CC BY
35
Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 2019. № 2
П.Е. Спиваковский
«В КРУГЕ ПЕРВОМ» А.И. СОЛЖЕНИЦЫНА: ТЕНИ РЕАЛЬНОГО
Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего
образования «Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова»
119991, Москва, Ленинские горы, 1
В статье анализируются медитативные образы романа А.И. Солженицына «В круге первом». Особое внимание уделено ощущению хрупкости и уязвимости мира, в котором живут его герои. Показано, что значимость материального мира, изображенного в этом произведении, отходит на второй план, по сравнению с медитативно-мистическим миром, в подлинности которого, однако, вполне возможно сомневаться. Это осмыслено, в частности, при помощи современного теоретического понятия "ёерШтезз", которое указывает на возможность соприкосновения с глубиной, бытийный статус которой не определен, но она вполне явственно воздействует на нас. Путь к этой глубине открывается героям, чьи поведенческие возможности крайне сужены, причем это не только узники Марфинской «шарашки», но и внешне «свободные» люди. Материальный мир в романе показан как крайне жесткий и жестокий и в то же время зыбкий, ненадежный и скрыто иллюзорный. Он способен неожиданно обрушить жизнь любого человека — от зэка до всесильного министра. Почти единственным способом противостоять ему оказывается обретение тайной свободы, природа которой непонятна, стремление к которой приводит человека к осознанию правды о самом себе и дает ощущение глубины жизни. Медитативная глубина сопоставляется с образностью на стенах платоновской пещеры: несмотря на то что ее природа остается неясной, ее воздействие на человека несомненно. Именно это, а не внешняя, материальная сторона событий оказывается смысловым центром романа А.И. Солженицына «В круге первом».
Ключевые слова: Солженицын; «В круге первом»; глубина; глубинопо-добие; медитация; свобода; иллюзия; шарашка.
Соприкосновение с художественным миром этого романа производит довольно странное впечатление. Его текст, в отличие, кажется, от любого другого произведения А.И. Солженицына, на-
Спиваковский Павел Евсеевич — кандидат филологических наук, доцент кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова (e-mail: p.e.spiwakowsky@ gmail.com).
полнен многочисленными медитациями, исходящими от самых разных персонажей, в том числе и не близких автору, а иногда и от повествователя, который также заостряет внимание читателя на подобного рода ситуациях. Показательны, например, слова Нержина о финале 17 сонаты Бетховена1, или горькие мысли писателя Николая Галахова (его прототип — К.М. Симонов), высказанные через повествователя, выражающего психологическую точку зрения героя2, или слова повествователя о психологически неизбежном, но чрезвычайно опасном для юной чекистки Симочки решении помогать «врагу», заключенному Нержину3, или странная и загадочная улыбка статуэтки Будды, который, может быть, знает нечто такое, чего не знаем мы [Солженицын 2006-, т. 2: 424]. Все потаенно пронзительные эпизоды такого типа, складываются в некую странную эмоциональную последовательность, текучую, как огонь у Гераклита, и неуловимую, как то, что, не спросясь, приходит и уходит. Мы видим тонкую, хрупкую, скрыто-медитативную микровселенную, где голоса правды и свободы звучат намного явственнее, чем в «обычной» жизни.
С этим же связан и образ тюрьмы-ковчега: «Залитый изнутри никогда не гаснущим электричеством МГБ, двухэтажный ковчег бывшей семинарской церкви, с бортами, сложенными в четыре с половиной кирпича, беззаботно и безцельно плыл сквозь этот чёрный океан человеческих судеб и заблуждений, оставляя от иллюминаторов мреющие струйки света.
<...>
Те, кто плыли в ковчеге, были невесомы сами и обладали невесомыми мыслями. Они не были голодны и не были сыты. Они не обладали счастьем и потому не испытывали тревоги его потерять. <...>
1 «— А соната оч-чень хороша. Ты заметил конец? Ни грохота, ни шёпота. Оборвалась — и всё. Как в жизни.» [Солженицын, 2006—, 2: 33].
2 «Он стал лауреат сталинской премии, и ещё раз лауреат, и ещё раз лауреат. И что же? Странно: слава была, а безсмертия не было. Он сам не заметил, когда, чем обременил и приземлил птицу своего безсмертия. Может быть, взмахи её только и были в тех немногих стихах, заучиваемых девушками <...>.
