CC BY
8
УДК 82-929(470.324) ББК 83-8
УШЁЛ СОЛДАТ ПАМЯТИ РУССКОЙ
THE SOLDIER OF THE RUSSIAN MEMORY PASSED AWAY
Fedorov M.I.
1
Он ехал в Москву с тяжелыми чувствами: ушел из жизни как бы близкий ему человек, и несколько отдалившийся от него после выхода его книги с беседами с ним. Может, согрешил, публикуя их, но когда скачивал с диктофона долгие беседы, обрабатывал, вычленял, соединял воедино, он и в страшном сне не мог подумать, что от него откачнутся, а, наоборот, ждал слов благодарности, но вот этих-то слов и не дождался.
Поздно вечером вышел из дому. Ходили в это время из его удаленного района маршрутки на вокзал, не был уверен и, решив не испытывать судьбу, сел в ту, что довезла до центра.
Ему вспомнился неказистый домик в селе Кор-шево в ста километрах от Воронежа, где жили родители того, на чьи проводы собирался. Покосившийся сарай в огороде, где тот писал свою знаменитую поэму «Суд памяти».
В ушах невольно зазвучали слова:
«Поштучным, пачечным, строчным Бесился автомат. И он, солдат, Срастался с ним И сам, как автомат,
Тупея, гнал перед собой
Убойную волну
Из боя - в бой.
Из боя - в бой.
И из страны - в страну».
Он склонил голову на руки, сидел неподвижно, вот резко вздернул ее, встал, быстро пошел в сторону привокзальной площади, откуда отходил автобус на Москву. Шел по тёмным, обставленным шапками-кустами, дорожкам и сбавил шаг только тогда, когда вдали в свете прожекторов вознесся памятник генералу, чьи войска освобождали город, а правее к словно подвешенным невидимыми нитями мочалкам тополей прижался белоснежный автобус.
«Успел».
На сиденье сбоку оказался скуластый худющий мужик, с которым за всю дорогу обмолвился несколькими фразами, когда выбирался из салона на остановках в Ельце и под Богородицком. Всю дорогу проваливался в сон, стараясь побороть нытье в затекших ногах, ища им пространство, чтобы выпрямить, удобное положение головы на не сумевшем влиться в спинку кресла теле. И изредка от осветивших салон фар мелькало: «Машина из Воронежа?» Ему казалось, что на проводы поедут если не тысячи, то сотни воронежцев, кто по чину и душе обязан проститься.
172
2
В семь утра, спускаясь со ступенек незапылив-шейся махины, чуть не упал. Отекшая нога подвернулась. Огляделся по сторонам: утро разбудило Москву - в метро сбегали люди. Последовал за ними. И, сидя на широченном сиденье, где теперь можно было вытянуть ноги, досыпал, слушая, как поезд стучит по рельсам. А когда садился в электричку на Киевском вокзале, сон вообще куда-то ушел.
«Странно, я как выспался».
Спина еще ныла, а ноги уже размялись.
За окном длиннющего, мало заполненного, вагона ползли громады домин, старых и построенных в последние годы, вытягивались платформы с вывесками «Сортировочная», «Матвеевская», которые озвучивал голос диктора.
Вглядываясь в сплошную стену леса, думал:
«Где-то здесь дача Сталина. Мой интернат».
Последние два школьных года учился в специализированном интернате при Московском государственном университете.
«Это было райское время», - улыбнулся.
Тогда знался с профессорами, которые общались со школяром, как с равным.
«Не то, что теперь: жизнь по колено в грязи», -отозвалась его нынешняя адвокатская действительность.
Змея электрички лезла среди построек.
Звучали станции «Очаково», «Сколково».
«В этом монстре, - вдруг вспомнил поэта, с которым ехал прощаться, - пропадал деревенский парень. Он так и писал:
«Мы в городе живем, а в нас живет деревня,
Как вдоль дорог в Москву идут деревья,
Как снег идет, как дождь, как ветер вешний
Со всех краев земли и уж конечно,
Как небосвод вселенский, под которым
Лесная даль венчается с простором...»
За платформой «Солнечной» к железнодорожной насыпи склонились стены леса.
Поезд вошел в еще более узкое пространство бетонных площадок.
