CC BY
72
О. Г. Згурская
«УЧАСТЬ МОЯ РЕШЕНА... Я ЖЕНЮСЬ»
(О ПРОСПЕКТИВНЫХ РЕМИНИСЦЕНЦИЯХ В ТВОРЧЕСТВЕ А. С. ПУШКИНА)
OLGA G. ZGURSKAYA "WILL BE MY FATE DECIDED, I AM GETTING MARRIED..." (PROSPECTIVE REMINISCENCES IN PUSHKIN'S WORKS)
Ольга Григорьевна Згурская
Кандидат филологических наук, доцент кафедры русского языка и литературы Национального минерально-сырьевого университета «Горный» ► olgazgurskaya@yandex.ru
В статье рассматривается возможность отражения в литературном произведении предвидения автором собственной судьбы. Привычные представления о ретроспективном характере связи жизненных событий и их творческого отражения дополняются представлениями о возможности и проспективного, предсказывающего характера.
Ключевые слова: реминисценции, профетизм, эпистолярий, проза А. С. Пушкина.
The paper deals with the possibility of reflection of author's foresight of his own destiny in a literary work. The usual conception of the retrospective character of the connection between life events and their creative reflection are being replenished also by possibility of prospective, predictive character.
Keywords: reminiscences, propheticism, epistolary, prose of A. Pushkin.
Связь жизни и творчества в деятельности поэта и писателя давно стала общим местом филологических исследований, в то время как особенности данной связи, природу и сущность творчества нельзя считать достаточно изученными, поэтому исследования, посвященные взаимоотношениям творческой составляющей жизни с другими ее компонентами, представляются закономерными и перспективными.
В своих трудах по психологии В. М. Бехтерев называл творческую ситуацию «раздражителем», который стимулирует эмоционально-интеллектуальную деятельность творца [2]. Если добавить к этому представление о творчестве как о «реорганизации имеющегося опыта по формированию на его основе новых комбинаций» [4], то становится очевидным: чем сильнее раздражитель, тем глубже он затрагивает личность творящего, тем более обширное поле жизненного и творческого опыта оказывается вовлеченным в «реорганизацию», в создание нового.
Переосмысление при этом во многом обращает автора к уже пройденному, пережитому, отраженному в художественных произведениях. Данные «возвращения» имеют в филологии наименование реминисценций (творческих воспоминаний), однако, возможно, на наш взгляд, говорить о своего рода «обратных» реминисценциях, творческих предвидениях, когда определенные суждения или описания эмоций оказываются обращенными к будущему творчеству и в полной мере раскрываются именно в сопоставлении с ним. В подобных случаях уместно говорить о профетическом смысле некоторых фрагментов, который актуализи-
^^^ [взаимосвязь литературы и языка]
руется и воспринимается как таковой только после того, как возникают обращения к нему в будущем. В момент создания такие «профетизмы» вряд ли осознаются автором как таковые, хотя после актуализации их соответствующее звучание кажется неизбежным.
Важное значение для осмысления особенностей взаимоотношений «прошлого» и «будущего» в творчестве имеет признание существования своего рода «памяти чувства», которая остается от определенного жизненного события и сохраняет его эмоционально-интеллектуальный фон. Повторение уже пройденных событий вызывает данный фон к жизни, он неизбежно окрашивает новые переживания, при этом добавляя смысловые оттенки не только в новое, но и в уже пережитое чувство.
Творчество А. С. Пушкина, собственно литературное и эпистолярное, проникнуто реминисценциями такого рода (Б. Л. Модзалевский, В. Ф. Ходасевич, И. Семенко и др.), вызванными разными жизненными импульсами. Одним из наиболее сильных импульсов, «всколыхнувших» многое из пережитого и осмысленного, стала любовь к будущей жене — Н. Н. Гончаровой. Глубина проникновения данного события в творчество поэта дает возможность обширного анализа поэтического, эпистолярного и прозаического творчества А. С. Пушкина, в данной же статье выбраны произведения, позволяющие наглядно показать возможность «обратных» реминисценций: это три письма (Н. И. Гончаровой (5 апреля 1830 года), П. А. Плетеву (31 августа 1830 года), Н. И. Кривцову (10 февраля 1831 года), прозаический отрывок «Участь моя решена... Я женюсь» (май 1830 года) и незавершенный роман «Арап Петра Великого» (1827 год), который является в некотором смысле предсказанием тех чувств и мыслей, которые Пушкин переживал перед свадьбой.
Помимо возможностей иллюстрации «про-фетизма» в творчестве, данные фрагменты показывают, что взаимоотношения литературных и эпистолярных произведений могут выходить за рамки привычных для филологии представлений об эпистолярии как творческой лаборатории литературы (Г. О. Винокур [3], Ю. И. Айхенвальд
[1] и др.) — в некоторых случаях именно литературные произведения подпитывают содержание и настроение писем.