Начиная новую большую вещь, он вспыхивал, клялся себе и друзьям, что теперь никому не уступит, что теперь-то напишет настоящую книгу. С увлечением садился он за первые страницы. Но очень скоро замечал, что пишет не один — что перед ним всплыл и всё ясней маячит в воздухе образ того, для кого он пишет, чьими глазами он невольно перечитывает каждый только что написанный абзац. И этот Тот был не Читатель, брат, друг и сверстник-читатель, не критик вообще, а почему-то всегда — прославленный, главный критик Ермилов» [Солженицын, 2006—, 2: 455]. Здесь и далее воспроизводятся все графические и грамматические особенности цитируемых текстов. О специфике индивидуально-авторской орфографии и пунктуации Солженицына см. его статью «Некоторые грамматические соображения» [Солженицын, 1997].
3 «Так змеемудро скованная стальная цепь развалилась в том звене, которое сработали из женского сердца» [Солженицын, 2006 —, 2: 44].
В эти часы воскресных вечеров материя и тело не напоминали людям о себе. Дух мужской дружбы и философии парил под парусным сводом потолка.
Может быть, это и было то блаженство, которое тщетно пытались определить и указать все философы древности?» [Солженицын, 2006 -, 2: 375-376].
Перед нами странное и «не вполне материальное» восприятие бытия, возможно, связанное с осознанием молодым Солженицыным неизбежности скорой смерти от рака (до некоторой степени это можно сравнить с тем обостренным ощущением жизни, которое возникло в сознании Ф.М. Достоевского, ожидавшего расстрела за участие в кружке М.В. Петрашевского), вследствие чего самые «обычные» события жизни осмысливаются писателем как нечто сверхценное, хрупкое, как то, что легко может быть разрушено или потеряно. Вслед за Солженицыным мы вглядываемся в эти импрессионистически тонкие ощущения на протяжении всего романа, и они складываются не столько в собор, каким увидел метафизическое пространство романа Генрих Бёлль [Бёлль 1989: 229], сколько во множество, если воспользоваться солженицынским словом, укры-вищ — мест, где может проявлять себя живая жизнь, несмотря на то что «на улице» царит кажущаяся тотальной несвобода4.
В романе «В круге первом» изображена тяжёлая, жесткая, косная, несдвигаемая реальность позднесталинского СССР, «мира под арестом». В этом закрытом на бесчисленное количество замков сталинском рабовладельческом «космосе» слишком многое запрещено, свободное поведение кажется почти невозможным в принципе, а поведенческие возможности человека максимально сужаются. Показателен в этом смысле эпизод в автобусе, когда зэков везут на свидание с родными: человек с улицы хочет войти в этот автобус, но после запретительных слов охранников сразу же прекращает свои попытки: он «привык, что во многих случаях жизни бывает нельзя <...>» [Солженицын, 2006 —, т. 2: 254-155]. Именно поэтому этот мир начинает восприниматься как почти камерный (напрашивается даже игра слов между «камерностью» и «камерой»: здесь эти понятия контекстуально сближаются) и порождает иллюзию «простоты» окружающего.
При этом многие герои романа никуда не торопятся. Им и некуда торопиться: все внешнее, материально конкретное слишком предсказуемо, мрачно и нередко безысходно. Но именно эта неторопливость дает возможность соприкоснуться с такими глубинами бытия,
4 Парадоксальным образом даже тиран Сталин — тоже узник, пленник собственного страха и своих отчасти маниакальных фобий [см.: Ранкур-Лаферьер, 2004: 113—127].
которые «закрываются» от человека в более «быстрые» времена. В эпопее «Красное Колесо» философ Варсонофьев думает о том, что в февральские дни 1917 г. слишком многие начали торопиться, и поэтому из мира исчезает глубина [Солженицын, 2006 —, 14: 12]. И в самом деле на страницах третьего и четвертого Узлов много динамизма, торопливости и суеты, но глубину сохраняют лишь те персонажи, которые не участвуют в массовой революционной эйфории и остаются верны «тайной свободе», неотделимой от вдумчиво-неторопливого созерцания происходящего. В романе «В круге первом» такое медитативное соприкосновение с глубиной оказывается парадоксальной наградой за, казалось бы, безвозвратно утерянную свободу человека и страны.