«Переделкино», - объявил невидимый диктор.
Он вышел на платформу.
«В какую сторону идти? Назад? По ходу поезда?» - спрашивал себя.
Но знакомого склона при подъезде к станции, по которому когда-то ходил, реки Сетуни внизу не видел. Впереди тоже не проступал ни склон, ни спуск к речке. Здесь был лет пять назад, когда приезжал
на писательское собрание, проводимое с Патриархией, и останавливался в Доме творчества Переделкино.
Что-то подтолкнуло вперед. Выйдя из кассового зальчика с турникетами, увидел знакомый извивающийся склон. Свернул на дорогу, уходившую вверх. Он знал, где-то покои Патриарха, там живет и его духовник Илий, которого знал со страшных событий 1993 года в Оптиной. На третий день после трагедии оказался в обители. И до луны засиживался, разговаривая с Илией на скамеечке. С надеждой увидеть Илию спешил по асфальтовой дорожке в старинный храм.
Вот выступила стена со скворечниками башен, изогнулась. Обходя ее, замер: на изумрудной поляне красовался мягкого кремового цвета собор с поразительной яркости куполами и колпаком звонницы.
«Как Собор Василия Блаженного».
Он стоял, ощущая, как упивается чем-то сказочным. Идя по дорожке, разглядывал утопленные в стену окна под шлемовидной кровлей, восходящую к вратам в фиолетовой оправе массивную лестницу.
В прежние приезды собора не видел. Но тогда не был Святейшим нынешний Патриарх.
«Видимо, он и возвел, как переехал в Переделкино», - решил.
Выворачивая шею, шел к менее яркому храму. Внутри под низкими сводами с почерневшими росписями Илии не оказалось.
3
Повернул к ограде кладбища. Не видел множества машин у входа, которых по его разумению должно было скопиться сотни.
Им овладел испуг:
«А что если не успел?»
Известие о том, что похороны состоятся именно в этот день, могло оказаться ложным, ведь получил его несколько дней назад. А многое могло измениться.
С оторопью ступил на узкую, виляющую между оград, дорожку.
Хотел спросить:
«А где могила Исаева?»
Но у кого?
Пустынность поражала. На дверях сторожки висел замок.
Осторожно ступил под сень деревьев, вокруг которых в несколько полос чернели, рыжели, белели металлические, чугунные, ветвистые, спрямленные, в человеческий рост, низкие, с воротцами, с калитками, ограды. Их разбросало по склону, рассеяв и мраморные, железные, со звездочками, с крестами,
173
с портретами и без, замшелые и блестящие памятники.
Глаза разбегались: куда идти?
«Придется отработать весь склон», - подумал по милицейской привычке.
Но успеет ли?
Решил делать это постепенно.
Пошел по крайней дорожке вдоль забора.
Увидел впереди рыжую насыпь.
В ограде с плитой темнел зев ямы:
«Подзахоранивают. Но кого?»
Неужели его?
Рассмотрел надпись на плите.
Нет, не Исаева.
Он знал, что там похоронена жена поэта, и тот хотел лежать рядом с ней.
«А, может, решили на другом кладбище?»
Снова заволновался. Ведь сколько погостов в Москве и под Москвой.
Стараясь не измазать глиной белые туфли, перешагнул кучу. Настороженно шел дальше по дорожке, которая раздваивалась: одна тянулась вдоль изгороди, а вторая уходила вниз по склону.
Решил идти вниз.
Вилял среди оград под кленами, березами. Ограды блестели свежей краской, а какие облупились. Надгробья, где покрыло высоченной травой, а где стояли свежие цветы.
«Ухаживают. Хорошо. А этих забыли».
Дорожка сужалась, расширялась, снова сужалась.
У ели заблестел стеклянный купол с белым, как разлом скалы, камнем, и в проеме - скульптура сидящего человека.
Хотел свернуть к ней, но решетки соседних могил так плотно прижались друг к другу, что пройти невозможно.
Шел вниз.
Свернул к огромному стволу дерева, и увидел еще рыжую насыпь.
«Снова могила».
Насыпь перекрывала дорожку.
