CC BY
48ВОПРОСЫ НАЦИОНАЛИЗМА 2014 № 3 (19)
Александр Михдйловский
Успехи и неудачи «интеллектуальной мобилизации»: германский и российский опыт
1. Рождение интеллектуалов из духа мировой войны
В отличие от всех предыдущих войн, Первая мировая война (или Великая война) является «войной интеллектуалов». Публичные выступления и воззвания ученых, философов, свободных писателей придавали первому глобальному конфликту индустриальных держав характер «войны за культуру» и ставили своей целью воздействовать на общественность как внутри страны, так и за ее пределами. По аналогии с понятием «тотальной мобилизации» (Э. Юнгер), которое означает вовлечение в военный процесс всей совокупности мирной энергии, можно применить понятие «интеллектуальной мобилизации». Война предъявила повышенные требования к «представителям духа», и то, насколько эффективным оказался их ответ на вызовы времени, несомненно, является одним из важных показателей степени и характера модернизации страны и общества.
В России и Германии, двух типологически близких странах с запоздавшим процессом нациестроительства, осмысление войны было связано с реакцией на ускорение процессов модернизации, а «мобилизация» концептов нации и народа свидетельствовала о поиске основ для коллективного со-
Данное научное исследование (№14-010058) выполнено при поддержке Программы «Научный фонд НИУ ВШЭ» в 2014/2015 гг.
циального действия и межгрупповой солидарности на фоне распада старой сословной структуры общества. Возобновление дебатов об «особом пути», национальной идее, народной миссии, с одной стороны, несло на себе отпечаток хорошо знакомых историкам мысли историософских спекуляций образца XIX в. С другой стороны, «переживание войны» (нем. Kriegserlebnis) впервые позволяло интеллектуалам не теоретически, а вполне практически внести свой вклад в совокупные усилия всей нации, соответственно, побуждало осмыслять внешние и внутренние задачи стран, вступивших в грандиозное противостояние, заново формулировать основные вопросы национального самосознания, отношения Востока и Запада и прогнозировать дальнейшую судьбу европейской цивилизации.
Несмотря на то что российские «идеологии идентичности» (как в неозападническом, так и в неославянофильском вариантах) были вытеснены интернационалистской классовой идеологией, а «национальная» война была заклеймена как «империалистская бойня» (В.И. Ленин), военный опыт рефлексии о нации до сих пор представляет большой интерес как в плане формирования исторической памяти, так и для понимания исторических перспектив социокультурной модернизации в России.
В исследовании, которое имеет дело с российским контекстом, особенно
129
полезно различать понятия «интеллигенции» и «интеллектуалов». Если первое подразумевает в целом социальный слой образованных людей1, включая людей «интеллектуальных профессий», то второе скорее относится к определенному социальному типу. По меткому замечанию германского социолога М. Райнера Лепсиуса, «интеллектуалы — это не люди с какими-то личными особенностями, а люди, которые делают нечто определенное»2. Тем самым не всякий писатель, ученый или публицист автоматически становится интеллектуалом, но только тот, кто помимо своей профессиональной деятельности определенным образом высказывается в (политическом) публичном пространстве и совершает общественно значимые поступки. Кроме того, следует отметить, что большинство существующих дефиниций интеллектуалов связано с определенными нормативными характеристиками: интеллектуалы обязаны выполнять общественные функции, а именно, «формулировать мировоззренческие ценности, выступать за рациональную организацию социального порядка и систематизацию индивидуальных жизненных моделей»3.
1 Согласно переписи 1897 г., численность этого слоя (с включением только лиц, получивших среднее и высшее образование) едва превышала 1% от всего населения Российской Империи. О получившем распространение в западноевропейской литературе понятии «intelligentsia» в смысле «образованного слоя» и структурном отличии от «интеллектуалов» см. исследование: Sdvizkov Denis. Das Zeitalter der Intelligenz. Zur vergleichenden Geschichte der Gebildeten in Europa. Göttingen, 2006.
2 Lepsius M. Rainer. Kritik als Beruf. Zur Soziologie der Intellektuellen // Lepsius M. Rainer. Interessen, Ideen und Institutionen. Opladen, 1990. S. 270-285.
3 Так, опираясь на Макса Вебера, опреде-
ляет миссию интеллектуалов Гангольф Хю-
бингер: Hübinger G. Die Intellektuellen im wilhelminischen Deutschland. Zum Forschungsstand //
Эта нормативная нагрузка, как и сама история неологизма «интеллектуал», берет начало с получившего европейский резонанс дела Дрейфуса, которое поляризовало французскую общественность и коренным образом изменило Третью республику. Появление фигуры интеллектуала было связано со «структурным изменением публичности» (Ю. Хабермас) на рубеже XIX-XX вв. — такими, как прогрессирующая демократизация и одновременно политизация всех сторон жизни, дифференциация образованного слоя, расширение рынка массовой печати, переход от элитарной (дворянской и соответственно буржуазной) культуры к массовой демократической коммуникации. К началу Первой мировой войны социальный тип интеллектуала уже утвердился в стране, где он получил первое свидетельство о рождении в виде знаменитого памфлета Эмиля Золя «J'accuse!..» 1898 г. В отличие же от Франции, в Германии и России мы как раз можем принять за точку отсчета для появления феномена политических интеллектуалов «мобилизацию интеллекта» в первые годы войны. Вместе с тем именно ввиду «позднего рождения» влияние «духа» на принятие конкретных политических решений оставалось в обеих странах незначительным4.
Hübinger G., Mommsen W. (Hg.). Intellektuelle im deutschen Kaiserreich. Frankfurt a. M., 1993. S. 202. Подробнее об истории интеллектуалов в Европе и России на русском языке см. коллективную монографию: Мыслящая Россия. История и теория интеллигенции и интеллектуалов: В 2 т. / Под ред. В.А. Куренного. М.: Некоммерческий фонд «Наследие Евразии», 2009.
4 В качестве исключения можно, пожалуй, рассматривать профессионального критика времен вильгельмовской Германии, основателя влиятельного журнала «Die Zukunft» Максимилиана Хардена (1861-1927), пик популярности которого пришелся как раз на предвоенное время (70 000 экз.).
2. Соотношение сил в «войне манифестов»
Подтверждением для этого тезиса является так называемая «война манифестов» в первые месяцы войны. С одной стороны, она была спровоцирована бомбардировкой Реймсско-го собора и разрушением ряда других памятников европейского искусства5, оказавшихся в зоне боевых действий на Западном фронте, но более всего — гибелью библиотеки католического Лувенского университета 25 августа 1914 г. на территории оккупированной Бельгии. Она давала повод для обличения немцев в варварстве, которое всегда скрывалось под тонким наносным слоем образованности и культурности и теперь вырвалось наружу, продемонстрировав всему цивилизованному миру волю к разрушению современного Аттилы. Ответом немецких ученых и писателей стал пресловутый «манифест 93-х», обращенный «К культурному миру». С другой стороны, эта идеологическая война между немецкими интеллектуалами и их оппонентами была бы невозможна без сформированного в предшествующие годы «образа другого», а также имевшегося в наличии разнообразного пропагандистского инструментария, вроде популярной у многих европейских и русских критиков идеи «двух Германий» (условно говоря, «Германии Гёте» и «Германии Бисмарка») или отчеканенной В. Зомбартом оппозиции «торгашей и героев» (читай: англичан и немцев).
Чтобы оценить значимость нового фактора интеллектуальной среды и уровня идеологической пропаганды, достаточно сопоставить возмущение общественности разрушениями в Реймсе и Лувене с весьма вялой реак-
5 См. подробнее: Баумгартен Е.Е. Мартиролог погибших памятников искусства // Вопросы мировой войны: Сб. / Под ред. М.И. Туган-Барановского. Пг., 1915. С. 202204, 219-221.
цией на уничтоживший немало ценнейших средневековых манускриптов пожар в библиотеке Страсбургского университета, который сильно пострадал при занятии города прусскими войсками в августе 1870 г.6. Меньше чем за полстолетия французские интеллектуалы сделали, так сказать, большой прогресс в формировании представлений о Германии как извечном противнике, а не просто конкуренте Французской Республики в период правления Бис-марка7. В этом отношении показательна и скорость французской реакции: уже осенью 1914 г. тон идеологической войне французских интеллектуалов против их германских оппонентов задает Р. Роллан своими пацифистскими публикациями в изданиях «Journal de Genève» и «Tribune de Genève»8. Ответ на открытое письмо Роллана публикует немецкий драматург Герхард Гаупт-ман, которым немцы, по выражению В. Эрна, тщетно «пытались заслониться от Достоевского». Нобелевский лауреат, имевший репутацию защитника свободомыслия, ничтоже сумняшеся произносит слова о том, что ради спасения жизни хотя бы одного немецкого солдата он не пощадит даже шедевра Рубенса.
Весьма быстрым и эффективным стало вступление в идеологическую войну и английских партнеров Франции по Антанте. Первым эпизодом участия ученых в общественных дискуссиях можно считать воззвание шести профессоров, опубликованное в газете «Times» 1 августа 1914 г., за пять дней до объявления Англией войны Германии, и направленное против вовлечения страны в начавшийся на конти-
6 Schivelbuch W. Die Bibliothek von Löewen. Eine Episode aus der Zeit der Weltkriege. München, Wien: Carl Hanser Verlag, 1988. S. 32-33.
7 Digeon C. La crise allemande de la pensée française. (1870-1914). Paris: PUF, 1959. P. 463-476.
8 Prochasson Ch., Rasmussen A. Au nom de
la patrie: les intellectuels et la premi re Guerre mondiale (1910-1919). Paris, 1996. Р. 142-151.
