушание, повиновение'; оуслышдтн 'услышать, исполнить' СС: 745; пр'Ьслоушдти 'ослушаться'; пр'Ьслоушдннк 'ослушание, неповиновение'; слдвд 'честь' СС: 609; слдвнтн 'восхвалять, славить, прославлять (обычно Бога)' СС: 609).

Таким образом, в старославянском языке был представлен редкий речевой образец, который можно охарактеризовать как положительно-онтологический диалог. Это не просто коммуникативный акт, а возбуждение в слушателе его собственного внутреннего слова, своеобразного душевного отклика на изреченное слово (не случайно культуру Средневековья характеризуют как культуру слуха).

Характерно, что все эти функции раскрываются лексемами, этимологически родственными слову, т.е. если порождение слова описывается лексемами из «дольнего» мира, апеллирующими к конкретно-чувственному восприятию слова (ср. глдсъ 'звук', ндрнцдтн 'произносить'), то его восприятие «духовным слухом» передается лексемами, производными от слова, т.е. принадлежащими «горнему» миру, ибо это слово не просто слышат, ему внимают, ему слушаются и ему повинуются (ср. послоушдтн 'слушаться, повиноваться' СС: 482), и в этом проявляется убеждающая сила слова.

Эту идею св. апостол Павел выразил следующими словами: «Вера от слышания, а слышание от слова Божия» (Рим. 10: 17). Отсюда становится понятной и идея послушничества как стремления соблюсти себя и созидать свою жизнь по Слову Божиему, т. е. это Слово имело над человеком власть.

Духовная сущность слова раскрывается и в Первом послании св. апостола Павла к коринфянам, в котором Павел утверждает, что каждый человек — храм Божий, и Дух Божий, его Слово живут в нем, при этом каждый имеет свое дарование от Бога: «...Каждому дается проявление Духа на пользу: одному дается Духом слово мудрости, другому слово знания, тем же Духом; иному вера, тем же Духом, иному дары исцелений, тем же Духом... иному разные языки, иному истолкование языков. Все же сие производит один и тот же Дух, разделяя каждому особо, как Ему угодно» (1 Кор. 12: 7-11).

Таким образом, с принятием славянской письменности слово стало тем религиозным символом, который во многом определил развитие всей русской культуры.

В языке средневековой Руси звучат те же мотивы в концептуализации слова. При этом творческая разработка этого понятия идет по линии его дальнейшего углубления и детализации.

Уже в ранних памятниках древнерусской письменности «слово предстает как чрезвычайно полисемантическая лексема. Его семантика в истории русского языка развивалась в следующих основных направлениях (помимо значений, восходящих к греческому языку). Первое из них представляет исконную семантику корня ('слух', 'молва', 'слава' и др.). Второе направление, отправной точкой которого стало 'то, что сказано, то, что услышано', получило наибольшее развитие: через слово были обозначены многочисленные конкретные реализации сказанного... В третьем направлении в семантике слова исходной точкой явилось значение 'повествование, рассказ', на основе которого слово стало обозначать особое цельное произведение или его часть... Для четвертого направления в семантике слова, также развивавшегося из значения 'то, что сказано, то, что услышано', актуальным стал количественный параметр, когда из некоего множества вычленялась единица — слово и буква» (Дег-тев, Макеева 2000: 157).

При этом «после второго южнославянского влияния употребление вариантов слова и словеси регламентируется — они оказываются семантически дифференцированными. В обычном случае норма церковнославянского языка предполагает, вообще говоря, склонение лексемы слово с основой на -ее-. Вместе с тем предписывается особое склонение лексемы слово как обозначение Бога (второй ипостаси троицы — Бога Слова), отличное от склонения тцй же лексемы в иных значениях: основа косвенных падежей совпадает здесь с основой им. падежа. Слово выступает в данном случае как собственное имя, и на него не распространяются закономерности, относящиеся к имени нарицательному, т. е. здесь проявляется тенденция формально противопоставить собственное и нарицательное имя. Соответствующее правило фиксируется в грамматике Смотрицкого 1619 г.» (Успенский 2002: 338).

Как свидетельствует материал, в истории семантического развития слова решающую роль сыграло сакральное значение, которое наделило его не просто особой значимостью, но и силой. В результате понятие «слово» нашло свою реализацию не только в этическом, но и социальном аспекте.

Так, в частности, об использовании слова как социального термина свидетельствует наличие у него таких значений, как 'показание, свидетельство' (ср. в Русской правде: привести кмоу вмдокт» слово противоу слова), 'обвинение', 'постановление' (ср. Се слово северное есть всякому человечеству), 'приказ, повеление' (Оже смердт» моучнть емьрдд везъ

кнажа слова, то г" грвн продаже), 'договор, соглашение' (Ригд взята за таким словом, что волностн мм иметь прежние), 'закон' (ср. I слокъ, гаже гь гла къ намъ), 'удостоверение' (ср. Речи прлвое слово, а рукл дать по крестному ц-кловАнью), 'поручение' (ср. Явнло н Андреи попъ прдвнша слово Псковское), 'причина' (ср. Къто оставить женоу рлзв'Ь словесе влоудьнд), 'согласие, разрешение' (ср. А вез Новгородьского тн слова, кна-же, воины нездмышлАтн) и др. (подробнее см.: Дегтев, Макеева 2000: 158).

В XVII в. закрепляется даже термин Олово и д'Ьло как формула объявления о государственном преступлении, т. е. своеобразного политического доноса: «Этим словом означалось, что произносящий его имеет доказать важное дело, касающееся до государевой особы, такое, которое при всех объявить нельзя» (Дьяченко ПЦСС II: 617).

Эта формула «представляла и некоторую опасность для произносившего ее, так как допрос доносчика производился „с пристрастием", в том числе с применением пыток во Йзбежание ложных доносов, изветов, отсюда и поговорка: „Доносчику первый кнут". В 1762 г. произнесение „Слово и дело" было запрещено под страхом телесных наказаний и были приняты некоторые меры для ограждения от неосновательных доносов» (РИБС 1999: 424).

«Слово и дело выступали также как две ипостаси одного и того же действия (истину словом н д'Ьлом проповедл)... Слово как заповедь, словесно выраженная воля Бога могло воплотиться в дело... Д'Ьло употреблялось как параллель к слову в составе словосочетания государево д'Ьло, обозначая действие, собственно преступление» (Дегтев, Макеева 2000: 169-170).

Таким образом, слово оказалось связано с определенной социально-правовой ситуацией в русском средневековом обществе.

В этом значении слово составляло конкуренцию лексеме р'Ьчь, отличавшейся также достаточно широким семантическим объемом. Развитие этой лексемы шло, с одной стороны, по пути выработки значений, закрепляющих юридические нормы государства, необходимые для его самосохранения (ср. р'ЬчьД) 'переговоры'; 2) 'решение'; 3) 'вопрос, дело'; 4) 'обвинение'; 5) 'донос'; 6) 'спор, несогласие'; 7) 'свидетельское показание'; 8) 'имущество' Срезн. III: 223; СРЯ XI-XVII 22: 154)8, а с другой — в сфере собственно лингвистической (ср. р-Ьнь 1) 'слово'; 2) 'речь'; 3) 'язык, наречие'; 4) 'рассказ, повествование'; 5) 'беседа, разговор'; 6) 'глагол' Срезн. III: 223; СРЯ XI-XVII22: 154).

Сакральный компонент значения слова значительно расширил и его этическую семантику, в связи с чем у слова появляются такие значения, как 'заповедь как воля Бога' (словесемь г(с)ннмь неса утвердншлся), 'клятва' (лще хощещм жнвъ еытн h нзбытн о(т) б'Ьды сея дажь мн слово), 'поучение' (ср. слово н'Ькокго оЦа къ сноу своел\оу), 'совет' (ср.

Псковнчемъ не помоглше ни словом-ь, ми д^ломт»), 'обещание' (ср. прошу, да ми ддсм слово) и даже 'попрек' (ср. Не годится мфямомъ попа нн суднти, ни кдзннти, ни слова на него не молвити).

Будучи божественным по своему происхождению, слово представлялось как атрибут разумной деятельности человека. «Слияние идей разума и способности говорить в представлении о словесной природе человека было столь велико, что разделить их чаще всего не представлялось возможным. Производные прилагательные словесьнъ и везсло-весьнъ, существительное везслокие соединяли представления о речевом и разумном началах с преобладанием последнего, знача соответственно 'разумный', 'неразумный', 'неразумие' (ср. И превывдет в челокецех ум, яко отец слову, слово же исходит от него, яко сын посылаемо — Дегтев, Макеева 2000: 163).

Характерно, что эти новые этические и ментальные смыслы развиваются именно у лексемы слово, что касается других синонимичных ей лексем, отмеченных также и в старославянском языке, а именно гласъ, глаголъ, ббсйда, то они каких-либо серьезных семантических изменений не претерпевают (ср. др.-рус.: гласъ 1) 'голос, звук'; 2) 'изречения, слова'; 3) 'язык и речь'; 4) 'напев, лад в церковном пении' СРЯ XI-XVII 4: 30; глаголт» 'слово, речь' СРЯ XI-XVII 4: 25; кес-ЬдА 1) 'беседа, разговор' // 'речь, сказанное' // 'поучение, наставление' // 'предание' // 'весть, известие'; 2) 'объединение, собрание людей определенного мировоззрения' СДЯ XI-XIV I: 155; ЕесЬдА 1) 'разговор, беседа'; 2) 'язык, наречие' 3) 'собрание, общество'; 4) 'палатка, беседка, шатер'; 5) 'скамья' СРЯ XI-XVII 1: 148), т. е. совершенно очевидно, что именно слово как философ-ско-богословский термин становится основным культурным символом Средневековой Руси (история всех этих лексем исчерпывающе описана в статье И. И. Макеевой «Языковые концепты в истории русского языка», см.: Макеева 2000: 63).