Оказавшись один на один с тяжелой, косной, несдвигаемой реальностью позднесталинской Россией, человек уходит в себя, в свой внутренний мир или в мир, в небольшое сообщество более или менее одинаково мыслящих людей, а то тяжелое и нечеловеческое, что окружает их, отодвигается и кажется почти нереальным. Нереальным не в буддистском смысле, когда весь мир, окружающий человека, есть мучительная иллюзия майи, а скорее в том, который описан в стихотворении Б.Л. Пастернака «Зимняя ночь», где только любящие, отделенные от окружающего страшного мира живут подлинной жизнью, а ужас революции, Гражданской войны и «заковки путей» (так назвал этот процесс Солженицын, говоря о раннесоветской эпохе [Солженицын, 2006 —, 10: 697—706]), а затем и ужас сталинщины — это то, что царит, но лишь за окном. Этот ужас отодвигается, уходит из сознания, превращаясь в фон, на который человек перестает обращать внимание. Разумеется, возможность «отодвинуть» чудовище происходит лишь в те минуты, когда люди оказываются способны выйти за рамки обыденного мировосприятия. Иногда эти моменты за них отмечает автор, но так или иначе они необыкновенно важны, наполняя роман «В круге первом» странной, призрачной глубиной.
Мир в романе «В круге первом» потаенно зыбок: ничто не стабильно. Володин еще вчера — государственный советник, а завтра зэк, только что ему звонят и сообщают, что одобрена его командировка в Нью-Йорк, а в машине его внезапно арестовывают, так что его жена еще вчера была замужем за высокопоставленным советским дипломатом, а теперь ее мужем оказывается зэк, что с неизбежностью обрушит весь жизненный уклад семьи Макарыгиных. Глава «всесильного» МГБ Абакумов, который, вроде бы, сполна может наслаждаться властью и могуществом, приходя к Сталину, с неминуемостью превращается в жалкого раба. Кажущийся «незыблемо стабильным» позднесталинский мир, в любой момент может об-
рушиться на любого человека. И даже, внешне спокойное течение жизни в «первом круге», в Марфинской шарашке, в любую минуту может оборваться: человек легко может провалиться в бездну и здесь. И даже «превосходное» снабжение столицы мясом, молоком и хлебом в финале романа — морок и обман, оборачивающийся перевозкой «человеческого мяса» зэков. Везде и всюду мы оказываемся в зыбком мире иллюзий. Это мир обманчивых социальных перевертышей, замаскированный под «обычный» мир «обычных» людей.
То, что кажется реальным, оказывается временным, а нередко и симуляционным: нам кажется, будто мы понимаем, что нам показывают, но при более пристальном рассмотрении это оборачивается не тем, чем кажется.
Это медитативное ощущение глубины, раскрывающееся через соприкосновение с чем-то тонким, импрессионистически хрупким, неведомым и часто непредсказуемым может быть описано при помощи того, термина, "ёерШтеББ" («глубиноподобие») используемого в современной теории метамодернизма. Подобно подводному пловцу, использующему маску с трубкой, который противопоставляется как глубоководному дайверу (метафорический аналог модерниста, претендующего на постижение максимально возможных глубин бытия), так и серферу, скользящему по поверхности воды (метафорическое изображение постмодерниста, принципиально избегающего погружения вглубь). Такой пловец не может погрузиться вглубь океана, однако он чувствует, присутствие глубины, догадывается о том, что она существует, и в какой-то степени даже способен ее ощутить (подробнее об этом см.: Спиваковский, 2018: 206—207]). По Солженицыну, опыт погружения в непонятное/непонятое может быть связан с метафизическим уровнем бытия, однако может возникать и на чисто психологическом уровне. «Ворованный воздух» свободы может иметь разную и вовсе не обязательно объяснимую для нас природу.
В сущности, перед нами тени на стене платоновской пещеры: мы не знаем, что породило их, но мы можем их воспринять. Они самым определенным образом воздействуют на нас и, в частности, в этом проявляется частичное совпадение эстетических принципов Солженицына с эстетическими принципами метамодернизма. Солженицын — сложный писатель. Подобно И.В. Гёте, А.С. Пушкину и Н.В. Гоголю, он соединяет в своем творчестве черты самых разных, иногда внешне взаимоисключающих художественных систем. Именно поэтому в его текстах обнаруживаются не только традиционалистско-миметические («реалистические»), не только модернистские, но и метамодернистские черты.