ненте вооруженный конфликт с «великой культурной нацией». Выступление было проникнуто либеральным духом и носило однозначно антироссийский характер. Однако уже осенью тональность публичных выступлений английских интеллектуалов меняется со знака «минус» на знак «плюс». 2 сентября 1914 г. Чарльз Мастермэн, глава Бюро военной пропаганды, организовал тайную встречу в «Веллингтон-хаусе», на которую пригласил не менее 25 именитых писателей с просьбой оказать содействие в идеологической борьбе. Среди прочих в конференции приняли участие сэр Артур Конан Дойл, Джон Мэйсфилд, Томас Харди и Герберт Уэллс. Сторонник английского превосходства Р. Киплинг прислал свои извинения, но пообещал оказать всестороннюю помощь. Вскоре после этой встречи в периодической печати начали появляться воззвания, в которых осуждались антигуманные действия Германии, вменялись в вину нарушения правовых норм, показывалось превосходство конституционных держав Западной Европы над прусской бюрократией и милитаризмом. За ними последовали пропагандистские книги, написанные по заказу Веллингтон-хауса, — «When Blood Is Their Argument» и «Between St. Dennis and St. George» (1915) Форда Мэдокса Форда, «France at War» (1915) Р. Киплинга и «A Visit to Three Fronts» (1916) А. Конан Дойла. Последний даже заставил вернуться с заслуженного отдыха своего героя Шерлока Холмса и отправил его противодействовать немецким шпионам и их агентам в последнем рассказе одноименного сборника «His Last Bow»9.
Из этих примеров хорошо видно запаздывание немецких интеллектуалов с ответным ударом, равно как и
9 Cm.: King Edmund G.C. E.W. Hornung's Unpublished «Diary», the YMCA, and the Reading Soldier in the First World War // English Literature in Transition, 1880-1920. Vol. 57. Num. 3, 2014. P. 361-387.
не удачное применение ими антигуманистических по своему пафосу риторических приемов, которые могли вызвать у оппонентов только единодушное осуждение и дать в руки лишний аргумент в подтверждение «цивили-зационной отсталости» противников. О том, что немцы были плохими учениками Запада, писал и национал-революционер Э. Юнгер: фразеология их лидеров представляла собой «смесь ложной романтики и ущербного либерализма» (чего стоят слова князя фон Бюлова о «Niebelungentreue», «верности до гроба» двух союзников — Германского рейха и Австро-Венгерской империи). Юнгер также одним из первых отметил слабую по сравнению с «прогрессивными» странами готовность Германии к идейной «мобилизации масс» накануне Великой войны: «Кто захочет оспаривать тот факт, что "цивилизация" намного больше обязана прогрессу, чем "культура", что в больших городах она способна говорить на своем родном языке, оперируя средствами и понятиями, безразличными или враждебными для культуры. Культуру не удается использовать в пропагандистских целях...»10. Однако и он, точный сейсмограф своей эпохи, ретроспективно оценивал идеологический расклад сил, по-прежнему находясь внутри типичной для немецких интеллектуалов оппозиции «культура-цивилизация» и нисколько не теряя убежденности в ценностном преимуществе первой над второй.
Итак, начавшаяся в печати стран Антанты публичная антигерманская кампания дала импульс к организации в середине сентября 1914 г. одиозного обращения 93-х немецких интеллектуалов «К культурному миру», более известного как «Манифест 93-х» и названного так по числу подписавших
10 Юнгер Э. Тотальная мобилизация // Юнгер Э. Рабочий. Господство и гештальт /
Пер. с нем. А.В. Михайловского. СПб.: Нау-
ка, 2000. С. 460.
его выдающихся писателей и ученых11. В Германии не было своего Веллингтон-хауса, однако показательно то, что инициатором манифеста выступил руководитель Информационного бюро Имперского военно-морского ведомства капитан Генрих Лёляйн. Манифест составил переводчик и драматург Людвиг Фульда. Среди тех, кто выразил свою солидарность с «воюющим за культуру» Уо1к'ом, были историки Адольф фон Гарнак и Эдуард Май-ер, бывший пастор и публицист Фридрих Науманн, юрист-международник Франц фон Лист, композитор Энгель-берт Хумпердинк, экономист Луйо Брентано, художники Макс Либер-манн и Макс Клингер, философ Вильгельм Виндельбанд, антиковед Ульрих фон Виламовиц-Мёллендорф и еще многочисленные нобелевские лауреаты — физик Вильгельм Рентген, философ Рудольф Ойкен, химик Рихард Вильштеттер. «Профессорское воззвание» было переведено на 10 языков. Оно подчеркивало роль Германии как носительницы культуры, отводило обвинения в «зверствах» немецких солдат, настаивало на оборонительном характере войны. «Без нашего милитаризма, — провозглашалось в воззвании, — немецкая культура была бы стерта с лица земли. На защиту этой культуры возник милитаризм из ее недр... Немецкое войско и немецкий народ составляют одно целое. Это сознание братски соединяет ныне 70 млн. немцев без различия уровня образования, сословий и партий»12.
Нельзя однозначно сказать, чего в этом выступлении было больше — защиты или наступления. Скорее всего,
11 Подробнее см.: Ungern-Sternberg J. von, Ungern-Sternberg W. von. Der Aufruf «An die Kulturwelt»: das Manifest der 93 und die Anfänge der Kriegspropaganda im Ersten Weltkrieg: mit einer Dokumentation. Stuttgart: Steiner, 1996.
12 Две культуры (К философии нынешней войны). Пг.: Издательство Б.С. Бычковского, 1916. С. 136.
все же первого, поскольку глава Информационного бюро недвусмысленно отклонил предложение писателей Л. Фульды и Х. Зудерманна о включении в манифест сомнительного пункта о якобы имевших место жестокостях врагов Германии, на которых все время настаивала официальная немецкая пропаганда13. Так или иначе, манифест оказался контрпродуктивным. Он не только не смог склонить общественное мнение стран Антанты и даже нейтральных стран в пользу Германии, но и продемонстрировал приверженность даже лучших представителей немецкой духовной жизни культу грубой силы14. Однако ключевую для манифеста идею единства воюющей армии и ее духовных вождей, несмотря на вызванный ею негативный эффект, следует рассматривать как важный демократический жест и серьезный вклад в дело скрепления гражданских основ нации15. Мысль о культурном и поли-
13 Piper E. Nacht über Europa. Kulturgeschichte des Ersten Weltkrieges. Berlin: Propyläen, 2013. S. 220.
14 Имперское военно-морское ведомство и Министерство иностранных дел не придавали огласке факт своего непосредственного участия в подготовке воззвания. Это позволило привлечь и многих либерально настроенных ученых, которые даже во время войны не приняли националистических установок. Тем не менее, 10 из 93 подписавших (в их числе — Л. Брентано и М. Планк) позднее отозвали свои подписи, увидев, к каким катастрофическим последствиям для имиджа германской науки привел «Манифест 93-х».
15 Социальной подоплекой интеллектуальной декларации единства солдат и интеллигенции является тот факт, что для германской буржуазии вильгельмовская казарма воплощала собой настоящую «школу нации», более того, университетские профессора имели статус государственных чиновников (Beamte) и потому не рассматривали свое
«верноподданничество» как предательство по отношению к свободной академической деятельности.
тическом единстве нации проводилась и в последовавшем 16 октября «Обращении преподавателей высших школ Германского рейха» («Манифест германских университетов»), под которым стояли подписи более чем 4000 профессоров и приват-доцентов из 22 университетов Германии. В противовес тезису союзников о «двух Герма-ниях» — «подлинной» стране «Dichter und Denker» и державе победившего варварства и милитаризма, немецкие интеллектуалы как бы подписывались под большим национальным мифом, в котором соседствовали Веймар и Версаль, «героические германцы» Тацита и верноподданные Второй империи Бисмарка, где «Eroica» и «Зара-тустра» поднимали боевой дух в окопах, а Кант, Фихте и Гегель чувствовали себя как у домашнего очага в Генеральном штабе Шлиффена и Мольтке.
К ряду «профессорских манифестов» стран Антанты, Швейцарии и нейтральных на тот момент США присоединились и русские ученые16. Собственные ответы на «оскорбительное воззвание» опубликовали Военно-морская академия, Казанский университет, Университет св. Владимира в Киеве и другие высшие учебные заведения. Эта обширная реакция объяснялась во многом необходимостью ответить на вызов немецких коллег, которые в одном из пассажей манифеста отказывали России в статусе культурной нации. Однако если взглянуть на действия коллегии Петроградского университета, то можно отметить неожиданно малую степень консолидации представителей столичной академической общественности, которые не проявили ни «безоглядного патриотизма», ни «шовинистических страстей», а в целом предпочли остаться в рамках либерально-патриотического умонастроения. В отличие от других профессорских коллегий, в Пе-
троградском университете сформировать единогласный «ответ» даже в самой умеренной форме оказалось попросту невозможным. Поэтому, когда стало известно о начале сбора подписей в других учебных заведениях, ректор Э.Д. Гримм оказался в щекотливом положении, выход из которого был найден в форме составления проекта всероссийского профессорского и академического воззвания от имени «группы профессоров»17. Ответ русских ученых главным образом состоял из последовательного «опровержения» пунктов «Манифеста 93-х» и порицания милитаризма, который «успел уже оказать свое гибельное влияние на всю духовную культуру Германии, в которой былой культ истины, добра и красоты — стал сменяться с некоторых пор культом грубой силы и стремлением оправдать насилие и вандализм». Свои подписи под документом поставили многие видные члены Профессорского совета, в том числе такие известные ученые, как А.И. Воейков, И.М. Гревс, А.А. Жижиленко, И.И. Лапшин, В.А. Стеклов, А.А. Шахматов, В.М. Шимкевич и др. В целом же Петроградский университет, в коллегию которого входило немало членов партии кадетов, не стремился к выполнению «социального заказа» любой ценой (например, никто не хотел отказываться от поставок оборудования для лабораторий из враждебной Германии) и использовал военную ситуацию для того, чтобы лишний раз подчеркнуть свою академическую автономию. Единственным «шовинистическим» актом Совета университета стало исключение из рядов почетных членов Совета Ф. фон Листа как подпи-
134 16 Русское издание манифеста: К культур_ ному миру. Пг., 1914.