Об этом свидетельствует и тот факт, что искусство слова входит в контакт с изобразительным искусством Древней Руси. Иисус Христос изображается часто с Евангелием в руках, а апостолы предстают как «служители Слова», т. е. Христа. Христианская иконопись черпает свое содержание из памятников словесности, из Святого Писания и из отцов и учителей церкви. Академик Д. С. Лихачев так пишет об этом в статье «Слово и изображение в Древней Руси»: «Искусство живописи как бы тяготилось своей молчаливостью, стремилось „заговорить", и оно „говорило", но говорило особым языком... Христос в композиции деисус держит Евангелие с обращением к судьям и судимым: „Не судите на аи-цн сынове человечестнн, но прАведиын суд судите", в композиции „Спас в Силах" у Андрея Рублева и Дионисия Христос держит Евангелие с другим текстом: „Прннднте ко мне вьсн тружАЮЩиеся н овремеиенные".

Изображения святых обращаются к молящимся, показывая им раскрытые книги, развернутые свитки, на которых содержатся либо пророчества, либо наставления, либо обращения к Богу. И здесь достойно быть отмеченным особое отношение к произнесенному слову вообще. Оно не мимолетно, оно не исчезает во времени... Представление о персонаже становится неотделимым от тех слов, которые были им произнесены в наиболее важный момент жизни. Это „речения", которые живут в памяти многих поколений и которые даже в живописи в изображении того или иного персонажа не могут быть от него отделены... Будучи изображенным, слово как бы останавливается и останавливает изображение. Слово выступает не только в своей звуковой сущности, но и в зрительном образе... Это порождало особое отношение к слову как к чему-то драгоценному, священному» (Лихачев 2001: 111-116).

В литературе развивается особый жанр слова-поучения с характерной для него назидательной функцией, так как основная культурная задача древнерусской книжности — соединить Слово и Жизнь (вспомним «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона, «Слово о терпении и любви» Феодосия Печерского, «Слова» Кирилла Туровского, «Слово» Даниила Заточника и др.).

Таким образом, древнерусское понятие «слово» было многоаспектным. Семантическая нагруженность имен, передающих это понятие, свидетельствует о том, что слово реализовывалось в языке в самых разных формах — сакральной, этической, социальной, коммуникативной. Средневековая культура предлагала довольно широкое поле выбора, противопоставляя житейское, земное — духовному, небесному, однако главной идеологической установкой древнерусской культуры была ду-ховно-нравственная, ибо все, что связывало человека со Словом, делало его со-Словным Богу.

* * *

В современном русском литературном языке выявленные лексические линии в концептуализации слова заметно осеклись сменой и типа культуры, и типов государственности, однако следы былой рефлексии над словом сохранились.

В процессе секуляризации русской культуры произошло сужение семантической структуры лексемы слово. В академических словарях русского литературного языка уже не фиксируется значение 'о Христе' (хотя в «Словаре Академии Российской» (1789-1794), а также в «Словаре церковно-славянского и русского языка» (1847) это толкование дается), а указываются такие значения слова, которые характеризуют его прежде всего как единицу языка и речи, ср.: слово 1) 'единица речи, представляющая собой звуковое выражение понятия о предмете или яв-

лении объективного мира'; 2) 'речь, язык'; 3) 'высказывание, словесное выражение мысли, чувства'; 4) 'публичное выступление, речь, устное официальное заявление'; 5) устар. 'литературное произведение в форме ораторской речи, проповеди или послания, а также повествование, рассказ вообще'; 6) 'литературный текст, на который написана музыка' (MAC IV: 139). И лишь в единичных случаях — как феномен этики (ср. слово 'обязательство сделать, выполнить что-л., обещание').

В новой, секулярной культуре рождается и новая литература. В отличие от древнерусской словесности, призванной «открывать в человеке его Первообраз, который есть образ Божий», она ставила «своей задачей открывать человека в человеке» (Лихачев 1987: 15). Характерно, что во внутренней форме появившегося в XVIII в. нового слова литература, заимствованного из французского языка, актуализируется идея «буквы» (лат. littera 'буква'), а это значит, что человеческое слово стало мыслиться не как вдохновленное Богом-Словом, а как земное, составленное из литер (букв), изобретенных человеком.

Таким образом, сакральный смысл слова, а также многие этические и правовые смыслы, которые были актуальны для него в древнерусскую эпоху, в современном литературном языке оказываются невостребованными.

Вместе с тем следует отметить, что если социально-правовые смыслы (например, такие, как 'показание', 'свидетельство', 'закон, заповедь', 'постановление' и др.) у слова оказались действительно утрачены (слабый отблеск их присутствует, например, в слове сословие, во внутренней форме которого актуализируется идея сопричастности людей единому tслову, т.е. их со-словность Богу9, в отличие от лексемы народ, в которой на первом плане — мысль о биологической связанности людей самим актом их рождения на данной земле, т. е. то, что народилось на земле), то этические смыслы, хотя и в скрытой форме, продолжают свою жизнь в культурно-языковой памяти.

Эти потаенные смыслы слова помогает раскрыть его синтагматика, ибо в семантической структуре многих устойчивых сочетаний, содержащих лексему слово, до сих пор сохраняются следы его социально-эти-ческой значимости, ср., например, такие значения, как 'мнение, решение' (ср. последнее слово, окончательное, решающее, авторитетное, веское слово и т. д.), 'обещание' (ср. сдержать свое слово, связать себя словом, дать или взять с кого-л. слово и др. MAC IV: 139).

Устойчивые обороты говорят о том, что слово в языке русской культуры нагружено этическими смыслами, ибо оно сопряжено с истиной, а также честью человека, ср., например, выражение честное слово 'ручательство в истинности, правдивости чего-л.' или право слово 'честное слово' (MAC III: 354).

Поскольку слово апеллирует к чести, достоинству человека, то дать слово — это не просто 'пообещать что-л.' (MAC I: 366), но, заручившись своей честью, быть хозяином слова 'о лице, выполняющем обещания' (MAC III: 140), поэтому человек и без письменных доказательств верит на слово, т. е. 'считает истинными слова' другого человека (MAC I: 151), что говорит о том, что в нашей культуре еще жива вера в слово.

Более того, оно обладает высокой ценностью, ибо может повлиять и даже изменить судьбу человека, о чем говорят устойчивые сочетания замолвить слово 'походатайствовать, сказать что-л. в пользу кого-л.' (MAC I: 546), зависеть от чьего-л. слова, поэтому человек не одобряет необдуманных слов (ср. бросать слова на ветер 'говорить необдуманно, зря' MAC I: 158; бросаться словами 'говорить безответственно' MAC I: 118), а также неискренних слов (ср. играть словами 'стараться скрыть за словами истинную сущность дела' MAC I: 629).

Наделяя слово ценностью, культура накладывает запрет на «разбазаривание» этой ценности, поэтому язык относится отрицательно к многословию, к пустым, бессодержательным разговорам (ср. пустословить 'говорить пустое, вздор' MAC III: 561 или тратить слова понапрасну 'говорить попусту, зря' MAC IV: 56), которые воспринимаются как празднословие 'пустословие' (MAC III: 357) и словоблудие, т. е. как 'пустая, бессодержательная речь, болтовня, преподносимая как серьезное рассуждение' (MAC III: 140). Не случайно русская пословица говорит: Лишнее слово во грех вводит. с

Косвенным выражением этого культурного запрета является и тот факт, что при сочетании слова с такими корнями, как зло-, скверн-, блуд-, рождаются отрицательные коннотации (ср. злословить, сквернословить, словоблудие).

Слово в языке русской культуры является синонимом дела, поэтому сказать (свое) слово значит 'проявить себя в чем-л.' (MAC IV: 56). Не случайно в русском языке существует присказка сказано-сделано, отражающая древнюю семантическую связь значений 'делать' и 'говорить' в глаголе д'Ьгдти (ср. др.-рус. д'кити 1) 'делать, действовать, поступать'; 2) 'работать, трудиться'; 3) 'создавать что-л.'; 4) 'совершать, осуществлять'; 5) 'говорить' СДЯ XI-XIV III: 172 (следы этого семантического синкретизма до сих сохраняются в. частицах дескать (< др.-рус. д'кегь 'говорит' + екдздти ) и де (< др.-рус. д'кегь 'говорит'). Ощущение же разрыва между словом и делом приводит к девальвации слова (ср. выражение: это всего лишь слова).

Об этих сокрытых, потаенных смыслах слова свидетельствуют и факты морфологии, в частности то, что формы обоих чисел имеет слово в собственно метаязыковом значении 'единица языка', в остальных значениях формы ед. ч. и мн. ч. не коррелируют друг с другом (ср. дать

слово, но не слова, свобода слова, но не слов, честное слово, но не слова, замолвить слово, но не слова и т. д.). Интересно, что слова обычно противопоставляются делам (ср. судят не по словам, а по делам, все это только слова, он добр лишь на словах, а не на деле и т. д.), тогда как слово не противостоит делу, а является его контекстуальным синонимом, особенно в предикативном употреблении (ср. сказать свое слово в искусстве, в науке и т. д.). «Человеком слова мы обычно называем человека дела, такого, у которого слово не расходится с делом. Слово приравнивается к особому словесному акту — обещанию, которое становится действительным, если оно подкреплено соответствующим действием... Во многих случаях слово отождествляется с вербальным действием, с коммуникативной деятельностью, которая может быть санкционирована и на которую может быть наложен запрет, поэтому можно дать слово, но можно и лишить кого-либо слова, мы говорим о свободе слова. Слово как действие, поступок, осуществляемый в коммуникативной сфере, может иметь далеко идущие последствия... словом, как известно, можно убить, но можно и исцелить» (Лебедева 2003: 366-367), т.е. форма ед. ч. предстает как нечто более значительное, весомое и важное, чем форма мн. ч., за которой часто закрепляются отрицательные коннотации (ср. играть словами, бросаться словами, бросать слова на ветер, тратить слова понапрасну, взять свои слова обратно, т. е. 'отказаться от своего слова' MAC 4: 139 и т. д.). Эта форма говорит о том, что слово «самодостаточно, в нем есть почти все, что вообще есть в речи. Поэтому нет ничего удивительного в том, что слово часто понимается обобщенно» (Левонтина 2000: 300)10, не случайно выражение одним словом имеет обобщающий, итоговый характер, тогда как выражение в двух словах нуждается в своей конкретизации.