А перед ней в низкой ограде рыжела яма, возвышался черный крест из трубы, а дальше - мраморная плита. Все обратной стороной к дорожке.
Не надеясь сохранить в чистоте ботинки, шагнул на край насыпи и занес ногу на другой край. Перешагнул. Обогнул оградку. Посмотрел на лицевую сторону памятника.
Как ёкнуло, он!
На плите увидел «Исаева».
Смотрел на портрет круглолицей женщины с плотно уложенными, может, стянутыми сзади, волосами, и читал: «Евгения Степановна».
Попал!
«Жену звали Женя». И как в подтверждение ниже стихи:
«Женя?! Женя?! Где ты?! Где ты?! В бездну вечности кричу».
Она, его певунья. Он вспомнил рассказ Егора Исаева о том, как он жил рядом в поселке Чоботы, как познакомился с певуньей, как женился на ней, как родился их первенец мальчишка, как отсюда ездил на работу в издательство.
Он перешагнул оградку, стал около скамеечки дощечкой на сбитых столбиком кругляшах. Посмотрел в зев ямы.
- Это все, что отвели Исаеву?! Да это ж мало! Для его размаха!
Эта мысль показалась нелепой, сковала его. В ушах стали слова поэта-трибуна:
«Салют тебе от всех твоих восходов, От зорь твоих на рубеже веков, Земля земель сомноженных народов, Соборный свод согласных языков!»
В ответ над кронами загудел заходивший на аэропорт Внуково самолет.
4
Боясь, что закружится голова, опустился на скамью. Разглядывал все вокруг. Портрет Жени в кофточке. Несмотря на строгость, от него веяло теплом.
Приподнял крышку лампадки у изножья памятника. Внутри белел оплыв свечи. «Сюда приходил Исаев». В ушах зазвучали стихи:
«Тебя уж нет давно, а я все верю в чудо. Что ты хоть раз один отпросишься оттуда, Придешь как свет из тьмы, с лица откинешь полночь
И вся себя сама живой волной наполнишь, Предстанешь предо мной, и на краю разлуки Я в радостных своих твои согрею руки... И лишь потом, когда ты снова станешь тенью, Земле тебя отдам, но не отдам забвенью».
Он слышал их больше месяца назад, когда Исаев в последний раз приезжал в Воронеж.
Ему стало тяжелее от близости слов личному состоянию: у него тяжело болела его жена.
Отгонял плохие мысли, а они возвращались.
Смотрел на крест с фото на эмали. Это была теща поэта. Такая же, как дочь, круглолицая. В блузочке.
Холмик перед крестом покрылся мхом, сбоку засыпало рыжей землей от новой могилы.
Вспомнил, как Исаев рассказывал ему о семье певуньи: ее отец погиб под Кенигсбергом. Они жили в Чоботах. В полу были щели в два пальца. Такие условия. А жили! И счастливо! Теперь обе певуньи - мать и дочь - молчали.
Снова смотрел в зев ямы. Прутья тянулись вдоль стены.
Там чья-то могила?
Оградка казалась неказистой в сравнении с высоченными, с ковкой, у соседних захоронений.
«Вот это и есть Исаев. В простоте», - вспомнил холмик в Ясной Поляне. - «Они не отгораживаются от людей».
Куча рыжей земли вдруг напугала:
«Это все свалят на Егора?»
Но что он мог поделать.
Сидел и разговаривал с очень близким ему человеком, которого не было рядом, и он как бы был:
- Егор Александрович. Как прошли эти два года? Когда я с вами не виделся. А ведь мне вас так не хватало. А жизнь давила со всех сторон. Но я выполнил свой долг: оставил ваше слово людям. Опубликовал «Земную душу»*. Не мне же одному наслаждаться вашим словом, - вдруг сказал. Его губы сжались, по лицу забегали волны: - Ты отошел. А мы осиротели.
Его кусали комары, а он укусов не чувствовал. Где-то внизу по асфальту шелестели шинами машины, а он их как не слышал. Но слышал щебетание птиц, и как резко падала одна, потом другая отломившаяся ветка.
Его вернул в действительность стук лопат об ограду.
По дорожке спускалось двое парней.
«Копачи».
- Это Исаева? - уточнил.