17 Подробнее см.: Ростовцев Е.А. Испытание патриотизмом. Профессорская коллегия Петроградского университета в годы Первой мировой войны // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. №29. Мир и война: аспекгы интеллектуальной истории. М.: КРАСАНД, 2009. С. 313-314.
савшего воззвание немецких ученых18. В то же время можно предположить, что, «как и большая часть духовной элиты России, петроградские профессора воспринимали "отечественную войну" как "войну надежды для России" — войну, которая объединит нацию и правительство и подвигнет его к реформам»19.
Если в общих чертах оценивать расстановку сил «академической окопной войны» (Э. Пипер), бросается в глаза неоспоримое преимущество в плане скорости и эффективности пропаганды, которое было, несомненно, на стороне французских и английских интеллектуалов. Во-первых, немецкое воззвание профессоров носило скорее реактивный характер (18 сентября была опубликована декларация 53-х британских писателей, 4 октября вышел «Манифест 93-х», и уже 21 октября «Times» напечатала уничижительный «Reply to German Professors», под которым подписались более тысячи (!) британских ученых). Во-вторых, оно не только не достигло своей цели, вынудив оправдываться снова и снова20, но и вызвало новую лавину обвинений, направленных уже не только против империалистических притязаний
18 Московский университет продемонстрировал большую решительность в идеологической войне: осенью 1914 г. из состава почетных членов университета были исключены около 70 подданных Германии, и в том числе подписавший германское воззвание философ и психолог В. Вундт.
19 Ростовцев Е.А. Испытание патриотизмом. С. 315.
20 В свою очередь, в ответ на «Reply...»
была выпущена новая, уже более мягкая по тону декларация, авторы которой прямо сожалели, что «даже среди высокообразован-
ных, любящих истину и владеющих словом людей, хотя бы и относящихся к враждебным
партиям, не было сделано ни единой попытки прийти к взаимопониманию» (Ungern-Stern-berg J. von, Ungern-Sternberg W. von. Der Aufruf «An die Kulturwelt». S. 96).
Вильгельма, но и против поддержавшей их интеллектуальной элиты.
Российская же академическая общественность отвечала с еще большим запозданием21; кроме того, несмотря на отдельные попытки, она не смогла подчинить свои узкокорпоративные интересы интересам общенациональным. «Говорить о том, — резюмирует в своем исследовании Е.А. Ростовцев, — что университетская наука в сколько-нибудь значительной степени была поставлена на службу фронту, представляется затруднительным; анализируя подход университетской корпорации к событиям военного времени, можно констатировать, что при всем "патриотизме" профессоров война воспринималась, прежде всего, как инструмент реализации определенных политических и корпоративных ценностей, важных для профессуры. Следует учитывать, что претензии на патриотизм у петербургской про-фессоры сочетались с ярко выраженной оппозиционностью»22. Таким образом, российская академическая общественность оказалась плохо готовой к «духовной мобилизации», да и за годы войны в России не было создано организаций, которые представляли бы интересы отечественной науки за рубежом и координировали внешнюю культурную политику, подобно Комитету по публикации документов и исследований о войне под руководством Э. Лависса и Э. Дюркгейма в Париже или Культурному союзу немецких ученых и деятелей искусств, учрежденному в октябре 1914 г.
3. «Война за культуру» и «идеи 1914 года»
Рассмотрим теперь идейный и цен-
21 Если «Манифест 93-х» был опубликован в начале октября, то подписи под воззванием петроградских ученых собирались только в ноябре-декабре 1914 г.
22 Ростовцев Е.А. Испытание патриотизмом. С. 321
ностный арсенал, имевшийся на вооружении немецких интеллектуалов. Сразу бросается в глаза отсутствие преград в международном интеллектуальном сообществе, особенно на фоне экономической блокады Германии. Уровню интеграции интеллектуального мира накануне Первой мировой мог бы позавидовать современный глоба-лизованный мир, более того, объявление «духовной войны» предполагало возможность всестороннего и прямого (не через эмигрантов или развитые средства массовой информации, как уже в годы Второй мировой войны или «холодной войны») влияния на общественное мнение за границей. В дело защиты отечества на духовном фронте активнее всего включились именно те германские профессора и писатели, которые были наиболее плотно включены в международные интеллектуальные сети.
Один из них, важнейший представитель неофихтеанства, лауреат Нобелевской премии по литературе за 1908 год и профессор Университета Йены Рудольф Ойкен внушал своей немалочисленной аудитории (тиражи брошюр Ойкена расходились десятками тысяч экземпляров) идею справедливой войны как «источника нравственной силы», который привносит внутренний порядок в жизнь нации23. Идеализм Ойкена — этой своего рода реинкарнации Фихте образца «Речей к немецкой нации» — усматривал в немцах некую самость всего человечества, которая придает глубинный смысл всемирной истории. В другой, более поздней брошюре «Духовные вызовы современности» Ойкен вводил противопоставление «культуры труда» и «культуры наслаждения». «Культура, — утверждал автор, — производит самостоятельным творчеством собственный мир», а потому достичь самостоятельности можно лишь став «инструментом твор-
23 Eucken R. Die sittlichen Kräfte des Krieges. Leipzig, 1914.
ческой жизни»24. Так Ойкен уже с позиций философии жизни интерпретировал восходящую к Ф.М. Достоевскому и популяризованную А. Мёлле-ром ван ден Бруком идею, что германский народ — это «народ юношеской свежести», перед которым раскрывается огромное поле возможностей25. Предъявленные современностью вызовы были сформулированы так: 1) необходимо признать уникальную ценность собственной нации как духовной сущности, 2) и вместе с тем провести основательную ревизию всего германского культурного наследия, 3) в будущем должна увеличиться роль государства, и 4) возрасти значение широких народных масс.
Стало быть, задачи духовной войны максимально сближались с национальными задачами. Не менее горячо оправдывал войну и самый известный ученик Ойкена, молодой феноменолог и вскоре католик-неофит Макс Шелер, который не смог отправиться на фронт по причине слабого здоровья. В своей работе «Гений войны и Германская война», вышедшей в самом начале 1915 г. и посвященной «друзьям
24 Eucken R. Die geistigen Forderungen der Gegenwart. 3, durchges. Aufl. Berlin: Otto Reichl Verlag, 1918. S. 19, 23.
25 Пожалуй, решающую роль в рецепции Достоевского в Германии сыграли многочисленные предисловия к томам собрания сочинений (издавалось при содействии Д. Мережковского), написанные Мёллером ван ден Бруком — отцом «консервативной революции» и автором книг «Прусский стиль» и «Третий рейх». Заимствованные у Достоевского и трансформированные им идеи «молодых народов» и «третьего Рима» (русский прототип идеи «третьего рейха»), а также образ Германии как «протестующей империи» находили в среде германских интеллектуалов преданных сторонников (см: Dostojewski F.M. Sämtliche Werke. Bd. 1-23. Hrsg. v. Mo-eller van den Bruck unter Mitarbeiterschaft von Dmitri Mereschkowski und anderen. MünchenLeipzig, 1908-1919).
на поле брани», он трактовал мировую войну как начало духовного возрождения человека и явление распада капиталистической системы. В этом смысле наиболее подходящим для Германии выбором, считал Шелер, мог бы стать христианский социализм или солида-ризм. Вместе с тем именно немецкий народ казался ему избранным народом (в отличие от англичан), поскольку он лучше понимал метафизический характер войны: «Если Бог — это Бог любви, то он дарует победу народу, в котором живет глубочайшая и облагораживающая любовь»26. Гений войны превращается здесь в «вождя, указующего путь к Богу», а «германская война» становится своего рода политической религией.
Формула «война за культуру», провозглашенная протестантским теологом и философом религии Эрнстом Трёльчем (который придерживался вполне умеренных политических взглядов) в речи 1 июля 1915 года, стала своего рода ответом на вопрос историка Отто Хинтце о «смысле войны». Речь шла не только о «справедливой войне», но и о необходимости положить конец «всемирному господству Англии», о формировании собственной, совместимой с национальной традицией «мировой политики». Если в Великобритании и Франции экспансионистская идеология подкреплялась лозунгами из арсенала Просвещения («человечество», «права индивида», «цивилизация», «демократия»), то германская «идеология идентичности» обосновывала войну стремлением защитить свою «общность», «культуру», «историческое право» в новых условиях.
Тезис о «1789» и «1914» годах как «символических годах в истории» был выдвинут в 1915 г. в докладе социолога Йоханна Пленге27. Мировая вой-
26 Scheler M. Der Genius des Krieges und der Deutsche Krieg. Leipzig, 1915. S. 150.
27 В современной историографии закре-
на завершила эпоху Французской революции, сама же война постепенно обнаруживает в себе революционные черты, а в ее недрах вызревает новая «идея». При этом Пленге опирался на уже существовавшее представление о том, что империя в центре Европы призвана вести борьбу с «торгашескими идеалами» Запада (прежде всего Англии)и «деспотизмом» Востока с целью добиться равновесия (или синтеза в гегелевском смысле) между свободой и порядком, правом индивида и правом целого.