Думается, что в этом противопоставлении грамматических форм слова сохраняются следы его былого осмысления в двух регистрах — в сакральном и профанном.

Что касается остальных имен, передававших понятие «слова» в старославянском языке, то среди них, пожалуй, самой интересной является судьба лексемы речь.

В именах, вовлеченных в семантическое поле речи в современном языке, присутствует прежде всего указание на номинативную функцию слова, хотя следует признать, что многие из этих имен имеют оттенок устарелости (ср. нарекать, наречь устар. 'назвать, дать имя' MAC II: 388; наречься устар. 'принять имя, назваться' MAC II: 388; нареченный 1) 'официально объявленный, названый'; 2)устар. 'жених или невеста' MAC II: 388).

Устойчивым оказалось и магическое осмысление слова речь, наделение его такой силой, которая способна предопределять судьбу человека. Особенно ярко магическая функция слова проявляется в этимологи-

чески родственных словах, связанных с лексемой речь древними отношениями чередования в корнях *rok-/*r8k-/*ric- (ср. рок высок, 'судьба (обычно злая, фозящая бедами, несчастьями)' MAC III: 728; роковой 'предопределяющий судьбу, неотвратимый неизбежный' MAC III: 728; пророк 1) 'по воззрениям различных религий — провозвестник и истолкователь воли бога'; 2) 'предсказатель будущего' MAC III: 516; зарок 'клятва, обет, обещание не делать чего-л.' MAC I: 567; прорицать 'предсказывать' MAC III: 516; прорицание 'предсказание' MAC III: 516). Эти архаичные представления о магической способности слова предопределять судьбу человека существовали и в языке Средневековья (ср. др.-рус. рокт» 'судьба, предопределение' СРЯ XI-XVII 22: 209), ср. также ндрокт. 'проклятие' СРЯ XI-XVII 10: 218-219, ндрок-ъ 'то, что суждено, предопределено' СДЯ XI-XIV V: 85, в котором роком называлось предсказание будущего (ср. пророчество, прореченне), изрекаемое каким-либо авторитетным лицом, жрецом, а затем и само будущее, судьба человека. «Предполагаемая фигура жреца, колдуна являлась посредником между богами и людьми и передавала в устной форме божественную волю, толковала знаки, посылаемые богами, переводя непонятные, невнятные послания божественных сил на язык, доступный пониманию простых людей» (Урбанович 2006: 36).

Таким образом, рок (так же как и судьба) обозначает такую силу, от которой зависит ход и исход жизни человека и которой он волей-неволей должен подчиниться. Причем если слово судьба аксиологи-чески не окрашено и имеет как бы нейтральную оценку (характер которой выявляется лишь в контексте, ср. несчастная или счастливая судьба), то рок имеет ярко выраженную отрицательную коннотацию, ср. роковые слова, роковая встреча, роковая ошибка, обречен на смерть, но не на жизнь, поэтому невозможны сочетания типа счастливый рок и др. Объяснить это можно тем, что в роке присутствует некая неумолимость приговора времени, неизбежность воздаяния за грехи (что хорошо передают пословицы, ср.: никто от своего року не уйдет-, так рок судил\ рок головы ищет; бойся не бойся, а року не миновать', бойся не бойся без року смерти не будет и др. Даль. Пословицы). И эта невозможность противостоять силе рока во многом обусловила развитие у этого слова отрицательных оттенков значения. Их формированию, по мнению Э. Бен-вениста, способствовал также и тот факт, что перед нами «неиндивидуали-зированный, безличный акт речи», «...и благодаря своему над-человече-скому происхождению он содержит в себе нечто таинственное, роковое и непререкаемое» (Бенвенист 1995: 323). И в этом изреченном слове судьбы проявлялась такая сила, которая вызывала страх в душе человека.

Магическая сила слова наделяла его властью над человеком, вовлекая в сферу социальных отношений. Уже в старославянском языке лек-

сема р*Ьчь имела выход в сферу социальных действий и обладала значением 'обвинение'. В древнерусских памятниках письменности социальная функция слова р-Ьчь была выражена еще ярче, ибо в его семантической структуре были представлены такие значения, как 'переговоры', 'решение', 'вопрос, дело', 'обвинение', 'донос', 'спор, несогласие', 'свидетельское показание', 'имущество'. В современном русском языке все эти значения отсутствуют, однако отчетливо прослеживается социальная окрашенность имен с корнями рек- и реч- (ср. обречь, обрекать книжн. 'предназначить к какой-л. неизбежной участи (обычно тяжелой)' (...их села и нивы за буйный набег обрек он мечам и пожарам — А. С. Пушкин. «Песнь о вещем Олеге», MAC II: 564; обреченный 'такой, которому су-ждена гибель' MAC II: 564; отрекаться, отречься 'не признать своим, объявить кого-л. близкого чужим' (отречься от престола 'отказаться от своего права на престол' MAC II: 706). Эти имена говорят о том, что слово по-прежнему имеет власть над человеком.

Все остальные синонимы слова (отмеченные в старославянском языке) находятся явно на периферии его семантического поля. Так, в частности, ст.-сл. глдголъ является стилистически маркированным и устаревшим словом (MAC I: 312), имеющим довольно бедное словообразовательное гнездо (ср. глаголица, устаревшее книжное многоглаголание 'многословие' MAC II: 281 и разговорное разглагольствование 'многословное рассуждение, часто бессодержательное и высокопарное', разглагольствовать 'заниматься разглагольствованиями' MAC III: 598).

Немногочисленные дериваты, входящие в словообразовательное гнездо лексемы беседа (у которой уже в древнерусскую эпоху значение 'слово' словарями не фиксируется), обозначают либо процесс (ср. беседовать, собеседование), либо его исполнителя, т. е. лицо, участвующее в беседе (собеседник).

Сужение значения произошло и в слове глас: в ходе исторического развития в этой лексеме было актуализировано главным образом значение 'голос', причем употребление его в этом значении стилистически маркировано и квалифицируется словарями как устаревшее или традиционно-поэтическое (ср. Раздался звучный глас Петра: — За дело, с Богом — А. С. Пушкин. «Полтава»), ср. также старославянизм Глас вопиющего в пустыне 'о призыве, остающемся без ответа' (MAC I: 314). В производных с этим корнем реализуется либо идея звучания (здесь прежде всего вспоминается гласный как звук максимально звучный, ср. также возглас 'громкое восклицание, выкрик', возгласить 'громко произнести' MAC I: 198; огласиться 'наполниться звуками' MAC II: 584), либо идея сообщения, объявления о чем-либо (ср. гласить книжн. 'содержать в себе какое-л. сообщение, утверждение' MAC I: 315, провозгласить 'объявить о чем-л.' MAC III: 472; огласить 1) 'объявить'; 2) ус-

тар. 'разгласить, сделать всем известным' MAC II: 584; разгласить 'сделать известным что-л. всем, многим' MAC III: 753), отрицание же этого признака ведет к появлению значения 'тайный, не подлежащий огласке' (ср. негласный, негласность MAC II: 431), т.е. это слово из средства коммуникации превратилось в средство познания.

Вместе с тем нельзя не отметить, что в русском языке прижились старославянские лексемы кдьногллсик и съглдсик, в которых актуализируется идея едино-слоен.» или единодушия (ср. единогласие 'полное согласие по какому-л. вопросу, единодушие' MAC I: 462; согласие одно из значений этого слова 'единодушие, единомыслие, общее, единое мнение' MAC IV: 178), т. е. сопряжения души и слова (гддс-) говорящего и собеседника.

Итак, оказавшись на перепутье языка и новой секуляризованной культуры, слово не утратило своей нравственно-этической семантической ауры, сформировавшейся в недрах старославянского языка и укрепившейся в древнерусских памятниках письменности, а сохранило ее в нашей культурно-языковой памяти, ибо «...религиозные символы <...> сообщают нам значения, когда мы не спрашиваем, помогают слышать, когда мы не слушаем, помогают видеть, когда не смотрим. Именно эта способность религиозных символов формировать значение и чувство на относительно высоком уровне обобщения, выходящего за пределы конкретных контекстов опыта, придает им такое могущество в человеческой жизни» (Белла 1972: 268).

* * *

Еще ярче нравственно-ценностная нагруженность слова проявляется в языке русской традиционной духовной культуры. В языковом сознании крестьянина слово как христианская этическая ценность не только не умерло (ср. божье слово 'молитва' Перм., Оренб., Сиб., СРНГ 3: 63; боговы слова 'молитва' Иркут., СРНГ 3: 67; слово божье 'проповедь'; Свердл., СРНГ 38: 295; отсюда и пословица молитва — полпути к Богу; аминь слово 'не во вред будет сказано' Арх., СРНГ 1: 252), но и, пережив своеобразные трансформации, обогатилось новыми смыслами.