Любовная линия незавершенного романа «Арап Петра Великого» является одной из наиболее живых и тщательно разработанных, несмотря на то, что описание семейной жизни главного героя так и не состоялось. Весьма примечательно, что любовь и семейная жизнь в «Арапе» связаны для главного героя с разными женщинами, причем невозможность брака с любимой сразу окрашивает чувство в трагические тона:
Счастие мое не могло продолжиться. Я наслаждался им вопреки судьбе и природе. Ты должна была меня разлюбить; очарование должно было исчезнуть) (из письма Арапа своей возлюбленной).
Любовь и брак в романе противопоставлены изначально, они оказываются несовместимыми в отношениях с обеими женщинами.
История любви Ибрагима Ганнибала в значительной степени отражает жизненный опыт самого поэта (история его любви к Е. К. Воронцовой), в описание жизни своего предка Пушкин вкладывает значительную часть всей гаммы переживаний, сопровождающих его чувство, глубокое и настоящее.
Осмысление любви как таинства двоих естественным образом связано с осмыслением духовного «участия» каждой из сторон, при этом собственное чувство главный герой осознает как истинное, не подвергая его ни малейшему сомнению. В письмах к возлюбленной, которую он (из заботы о ней же) должен оставить, он описывает свое будущее без нее почти как заточение, в его словах восторги любви столь же блаженны, сколь безотрадна жизнь без них:
Прости, Леонора, прости, милый, единственный друг. Оставляя тебя, оставляю первые и последние радости моей жизни. Не имею ни отечества, ни ближних. Еду в печальную Россию, где мне отрадою будет мое совершенное уединение. Строгие занятия, которым отныне предаюсь, если не заглушат, то по крайней мере будут развлекать мучительные воспоминания о днях восторгов и блаженства... Прости, Леонора — отрываюсь от этого письма, как будто из твоих объятий;
прости, будь счастлива — и думай иногда о бедном негре, о твоем верном Ибрагиме.
В данном фрагменте показательно использование обращения друг, смысл которого не сводится здесь к указанию на близкие любовные отношения. Графиня была едва ли не единственной в светском обществе, для кого молодой африканец не был бы, как сказано в романе, род какого-то редкого зверя, творенья особенного, чужого, случайно перенесенного в мир, не имеющий с ним ничего общего и кто не смотрел на него как на чудо, приносящее забаву, поэтому данное обращение есть признание близости не только физической, но и духовной. Тяжесть расставания, образно отраженная в сравнительной конструкции (отрываюсь от этого письма, как будто из твоих объятий), подчеркивает общую трагичность ситуации.
Чувства возлюбленной, ее готовность разделить любовь поначалу не вызывают у Ибрагима сомнений, в прощальном письме он упоминает о страстном самоотвержении, неограниченной нежности возлюбленной.
Мысли о превратностях взаимной любви поначалу связаны у Ибрагима с вмешательством «света»:
Легкомысленный свет беспощадно гонит на самом деле то, что дозволяет в теории: его холодная насмешливость, рано или поздно, победила бы тебя, смирила бы твою пламенную душу и ты наконец устыдилась бы своей страсти.... что было б тогда со мною? Нет! лучше умереть, лучше оставить тебя прежде ужасной этой минуты...
Твое спокойствие мне всего дороже: ты не могла им наслаждаться, пока взоры света были на нас устремлены. Вспомни все, что ты вытерпела, все оскорбления самолюбия, все мучения боязни...
Любовная история самого автора, послужившая основой для данного литературного сюжета, была связана именно с вмешательством сторонних лиц, светского общества, которое «пыталось унизить его (А. С. Пушкина. — О. З.), напомнив ему об африканском происхождении по линии матери и об отсутствии должности поэта в табели о рангах» [5]. Осознание если не правоты, то могущества общественного мнения
с горечью отражено в словах: Зачем силиться соединить судьбу столь нежного, столь прекрасного создания с бедственною судьбою негра, жалкого творения, едва удостоенного названия человека? Примечательно, что самоуничижение звучит лишь в обращении к любимой, перед светом Ибрагим и не думал каяться. Приговором светской нравственности становятся слова автора о том, что снисходительное уложение света допускает любовное приключение вне брака, если оно не смешно и не соблазнительно для остальных.
Измена графини (как понимает ее Ибрагим, узнавший от Корсакова, что возлюбленная уже завела новую интригу) меняет взгляд главного героя на любовь и верность женщины, и перед вступлением в брак с почти незнакомой девушкой, он размышляет:
... разве можно верить любви? Разве существует она в легкомысленном женском сердце? <...> От жены я не стану требовать любви, буду довольствоваться ее верностию, а дружбу приобрету нежностию, доверенностию и снисхождением.