Еще радикальнее выглядели идеи общественного переустройства. Плен-ге относился к ярым сторонникам идеи «национального социализма», полагая, что развитие промышленности вынуждает капитализм трансформироваться в «организаторский социализм». В этом его поддерживал другой представитель идей «1914 года» социолог Вернер Зомбарт, который утверждал, что милитаризм готовит почву для охватывающего весь народ героического порядка. В памфлете «Торгаши и герои»28, написанном в первые месяцы войны и посвященном «молодым героям, сражающимся с врагом», Зомбарт по культурным, экономическим, социальным и политическим позициям противопоставляет немцев англичанам с их утилитаризмом и позитивизмом. «Война 1914 года — это война Ницше», — декларировал Зомбарт.
пилось выражение «идеи 1914 года», которым принято обозначать антилиберальные, антипросвещенческие и националистические позиции немецких интеллектуалов периода Первой мировой войны. См. детальный разбор взглядов в: Руткевич А.М. Идеи 1914 года: препринт WP6/2012/03. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2012.
28 Sombart W. Händler und Helden, Patriotische Besinnungen. München, Leipzig: Dunk-ker & Humblot, 1915. (Рус. пер.: Зомбарт В. Торгаши и герои. Раздумья патриота / Пер. Д.В. Кузницына // Зомбарт В. Собрание соч.: В 3 т. Т. 2. СПб., 2005.)
Немец отвергает утилитаризм и эвдемонизм, идеи пользы и наслаждения во имя воли и духа, долга и преданности, самопожертвования и героизма. Комфорт, это уродливое порождение капитализма, — отрава для немца, убивающая его идеалистические побуждения. «Я испытал боль, — пишет в своем памфлете Зомбарт, — когда в одной берлинской газете прочел заметку о немецком солдате на поле боя, который с каким-то глубоким трепетом отзывался о бритвенных приборах, оставленных английскими солдатами в окопах. Все это очень печально: в гуще таких великих событий думать о том, как бы удалить щетину со своего благородного лица. Мне же всякий бритвенный прибор в окопах кажется омерзительным знаком выхолощенной английской культуры лавочников»29. Солдаты без бритвенных станков, но с томиками Гёте и Ницше в окопах вели «истинную войну», «германскую войну», «героическую войну» — и это безоглядное прославление войны оказывало огромное влияние на читателей.
Примечательным образом путь к социализму через военную экономику казался вполне реальным и сторонникам социал-демократии. Несмотря на иные, чем у Пленге и Зомбарта, мотивы, они также мало сомневались в конце либеральной эры и делали ставку на этатистскую традицию Германии и социалистическую организацию. Главным представителем этих воззрений был журналист Пауль Ленш. С 1915 г. Ленш и двое его единомышленников — Хайнрих Кунов и Конрад Хениш — публиковались в журнале «Die Glocke» («Колокол»). Который, кстати, финансировался русским социалистом Александром Гельфандом-Парвусом и оказывал немалое влияние на программу СДПГ. Идея «консервативно-социалистического альянса» имела среди социалистов горячих привер-
29 Sombart W. Händler und Helden... S. 101.
женцев. Журнал «Glocke» выходил до 1925 г. и служил серьезной площадкой для обсуждения исторической роли германского рабочего — «подлинного носителя» идей нации и социализма.
К сторонникам «идей 1914» можно отнести и раннего Томаса Манна (до написания «Волшебной горы»). Его блестящий публицистический труд «Размышления аполитичного» (1918) не только придал окончательный вид формуле «культура против цивилизации», но и стал важной вехой в формировании консервативно-революционного мировоззрения30. Манн рассматривает войну как «восстание Германии против западного духа», дошедшего до нигилизма в результате Просвещения и демократического прогресса. Писатель строго противопоставляет «дух» и «политику», он считает, что «бюргер» (не «буржуа») остается носителем «духовности» и как таковой не приемлет «демократии»31. Но в действительности это публичное выступление немало способствовало именно «политизации немца». Пример Томаса Манна показателен тем, что здесь успешный писатель, всемирно известный автор семейной саги о Будденброках, начинает выдвигать притязание на формирование общественного мнения по общественно значимым вопросам, широко пользуясь своей культурной автономией.
Выше уже отмечался факт огромных по тем временам тиражей книг и брошюр, посвященных актуальным вопросам культуры и политики. Они были бы невозможны без множества маленьких и средних, старых и совсем
30 А.М. Руткевич называет Т. Манна одним из «духовных отцов "консервативной революции"».
31 Mann T. Betrachtungen eines Unpolitischen // Mann T. Reden und Aufsätze, 4.
Bd. XII. Gesammelte Werke in dreizehn Bänden. 2, durchges. Aufl. Frankfurt: S. Fischer, 1974. S. 30-31.
молодых издательств, специализировавшихся на литературе non-fiction, которые уже после войны продолжат формировать интеллектуальный ландшафт Веймарской республики. Достаточно назвать издательства Duncker & Humblot, Otto Reichl, Eugen Diederichs. О тематическом спектре литературы можно судить по аннотациям и анонсам. Одно лишь издательство Duncker «предлагало своим читателям на конец 1915 года десятка три книг немецких профессоров; по аннотациям можно выяснить, что в них мы имеем дело с целой панорамой. В одних обсуждаются (и осуждаются) британский империализм, французская демократия, русская деспотия, в других обосновывается право немцев на захват территорий, в третьих прославляются великие немецкие полководцы прошлого и т.д. Некоторые ранее никому неведомые провинциальные учителя, вроде будущего нацистского куратора немецкой философии Эрнста Крика, получили известность именно благодаря таким патриотическим сериям»32.
Итак, «пангерманизм» в виде праворадикальной идеологии, в целом типичный для мелкобуржуазной среды, включал в себя идею исключительности германской нации, основанную на превосходстве «культуры» над «цивилизацией», «молодых народов» над «старыми» (антизападническая идея Sonderweg, «особого пути»), прославление войны и требование слияния социального и национального принципов в качестве противоядия против капитализма. Образ внешнего врага «торгашеской» Англии и «просвещенческой» Франции дополнялся довольно-таки размытым образом России как «деспотического государства» и «страны варваров». Последнюю характеристику трудно назвать оригинальной — она была заимствована у тех же либеральных французских критиков и оказа-
32 Руткевич А.М. Идеи 1914 года. С. 37.
лась палкой о двух концах, больно ударившей самих апологетов культур-милитаризма.
4. «Крест и меч — одно»
Посмотрим, что происходило на российских словесных фронтах. В отсутствие пропагандистского бюро, которое координировало бы идеологическую кампанию33, эту функцию удивительным образом взяла на себя как раз независимая молодая «публичная среда», представленная массовой периодикой и книжными издательствами. Еще в июле громко выступила за войну с Германией либеральная газета «Утро России», издаваемая крупным финансистом и меценатом П.П. Рябушин-ским. Периодическая печать служила инструментом формирования общественного настроения и в то же время его индикатором. Частная ежедневная газета к началу XX в. вообще становится главным средством массовой коммуникации как орган политической борьбы, как средство воздействия на общественное мнение. Вопросы о целях, ходе, перспективах «европейской войны» с первого дня приковали к себе внимание газетного мира — издателей, редакторов, публицистов, равно как и читающей публики. Все силы печати концентрировались на главном направлении — формировании образа врага, однако большое внимание уделялось и вопросам ведения войны,
33 В то же время следует отметить тот факт, что ряд преподавателей Петроградского университета все же активно участвовали в деятельности Особого совещания по обороне, Военно-промышленного комитета. В частности, можно указать на приват-доцента М.А. Сиринова, который фактически руководил информационной политикой Комитета, будучи редактором его «Известий» (см.: Иванов А.Е. Российское «ученое сословие» в годы «Второй Отечественной войны»: (Очерк гражданской психологии и патриотической деятельности) // Вопросы истории естествознания и техники. 1999. №2. С. 121).
взаимодействия с союзниками и противодействия противникам. В их числе можно назвать, например, вопросы об общественной помощи фронту, о беженцах, о шпионаже, об экономических трудностях, переживаемых Россией в военное время, также вопрос о будущем устройстве Польши. В целом, как показывают исследования, «два пункта, — "образ врага" и "перспективы войны" — включают в себя основные проблемы, освещавшиеся периодической печатью»34.
Сотни патриотических статей выходят в консервативной и либеральной прессе — общественно-политической и литературной газете «Новое время» (издательство А.С. Суворина), политико-экономической газете «Биржевые ведомости», общественно-политической газете «Русские ведомости», журналах «Русская Старина», «Вестник Европы», «Русские ведомости». Отдельно стоит назвать ежемесячное литературно-политическое издание «Русская мысль», с которой сотрудничали такие авторы, как Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков, М.О. Гер-шензон, Б.А. Кистяковский, П.Б. Струве, С.Л. Франк, А.С. Изгоев (ими же в 1909 г. был подготовлен к печати сборник статей «Вехи», на долгие годы ставший «визитной карточкой» журнала).
В 1915 г. в московском издательстве И.Д. Сытина увидели свет десять брошюр, объединенные в серии «Война и культура»35. Пожалуй, эта серия мо-
34 См. исследование: Эйдук Д.В. «Образ врага» и перспективы войны в русской периодической печати в 1914-1915 гг.: по материалам газеты «Утро России». Дисс. на соискание уч. ст. к. ист. н. СПб., 2008; Смирнов Н.Н. Война и российская интеллигенция // Россия и Первая мировая война: Материалы меж-дунар. науч. коллоквиума, 1-5 июня 1998 г., С.-Петербург. СПб., 1999.