На сакральный смысл слова указывает прежде всего тот факт, что оно соотносится с Истиной (ср. слово 'истина, премудрость' Даль IV: 222), являющейся, как известно, символом Бога. О связи Слова с идеей Бога говорят и русские пословицы, ср. Одно слово аминь, а святые дела вершит; Живи по Слову, да спасешься Словом; Слово свято, нерушимо и др. Даль. Пословицы), свидетельствующие о том, что приобщение к вечной жизни в Боге приходит через Слово Бога.

Духовно-христианская направленность в восприятии слова проявляется и в том, что оно осмысляется как категория этики, формирующая

нравственные основы человеческих отношений, и прежде всего сострадания (ср. дать ласковое слово 'утешить' Калуж., Жиздр., СРНГ 38: 294; словом принять кого-л. 'пожалеть кого-л.' Свердл., СРНГ 38: 295; легкосердное слово 'утешение' Даль// 'приветливое слово' Костром., СРНГ 16: 313), т.е. слово в языке крестьянской культуры предстает как этический императив, которым определяются нравственные устои жизни общества (ср. по доброму слову 'по-хорошему' Рост., СРНГ 38: 294; засловить 'дать слово' Арх., СРНГ 11: 42; дать словом 'согласиться' Карел.; заложить слово 'дать слово' Арх., СРНГ 10: 216; отобрать слово 'заручиться согласием' Смол.; сказать слово 'обещать что-л.' Карел., СРНГ 38: 295; класться на слово 'заключать договор устно на словах' Арх., СРНГ 38: 294; положиться на слове 'договориться' Арх., СРНГ 29: 103).

Эти христианские смыслы слова особенно характерны для текстов, представляющих так называемое народное православие (духовных стихов, молитв, быличек, народной агиографии, житийных повестей и проч.), в которых Слово — это и Христос, и учение Христа — Писание, Евангелие, и пророчество, и молитва (подробнее см.: Никитина 2000: 570).

Слово в языке русской традиционной культуры пережило своеобразную социализацию, ибо оно воспринимается и как категория социальная (ср. словутный 1) 'известный в каком-л. отношении (человек)' Олон., Карел., Арх., Волхов., Ильмень., Яросл., Свердл. // 'авторитетный' Кемер.: Отец-то был словутный; 2) 'богатый, зажиточный' Север., Олон.: То ведь жирушка-то наша небогатая, а житье-то не сло-вутное СРНГ 38: 296; словопутник 'знатный, богатый человек' Твер., Арх., СРНГ 38: 296), в которой слово тесно связано с делом (ср. Сло-вом-делом 'слово не расходится с делом, сказано — сделано' Новосиб., Тюмен.: Ну и словом-делом, сел он и уехал СРНГ 38: 295). Эта сопряженность слова и дела ярко проявляется в его синтагматике, ибо «слово спасает, ведет,'оправдывает, исполняется»(Никитина 2000: 573) и.

Человек, владеющий словом, оценивается как человек знающий, умный (ср. словутный 'умный' Том.: словутный мужик СРНГ 38: 296).

Слово в русских диалектах вовлечено не только в сферу социальных действий, но и магических, ибо оно наделено магической функцией, благодаря которой вершится заговор, произносится заклинание12 (ср. словинка 'заговор' Хозяин словинку каку-то знал, приворожить умел Свердл., Тобол., Урал., СРНГ 38: 292; Тайная словечка 'заговор' Рост., СРНГ 38: 292; слово 'заговор, заклинание' Перм., Моск., Карел., Арх., Сев.-Двин.: В байне помоют со словами и проходит-, лечить словами Арх.: А вот грыжу наш брат словами лечит', ср. также слова пила и слова принимала 'пила воду, на которую шептали заговор' Перм.; слово на ветер мой 'заклятие от чего-л.' Омск., Том.: Живем хорошо, слово на

ветер мой\ СРНГ 38: 295; неприятельское слово 'по суеверным представлениям злое слово, которое может вызвать порчу' Пек.: ср. просьбу к св. Егорию: попасти стадо от неприятельского слова СРНГ 21: 129). В традиционной духовной культуре со словом связано множество различных ритуалов, поверий, суеверий.

Эта магическая функция слова говорит о том, что в глубинах языкового сознания человека традиционной культуры религиозное восприятие слова слилось с тем ощущением его «волшебства», которое существовало в дописьменной магии и ритуале. Таким образом, «в народной культуре языческая вера в магическую силу слов „знающих людей" соединилась с молитвенным почитанием христианского слова Божия» (Никитина 2000: 567). Особенно ярко, по наблюдениям С. Е. Никитиной, оно проявляется в духовных стихах, псалмах и духовных песнях, в которых «большинство терминов „фольклорной лингвистики" своей семантикой и употреблением в той или иной степени погружено в сферу сакрального, т. е. в ту сферу, где действуют силы „иного мира", будь то силы божественные или демонические, христианские святые или одушевленные стихии. И это понятно, ибо способность говорить оценивается как божественный дар, а слово как творящее начало» (Никитина 2000: 561).

Интересно, что в языке традиционной духовной культуры также присутствует то противопоставление форм единственного и множественного числа слова, которое указывает на сакральный и профанный характер его значений. «В текстах заговоров термин слово встречается преимущественно во множественном числе (ср., например, такие клише, как: словам моим ключ и замок, словесам моим утверждение, будьте слова мои крепки и липки и т. д.), тогда как в духовных стихах оно употребляется только в единственном числе: непорочное, чистое, истинное слово Господне противопоставлено нечистым, лукавым скверным, темным, дурным, грубым словесам лукавствия и ненависти, которые исходят от дьявола... При этом если сакральное слово в значении 'Христово учение' не имеет морфологических вариантов, то слово в профанных значениях предстает как словечко, словечико, словечушко» (Никитина 2000: 567, 574, 579).

Коммуникативная ситуация, которая описывается словом, в диалектах предстает как своеобразный круговорот речи (ср. слово выговаривать 'говорить' Арх., Печор.; говорить, чтобы слово слово родило 'говорить складно, связно' Беломор.; слово до слова рассказать 'рассказать подробно, ничего не пропуская' Среднеобск.; слово принять 'выслушать' Смол., СРНГ 38: 295; слушать 'понимать (чужой язык)' Камч., Сиб., Якут.: Якуты-то по-русски хорошо слушают СРНГ 38: 321, 325; обернуть слово 'ответить' Смол., СРНГ 38: 294).

Слово в языке крестьянской культуры осмысляется и как категория аксиологическая, обладающая высокой ценностью, отсюда так много

русских народных пословиц, в которых определяется ценность слова, ср. добрым словом и бездомный богат, ласковое слово, что великий день, слово закон, держись за него, как за кон, не дав слово — крепись, а дав слово — держись и др. (Даль. Пословицы).

Не случайно для окружающих так значимы последние слова, сказанные человеком перед смертью (ср. заповедывать 'сказать последнее слово перед смертью' Олон., СРНГ 10: 333). Именно поэтому слово, как и всякая ценность, должно быть бережно хранимо, не растрачиваться попусту, поэтому болтовня — это дарово слово (Пинеж., Арх., СРНГ 7: 177), отсюда и пословицы: слово — серебро, молчание — золото; большое глаголение — малое спасение СРНГ 6: 177; хвастливое слово гнило Во-лог., СРНГ 6: 246 и др.), а ругательное слово — это черное слово (Новг., НОС 12: 52) и ругаться — значит словоблудить (Карел., СРГК 6: 156)13.

В отличие от литературного языка, в русских диалектах продолжают свою жизнь и те лексемы, которые образовывали синонимический ряд в старославянском языке, при этом в концептуализации ими понятия «слова» прочерчиваются те же смысловые линии.

В этом отношении чрезвычайно интересна судьба лексемы глагол, которая реализуется в многочисленных дериватах (ср., например, глаголение 'речь, слово' Смол., СРНГ 6: 177; глаголать 'говорить' Том., СРНГ 6: 177; глаголить 'говорить' Моск., Орл., Смол., СРНГ 6: 177; глаголовать 'говорить' Перм., Влад., СРНГ 6: 177; проглаголить 'сказать что-л.' Олон., Волог., Арх.: Анике же смерть проглаголила СРНГ 32: 108; возглаголить 'заговорить' Арх., СРНГ 5: 17; разглаголить 'рассказать, сделать известным' Урал., СРНГ 33: 302; разглоголиться 'завязать беседу, разговориться' Зауралье, СРНГ 33: 302; сглаголить 'сказать' Том., Свердл., СРНГ 37: 18 и др.).

Характерно, что в производных с этим корнем звучит идея божественного происхождения слова (ср. проглаголение 'способность говорить, дар слова' Смол.: Безъязыким бог давал проглаголение СРНГ 32: 108). Особенно четко она выражена в духовных стихах, в которых слово глагол используется для того, чтобы различить Отца и Сына (ср. «Кто у Бога сын? У Бога сын — Бог Богам, слово — Отец, а Сын — глагол», Никитина 2000: 576.

Отсюда и этические смыслы, связанные с лексемой глагол (ср. жить по глаголу 'жить в дружбе, согласии, в мире' Арх., СРНГ 6: 177, т. е. в соответствии с Божьими заповедями).

Вместе с тем слово глагол может употребляться и в профанном значении, это так называемые пустые глаголы, т. е. пустые слова (ср. проглаголить 'сказать что-л. пустое, несерьезное' Ряз.: Он пьяный, думаем — черт с тобой, проглаголит, спьяну болтает СРНГ 32: 108; сглаголить 'распустить слухи' Том., СРНГ 37: 18).