Таков в основном итог переживания поэтом настоящей любви. Будучи перечувствованными и осмысленными, эти впечатления на время отходят в прошлое, но достаточно поэту узнать по всем приметам болезнь любви в душе своей, как чувства оживают и даже обостряются, становятся более глубокими. Чувство 30-летнего Пушкина к 16-летней красавице заставило его пройти по тем же самым «раскаленным углям» страхов и сомнений, уже пройденным однажды, причем сила их усугублялась его явной надеждой на взаимность и желанием узаконить любовь в узах брака.
Самым первым оказался для поэта страх неразделенной любви. Ожидание ответного чувства обостряют в человеке представления о собственной значимости. Мотив сторонней оценки, болезненный и острый для любого творца, в сознании Пушкина воскрешает воспоминание о любовных неудачах, которые, как уже было сказано, во многом связаны с вмешательством третьей стороны — света, чуждого настоящим чувствам и искренности. Не случайно поэтому страх и волнение перед возможностью безответного чувства наибо-
лее подробно, в почти исповедальном тоне, не характерном для Пушкина [6], изложены в письме к будущей теще, Н. И. Гончаровой (5 апреля 1830 года). Обращение к ней, возможно, было попыткой найти понимание, войти в близкий, интимный круг возлюбленной, предохранив тем самым свое чувство от разрушительной молвы. Письмо это начинается со сравнительной конструкции, которая настраивает на непосредственность и искренность изложения (После того, милостивая государыня, как вы дали мне разрешение писать к вам, я, взявшись за перо, столь же взволнован, как если бы был в вашем присутствии). Присутствие собеседницы здесь осязаемо благодаря особому стилю изложения — письмо представляет собой уникальный образец особого жанра — своего рода светской исповеди, в которой и содержание, и манера изложения призваны максимально обнажить чувства с тем, чтобы получить столь же искренний отклик. Все письмо проникнуто опасениями о счастье будущей невесты:
Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери; я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца. Но, будучи всегда окружена восхищением, поклонением, соблазнами, надолго ли сохранит она это спокойствие?
Ей станут говорить, что лишь несчастная судьба помешала ей заключить другой, более равный, более блестящий, более достойный ее союз; — может быть, эти мнения и будут искренни, но уж ей они безусловно покажутся таковыми. Не возникнут ли у нее сожаления? Не будет ли она тогда смотреть на меня как на помеху, как на коварного похитителя? Не почувствует ли она ко мне отвращения?
Эти вопросы показывают признание уместности в глазах поэта вопросов самой матери о судьбе дочери, о ее будущем, по существу, автор письма говорит и от себя, и от собеседницы, признавая и даже разделяя ее опасения, превращая их в свои и, тем самым, сближая себя с адресатом. Приведенный фрагмент наглядно демонстрирует возможность поэта проникнуть во внутренний
мир собеседника, понять его тревоги не в меньшей степени, чем свои собственные, и, кроме того, показывают искренность его чувств, ставящих рядом естественную любовь матери и любовь мужчины. С другой стороны, задавая вопросы, поэт жаждет разубеждения, ищет сочувствия и столь же откровенного отклика.
Несмотря на все смирение перед возможностью не получить ответа на чувства, поэт пишет: я готов умереть за нее; но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа, — эта мысль для меня — ад. Подобное образное уподобление вскрывает истинное настроение автора, совершенно не готового принять отрицательный ответ. Ожидание взаимности, столь явно выраженное в приведенном отрывке, возможно, было для поэта средством преодоления ощущения чуждости окружающим, связанное, в том числе, с уже упомянутой любовной неудачей.
Приведенное письмо Пушкина воскрешает самое интимное из пережитого и позволяет по-новому оценить если не завершенное, то оставленное произведение. В целом исповедь Пушкина столь же удачна с художественной точки зрения, сколь неудачна с точки зрения житейской. Подобная острота самообнажения, почти самоотвержения максимально полно выражает неуверенность в ожидании ответного чувства.