35 Н. Бердяев. Душа России. М., 1915; С. Булгаков. Война и русское самосознание. М., 1915; А. Волжский. Святая Русь и рус-
жет считаться наиболее заметной реакцией независимых русских интеллектуалов на вызов Великой войны. В самом деле, эмоциональная наполненность, высокий стилистический уровень, консолидированность позиции авторов, четкая формулировка задач России в войне и, конечно, широта охвата читательской аудитории показывают нам интеллектуала in actu и говорят о новом этапе по сравнению с «Вехами», которые были опытом саморефлексии «русской интеллигенции». Вместе с тем, если взглянуть на такие количественные показатели, как суммарный тираж серии, который не превышал 30 000 экземпляров, то сопоставление с аналогичными немецкими сериями (см. выше) будет явно не в пользу русских издателей.
Профессора и преподаватели университета также активно включились в подготовку ряда патриотических сборников («Борьба народов», «Вопросы мировой войны», «Россия и ее союзники» и др.). Основными темами этих междисциплинарных сборников были объяснения «варварской» природы немецкого империализма и прогрессивной сущности войны, которую вела Антанта.
Делались и определенные шаги в направлении международного публичного пространства, прежде всего для ознакомления союзников с русской культурой и, в частности, с российской оценкой идущей войны, видением ее целей и задач. Так, историк и
ское призвание. М., 1915; С. Дурылин. Град Софии. Царьград и Святая София в русском народном и религиозном сознании. М., 1915; М. Здзеховский. О польском религиозном сознании. М., 1915; И. Ильин. Духовный смысл войны. М., 1915; Кн. Е.Н. Трубецкой. Война и мировая задача России. М., 1915; Кн. Е.Н. Трубецкой. Национальный вопрос. Константинополь и Святая София. М., 1915; Кн. Е.Н. Трубецкой. Умозрение в красках. М., 1915; В. Эрн. Время славянофильствует. Война, Германия, Европа и Россия. М., 1915.
правовед П.Г. Виноградов (занимавший позицию профессора в Оксфорде с 1903 г.) выступает с лекциями и статьями о России, которые перепечаты-ваются в британской прессе, занимает должность почетного секретаря Комитета помощи русским узникам войны. Ведущий историк Академии наук А.С. Лаппо-Данилевский весной 1915 г. побывал в составе представительной делегации в Англии и произнес там речь об истории науки и образования в России, опубликованную затем в специальном издании для ознакомления английской публики с проблемами внутренней политики важнейшего союзника по Антанте и настроениями российской общественности (английские историки в мае 1915 г. также посетили Академию наук в Петрограде)36. К подготовке сборника статей «Вопросы мировой войны»37 историком и экономистом М.И. Туган-Барановским были привлечены такие известные за рубежом ученые и одновременно мастера публицистического слова, как проф. Н.И. Кареев («Прошлое двух союзов великих европейских держав»), проф. Ф.Ф. Зелинский («Война с искусством»), проф. В.М. Гессен («Война и право»), проф. М.М. Ковалевский («Национальный вопрос и империализм»), акад. В.М. Бехтерев («Война и психозы»).
Однако и здесь роль российских интеллектуалов в интеграции пропагандистских усилий на международном уровне была скорее незначительной — если позиции российских историков, социологов, экономистов и правоведов в целом мало чем отличались от аналогичных научно-объективистских
оценок войны у их зарубежных коллег, то о специфических историософских взглядах русских философов на миссию России в этой войне западные читатели в лучшем случае могли узнать только по туманным пересказам в газетных и журнальных статьях. Это влияние на общественное мнение в союзных, нейтральных и враждебных государствах было очень ограниченным еще и потому, что Россия, страна Достоевского и Толстого, не отвечала, так сказать, международным «показателям эффективности» в литературном плане: страна не дала миру ни одного Нобелевского лауреата по литературе, если, конечно, не принимать в расчет Генрика Сенкевича, который родился в Царстве Польском и на момент получения премии в 1905 г. был гражданином Российской Импе-рии38. Россия по-прежнему оставалась «загадочной» страной, и по большому счету не существовало ни условий, ни возможностей приподнять завесу тайны над ее «душой».
Внутри же страны мобилизационная работа велась гораздо более масштабно. В первые месяцы Е.Н. Трубецкой вместе со своим недавним студентом И.А. Ильиным совершает поездку по российским городам (Саратов, Воронеж, Курск, Харьков), где выступает с публичными благотворительными лекциями «Война и культура», «Война и мировая задача России» и др., сбор от которых идет то в помощь всероссийскому союзу городов, то в помощь разоренному войной населению Царства Польского. В 1914-1915 гг. читал лекции секретарь Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева С.Н. Дуры-
36 См.: Дмитриев А. Мобилизация интеллекта: Международное научное сообщество и Первая мировая война // Интеллигенция в истории: Образованный человек в социальных представлениях и действительности. М.: ИВИ РАН, 2001. С. 24-25.
37 Вопросы мировой войны: Сб. / Под ред.
М.И. Туган-Барановского. Пг., 1915.
38 С началом Первой мировой войны Сен-кевич выехал в Швейцарию, где возглавил Комитет помощи жертвам войны в Польше. В ноябре 1914 г. писатель был избран почетным академиком Императорской Санкт-Петербургской академии наук по отделению русского языка и словесности.
141
лин, а в 1916 г. они были изданы в книге «Лик России. Великая война и русское призвание». Разумеется, в условиях патриотического возбуждения в стороне оставались важные, волновавшие общество вопросы, порожденные войной, но все же относящиеся в большей степени к внутренней жизни России. После спада воодушевления зимой-весной 1915 г. эти болезненные проблемы неминуемо возникнут в публицистике.
Самые ранние публицистические реакции на начавшуюся войну последовали уже в июле-августе 1914 года. 19 июля по ст. ст., в день объявления Германией войны России, в №13775 газеты «Новое время» выходит импрессионистическая заметка В.В. Розанова под названием «Вступаем в великую годину»39. «Что-то неописуемое делается везде, что-то неописуемое чувствуется в себе и вокруг. Какой-то прилив молодости. На улицах народ моложе стал, в поездах — моложе. Все забыто, все отброшено, кроме единого помысла о надвинувшейся почти внезапно войне, и этот по-мысл слил огромные массы русских людей в одного человека. В Петербурге ночью — то особенное движение и то особенное настроение, разговоры, тон, — то самое выражение лиц, какое мы все и по всем русским городам знаем в Пасхальную ночь»40. Единение всего народа, единение с Государем, вдруг ожившее благородное самосознание русского человека, слияние «огромной массы русских людей в одного человека» — такой увидел автор Россию в июле 1914 г.
Кн. Е.Н. Трубецкой, убежденный соловьевец и лидер «путейцев»41, всту-
39 Вошла в качестве первой главы («На улицах Петербурга») в сборник «Война 1914 года и русское возрождение» (Пг., 1915).
40 Розанов В.В. Война 1914 года и русское
_ возрождение // Розанов В.В. Последние ли-
142 стья. М., 2000. С. 255.
41 Имеется в виду группа православно
пает в духовную брань уже 8 августа 1914 г. В статье «Смысл войны», опубликованной в газете «Русские ведомости», он старается прояснить согражданам всемирное значение свершающихся событий. Смыслом и целью войны являются «единство и целостность России», а также освобождение славянских народов (эту формулировку философ будет по-разному дополнять и аранжировать в своих дальнейших статьях и выступлениях). Недавнее поражении России в войне с Японией объяснялось Трубецким именно отсутствием подобных сверхцелей; начавшаяся же война, сопровождаемая взрывом патриотических настроений, прекратит разного рода внутрирос-сийские раздоры и приведет к победе.
Статья С.Н. Булгакова «Родине» вышла в №181 газеты «Утро России» 5 августа. Автор видел в войне шанс полностью освободиться от немецкого влияния. Россия боролась за свое достоинство и должна была покончить с низкопоклонством перед Германией. Тогда и «западническое идолопоклонство» потеряло бы опору в России. В качестве сверхзадачи автор провозглашал «духовное возвращение на родину», к православию.
В номере за 17 августа той же газеты, имевшей репутацию «глашатая воинствующих московских капиталистов», философ Н.А. Бердяев публикует статью «Война и возрождение»42. Она начинается с призыва увидеть в войне тотальный феномен, требующий
ориентированных мыслителей, несколькими годами ранее объединившихся вокруг московского книгоиздательства «Путь» (см.: Голлербах Е.А. К незримому граду: Религиозно-философская группа «Путь» (1910-1919) в поисках новой русской идентичности. СПб., 2000).
42 Статьи Н.А. Бердяева, не включенные им в сборник «Судьба России» (1918), цитируются по изданию: Бердяев Н.А. Футуризм на войне. Публицистика времен Первой мировой войны. М.: Канон+, 2004.
мобилизации всех сил нации: «В эпоху великих испытаний, когда все силы народа должны быть собраны и напряжены, каждому народу надлежит осознать себя и свое положение в мире не только материально, но и духовно. И война, в которой действуют чисто материальные орудия и которая предполагает материальную мощь, может и должна быть рассматриваема, как духовный феномен, и оцениваема, как факт духовной действительности»43. Корнем зла и главной метафизической причиной войны для него, как и для Булгакова, назвавшего войну «бичом Божиим», является секуляризация, отпадение Запада от Христа: «Лживый европейский м1р и не менее лживый европейский мир обречены на этот огонь»44. Бердяев осуждает нацеленный на мировое господство «агрессивный пангерманизм», ведь германское и австрийское «царство милитаризма, это — занесенный над всем миром кулак, варварская сила, угрожающая культуре»45. Всемирная задача России в этой справедливой, оборонительной войне — обуздать германский империализм и выступить гарантом европейского мира («Россия — носительница идеи мира»). Для успешного выполнения этой задачи Россия должна избавиться от немца в себе, от бюрократизма и механицизма как вражеского вторжения в «организм русского народа». Освобождение от «внутренней неметчины» и укрепление русской государственности будет шагом к утверждению «культурно-молодой, свежей, полной надежд на будущее славянской расы», которая еще не сказала миру своего слова.