У лексемы глас значение 'слово' диалектными словарями не фиксируется (ср. глас 1) 'голос' Перм., Олон.; 2) 'звук колокола' Вят., СРНГ 6: 193), однако оно представлено «в духоборских псалмах... Так же, как и от слова, „от гласа Бога создана вся вселенная", а потому глас Господь спускает, как и слово, глас Бога исходит от престола и идет по всей земле (ср. Взыдет глас Господень от престола, глаголет глас радость ко спасению)» (Никитина 2000: 591).

Отзвук этого значения слышится и в диалектных глаголах гласить, прогласить (ср. гласить 1) 'говорить' Арх.; 2) 'звать' Сев.-Двин.; 3) 'подавать голос' Смол.; 4) 'звучать' Заурал., СРНГ 6: 193; гласти 'говорить' Пенз., СРНГ 6: 193; прогласить 'сказать что-л.' Север., Олон., Арх., Смол.: Сизый голуб прогласил ему: — Семен Семеныч не бей мине, сизова голуба СРНГ 32: 108), а также в глаголе гласиться, имеющем значение 'мыслиться, иметься в думах' (Орл., СРНГ 6: 193).

При этом в именах с корнем глаЫглаги- отчетливо прослеживается духовно-христианская направленность в концептуализации слова (ср. пригласительный 'гостеприимный, радушный' Том., Новосиб., Алт., Краснояр., СРНГ 31: 158; пригласье 'приветливость, ласка' Краснояр., СРНГ 31: 158; приглашенье 'приветливость, радушие, ласка' Омск.: А это приглашенье мое к скотине, приглашенья всему надо и уваженье ко всему надо СРНГ 31: 158).

Производные с этим корнем отсылают и к социально-этическому аспекту осмысления слова (ср. гласный человек 'известная, знаменитая личность' Том., СРНГ 6: 193; нагласить, наглашить 'распускать о ком-л. дурную славу' СРНГ без указ. места 19: 1984; оглашать 1) 'оговорить, осрамить кого-л.' Вят.; 2) 'обвинить кого-л.' Волог., СРНГ 22: 317).

Эти имена говорят о том, что отношения между людьми строятся прежде всего на едино-словии (ср. соглас 'дружба, дружественные взаимоотношения' Костром., Киров., Вят., СРНГ 39: 197; согласивый 'мирный, дружный, согласный' Пек., Твер., СРНГ 39: 197; единогласно 'дружно, в согласии' Арх.: Опять живут с год времени с ней единогласно и прижили третье брюхо СРНГ 8: 319).

Словом определяются и отношения между мужчиной и женщиной (ср. соглашаться 1) 'вступать в сожительство, интимную связь'; 2) 'ласкаться, миловаться' Смол., Печор.: Иде мы с тобой, милый друг, согла-шалися, а в чистеньком полюшке, под белой березой Свердл., СРНГ 39: 198; пригласить по-настоящему 'вступить в брачные отношения, сойтись с кем-л.' Север., СРНГ 31: 158; приглас дать 'дать согласие' Перм., СРНГ 31: 158).

Интересна и судьба в диалектах лексемы речь. В ее семантической структуре присутствует не только значение 'слово', но и указание на его связь с мыслительной деятельностью человека (ср. речь 1) 'слово' Урал.,

Омск., Печор.; не речь говорить 'говорить неправду' Смол.; 2) 'мысль, дума' Олон., Смол.: В мое сердце пала такая речь СРНГ 35: 84).

В производных с этим корнем устойчивым является и коммуникативный компонент значения слова (ср. речать 'говорить, рассказывать' Вят., Смол.: Слушай, что речают СРНГ 35: 81; речевать 'говорить, рассказывать' Арх., СРНГ 35: 81; речеть 'говорить, рассказывать' Вят., СРНГ 35: 82; речи 'говорить, рассказывать' Смол., Арх., СРНГ 35: 82; ре-чить 'говорить' Смол., Симб., Арх., Самар., СРНГ 35: 82; рекать 'говорить' Сиб., СРНГ 35: 45), его способность быть средством общения (ср. нарекать 'говорить, сказать' Смол., СРНГ 20: 124; оречать 'отвечать' Смол., СРНГ 23: 337; проречать 'проговорить, сказать' Вят., СРНГ 32: 218; проречете 'речь' Вят., СРНГ 32: 219; проречье 'речь, разговор' Арх., Олон., Онеж., СРНГ 32: 219; речушка 'высказывание' Олон., СРНГ 35: 84), а также указание на его номинативную функцию (ср. нарекать 'называть, именовать' Ряз., СРНГ 20: 124; нареканье 'имя, прозвище' Ряз., СРНГ 20: 124; нарековать 'давать имя' Пек., Твер., СРНГ 20: 124).

Язык русской традиционной культуры говорит о том, что жизнь человека, в том числе и семейная начинается со слова (ср. наречься на свет 'родиться' Обь, Том.: Я двенадцатого именинница, петров день как раз, я в тот день и нареклась на свет СРНГ 20: 124; нарекаться 'обручаться с кем-л.' Пек., Ворон., СРНГ 20: 124). В этом сочетании наречься на свет как бы в свернутом виде присутствует идея Слова как жизнетворящего начала.

В именах с корнем рек-!реч- просматривается и апелляция слова к социально-правовой сфере деятельности человека (ср. нарекаемость 'обвинение' Влад.: Сотрите вы это пятно — нарекаемость, а то вас и потомки-то будут проклинать СРНГ 20: 124; зарекать 'давать поручение, наказ' Твер., СРНГ 10: 382).

В этой связи обращает на себя внимание связь слова и дела, на которую указывает корень рек- (ср. нарекаться 'начинать делать что-л.' Ворон.: Ты только еще жить нарекаешься, а берешься учить меня старика СРНГ 20: 124; нарекнуться 'обещать сделать что-л.' Пек., СРНГ 20: 124).

Словом утверждается и красота выполняемой человеком работы (ср. речистый 'яркий, красивый (об узоре)' Новг.: У меня узор — речистый завсегда СРНГ 35: 82).

В именах с корнем рек-/реч- содержится и этический компонент осмысления слова (ср. нарекать 1) 'роптать, осуждать' Смол., Пек.: Делай так, чтобы на тебя не нарекали-, 2) 'клеветать, оговаривать' Моск.: Что ж ты меня нарекаешь, и не было этого совсем СРНГ 20: 124; нарекаться 'давать обет, обещать' Пек., Твер., СРНГ 20: 124).

Однако, пожалуй, ярче всего у этого корня выражена магическая функция слова (ср. речить 'заговаривать, колдовать' Пек., СРНГ 35: 82;

пророковать 'предсказывать' Смол., СРНГ 32: 219; рок 'несчастная судьба, участь' Ряз., СРНГ 35: 168; нарекать 'наделять судьбой' Пек., Новг., Смол., Курск., Орл., Ряз., Казаки-некрасовцы: В девках сына родила, горькой долей нарекла СРНГ 20: 124; роковой 1) 'горемычный, несчастный' Ряз.: Сестра немая, так уж родилась, такая-то роковая, уж ей годов семьдесят; 2) 'предопределенный судьбой' Терек., Сиб., Иркут., СРНГ 35: 169; зарёк 'обет не делать чего-л., зарок' Петерб., СРНГ 10: 381; зарекать 'принуждать к зароку, обещанию не делать что-л.' Нижегор.: Что ты меня зарекаешь? Уж и одной рюмки выпить нельзя; СРНГ 10: 382; зарекчись 'дать зарок не делать что-л.' Перм., СРНГ 10: 382).

В этой магической функции просматривается то восприятие слова, которое было свойственно дохристианской мифопоэтической традиции, когда оно наделялось особой магической силой, позволяющей регулировать отношения человека с окружающим его миром.

Наконец, последнее слово из того синонимического ряда, который существовал в старославянском языке, — беседа. О значимости этого слова в языке русской традиционной культуры красноречиво свидетельствует тот факт, что оно активно используется в коммуникативном регистре как форма приветствия или приглашения (ср. беседа вам 'приветствие, с которым обращается вошедший к присутствующим' Новг., Олон.; мир на беседе 'приветствие разговаривающим' Перм., СРНГ 2: 261; беседуйте 1) 'форма приветствия' Костром., Ярое л., Новг., Вят.: Беседуй, Иван Иванович! Куды это ты собираешься? 2) 'приглашение заходить в гости' Олон., СРНГ 2: 266).

Итак, слово в языке русской традиционной духовной культуры нагружено самыми разными смыслами — сакральным, социальным, этическим, аксиологическим, магическим и даже эстетическим. Несмотря на то что слова, входящие в это семантическое поле, многозначны и их семантика часто имеет диффузный характер, в концептуализации ими понятия «слово» прослеживаются общие моменты, которые говорят о том, что слово не утратило своей значимости в языке русской духовной культуры, ибо им определяется религиозно-этическая, нравственная, духовная, социально-правовая жизнь человека14.

В связи с этим невозможно не сказать об эстетическом воздействии религиозного слова, на которое обратили внимание и русские писатели, и ученые, отмечавшие «чувство притягивающей красоты этого слова, желание повторять его, вчитываться, вслушиваться в текст, как бы вбирая его в себя или растворяясь в нем, сопереживая самому его звучанию и переливам смысла.. .» (Мечковская 1998: 44). Достаточно вспомнить чтение и восприятие Евангелия героями чеховского рассказа «Мужики», которых «святые слова трогали до слез» (Чехов. Соч. 9: 289)15.

Итак, рассматривая слово «в границах большого времени» (М. М. Бахтин), следует признать, что, несмотря на секуляризацию русской культуры, христианская традиция в его осмыслении не оборвалась.

Специфика семантического развития слова в языке русской культуры была обусловлена, с одной стороны, влиянием старославянского (церковнославянского) языка и, шире, византийской богословской традиции, в которой слово как философско-религиозный термин (эквивалентный греч. Хбуод) имело сакральное значение, а с другой — смешением книжной и традиционной духовной культуры, соотношение которых в истории русского языка принимало разные формы. В результате в концептуализации слова отразились разновременные языковые восприятия.