- Да, эта могила к часу, - ответил чернявый юноша.
Они, оказалось, приехали из Куляба и неделю трудились на кладбище.
Он вылез из ограды, а парни расстелили вокруг ямы серую клеенку:
«Накрываем, а то грязный будет», - сказал один из кулябцев.
По очереди расширяли и углубляли могилу. Куча за оградой росла. Перешагнуть ее уже не было возможности.
- Я тоже когда-то был у вас. В Нуреке. Там такая же рыжая земля. А он знал и вашу таджикскую поэзию, - говорил, вспоминая о поэте.
Вдруг увидел поступившую в углу ямы воду. Копач ткнул в лужу:
- Там гроб...
- Попали на чье-то старинное-старинное захоронение. Ты же его продавишь.
- Мы его не трогаем. Дырку сделаем, и она уйдет.
- А если не уйдет?
- Ничего, засыплем. Ничего не видно будет. Это обстоятельство покоробило. Исаев будет
лежать в окружении других захоронений. От соседства ему будет еще тесней. Это не вязалось со свободолюбивым поэтом. Он забрался на мраморную платформу через дорожку и оттуда наблюдал за тем, как парни ровняли борта.
- А тросы? - показал на пруты в стене.
- Мы их откусим.
5
До начала прощания оставался час. Не теряя времени, решил найти могилы других писателей, о которых рассказывал Исаев. Виктора Бокова. Пастернака. Чуковского. Роберта Рождественского.
- А где лежат.? - спросил у копачей.
Но кулябцы пожали плечами.
Помог смотритель:
- Выходишь из кладбища и вдоль забора по дорожке вниз, там проходик. Поворачиваешь, там Пастернака могила. Там и Чуковский рядом. Виктор Боков.
Он пошел вдоль забора мимо рябины. Зашел на кладбище и увидел рядами трафаретные серые плиты. Разглядел на плитах надписи похороненных коммунистов.
«Но Пастернак не может лежать здесь. Исаев не был членом партии».
Спустился.
Вниз деревянными уступами уходила лестница.
Ступил на дощечку, ботинок чуть не съехал.
Ухватился за куст.
Спускался. И, увидев внизу землистый поток Сетуни, понял, что здесь захоронений быть не может, и полез назад.
Обошел трафаретные памятники. Ходил по дорожкам. Наткнулся на приподнявшуюся над склоном площадку в оградке из тонких деревьев, где в окружении крестов стоял серый монолит с профилем клюва птицы Пастернака.
Опустился на огромную скамью, которую удерживали бетонные кубы. Думал: «Сюда люди идут толпами. Эстеты. А к Исаеву разве что деревенс-
175
кий житель придет. А ему скамеечки хватит». Вспомнил дощечку на столбиках. Как отрезало: «Нет! К нему придут все, кто любит Родину». Прав он был или неправ, судить не ему.
Нашел рядом мраморную площадку, которую возвышал каменистый бруствер. На нем прижались друг к другу две плиты. На одной - портрет Виктора Бокова. Он смотрел с укором.
На другой - надпись:
«Я жил
Я творил
Я ушел
Помяните меня.»
Но мраморные приступки отталкивали. Подниматься не хотелось. Здесь не было задушевности скамеечки у Исаевых.
Нашел два столпа на могиле автора «Айболита» Корнея Чуковского и его жены. Невольно вспомнились слова из «Мухи-Цокотухи»:
«Муха, Муха-Цокотуха,
Позолоченное брюхо!
Муха по полю пошла,
Муха денежку нашла».
Но что-то не зазвучало: слова проглатывались.
Глянул на таймер сотового: «10-25»
Пора.
Искать могилу Рождественского времени не оставалось.
Думая скорее добраться до Дома творчества, решил идти напрямую через реку. Ступал на дощечки. Ботинки соскальзывали на скользкую глину. Но спускался, держась за обломанные стволы. Увидел два дерева через поток речки. Ступил на травяной холмик, ботинок чуть не ушел под воду. Промочил ногу. Белые ботинки покрылись рыжими разводами. К бокам прилипли комья глины. Кое-как по выступающим корням и разбросанным доскам пробрался к стволам. Ступил на дерево и, держась за ветки, сделал шаг. Чуть не съехал.