Осторожное отношение писателя к соприкосновению с мистической глубиной проявляется во многих произведениях Солженицына, в частности, в главах «Красного Колеса», посвященных Ирине (Оре) Томчак (ее прототипом является Ирина Щербак, родная тетка писателя), которая везде видела скрытые смыслы, мистические намеки и т.п. Например, в солнечных затмениях, случавшихся перед великими битвами, ей виделось несомненное проявление Божьего перста5, в чем Солженицын, преподававший астрономию в школе, склонен был серьезно сомневаться. Впрочем, Оря видит и иное: «Убывало света — и заметней пробивали костровые огни из разных мест. То сжигали по всей степи бодылья подсолнуха на поташ. <...> Если сейчас посмотреть с балкона второго этажа — степь увидится в разбросанных этих кострах. И вдруг — так тревожно привидится: будто это стали на ночлег несчетные кочевники, саранчой идущие на Русь» [Солженицын, 2006 —, 10: 282—283]. Можно ли это воспринимать на уровне онтологической символики (см.: [Спиваковский, 2003]) в качестве знака свыше? Может быть, да, а может быть, и нет. Как и в романе «В круге первом», здесь мы сталкиваемся с феноменом глубиноподобия (ёерШтеББ). Мы не знаем, что стоит за этим образом, но он в любом случае способен эмоционально воздействовать на нас. В этих кочевниках вполне можно увидеть и брюсовских «грядущих гуннов», и будущих революционных пролетариев или революционеров-большевиков, однако можно увидеть и просто горящие снопы. Чья точка зрения «верна», мы не знаем и едва ли узнаем, но эта картина может породить в нашем сознании целую систему смыслов. В том, что открывается нам здесь, можно увидеть самое разное, подобно тому как тени на стене платоновской пещеры могут быть порождены разными первопричинами. Мы же видим лишь то, что мы видим, и оно определенным образом может воздействовать на нас. Но, строго говоря, это единственное, в чем мы можем быть в достаточной мере уверены. Далее мы вступаем в область догадок, сомнений и интерпретаций6. Соприкосновение героев романа «В круге первом» с образами глубины столь же агностически неопределенно. Но существеннее оказывается не наличие или отсутствие теологических импликаций на почве этого опыта, а то, что эти тени соединяют нас со свободой. Эта свобода, как и всё в романе, чрезвычайно хрупка и уязвима. Она в любой момент может
5 «— А вот шёл князь Игорь в поход — солнечное затмение. В Куликовскую битву — солнечное затмение. В разгар Северной войны — солнечное затмение. Как военное испытание России — так солнечное затмение.
Она — загадочное любила в жизни» [Солженицын, 2006 —, 7: 43].
6 Отчасти солженицынский мир медитативных погружений сродни «грезам» Гастона Башляра, у которого подобные медитации разработаны куда детальнее, однако Солженицын более осторожен в выводах и предположениях.
рухнуть. Это якобы реалистическое изображение советской жизни отчасти напоминает гигантскую мистерию с той только разницей, что в мистических основаниях этой странной конструкции, где сквозь обыденно-реалистическую картину мира «просвечивает» нечто не вполне понятное, мы также не уверены. В призрачном, почти потустороннем мире этого произведения, материальное кажется поверхностным и обманчивым. Глубины ёерШтеББ, предельно далеки от мира «торжествующей материи»7. Этот мир теней, который при всей неясности его генезиса пронизывает роман и приобщает нас к тому, что, даже мощно воздействуя на нас, остается ускользающе-странным и непознанным.
Список литературы
1. Бёлль Г. Мир под арестом: О романе Александра Солженицына «В круге первом» // Иностранная литература. 1989. № 8. С. 229—233.
2. Ранкур-Лаферьер Д. Русская литература и психоанализ. М., 2004.
3. Солженицын А.И. Некоторые грамматические соображения // Солженицын А.И. Публицистика: В 3 т. Т. 3. Ярославль, 1997. С. 524—539.
4. Солженицын А.И. Собр. соч.: В 30 т. М., 2006 —.
7 М.Н. Эпштейн писал о том, что «советский материализм с самого начала выступал как абсолютизация понятия материи, при полном пренебрежении к данным опыта, к материи в ее конкретных и осязательных проявлениях. В книге Ленина "Материализм и эмпириокритицизм" (1908), заложившей основы советского материализма, начисто отвергается философия опыта, "эмпириомонизм", ставящий элементы физического мира в неразрывную связь ("принципиальную координацию") с психологическими элементами его восприятия. Вместо этого выдвигается предельно общее понятие материи, абстрагированное от всякого конкретного опыта, и утверждается объективное и независимое существование этой материи за пределом всякого опыта, как первичной реальности, предшествующей всякому опыту. <...> "Материя" в этом материалистическом смысле есть гиперматерия — абстрактнейшая из идей, за которой утверждается предикат самостоятельного и изначального существования. <.> Материя как "субстрат всех свойств" — это не только абстрактная идея материи, но и симулякр материи как таковой, тот образ материи, который не имеет подлинника и заменяет сам этот подлинник. <...> С самого начала материализм был чисто идеологической конструкцией, которая теоретически абсолютизировала первенство материи, а на практике уничтожала ее. <...> Подобно тому как гиперсоциальность служила возвышению и "культу" отдельной личности, так гиперматериальность была средством утверждения отвлеченных идей, схоластически замкнутых на себе» ([Эпштейн 2005: 38]). Именно поэтому Сталин не уверен в существовании страны, которой правит: «За непробиваемыми стеклами стоял в садике туман. Не было видно ни страны, ни Земли, ни Вселенной.