Будучи «первоначально связанным со звуком и слухом, слово постепенно становилось концентратом понятия, символом обширного смыслового поля» (Арутюнова 2000: 14), в формировании которого важная роль принадлежала христианской этике Средневековья.

Обозначая разные типы речевых актов (в частности, недостоверные слухи, молву, личные мнения и проч.), слово не утратило связь и с тем сакральным значением, которое во многом предопределило развитие у него этических смыслов.

Благодаря сакральному элементу в восприятии слова, заложенному еще в Евангелии от Иоанна, слово было включено в общественно-культурную языковую память и приобрело в русской культуре высокий надъязыковой статус. Наряду с другими именами Бога, такими, например, как Истина, Добро, Красота Любовь, Слово стало ценностным ориентиром человека. Это восприятие слова вошло в плоть и кровь русской культуры, превратилось в ее повседневный компонент, определяющий ее жизнь.

Детальная смысловая проработанность лексико-семантического поля слова, наличие обширной идиоматики, реализующей это понятие, а также богатый синонимический ряд свидетельствуют о том, что понятие «слово» стало тем смысловым центром, который порождает новые смыслы, наполняющие информационное пространство культуры. Все это дает основания сказать, что русская культура — это культура Слова16. Отсюда и «литературоцентричность» нашей культуры (Софронова 2004: 9), ее глубокий пиетет к слову (ср. в связи с этим слова Н. В. Гоголя: «Обращаться со словом нужно честно: оно есть высший подарок от Бога человеку» (Выбранные места из переписки с друзьями. Т. VI: 202). Слово является «первоэлементом» литературы, назначение которой утверждать бытие посредством слова. «Мир — это словарь, — писал А. М. Ремизов. — Весь мир для меня выражается словом» (Цивьян 1999: 246). Будучи предметом вечных поисков писателей, художественное слово стало

своеобразным инструментом воздействия на сознание читателя (ср., например, слова А. А. Блока: «Я интеллигент, литератор, и оружие мое — слово» MAC IV: 139), его духовного преображения (достаточно вспомнить поэзию Пушкина, который видел в поэте Пророка, призванного «Глаголом жечь сердца людей», ибо Пророк — это тот, кто прорекает Божие глаголы, кто с помощью своего слова пытается выразить слово божественное 17). Эта пророческая тема, освященная именем Пушкина, становится одной из ответственных тем русской поэзии.

В этом отношении к Слову проявляется не просто философия языка, но воля к памяти русской культуры, ее установка на сохранение Слова и передачу его из поколения в поколение18.

В связи с этим хотелось бы привести слова академика В. Н. Топорова, который, говоря о ситуации в русском языке в последние десятилетия, писал незадолго до смерти в статье «Имя как фактор культуры»: «Трудно припомнить, когда бы была развернута такая тотальная агрессия против имени-смысла, имени-памяти, имени-совести, имени сопри-родного и соразмерного человеку, как в нашей стране в прошедшие десятилетия. Помня о трагических потерях и перед лицом будущего, нужно со всей ответственностью сказать: „ономатетическая инженерия", ставшая основной частью языковой политики, принесла нашей культуре великие потери (ложное имя стало делом лжи), в руках злых сил, осознавших ситуацию, эта „ономатетическая инженерия" может превратиться в еще более страшное оружие, направленное сначала против культуры, а через нее и после нее и против человека... Создавая в чудовищных масштабах и темпах ядро „нью-спика", она преследовала свои задачи — ошеломить человека, заставить его усомниться в добрых основах старого именословия, забыть себя не только через зачеркивание, стирание, изъятие, уничтожение людей и материальных воплощений духовной культуры, но и через „порчу" языка — не через отмену его материи, но через включение в нее механизмов „анти-смысла", разлагающих — и явно, и тайно — прежние смыслы, самое веру в осмысленность языка, жизни, в тот высший Смысл, который и делает жизнь бесценным даром.

Чтобы найти исчезающие тропинки к родникам жизни, нужно восстановить эти утраченные, полузабытые... смыслы. Сделать это трудно, как трудно и представить все препятствия на этом пути... Никакой демиург не может сотворить и даровать нам в готовом виде новый именослов... Поэтому всему тому, что было направлено против человека, жизни, духа языка, смысла имени, надо, помня великую традицию Слова, Имени, Мудрости — от славянских первоучителей до Вл. Соловьева, Булгакова, Флоренского и имяславцев начала прошлого века, — сказать свое твердое „Отрицаюсь!"» (Топоров 2004: 383).

ПРИМЕЧАНИЯ

Источником этого символического осмысления слова стал греческий язык (см.: Трубецкой 1906, Верещагин 1982, Красухин 2000, Дегтев, Макеева 2000 и др.). «Слав. Олово было эквивалентом греч. Mjyo<;, в котором воплощены многовековые размышления греческой и древнееврейской мысли. Это был итог развития религиозного самосознания от Гераклита и библейских пророков до неоплатоников и Филона Александрийского» (Дегтев, Макеева 2000: 161). Учение Филона было воспринято христианами. «Логос стал отождествляться с сыном Божьим. Поэтому в Евангелии прямо упоминается, что известия об Иисусе распространились среди „слуг Слова". Особенно показателен первый стих: „В начале было Слово..." Следует, впрочем, заметить, что на развитие христианского термина мог оказать влияние возможный древнееврейский или арамейский оригинал. Ср. перевод этого предложения на древнееврейский: BereSit haiah hadebar vo hadebar haiah 'at hi'ulahaim haiah hadebar. Др.-евр. debar означает не только „слово", но и „дело". Евангельское 'коуос, обозначает единство слова и дела. Тем самым уже здесь решена антиномия, обозначенная в „Фаусте" Гёте: „В начале было Слово" vs. „В начале было Дело"... В этой связи надо подчеркнуть, что общепринятый перевод евангельского текста „В начале было Слово..." не вполне точен. Возможно, наиболее адекватная интерпретация была бы таковой: В начале была Идея» (Красухин 2000: 28).

При повествовании о Христе, пришедшем во плоти, «Иоанн считал необходимым говорить прежде всего о Его Божестве, так как иначе люди с течением времени начнут судить и думать о Христе лишь по тому, каким он являлся в земной жизни. Поэтому Евангелие от Иоанна начинается не с изложения человеческой стороны жизни Христа, а именно с божественной стороны, с указания на то, что воплотившийся Христос есть Слово изначальное. Такое указание на Божество и предвечное бытие Христа необходимо было также ввиду распространявшихся Керинфом лжеучений касательно Иисуса, которого он считал лишь простым человеком, принявшим на себя божество только временно, в период от крещения до страданий, а также ввиду александрийского умозрения'о разуме и Слове (Логосе) в их приложении к отношениям между Богом и Его Словом изначальным. Если в Евангелиях от Матфея, от Марка и от Луки выставляется более человеческая сторона в Христе, изображение его как Сына человеческого, сына Давидова, то Иоанн, напротив, выдвигает более божественную сторону и выставляет его как Сыта Божия... поэтому в отличие от трех евангелистов, повествующих о чудесах, притчах и внешних событиях жизни Христа, Иоанн ведет рассуждение о глубочайшем ее смысле» (ЭСБЕ 21: 405). «Мы имеем любопытное тому подтверждение, — пишет С. С. Аверинцев. — Некий христианин по имени Муселий на свои деньги выстроил библиотеку, и вот анонимная эпиграмма ранневизантийской эпохи так восхваляет его поступок: „Эту обитель для слов доброхотно воздвигнул Муселий, ибо уверовал он свято, что Слово есть Бог"» (Аверинцев 1997: 212). «В м. р. слово употребляется преимущественно в зват. падеже: сне и слове sra жн-влгш, но встречается и в вин. падеже: едино еезл'Ьтнлго сна н слова ейоа въ л*Ьто

рождшн (Служ Усп Утр ст бгр), или же м. р. выражен прилагательным: чертогь, въ немже слово оунев-Ьстнвын плоть (гл 1 сб Веч мал стх ГВ сл н)» — Седа-кова 2005: 10.

Преп. Исаак Сирин так пишет об этом: «И совершил Он творение по благодати своей, удостоив также и нас, людей, которые суть прах от земли, естество немотствующее, благодаря творческому искусству Его возвыситься до состояния словесности, дабы могли мы предстать перед Ним и разговаривать с Ним в молитве...» (Исаак Сирин 2003: 45).

Так, в частности, в азбучном именослове провозглашалась «идея Добра в качестве абсолютного Блага, главной этической ценности жизни (Гллголн: Довро бсть Жне-Ьте Б'Ьло Земля), ...обозначались полюсы мироздания (Земля Он Покой) как основы философской доктрины христианства..., обозначались два противоположных направления душевных устремлений человека (ук-ь Ферт-ь Х'Ьр(окнм)ч, Цн Чьрвь — учение избирательно: херувим или червь» (подробнее см.: Савельева 2005: 329).