В приведенных выше формулировках уже содержатся основные линии русской «философии войны»46 — кри-
43 Бердяев Н.А. Футуризм на войне. С. 5.
44 Там же. С. 6.
45 Там же. С. 7.
46 Панорама философской публицистики
этого времени представлена в статье: Хел-
тика пангерманизма47, национальный (религиозный) миссионизм, дихотомия материалистического Запада и духовного Востока («страна святых чудес»), противопоставление «двух ликов» Европы, «феноменологического» и «онтологического» (в странах-союзницах Франции, Англии и Бельгии). В то же время было бы неверно рассматривать знаменитые «пароли» славянофильского возрождения в отрыве от того контекста, в котором они создавались и произносились. И здесь снова приходится признать пальму первенства за французскими hommes de lettres. Разумеется, это прежде всего касается наиболее распространенного полемического сюжета, а именно, «пангерма-низма»и «милитаризма».
В качестве примера достаточно привести статью Н.А. Бердяева «Современная Германия», опубликованную в октябрьском номере «Утра России», а стало быть, уже после «Лувена и Реймса». Бердяев рисует портрет своего врага по популярной книге А. Лихтен-берже «Современная Германия»48, некритично перенимая все предрассудки ее автора и дополняя их своими историософскими выпадами. Конечно, француз, даже «беспристрастный и весьма благожелательный к немецкой культуре», не мог оценить своего
лман Б. Когда время славянофильствовало. Русские философы и Первая мировая война // Studia russica helsingiensia et tartuensia. Проблемы истории русской литературы начала ХХ века / Под ред. Л. Бюклинг и П. Пес-сонена. Helsinki, 1989. C. 211-239.
47 Исследование «русского образа Германии» см. в статье: Плотников Н.С, Колеров М.А. Русский образ Германии: социал-либеральный аспект // Исследования по истории русской мысли: Ежегодник за 1999 год. М., 1999. С. 65-156.
48 Книга «Современная Германия» вышла в Москве в 1914 г. в издательстве Сабашниковых (пер. Н. Попова) и в том же году — в Петербурге в издательстве Брокгауз-Ефрон (пер. Р.М. Марголиной).
восточного соседа иначе, как страну неразвитой гражданственности, в которой всегда отсутствовал «массовый моральный подъем». И Бердяев охотно соглашается с тонкими дистинкци-ями между «духовным вырождением германского народа» и «французским декадансом» как «болезненным уточнением и усложнением души». Германцы издавна учредили культ силы, а национализм, обоготворяющий мощь Vaterland^, подменил собой истинное богопочитание и превратился в лжерелигию. «Перед пастью Дракона крест и меч — одно», — вспоминает Бердяев строки Вл. Соловьева. «Ныне опасность пангерманизма оказалась более страшной и более реальной, чем опасность панмонголизма. Изобличается ложь культуры, которая не подчинила себя духовному центру и всегда стремилась не к праведности, а к земной силе. Германия учит нас тому, чего не должно быть у нас»49. Из этих слов хорошо видно, что Бердяев понимает под культурой нечто отличное от немецкой «Kultur», от имени которой выступали тевтонские интеллектуалы, противопоставляя ее «механической и мертвой» «civilisation». Приветствуя переименование г. С.-Петербурга в г. Петроград и надеясь на скорое наступление конца петербургского периода, Бердяев провозглашает: «Германский дух имеет свое назначение в мире не то, конечно, на которое претендует германская империалистическая мощь. Но дух этот для нас, славян, может быть лишь чуждой нам, внешней нормой, которая калечит нашу душу. Род-нее нам и безопаснее для нас культура латинских народов. Новая отечественная война освободит нас от чужеземного нашествия внешнего и внутреннего и поможет нам выявить наш чистый дух»50.
Ядовитые упреки в ущербности немецкого духа, духовном варвар-
стве звучали почти из каждой военной брошюры. Так, С.Н. Дурылин писал: «Происходит какое-то общегерманское объединение в зле всех — профессора Гарнака и императора Вильгельма, прусского вахмистра и писателя Гауптмана: все начинают мыслить по-одинаковому, чувствовать по-одинаковому, так что не отличишь, где кончается профессор и начинается вахмистр. Культурный облик и отвратительный испод варвара — вот образ современной Германии»51.
Но, безусловно, самым ярким эпизодом первого акта словесной войны стало выступление В.Ф. Эрна на открытом заседании Религиозно-философского общества памяти В.С. Соловьева в Москве 6 (19) октября 1914 г. со знаменитым докладом «От Канта к Круппу», где оратор, вскрывая «сущность немецкого феноменализма», декларировал: «Я убежден, во-первых, что бурное восстание германизма предрешено Аналитикой Канта; я убежден, во-вторых, что орудия Круппа полны глубочайшей философичностью; я убежден, в-третьих, что внутренняя транскрипция германского духа в философии Канта закономерно и фатально сходится с внешней транскрипцией того же самого германского духа в орудиях Круппа»52. Двумя десятилетиями позже, уже в эмиграции, путеец В.В. Зеньковский вспоминал то тяжелое впечатление, которое произвел доклад: «За Эрном нужно, однако, признать в этой статье одно бесспорное достоинство — она громко и открыто сказала о том, что многие думали и чувствовали под влиянием войны»53. Впрочем, и здесь образо-
49 Бердяев Н.А. Футуризм на войне. С. 31.
50 Там же. C. 32.
51 Дурылин С.Н. Лик России. Великая война и русское призвание. М., 1916. С. 19.
52 Эрн В.Ф. Меч и крест. От Канта к Круппу // Эрн В.Ф. Сочинения. М., 1991. С. 308-309.
53 Цит. по: Марченко О. Когда время отчасти славянофильствовало // Сократ. 2010. №2. С. 86.
ванные современники не могли не распознать союзнических тонов в идейном громе славянофильского оркестра. Примерно в одно время с публикацией сборника «Меч и крест»54, куда Эрн включил текст своего нашумевшего выступления, вышла и французская брошюра с почти идентичным названием «Против германского духа — от Канта к Круппу»55.
Общую мысль докладов на вечере в Политехническом музее, где помимо Эрна перед большой аудиторией выступили С.Н. Булгаков («Русские думы») и В.И. Иванов («Вселенское дело»), Г.А. Рачинский («Братство и свобода») и кн. Е.Н. Трубецкой («Война и мировая задача России») можно резюмировать так: разразившаяся война явила собой не столкновение государств, а борьбу национальностей и культур, соответственно, и причины войны искались не в экономических и социально-политических противоречиях, а в мировоззренческих установках (война — «великое духовное борение», «война принципов»)56. В этом смысле черно-белые схемы «неославянофильского» миссионизма отличались от своих европейских (и прежде всего германских) аналогов главным образом религиозной окраской.
Религиозную миссию России в войне лаконично выразил талантливый публицист Дурылин: «Беречь Православие, освободить славян и армян от гнета Австрии и Турции»57. «Вопрос о
54 Эрн В.Ф. Меч и крест. Статьи о современных событиях. М.: Типография т-ва И.Д. Сытина, 1915.
55 Daudet Leon. Contre l'esprit allemand de Kant à Krupp. Paris: Bloud & Gay, 1915. Также линию от Канта к германскому милитаризму проводил и американский философ-прагматист Джон Дьюи: Dewey John. German Philosophy and Poitics. Henry Holt & Co., 1915.
56 Ср.: Хеллман Б. Когда время славянофильствовало. С. 9.
57 Дурылин С.Н. Лик России. С. 30. В рас-
ширенной формуле могла идти речь о «вос-
проливах» и «походе на Царьград» являлся вообще квинтэссенцией все русской историософии и неотделимой от нее политической публицистики 1914— 1916 гг. Е.Н. Трубецкой в публичной лекции «Война и мировая задача России» утверждал: «Волею судеб России навязывается освободительная миссия; и в этой миссии она находит самое себя, свое лучшее национальное я... России нужно чувствовать, что она служит не себе только, а всему человечеству, всему миру»58. Настоящая миссия России, условие ее свободы и территориальной (Трубецкой: «материальной») целостности — это освобождение «угнетенных народов», в особенности, народностей славянских59.
В другой публичной лекции — «Национальный вопрос, Константинополь и святая София» становится особенно очевидно, что национальная и религиозная миссия России суть одно. «Все вопросы русской жизни, поднятые настоящей войною, так или иначе завершаются этим одним, центральным вопросом — удастся ли России восстановить поруганный храм и вновь явить миру погашенный турками светоч»60. У Трубецкого источник легитимации национально-религиозной миссии России имеет, так сказать, всенародный, общечеловеческий смысл: «Россия может прийти в Константинополь только во главе всемирного освободительного движения народов» (курсив автора). «Освобождение христианских народов» от турецкого господства видится Трубецким в перспективе Святой Троицы: «В обра-
становлении славянства» и примирении с Польшей.
58 Трубецкой Е.Н. Война и мировая задача России // Трубецкой Е.Н. Смысл жизни. М.: Республика, 1994. С. 372. Дальнейшее указание страниц дается по этому изданию.