- Черт побери! - вцепился в ветку.
Еще шаг по дереву.
Впереди осталось два метра по голому стволу. А внизу бурлил поток речки.
«Вперед? А вдруг, упаду?»
Невольно вспомнился рассказ Исаева о генерале Ротмистрове. Сталин поставил ему задачу прибыть с танковой армией на Курскую дугу как можно быстрее. Он мог повезти ее эшелонами - тогда
был риск на неделю застрять на каком-нибудь подорванном мосту. Он повел по полям. И успел.
- Нет, рисковать не буду.
Ругаясь, полез в горку, как по скользинке.
А на взгорке о траву очистил ботинки.
Пробегая мимо копачей, которые укладывали лапник вокруг могилы Исаева, бросил:
- Прошу вас, сделайте все классно! Здесь будет лежать хороший человек...
6
Выбежал с кладбища к мосту через Сетунь. Удивился отчаянному шагу, когда преодолевал ее по бревну. Он бы не то, что вымок, если бы сорвался, он бы утонул.
Асфальт поднимался в горку к Дому творчества. Спешил, думая, что заканчивается неофициальная часть прощания и вот-вот начнется официальная.
Собираясь увидеть множество припаркованных машин, съехавшихся не только из Воронежа, но из Москвы, со всей России. А как иначе? Поэта почитали власти, несмотря на то, что он их ругал. Егору Исаеву многое прощали. Он говорил по делу и за людей. Если бы его заботили личные делишки, могила у жены и тещи была бы похлеще мраморной, что через дорожку, или у Виктора Бокова.
Считал: должны присутствовать первые лица государства, от литературы. Президент. Мэр столицы. Председатели союзов писателей. Главные редактора.
Он даже стеснялся встречи с ними.
Перед воротами не оказалось машин, а у шлагбаума крутился охранник.
- Еще не начинали? - спросил, вбегая.
- Только гроб привезли.
- А где всё?
- У старого корпуса.
Шел по дорожке настороженно, вглядываясь в густоту деревьев и ожидая увидеть за ней скопление множества людей и думал, как он, литератор-адвокат себя поведет: подойдет ли к чиновникам, генералам, губернаторам, академикам, писателям. Тому же Валерию Ганичеву, руководителю их союза, Станиславу Куняеву - главному редактору «Нашего современника», Юрию Полякову - главреду «Ли-тературки» (сколько Исаев ему рассказывал про дружбу с ними!), Владимиру Бондаренко - главре-ду «Дня литературы», Александру Проханову - редактору «Завтра», Юрию Бондареву - другу со студенческой поры.
В голове кружились фамилии и лица.
На асфальтовой площадке вытянулся длинный автобусик.
Понял, там гроб с телом.
Деревья расступились. Забелел двухэтажный старинный корпус с балконом, венками перед балюстрадой, и перед ним, как на плацу, две дрожки очертили покрытый алой скатертью стол с потертыми от старости ножками.
Окружающая пустота поразила. Лишь в тени деревьев прятались от солнца люди в черном - родственники, а у балюстрады под балконом несколько одиночек в цивильной одежде с розами.
«Не густо», - подумал он, не заметив ни одного знакомого лица.
Не оказалось и часто мелькавшего на воронежском телевидении моложавого губернатора.
Стараясь держаться в стороне, ходил по парку и думал о том времени, когда здесь собирался цвет литературы Советского Союза. Решали, как помочь Державе строить светлое будущее, как поступать с отступниками, кого миловать, а кого карать.
Где-то рядом была дача Исаева, где выходец из глубинки хозяевал и откуда писатели получали лозунги: «Творить! Не тунеядничать!»
Выходил к «плацу» и замечал, как появлялись новые лица. Но тех, кого предполагал увидеть, кто должен присутствовать, не было.
Время шло.
11-00.
11-15.
11-25.
Церемония не начиналась.
Видимо, кого-то ждали. Может, из высокопоставленных лиц. Ведь Исаева называл любимым поэтом Ельцин. Его приглашали на торжества в Кремль. С ним считал за честь заговорить мэр столицы. Пожать руку желал любой губернатор. Он открывал съезды писателей. Может, председателя Союза писателей Ганичева ждут?