Разбирая Мариинское Евангелие, в частности смысловую нагрузку различных метатекстовых компонентов, среди которых опорными являются имя, слово, выражение, Т. М. Николаева приходит к выводу, что перед нами «культура с повышенным вниманием к вербальному воплощению бытия... Эта установка на слово как действие высшего плана, на слово-имя как особую суть» (Николаева 2000: 566-567). Бог творит мир словом, и вещи получают свое бытие в соответствии с волением Его мысли, которая предопределяет и образ, и истину вещи. Поэтому мир есть откровение Слова, Книга, читая которую человек познает Бога. «Мы познаем Бога не из Его природы, ибо она непознаваема, — говорит мудрый Дионисий Ареопагит, — но из устройства всего сущего, ибо это Его произведение, хранящее некие образы и подобия Его божественных прообразов» (Дионисий Ареопагит 1994: 462). Образ мира как божественной книги присутствует и в других сочинениях отцов церкви, ср., например, рассказ Аввы Евагрия: «К праведному Антонию пришел некто из тогдашних мудрецов и сказал: „Как выдерживаешь ты, отче, лишенный утешения, получаемого от книг?" Тот же отвечал: „Книга моя, философ, есть природа сотворенных вещей, и она всегда под рукой, когда хочу я прочитать словеса Божии"» (Авва Евагрий 1994: 110). Характерно, что этот образ использует и М.В.Ломоносов в статье ((Явление Венеры на Солнце»: «Создатель дал роду человеческому две книги. В одной показал Свое величество, в другой — свою волю. Первая видимый сей мир, Им созданный, чтобы человек, смотря на огромность, красоту и стройность его зданий, признал божественное всемогущество, по мере себе дарованного понятия. Вторая книга Священное Писание. В ней показано Создателево благоволение к нашему спасению» (Ломоносов 1980: 176). «Слово р*кчь в истории русского языка использовалось не только для передачи того, что сказано, но и самого того социального события, когда устная речь играла ведущую роль: показания (в судопроизводстве) > тяжба, судебное дело, устное послание, речь посла (в дипломатической деятельности) > переговоры... Если конкретизация того, что произнесено ('устное послание в дипломатической деятельности', 'показания' и др.), представлена у слова и

у р"Ьчн, то обозначение социально значимого события является особенностью последнего слова» (Макеева 2000: 119).

Примечательна синтагматика этого слова, появляющегося в древнерусских памятниках с XVI в. (ср. в «Житии Сергия Радонежского» (XVI в.): Прн-нд-Ьте честное н святое постникъ сословие; в «Великих Минеях-Четиях» (XVI в.): ...все мученическое съсловне...; в «Повести о святых и богопроходных местах святого града Иерусалима» (XVII в.): ...обллчнтся пдтрнарх и все священное сословие во всю священную одежду...; в «Врачевальных молитвах» (сп. ХУ-ХУШ вв.): ...молю н сословие святых праведных вогоотець...), его причастность к религиозному дискурсу (подробнее см.: Виноградов 1999: 651). Интересно, что эта дифференциация значений слова в формах ед. и мн. ч. наблюдается и в древнерусских памятниках письменности, где форма ед. ч. закрепляется за такими значениями, как 'клятва, обещание', 'волеизъявление, приказ' и т. д., тогда как слово в значении 'единица языка и речи' обозначается формой мн. ч. (подробнее см.: Дегтев, Макеева 2000: 166). Ср. в связи с этим следующие примеры, которые приводит О. А. Черепанова из житийной повести о старце Николае, записанной в этнолингвистической экспедиции на Русском Севере: «Николай любил ходить к реке. Однажды он стоял и размышлял: „Неправильно деревню Заречье построили, надо бы в два ряда". И через неделю - пожар, сгорело тридцать пять домов» (Черепанова 2005: 280).

Говоря о магической функции слова, его преобразующем воздействии на мир, А. Белый писал в статье «Магия слов»: «Стремясь назвать все, что входит в поле моего зрения, я, в сущности, защищаюсь от враждебного мне и непонятного мира, напирающего на меня со всех сторон. Процесс наименования... явлений словами есть процесс заклинания... Звуком слова я укрощаю стихии. Всякое слово есть заговор, заговаривая явление, я, в сущности, покоряю его» (Белый 1910: 431).

И даже бытующее в русской культуре матерное слово «подтверждает существование культурного предписания уважения к матери, своей и чужой» (Бартминьский 2005: 196). Кроме того, запрет на метерную брань (если она не ритуализована, например, в семейных, календарных и земледельческих обрядах) «связан с представлением о том, что она оскорбляет Мать сыру землю, Богородицу и родную мать человека» (Славянская мифология: 56; Славянские древности I: 250). Ср. в связи с этим следующий текст, записанный в вологодских говорах: «Народ больно матюкливый стал, да какой-то шальной. Пошто бы это? Пошто бы мать-то тревожить, да всё её поминать недобрым словом? Ведь земля каждый раз дрогнет. Грех ведь...!» (Тутунджан 2005: 73). В связи с этим интересно привести этнографические данные, свидетельствующие об особом отношении народа к слову: «Всякий порядочный крестьянин старается держать данное им слово: нарушить его он считает нечестным... Умение держать слово особенно проявлялось в сделках, которые крестьяне заключали между собой без письменных документов. Не случайно о договоре, заключенном на словах, говорили, что он заключен „на совесть". Не исполнять данного слова, обещания крестьянами считается и за грех, и за стыд» (Громыко, Буганов 2000: 334-335).

Не могу в связи с этим не привести отрывок из «Откровенных рассказов странника духовному своему отцу» (Париж, 1989), в которых раскрывается не только удивительная личность, но и трепетное отношение к Божие-му слову: «Родился я в деревне Орловской губернии. После отца и матери осталось нас двое, я да старший брат мой. Ему было десять, а мне два года — третий. Вот и взял нас дедушка к себе на прокормление. А был он старик зажиточный и честный, держал постоялый двор на большой дороге, и по доброте его много стаивало у него приезжих. Стали мы у него жить. Брат мой был резв и все бегал по деревне, а я все больше вертелся около дедушки. По праздникам ходили мы с ним в церковь, а дома он часто читывал Библию, вот эту самую, которая у меня. Брат мой вырос и испортился — научился пить. Мне было уже семь лет, однажды я лежал с братом на печи, и он столкнул меня оттуда, и повредил левую руку. С тех пор и по сие время ею не владею — вся высохла.

Дедушка, видя, что я к сельским работам буду не способен, начал учить меня грамоте, и как азбуки у нас не было, то он учил меня по сей же Библии, как-то: указывая азы, заставляя складывать слова да примечать буквы. Так и сам не понимаю, каким образом, твердя за ним, я в продолжение времени научился читать. И, наконец, когда дедушка стал худо видеть, то часто меня уже заставлял читать Библию, а сам слушал да поправлял. У нас нередко стаивал земский писарь, который писал прекрасно, я смотрел, и мне нравилось, как он пишет. Вот я и сам по его примеру начал выводить слова, он мне указывал, давал бумаги и чернил и чинил мне перья. Так я и писать научился. Дедушка был сему рад и наставлял меня так: вот теперь тебе Бог открыл грамоту, будешь человеком, а потому благодари за сие Господа и чаще молись. Итак, мы ко всем службам ходили в церковь и дома очень часто молились. Меня заставляли читать: Помилуй нас, Боже, а дедушка с бабушкой клали поклоны.

Наконец, мне уже стало семнадцать лет, и бабушка умерла. Дедушка стал говорить мне: вот у нас нет хозяйки в дому, а как без бабы? Старший брат твой замотался, хочу тебя женить. Я отказывался, представляя свое увечье, а дедушка стоял на своем, и меня женили, выбрали степенную и добрую, двадцати лет. Прошел год, и дедушка мой сделался при смерти болен. Призвав меня, начал прощаться и говорит: вот тебе дом и все наследство, живи по совести, никого, не обманывай, да молись больше всего Богу, все от Него. Ни на что не надейся, кроме Бога, ходи в церковь, читай Библию, да нас со старухой поминай. Вот тебе и денег тысяча рублей, береги, попусту не трать, но и скуп не будь, нищим и церквам Божиим подавай.

Так он и умер, и я похоронил его. Брату стало завидно, что двор и имение отданы одному мне. Он начал на меня злиться, и до того враг в сем помогал ему, что даже намеревался убить меня. Наконец вот что он сделал ночью: когда мы спали и постояльцев никого не было, подломал чулан, где хранились деньги, вытащил их из сундука, да и зажег чулан. Мы услышали уже тогда, когда вся изба и двор занялись огнем. Едва выскочили из окошка, в том только, в чем спали.

Библия лежала у нас под головами, и мы ее схватили с собой. Смотревши, как горел наш дом, мы между собой говорили: слава Богу, хотя Биб-

лия-то уцелела, хоть есть в чем утешиться нам в горе. Итак, все имущество наше сгорело, и брат от нас ушел без вести. Уже позже узнали, когда он начал пьянствовать и хвалиться, что он деньги унес и двор зажег.

Остались мы наги и босы, совершенно нищие, кое-как в долг поставили маленькую хижину, да и стали жить бобылями. Жена моя была рукодельница: ткать, прясть, шить, брала у людей работу, да день и ночь трудилась, и меня кормила. Я же по безрукости моей даже и лаптей плесть не мог. Она бывало ткет или прядет, а я сижу около нее, да читаю Библию, а она слушает, да иногда и заплачет. Когда я спрошу: о чем ты плачешь, ведь слава Богу, живем? То она и ответит: то мне умилительно, что в Библии-то очень хорошо написано...» (цит. по: Лурье C.B. Историческая этнология. М., 1997. С. 311).