59 Трубецкой Е.Н. Смысл войны; Война и мировая задача России. С. 353, 373.
60 Трубецкой Е.Н. Национальный вопрос, Константинополь и святая София. С. 356.
зе Софии открывается тот самый замысел Божий о человечестве, который обнаружился в Пятидесятнице»61. Парадоксальным образом, притязание России на проливы, носившее с реально-политической точки зрения националистический и империалистический характер, в такой религиозной перспективе оказывалось притязанием универсальным, всечеловеческим: Трубецкой исходит из идеи разорванности и раздробленности современного ему человечества; тогда как ложный национализм только увеличивает пропасть между народами, Россия может и должна восстановить поврежденное единство человечества.
Противоположность узкого, партикулярного национализма, языческого утверждения национальной исключительности, с одной стороны, и универсализма русской национально-религиозной миссии, вселенского христианства — с другой, выражается у Трубецкого символическим противопоставлением мифа о драконе Фаф-нире из германо-скандинавской саги о кольце Нибелунгов (в интерпретации этого мифа у Вагнера) и чуда Пятидесятницы: задача России заключается как бы в преодолении пагубного лозунга «Deutschland, Deutschland über alles», уничтожении власти кольца посредством своего служения высшей сверхнародной культуре: новозаветное чудо Пятидесятницы, видение огненных языков, олицетворяет совершенное духовное объединение наро-дов62.
61 Там же. С. 364. С.Н. Дурылин в книге «Град София. Царьград и Святая София в русском народном религиозном сознании» (1915) говорил о «нашем единственном, но безмерном праве на Константинополь, обусловленном почитанием Софии Премудрости Божией со времен Древней Руси».
62 См.: Михайловский А.В. Пещера Фаф-нира и чудо Пятидесятницы. Идея русского миссионизма в политической публицистике Е.Н. Трубецкого // Вопросы философии.
Трубецкой также формулирует общую для трактовки национального в русской религиозной философии идею, которая отличается как от германского отождествления «культуры» и «нации» (так называемая «гер-деровская идея»), так и от французского понимания нации как сообщества граждан, выражающих желание жить совместной жизнью (Ренан: «нация — это каждодневный плебисцит»). Он замечает по поводу отечественной войны, что «...восстанавливается распавшаяся, казалось бы, давно порванная связь поколений. Их историческое преемство становится явным; единство общей жизни, связующей их в национальное целое, ощущается с небывалой силой»63. Таким образом, здесь идет речь о понимании бытия нации как исторической преемственности поколений — важный вклад в русскую мысль о нации.
Эта сверхнародная религиозно-миссионистская концепция нации, не говоря уже о крайне своеобычном мистико-апокалиптическом национализме А.С. Глинки (Волжского)64 с его прозрением в «нуменальное существо России», едва ли способствовала преодолению пропасти между идеализмом лучших представителей русской
2007. №11. С. 45-55.
63 Трубецкой Е.Н. Отечественная война и ее духовный смысл. С. 391.
64 Уже в 1915 г. Глинке (Волжскому) открывался «апокалиптический лик святой Руси, крестный свято-русский Спас, последний Спас, преображающий все свершившееся в человечестве в совершенную в Боге вечность»: «В настоящем же, и до конца, до самой последней минуты, на пороге времен и сроков, Русь святая в крестных муках страстных своих судеб, в багрянице и терновом венце сораспинается Господу Распятому. И не ведаем ни дня ни часа, в который Сын Человеческий придет, а потому: бдите и молитеся, да не внидете в напасть: дух бо бодр, плоть же немощна» (Волжский А. Святая Русь и русское призвание. М., 1915. С. 87).
интеллигенции и реальностью внешних и внутренних вызовов, которые предъявляла России война. Теоретический инструментарий политической публицистики кн. Евгения Николаевича Трубецкого, опиравшийся на идеи христианского либерализма и казавшийся уже современникам «софизмом из соловьевских обносков» (В.В. Розанов), очень скоро должен был обнаружить свою неспособность интеллектуально трансформировать переживание войны в устойчивую основу для коллективного социального действия. Эсхатологический миссионизм сделал большинство русских интеллектуалов полностью нечувствительными по отношению к проблеме межгрупповой солидарности, от решения которой в других воюющих странах во многом зависел успех духовной (и не только) мобилизации нации.
5. Конец «славянофильского эона»
По внимательном рассмотрении патриотизм интеллектуалов и патриотизм воюющего народа оказываются омонимичными явлениями. Политическое мировоззрение русской многомиллионной солдатской массы в первые годы войны всецело покрывалось формулой «За Веру, Царя и Отечество», которое воплощало собой бытовой мистицизм или своего рода «политический обряд» русских народных масс, который был окончательно разбит в 1917 г. В этом смысле в странах Антанты, да и во враждебной Германии, социальная зрелость народных масс была гораздо выше, а стало быть, и патриотизм имел гражданский и национальный характер. Здесь уместно привести социологические наблюдения проф., генерал-лейтенанта Н.Н. Головина о природе русского патриотизма: «Внутреннее строение, т.е. строение психологическое, русского патриотизма было другое, нежели внутреннее строение патриотизма любого из западноевропейских
народов. Русский патриотизм был значительно более примитивен, он был — если можно так выразиться — лишь сырой материал, из которого в условиях культурной жизни и вырастают те более сложные виды "патри-отизмов", которые можно было наблюдать во Франции, в Великобритании и в Америке. В примитивных формах патриотизма отсутствует социальная его осознанность; ближайшее следствие этого — отсутствие вну-триобщественного контроля. И этот недостаток можно было наблюдать у нас не только в малокультурных слоях народа, но и в более просвещенных кругах»65.
Приведенные выше примеры интеллектуальной мобилизации в России говорят о ясном понимании войны как «общего дела». В.Ф. Эрн обращал к гражданам честные и правильные слова: «Не будучи сами активны и "решительны", мы изолируем армию и тем ослабляем ее в борьбе, из которой она может выйти победительницей лишь после величайших испытаний»66. Однако в 1914 г. Россия втягивалась в грандиознейшую борьбу, акты которой должны были протекать в крайне сложных условиях современности, и здесь призывов к народу делать дело, «возложенное на него Провидением», было недостаточно. Создается впечатление, что патриотическая кампания 1914 года, стилизовавшая войну масс и машин под Отечественную войну 1812 года67, предпочитала не заме-
65 Головин Н.Н. Военные усилия России в мировой войне. М.: Кучково поле, 2001. С. 294-295.
66 Эрн В.Ф. Меч и крест. Общее дело // Эрн В.Ф. Сочинения. М., 1991. С. 346.
67 Уже с первых дней войну в России стали почти официально называть «второй отече-
ственной войной». Показателен и такой пример: в августе 1914 г. В. Ходасевич составляет сборник «Война в русской лирике» (М.: Издательство «Польза», 1915), который открывался стихами «Певца во стане русских вои-
147
148
чать того факта, что российская армия даже после тяжелого поражения в вооруженном конфликте с Японией так и не сумела уйти от устаревшей идеи ведения войны «постоянной армией» и решить насущные вопросы организации современного «вооруженного народа» и соответствующего тылового обеспечения.
Уже в середине 1915 г., после тяжелого отступления Русской армии из Галиции и первых сбоев в продовольственном снабжении больших городов, в стране начал распространяться «дух уныния». В 1916 г. в стране начали ощущаться гигантские потери, достигавшие более 2 000 000 убитых и раненых и около 350 000 плен-ных68. И эти потери были тем более чувствительными, чем слабее было сознание в необходимости их для России. Изменившаяся ситуация требовала большей гибкости реакции, но славянофильская публицистика неохотно отходила от модели 1914 г. Нагнетание эсхатологизма, например, в духе Глинки (Волжского), плохо компенсировало дефицит просветительской и гражданско-воспитательной работы. «Осознание приносимых жертв является одним из основных условий для увеличения жертвенной способности народных масс — это социально-психический закон, общий для всех народов. Вот вывод, сделанный одним французским военным писателем, генералом Сериньи на основании его наблюдений за происходившим во Франции: "Объясните народу, что требования национальной охраны вынуждают применить всю совокупность Коммерческого флота для перевозки американских войск и что вследствие этого размеры продовольствия должны быть сокращены до ми-
нов» и на две трети состоял из произведений Языкова, Дельвига, Давыдова, Батюшкова, Пушкина и Лермонтова.
68 Головин Н.Н. Военные усилия России в мировой войне. С. 330.
нимума, — он поймет это и примет это как неизбежность; но если вы отдадите резкий приказ сжать свои животы — он возмутится. В течение трех лет Германия испытывала с изумительной выдержкой гораздо худшие лишения, и это потому, что путем речей, газетных статей, лекций ее народу дали уразуметь всю необходимость требуемых жертв..."»69
Уступая германским интеллектуалам в эффективности пропаганды, рассматриваемые здесь интеллектуалы все же не теряли ни самообладания, ни веры в русский народ и Россию. Однако ситуация с российским «пишущим сословием» в целом представляется гораздо более печальной, если взглянуть на нее глазами современника, даже если тот склонен сгущать краски: «В этом отношении существовавшее в России положение вещей было крайне неблагоприятным. Ни правительство, ни сами народные массы не были подготовлены к современным сложным формам управления. Представители первого привыкли только приказывать, считая даже, что всякие излишние рассуждения только подрывают авторитет власти; вторые — вследствие своей малой культурности не были способны подняться выше интересов "своей колокольни" и осознать интересы широкого государственного значения. Положение же ухудшалось еще тем, что все представители русской интеллигенции были отброшены к концу 1916 г. правительством в лагерь оппозиции. И в результате вместо того, чтобы слышать из уст представителей своих более образованных классов слова бодрости и разъяснения, народные массы слышали только критику, осуждение и предсказания неминуемой катастрофы»70.