В такие ночные часы, без единого звука и без единого человека, Сталин не мог быть уверен, что вся страна-то его существует. Впрочем, половина Вселенной заключалась в его собственной груди и была стройна, ясна. Лишь вторая половина, та самая объективная реальность, корчилась в мировом тумане» [Солженицын, 2006 —, 2: 157—158]). Все это прямо противоположно витально-медитативному миру обитателей «ковчега».
5. Спиваковский П.Е. Метамодернизм: контуры глубины // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9. Филология. 2018. № 4. С. 196-211.
6. Спиваковский П.Е. Символические образы в эпопее А.И. Солженицына «Красное Колесо» // Известия Российской Академии наук. Сер. лит. и языка. 2003. Янв./февр. Т. 62, № 1. С. 30-40.
7. Эпштейн М.Н. Постмодерн в русской литературе. М., 2005.
Pavel Spivakovsky
A. SOLZHENITSYN'S THE FIRST CIRCLE:
THE SHADOWS OF REALITY
Lomonosov Moscow State University
1 Leninskie Gory, Moscow, 119991
The article analyzes meditative images in Aleksandr Solzhenitsyn's The First Circle. Special focus is laid on how fragile and vulnerable is the world the heroes live in. With Solzhenitsyn, the meditative-mystical world comes first, while the material world recedes into the background. This is best understood in terms of the concept "depthiness" which indicates the possibility of contact with depth, the existential status of which is uncertain, but whose influence is clearly visible. Although the heroes have few possibilities to manifest themselves, the path to this depth yet opens up to them; these are not only the prisoners of the Marfinsky "sharashka", but also seemingly "free" people. The material world in the novel is shown as something extremely hard, cruel, unsteady, unreliable and illusory. It can suddenly ruin anyone's life, be it a powerless prisoner or an omnipotent official. The only way to resist it is to acquire a secret freedom, the nature of which is incomprehensible, but the desire of which helps a person to understand what he's worth and to know the fullness and depth of life. Meditative depth is compared with unclear imagery on the walls of the Platonic cave: in spite of the fact that its nature remains unclear, its effect on man is most evident. Meditative depth, and not the external, material side of events is the semantic center of Solzhenitsyn's novel.
Key words: Solzhenitsyn; The First Circle; depth; depthiness; meditation; freedom; illusion; sharaska.
About the author: Pavel Spivakovsky — PhD, Associate Professor, Department of the History of Modern Russian Literature and Contemporary Literary Process, Lomonosov Moscow State University, Faculty of Philology (e-mail: [email protected]).
References
1. Boll H. Mir pod arestom: O romane Aleksandra Solzhenitsyna «V kruge per-
vom» [The World under arrest: about Alexander Solzhenitsyn' novel In the
First Circle]. In: Inostrannaia literatura [Foreign Literature], 1989. No. 8, pp. 229-233.
2. Rancour-Laferriere D. Russkaia literatura ipsikhoanaliz [Russian Literature and Psychoanalysis]. M., Ladomir, 2004.
3. Solzhenitsyn A.I. Nekotorye grammaticheskie soobrazheniia. [A Few Considerations on Grammar] In: Solzhenitsyn A.I. Publitsistika: v 3 tt. [Publi-cism: in 3 vol.] Yaroslavl, Verkhniaia Volga, 1997. T. 3, pp. 524-539.
4. Solzhenitsyn A.I. Sobr. soch.: V 30 tt. [Collected Works: in 30 vol.] M.: Vremia [Time], 2006 —.
5. Spivakovsky P.E. Simvolicheskie obrazy v epopee A.I. Solzhenitsyna «Kras-noeKoleso» [Symbolic Images in Solzhenitsyn's Epic "The Red Wheel"]. In: Izvestiia Rossiiskoi Akademii nauk. Ser. lit. i iazyka. 2003. Ianv./fevr. T. 62, No. 1, pp. 30-40.
6. Spivakovsky P.E. Metamodernizm: kontury glubiny [Metamodernism: Contours of Depth]. In: Vestnik Moskovskogo universiteta. Ser. 9. Filologiia. [Moscow University Herald. Ser. 9, Philology] 2018. No. 4, pp. 196-211.
7. Epstein M.N. Postmodern v russkoi literature [Postmodernism in Russian Literature]. M., Vysshaia shkola, 2005.