Этот вывод, однако, не исключает того, что и другие языки, и прежде всего славянские, под влиянием культурно-религиозной традиции могли развить такое же отношение к слову. Этот вопрос нуждается в специальном исследовании. Вместе с тем нельзя не учитывать тот факт, что русский литературный язык, «будучи модернизированной и обрусевшей формой церковнославянского языка, является единственным прямым преемником общеславянской литературно-языковой традиции, ведущей свое начало от святых первоучителей славянских, т. е. от конца эпохи праславянского единства» (Трубецкой 1995: 207). И это обстоятельство, по мнению Н. С. Трубецкого, выделяет русский язык среди других славянских языков с точки зрения богатства его словарного фонда, особенно при передаче многочисленных оттенков значения слова с помощью старославянизмов. Кроме того, следует иметь в виду и тот факт, что практически во всех славянских языках семантическое поле лексики, описывающей речевую деятельность человека (так называемые nomina dicendi), устроено по-разному, так как в этом поле представлены разные лексемы, распределение значений между которыми не одинаково: русское слово, в отличие от его переводных эквивалентов в других славянских языках, не связывается с каким-либо актуальным речевым глаголом, как, например, в сербскохорватском (ср. реч 'слово' и peñu 'говорить, сказать') или в македонском (ср. збор 'слово' и зборува 'говорить, сказать'), подробнее см.: Толстая 2000: 172. И это обстоятельство также определяет особенности его концептуализации в русском языке. В этой связи не могу не привести слова священника А. Ельчанинова, который, говоря об ограниченности познания человека, пишет: «Полная истина есть нечто абсолютное и потому несовместимое с миром; мир и человек по существу своему ограничены, и потому ограниченно принимают истину христианства, а так как у каждого народа и человека своя ограниченность, то и христианство в их восприятии выходит особым, оставаясь по существу тем же. И дары Духа также различны, как в отдельных людях, так и в народах» (Ельча-нинов 2001: 141), поэтому каждый язык передает свое знание божественных истин, свой собственный духовный опыт. О своеобразии концептуализации слова в немецком языке см., например: Левонтина 2000: 301. Не случайно среди различных духовных даров, посылаемых ученикам Христа, один из важнейших — пророческий дар: «Достигайте любви; ревнуйте

о дарах духовных, особенно же о том, чтобы пророчествовать», — говорит в своем Послании к коринфянам ап. Павел (1 Кор. 14: 1), ибо «кто пророчествует, тот говорит людям в назидание, увещание и утешение» (1 Кор. 14:3).

18 Достаточно вспомнить такие хрестоматийные примеры, как стихотворение И. А. Бунина «Слово» («Молчат гробницы, мумии и кости — лишь Слову жизнь дана: из древней тьмы, на мировой погосте, звучат лишь Письмена. И нет у нас иного достоянья! Умейте же беречь хоть в меру сил, в дни злобы и страданья, наш дар бесценный — речь») или стихотворение А. А. Ахматовой «Мужество» («Не страшно под пулями мертвыми лечь, не горько остаться без крова, — и мы сохраним тебя, русская речь, великое русское слово. Свободным и чистым тебя пронесем, и внукам дадим, и от плена спасем навеки!»).

ЛИТЕРАТУРА

Авва Евагрий 1994 — Авва Евагрий. Творения. Аскетические и богословские трактаты. М., 1994.

Аверинцев 1997—АверинцевС. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1997.

Арутюнова 2000 —Арутюнова Н. Д. Наивные размышления о наивной картине языка // Язык о языке. М., 2000.

Бартминьский 2005 — Бартминьский Е. Принципы лингвистических исследований стереотипов на примере стереотипа «мать» // Бартминьский Е. Языковой образ мира: очерки по этнолингвистике. М., 2005.

Белла 1972 — Белла Р. Н. Социология религии // Американская социология: перспективы, проблемы, методы. М., 1972.

Белый 1910 —Белый А. Магия слов // Символизм. Пг., 1910.

Бенвенист 1995 — Бенвенист Э. Словарь индоевропейских социальных терминов. М., 1995.

Вендина 2002 — Вендина Т. И. Средневековый человек в зеркале старославянского языка. М., 2002.

Верещагин 1982 — Верещагин Е. М. У истоков славянской философской терминологии: ментализация как прием терминотворчества // Вопросы языкознания. 1982. №6.

Виноградов 1999 — Виноградов В. В. История слов. М., 1999.

Георгиев 1956 — Георгиев Е. Кирилл и Методий, основоположници на славян-ските литератури. София, 1956.

Громыко, Буганов 2000 — Громыко М. М„ Буганов А. В. О воззрениях русского народа. М., 2000.

Гуревич 1999 — Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры // Гуревич А. Я. Избранные труды. М., 1999. Т. 2.

Даль —Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1978-1980. Т. I-IV.

Даль. Пословицы —Даль В. И. Пословицы русского народа. М., 2004.

Деггев, Макеева 2000 —Дегтев С. В., Макеева И. И. Концепт слово в истории русского языка// Язык о языке. М., 2000.

Дионисий Ареопагит 1994 —Дионисий Ареопагит. О божественных именах. О мистическом богословии. СПб., 1994.

Дьяченко ПЦСС — Полный церковно-славянский словарь / Составитель прот. Г. Дьяченко). М., 1998. Т. I—II.

Ельчанинов 2001 —Ельчанинов А. Записи. М., 2001.

Исаак Сирин 2003 — Исаак Сирин. О божественных тайнах и о духовной жизни. СПб., 2003.

Красухин 2000 — Красухин К. Г. Слово, речь, язык, смысл: индоевропейские истоки // Язык о языке. М., 2000.

Лебедева 2003 — Лебедева Л. Б. Слово и слова // Логический анализ языка. Избранное. М., 2003.

Левонтина 2000 — Левонтина И. Б. Понятие слова в современном русском языке // Язык о языке. М., 2000.

Лихачев 1987 — Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси // Лихачев Д. С. Избранные работы. Л., 1987. Т. 3.

Лихачев 2001 — Лихачев Д. С. Слово и изображение в Древней Руси // Лихачев Д. С. Раздумья о России. В 3 т. СПб., 2001.

Ломоносов 1980 —Ломоносов М. В. Явление Венеры на Солнце // Ломоносов М. В. Избранные произведения. Архангельск, 1980.

Макеева 2000 — Макеева И. И. Языковые концепты в истории русского языка // Язык о языке. М., 2000.

MAC — Словарь русского языка. М., 1957-1961. Т. I—IV.

Мечковская 1998 —Мечковская Н. Б. Язык и религия. М., 1998.

Никитина 2000 — Никитина С. Е. Лингвистика фольклорного социума // Язык о языке. М„ 2000.

Николаева 2000 — Николаева Т. М. От звука к тексту. М., 2000.

НОС — Новгородский областной словарь. Новгород, 1992-2000. Вып. 1-13.

РИБС 1999 — Российский историко-бытовой словарь. М., 1999.

Савельева 1997 — Савельева Л. В. Языковая экология. Петрозаводск, 1997.

Савельева 2005 — Савельева Л. В. Оппозиция «сакральное — светское» в истории азбуки и проблемы современной графики // Межрегиональная конференция славистов. М., 2005.

Седакова2005 — Седакова О. А. Церковно-славянорусские паронимы. М., 2005.

СДЯ XI-XIV вв. —Словарь древнерусского языка XI-XIV вв. М., 1988. Т. I-.

Славянская мифология — Славянская мифология. М., 2002.

Славянские древности — Славянские древности. М., 1995. Т. I-.

Софронова 2004 — Софронова Л. А. Оппозиция сакральное/светское в славянской культуре. Введение. М., 2004.

Срезн. — Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. М., 2003. Т. I—III-

СРГК — Словарь русских говоров Карелии и сопредельных областей. СПб., 1994-2005. Т. 1-6.

СРНГ — Словарь русских народных говоров. М.; Л., 1965. Т. 1 -.

СРЯ XI-XVII вв. — Словарь русского языка XI-XVII вв. М„ 1975-. Т. 1-.

СС — Старославянский словарь (по рукописям X-XI веков) / Под ред. Р. М. Цейтлин, Р. Вечерки, Э. Благовой. М., 1994.

Степанов 2001 — Степанов Ю. С. Константы: словарь русской культуры. Изд. 2-е. М., 2001.

Толстая 2000 — Толстая С. М. Славянские параллели к русским verba и nomina dicendi // Язык о языке. М., 2000.

Топоров 1988 — Топоров В. Н. Слово и премудрость («логосная структура»): «Про-глас» Константина Философа // Russian Literature. 1988. Vol. XXIII.

Топоров 1995 — Топоров В. Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Т. 1. Первый век христианства на Руси. М., 1995.

Топоров 2004 — Топоров В. Н. Имя как фактор культуры // Топоров В. Н. Исследования по этимологии и семантике. Т. 1. Теория и некоторые частные ее приложения. М., 2004.

Трубецкой 1906 — Трубецкой Н. С. Учение о Логосе в его истории. М., 1906.

Трубецкой 1995 — Трубецкой Н. С. Общеславянский элемент в русской культуре II Трубецкой Н. С. История. Культура. Язык. М., 1995.

Тутунджан 2005 — Тутунджан Д. Разговоры по правде, по совести. Вологда, 2005.

Урбанович 2006 — Урбанович Г. И. Генетическая характеристика лексико-се-мантического поля «судьба, счастье, удача» в русском языке. Дисс. ... канд. филол. наук. М., 2006.

Успенский 2002 — Успенский Б. А. История русского литературного языка XI-XVII вв. М„ 2002.

Флоря 2000 — Флоря Б.Н., Турилов A.A., Иванов С.А. Судьбы кирилло-мефо-диевской традиции после Кирилла и Мефодия.СПб., 2000.

Цивьян 1999 — Цивьян Т. В. О концепте слова у позднего Ремизова// Славянское и балканское языкознание. Проблемы лексикологии и семантики. Слово в контексте культуры. М., 1999.

Черепанова 2005 — Черепанова О. А. Культурная память в древнем и новом слове. СПб., 2005.

Черных — Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. М., 1994. Т. I—II.

Чехов. Соч. — Чехов А. П. Собрание сочинений. М., 1983-1987.

ЭСБЕ — Энциклопедический словарь / Изд. Ф. А. Брокгауз и И. А. Ефрон. СПб., 1890-1907.