Менее чем через год после начала войны время отславянофильствова-ло. В русской публицистике появляют-
69 Там же. С. 330-331.
70 Там же.
ся ревизионистские настроения (напр., у Франка и Гершензона), хотя Иванов, Розанов и Булгаков продолжают держать высокую славянофильскую ноту, а Эрн сохраняет верность идее «соборности»71. На этом фоне особенно актуальными и содержательными выглядят требования критики и самоочищения у сторонника демократического национализма (или, по его собственным словам, «национальной ориентировки») Н.А. Бердяева, который, пожалуй, лучше других понимал всю сложность стоящих перед интеллектуалами задач и видел свою ответственность в том, чтобы постоянно напоминать о них. Его публицистика лишена стилистических изысков В.Ф. Эрна, но как раз подкупает ясностью и простотой стиля, взвешенностью и выдержанностью позиции. Признавая гражданскую незрелость русского патриотизма и отсутствие коллективного «мы»-сознания, он писал в статье «Воля к победе»: «В нашем обществе замечаются большая нервность и неустойчивость в переживании войны. Малейшая неудача ведет к унынию и упадку духа. Многие относятся к войне как обыватели, а не как граждане своего отечества. Но война должна переживаться не извне, как что-то и кем-то для нас совершаемое, а изнутри, как дело совершаемое нами самими. Мы —
71 «Логосовец» Ф.А. Степун, воевавший в Галиции, неслучайно с плохо прикрытой злобой отзывался о «лжи идеологии» московских философских салонов: «"Отечественная война", "Война за освобождение угнетенных народностей", "Война за культуру и свободу", "Война и св. София", "От Канта к Круппу" — все это отвратительно тем, что из всего этого смотрят на мир не живые, взволнованные чувством и мыслью пытливые человеческие глаза, а какие-то слепые бельма публицистической нечестности и философского доктринерства» (Степун Ф.А. (Лугин Н.) Из писем прапорщика-артиллериста. Томск: Изд-во «Водолей», 2000. С. 75).
граждане своего отечества лишь тогда, когда осознаем, что войну ведем "мы", а не "они", что "мы" хотим одолеть врага и "мы" должны победить»72.
Масштабность вызовов современной индустриальной войны осмысляется им в статье «Современная война и нация»: «Нынешняя война глубоко отличается от прежних войн... Нынешняя европейская война показала, что войны также демократизируются, становятся общественными и народными, как и вся жизнь. Война есть борьба вооруженных во всех отношениях народов, которые мобилизуют все свои силы. Огромное значение имеют промышленность страны, ее техника, ее наука, общий ее дух. Победит сила всего народа, мощь всей страны, как материальная, так и духовная»73. Война создает условия для «объединяющего и созидательного опыта», а потому необходима жертвенность всех лагерей и организация всех народных сил. «Страна, в которой война не будет национальной, не будет напряжением всех народных сил, рискует быть побежденной. Победить может лишь свободный и вооруженный народ. И всякий патриотический подъем народной энергии есть вместе с тем и самоосвобождение народа. Речь идет, конечно, не о народе в социально-классовом смысле слова, а о народе-нации»74.
Вместе с молодым автором «Русской мысли» Д. Муретовым Бердяев требовал от русской интеллигенции признать «самостоятельную ценность национальности», преодолеть традиционную оппозицию «правого» и «левого»75 и подчинить «клас-
72 Бердяев Н.А. Воля к победе // Биржевые ведомости. 1915. №14881. 3 июня. (Бердяев Н.А. Футуризм на войне. С. 80.)
73 Бердяев Н.А. Современная война и нация // Биржевые ведомости. 1915. №14921. 23 июня. (Бердяев Н.А. Футуризм на войне. С. 85.)
74 Там же. С. 88.
75 См.: Бердяев Н.А. О «левости» и «право-
149
совую точку зрения» «точке зрения национальной»76. Тем более болезненно воспринимался им разрыв власти и общества в России, обнажившийся после того, как схлынул эмоциональный порыв единения первых месяцев войны: «Наше общество всегда чувствует себя так, как будто бы не оно за нее ответственно. Мы привыкли себя чувствовать как в завоеванной стране, и русское государство часто казалось нам не нашим государством»77. Отказ Николая II принять депутацию, выбранную третьим съездом земской организации под председательством кн. Г.Е. Львова, заставляет Бердяева бить настоящую тревогу: «России грозит опасность хаоса и анархии, если не будет собрана народная энергия и не будет укреплено народное сознание для организованной борьбы с надвигающейся тьмой и разложением. Для предотвращения анархизации народной жизни необходима организация народных масс, которые, в противном случае, могут выступить стихийно-хаотически. Для судьбы России существенно необходимо, чтобы и рабочие, и крестьяне были сознательно патриотичны и вдохновлены служением национальной идее. Но это возможно лишь в том случае, если рабочие и крестьяне почувствуют себя соучастниками и творцами национальной жиз-
сти» (Ответ Д. Муретову) // Биржевые ведомости. 1915. №14967. 16 июля.
76 Бердяев Н.А. Роль третьего сословия в России // Биржевые ведомости. 1915. №15136. 18 октября.
77 Бердяев Н.А. Общество и власть // Биржевые ведомости. 1915. №15017. 10 августа. (Бердяев Н.А. Футуризм на войне. С. 119.) Статья была написана по итогам очередной сессии IV Государственной Думы, когда все выступавшие (В.А. Бобринский, В.Н. Львов, Н.В. Савич, П.Н. Милюков) потребовали «проявления патриотического скептицизма ко всему, что предъявит правительство», и создание такого правительства, которое пользовалось бы доверием всей страны.
ни, сынами, а не пасынками родины. К ответственности за родину должны быть привлечены как можно более широкие слои русского народа»78.
Ввиду поставленных войной мировых или, как сказали бы сейчас, геополитических задач Бердяев видел хорошие перспективы в политическом, экономическом и культурном сближении России и Англии. Только этот союз, по мнению автора, мог решить как больной восточный вопрос, так и более широкий вопрос о Востоке и Западе вообще: «Английский и русский языки должны стать господствующими в мире языками». Тема преодоления ограниченности западнического и славянофильского дискурсов, примирение Востока и Запада прослеживается во всех историософских размышлениях Бердяева о России, которая должна стать «великим Востоко-Западом», который «раньше или позже будет призван к мировой роли духовного единения, принятия в свой духовный универсализм азиатской души, издревле шедшей к Богу, и отражения темной, антихристианской азиатской опасности»79. «Славянская раса с Россией во главе» призвана к великому историческому
делу80.
78 Бердяев Н.А. Очередная задача // Биржевые ведомости. 1915. №15216. 17 ноября. (Бердяев Н.А. Футуризм на войне. С. 147148.)
79 Бердяев Н.А. Россия, Англия и Германия // Биржевые ведомости. 1916. №15571. 21 мая. (Бердяев Н.А. Футуризм на войне. С. 239.)
80 Размышления на эту тему войдут в подготовленный уже после революции сборник статей «Судьба России». В предисловии к нему автор с горечью признавал: «Я думал, что мир приближается путем страшных жертв и страданий к решению всемирно-исторической проблемы Востока и Запада и что России выпадет в этом решении центральная роль. Но я не думал, что Азия может окончательно возобладать над Европой, что сближение Востока и Запада будет побе-
Война, как «неподкупный судия, выносящий приговор по своим строгим законам» (Э. Юнгер), испытывала на сейсмоустойчивость не только фундаменты, на которых зиждились европейские общества, но и молодой социальный тип интеллектуала. В Германии, несмотря на отмеченную выше слабую готовность к духовной мобилизации, в годы войны сложились лучшие (как институциональные, так и идейные) условия для взаимодействия интеллектуалов и общества. «Идеи 1914» показали большой потенциал национализма для решения модернизацион-ных сверхзадач и явились своего рода «затактом» «консервативной революции» 1918-1932 гг. Как этим потенциалом воспользовались после падения монархии в ноябре 1918 г. — тема для другого исследования.
В России в годы Великой войны тоже громко заявил о себе новый тип публичного интеллектуала, однако в силу своей невысокой эффективности, обусловленной глубоким социокультурным расколом российского общества, он так не сумел стать
дой крайнего Востока и что свет христианской Европы будет угасать. А это ныне угрожает нам» (Бердяев Н. Судьба России. Опыты по психологии войны и национальности. Репринт издания 1918 г. М., 1990. С. III).
сколько-нибудь решающим социальным фактором и был фактически вычеркнут после установления большевистской диктатуры и преследований тех, кто высказывал свое независимое мнение по общественно важным вопросам. Многих русских интеллектуалов во время войны можно назвать «националистами», однако им не удалось «инвестировать во внутреннюю политику России национальный подъем, национальную консолидацию, создаваемые военным временем, и на этой волне попытаться претворить в жизнь свою программу модернизации сословно-династической империи в национальное государство»81. Дефрагментированное общество, состоявшее из сословий и представленное враждующими партиями, продолжало оставаться таким и во время войны. В таких условиях, конечно, «война не может быть действенной стратегией национальной модернизации»82. А потому неудача «мобилизации интеллекта» служит лишь одной из иллюстраций неудачи процесса модернизации российского общества в целом.
81 Сергеев С.М. Русский национализм и войны императорской России // Вопросы национализма. 2013. №14. С. 52.
82 Там же. С. 59.