7
Вот шестеро солдат с красно-черными лентами на рукавах зеленых кителей вынесли обитый алым гроб и поставили на стол.
Площадка обросла людьми.
Крышку гроба сняли.
Он увидел накрытого по грудь белоснежным покрывалом с головой в венце васильковых цветов Егора Александровича. Задумчивого. Молчащего. Словно говорившего с другим миром. С тем, который был для него «двадцать пятым часом». Он молчал, а мысль далеко-далеко. Своим молчанием говорил непривычным для глашатая клокочущим, неслышным голосом.
Он смотрел и не мог оторвать взгляда.
Губы шептали:
«Егор Александрович. Я пришел».
Он не заметил, как по краям гроба лицом к лицу стало две пары часовых и их головы вытянулись кверху, а карабины стукнулись прикладами о землю.
Вот кто-то произнес тусклым голосом:
- Начинаем траурный митинг. Мы прощаемся с Героем Соцтруда, лауреатом Ленинской премии и очень хорошим человеком, фронтовиком Егором Александровичем Исаевым .
«Кто это?»
- Как говорится, все в жизни случается. Из фронтовиков писателей остается меньше и меньше. Столь неожиданный уход Егора Александровича. Болел, но тем не менее, звонил к нам в редакцию «Литературной газеты».
«Выходит, из «Литературной». Но где Поляков! Выходит, разве что его зам», - рассматривал упитанного несколько отрешенного шатена с листком в руке.
«Что, не нашлось фигуры позначимее, соразмерной Исаеву?!»
Как застучало: Ни президент. Ни мэр. Ни Га-ничев, ни Куняев, ни Поляков.
Теперь разглядел часовых.
А шатен:
- Что ж, мне выпало открыть это мероприятие .
«Вот именно, что выпало».
Исаев не дождался должного!
От властей.
От писателей.
От народа.
Заходя на посадку, гудел самолет, заглушив голос сотрудника «Литературки».
До этого он как-то не замечал лайнеров.
Самолет пролетел и с ним удалился гул.
А шатен:
- Мы начинаем траурный митинг. Геннадий Зюганов, пожалуйста.
«Это самая крупная фигура из приехавших».
Вышел подтянутый, но уже с глубокой поперечной складкой на лбу, вожак коммунистов.
- Егор Александрович был большим другом всех нас и нашей партии. К несчастью, уходят наиболее талантливые, наиболее крупные, наиболее храбрые сыны. Видимо, сейчас такое время . Уходят те, кто больше всего нужен. Чье слово является для нас не просто напутствием. Я хочу поклониться этому светлому месту .
«Исаев не был коммунистом, а как его чтут».
Смотрел в небо.
Из «Литературки»:
- Слово Владимиру Андреевичу Кострову.
177
Со стула поднялся худющий старик, подошел к гробу и взялся за край.
- Егор Александрович - представитель большого стиля, который включал в себя весь русский язык.
«Как верно!»
- Гламурно-матерный модернизм не может и не сможет создать что-либо подобное. Мы не можем сказать об Егоре Александровиче «был». Он есть. И он будет. Все не вечны. Но и не все окончательно смертны, если смогут сделать что-то подобное для своего народа, для своей культуры. Поэтому, Егор, ты был, ты есть, ты будешь. Да здравствует русская поэзия!
Видно, как физически трудно говорить поэту, и как душевно легко.
8
Сотрудник «Литературки»:
- Егор Александрович очень гордился своими воронежскими корнями. И вообще с Воронежем его связывало до последних минут жизни. Кто от Воронежа?
Среди стоящих кучкой людей возникло замешательство. Они переглядывались. Все ждали, появится губернатор, его зам, глава Бобровского района, где вырос Исаев, на худой конец - глава Коршево, тот же местный шеф писателей.
- Из Воронежа? - повторил из «Литературки».
Он смотрел по сторонам: самому что ли выйти? Но тут увидел седого, несколько склонившегося на одно плечо Александра Сухарева. Он подался к нему, а тот уже медленно выходил - помог ему пройти к гробу.
Тот сложил руки в замок на груди и, смотря в глаза Исаеву, заговорил:
- Мы потеряли замечательного человека, патриота, бойца, - голос вздрагивал. - Я вспоминаю его стихи:
«Мое седое поколенье
Оно особого каленья,
Особой выкладки и шага
От Сталинграда до рейхстага. »
Я помню, сколько мы с ним делали. Готовили конференцию по истории Нюрнбергского процесса. Вся общественность мировая съехалась.
«Молодец, Сухарев!» - взбодрился.
Воронеж не ударил лицом в грязь.
- И наши руководители в Советском Союзе делали все правильно. И Сталин (как вскрикнул, словно политрук, поднимающий солдат в атаку) делал все правильно. Вся Европа бросилась на нас.
А Сталин что делает? Он вводит, кроме ордена Красного Знамени, Красной Звезды, орден Александра Невского, Суворова, Кутузова, Нахимова. И все, что потом пошло, грязь всякую лить.
Ему сделалось почему-то стыдно.
Вспомнились слова поэта:
«На нас шло все железо Европы!»
Когда Сухарев отходил, литгазетовец, как спохватился:
- Говорил фронтовик, бывший Генеральный прокурор СССР Александр Яковлевич Сухарев .
Когда вперед вышел седой, с усиками, несколько склонивший голову, плечо, не мог припомнить: кто это?
Но литгазетовец:
- Альберт Лиханов, писатель, общественный деятель.
«Да, детский писатель».
- . Я к нему относился, почитая, как представителя военного поколения, - заговорил Лиханов. -Сам я - дитя войны. Для нас люди, которые воевали, были нашими отцами. Старшими братьями. И от этого никуда не уйдешь. Он всегда был старшим.
Снова гудит, заглушает самолет.
Зазвучал голос Лиханова:
- Вчера я разговаривал с Юрием Васильевичем Бондаревым, по возрасту, здоровью он не смог приехать.
«Вот почему нет Бондарева. А где все остальные?»
- Они были близки, они дружили, я почитаю Егора как продолжателя народной традиции. Мне кажется, у истоков его дарования стоял Николай Алексеевич Некрасов, потом Твардовский, а дальше следовал Егор. А его поэма, поэтическая дилогия, посвященная войне, мне кажется, что это непревзойденный русский памятник.
Голос заглушался и потом снова прорывался.
- Не забывать незабвенное. Мы констатируем с печалью, что наше детство почти не знает ничего о войне. Я думаю, что сегодня нам нужно обратить внимание - говорю это перед гробом Егора не случайно - чтобы дети нынешние почувствовали себя сынами офицеров и солдат. Это утрачено. Размыто. А ведь на кого-то нужно делать опору и в детском мире. Из которого явятся люди, которые станут защитниками.
Слова отзывались пониманием.
- Он был одарен наградами. Советская власть сделала его Героем Соцтруда, лауреатом Ленинской премии. Я помню, как перед выдвижением на Ленинскую премию, он читал отрывки. Молодой, светловолосый.
Снова наезжал гул.
Лиханов, превозмогая звук:
178
- Да здравствует классик русской поэзии Егор Александрович Исаев!
Если бы не прощание, Лиханову бы захлопали.
9
Снова наезжал рев самолета.
Отходя от гроба, увидел медленно ползущий лайнер, который распрямлял крылья и разглядывал происходящее внизу, а, разглядев, добавил скорость и, словно подхватив что-то снизу, понес далеко-далеко.
Литгазетовец:
- Владимир Бояринов, ученик Исаева.
Над лежащим стоял седовласый мужчина в рубашке без галстука и как штамповал:
- Сегодня мы прощаемся с воином, пришедшим со щитом с великой войны. С учителем, чьи зычные, выдающиеся поэмы звучат на все республики огромного Союза. Мы прощаемся с народным дипломатом, который донес русское слово во все уголки земного шара. Человек, при жизни создавший клад на золотых щитах, которые защитят не только его память, но и защитят нас живых от пошлости, от неразумия, от авантюр, от всего того грязного, что идет сегодня с новых веяний.
«Пусть и заумно, но точно!».
- Этот гигант обладал такой проникновенной энергией, что один мог зажечь в сердцах, в головах своих учеников свет, который они несли потом дальше, который передавался в строку. Он заряжал. Именно это учительство, именно это знамя большого философа сегодня и вроде есть кому поднять! - повысил голос. - И вроде есть кому держать! - еще больше повысил. - Но мы должны знать, что это долг каждого из нас. Никогда не забуду крыльев, которыми он награждал. Если ты хотел лететь, ты летел!
«Точно!»
Литгазетовец:
- Прощаемся. Надо успеть на отпевание.
«Егор Александрович креста не носил. Иконы
не имел. Хотя, может, крещеный».
К гробу вытянулась змейка людей.
Он помог Сухареву подойти. Тот застыл над Егором и молчал. Генеральный прокурор прощался с душой закона, которую как бы утратили.
Когда сам застыл над знакомым, очень близким при жизни, теперь несколько изменившимся - с более выгнутым носом, тот был более прямым, сжатыми губами, раньше губы были в постоянном движении, приложил руку к его плечу.
Оно даже через пиджак показалось холодным.
А ведь Егор всегда отогревал.
Его тепла, огня хватало на многих.
И как вырвалось:
- Прощай, Егор Александрович. Отец. (по себе знал, как тоскливо без отца). Я выдержу бой.
С его адвокатским, писательским поприщем постоянно находился в схватке: в суде, на страницах своих повестей и рассказов, в их писательском союзе, где царствовала ложь.
10
Звучала траурная музыка, солдаты карабинами «на грудь» вытянулись вдоль аллеи. Гроб накрыли крышкой и понесли к распахнутым дверцам автобуса. Процессия тронулась за эскортом с поднятым знаменем.
Он не ожидал, что Егора Исаева будут отпевать. Отпевать в том сказочном соборе, которым любовался с утра. Теперь под огромным, лепестками сложенным куполом, лежал Егор Исаев, а он не прощался, а благодарил:
- Егор Александрович! Спасибо вам за доброе слово. За посеянную веру в себя. За чувство слова. За даль памяти. За размах. За все. Эх, а ты еще его попрекал, - и делалось стыдно-стыдно за свое малодушие.
Бархатистые звуки девичьего хора летали в светлом, прямо по-исаевски, пространстве, ниспадали, ласкали, как переливается вода в ручье.
Вот гроб накрыли крышкой и застучали гвозди.
Застонала музыка. Солдаты зашагали со знаменем. Гроб поплыл от собора к кладбищу. Он сбежал к могиле первым и видел, как сзади везли на коляске гроб.
Он боялся: вдруг на могиле что не так.
Надо поправить.
Но уже сбоку стоял караул. Приготовились к последней работе таджики.
Гроб переплыл на ленты, ленты натянулись.
Щелкнули затворы.
Гроб заходил над зевом, и, как самолет, выравнивал направление. Тишина. Напряженная. Чего-то ждущая. Гроб разворачивался. Стал в линию с краем.
Залп!
Гроб ушел в яму.
Еще долго копачи засыпали могилу, возвышали холмик, обивали коньком, а он стоял, не в силах оторвать взгляда от последних дел с его «другом, отцом, поэтом».
Кто незаметно уходил, кто стоял, подперев ограду, кто протирал запотевшие очки, кто молился, кто курил, кто подмечал:
- Неужели это всё?
И как бы уходили в огромные пространства исаевские стихи.
179
На поминки не пошел. Уехал еще дневным автобусом, который останавливался, словно кто-то не желал его отъезда. Салон прошивало закатное солнце, золотило поля и серебрило черные пахоты, на которых выросло, а где еще посадят зерно. И ему было наплевать на то, что не появился на похоронах президент, губернатор, бобровский глава, из Корше-во, главред «Литературки», «Дня литературы», «Завтра», председатель союза, шеф писателей из Воронежа.
Он вспоминал исаевскую «босую память, маленькую женщину» и восклицал:
«А что есть жизнь? -
поди спроси у неба А что есть мать? -
поди спроси у сына.»
Он все отчетливее понимал, кому Егор Исаев - отец и кто ему - сын.
20 июля 2013 года.
Прощание с Егором Исаевым в Доме
творчества в Переделкино
180
От воронежцев с прощальным словом бывший Генеральный прокурор СССР
Александр Сухарев
181