По-иному поэт описывает свои опасения, связанные с отказом от вольной холостой жизни и необходимостью совмещать семейную жизнь с творческой. «Прелести» холостой жизни весьма подробно описаны в прозаическом отрывке «Участь моя решена...». Здесь автор как бы пунктиром намечает все то, что составляет радости человека, не связанного семейными заботами, то, с чем ему придется расстаться:
- независимость в поведении:
Я ни с кем не в переписке, долги свои выплачиваю каждый месяц. Утром встаю когда хочу, принимаю кого хочу, вздумаю гулять — мне седлают мою умную, смирную Женни, еду переулками, смотрю в окна низеньких домиков; Приеду домой — разбираю книги, бумаги, привожу в порядок мой туалетный столик, одеваюсь небрежно, если еду в гости, со все-
возможной старательностью, если обедаю в ресторации, где читаю или новый роман, или журналы; если ж Вальтер Скотт и Купер ничего не написали, а в газетах нет какого-нибудь уголовного процесса; Вечер провожу или в шумном обществе, где теснится весь город, где я вижу всех и всё и где никто меня не замечает, или в любезном избранном кругу, где говорю я про себя и где меня слушают. Возвращаюсь поздно; засыпаю, читая хорошую книгу;
- возможность свободного общения с женщинами:
Еду в театр, отыскиваю в какой-нибудь ложе замечательный убор, черные глаза; между нами начинается сношение, — я занят до самого разъезда;
- возможность роскошных прихотей:
требую бутылки шампанского во льду, смотрю, как рюмка стынет от холода, пью медленно, радуясь, что обед стоит мне семнадцать рублей и что могу позволять себе эту шалость.
Обращает на себя внимание подробность и образность в описании несемейных радостей, приключения описаны с сюжетной стороны, а возможность прихотей дана образно, созерцательно, что подчеркивает не материальную, а эстетическую ценность их для автора.
Примечательно, что и в приведенном письме к будущей теще, и в данном отрывке отказ от холостой жизни признается «жертвой», но смысл жертвенности в этих текстах неидентичен, о чем косвенно свидетельствует разная подробность описания. В письме готовность к жертве самоочевидна и автор лишь констатирует ее, в «Участи» жертва предстает в почти бытовом обличье, это уже готовность разума, а не души, и подробное описание того, чем жертвует поэт — своего рода последнее напоминание перед прощанием. В целом весь данный отрывок есть плод скорее ума, даже острый страх безответной любви осмыслен автором, и это осмысление вложено в сравнительную конструкцию с градационным значением (Ожидание решительного ответа было самым болезненным чувством жизни моей. Ожидание последней заметавшейся карты, угрызение совести, сон перед поединком, — всё это в сравнении с ним ничего не значит), причем болезненность чувства подчеркивает его силу.
Показательна последовательность приведенных текстов: полное самоотвержение в письме к матери невесты сменяется спустя месяц рассуждениями и размышлениями по поводу того же шага, причем важно отметить, что поэт остается верен всем решениям и обещаниям, хотя и осмысливает их с разных сторон.
В «Участи» возвращается мотив теперь уже досадного вмешательства «третьих лиц»:
Наденька, мой ангел — она моя!.. Все печальные сомнения исчезли перед этой райской мыс-лию. Бросаюсь в карету, скачу; вот их дом; вхожу в переднюю; уже по торопливому приему слуг вижу, что я жених. Я смутился: эти люди знают мое сердце; говорят о моей любви на своем холопском языке!.. Итак, уж это не тайна двух сердец. Это сегодня новость домашняя, завтра — площадная. При этом автор снова обращается к «наущениям» света и конкретизирует их до уровня прямой речи: «Дамы в глаза хвалят мне мой выбор, а заочно жалеют о моей невесте: «Бедная! Она так молода, так невинна, а он такой ветреный, такой безнравственный...»
Важно, что упоминание о грехах молодости перед матерью невесты рождает раскаяние:
Заблуждения моей ранней молодости представились моему воображению; они были слишком тяжки и сами по себе, а клевета их еще усилила; молва о них, к несчастию, широко распространилась. Вы могли ей поверить; я не смел жаловаться на это, но приходил в отчаяние.
Но напоминание о том же со стороны светского общества в «Участи...» начинает надоедать. Осознание разрушительной роли стороннего вмешательства заставляет автора желать возвращения к истокам цивилизации:
Мне нравится обычай какого-то древнего народа: жених тайно похищал свою невесту. На другой день представлял уже он ее городским сплетницам как свою супругу.
Таким образом, горькое признание победы света в первом опыте настоящей любви, пережитое вновь, заставляет поэта искать пути защиты чувства, и проигравший однажды, он готов использовать приобретенный опыт для того, чтобы в определенном смысле взять реванш.
Другие, новые сомнения, связанные с возможностью совместить женатую жизнь с творчеством, звучат в письме П. А. Плетневу (31 августа 1830 года):
... если я и не несчастлив, по крайней мере не счастлив. Осень подходит. Это любимое мое время — здоровье мое обыкновенно крепнет — пора моих литературных трудов настает — а я должен хлопотать о приданом да о свадьбе, которую сыграем бог весть когда. Все это не очень утешно.
Мотив противоречия семейной и творческой жизни выражен антитезой, сложным предложением с противительными отношениями, которые дополнительно подкреплены лексикой, труды, действия во благо и во имя высокой цели (как понимал поэт смысл литературного труда) противопоставлены хлопотам, заботам, смысл которых в угождении другим, в подчинении суетным требованиям общества. Показательно в данном письме звучание мотива счастья, включенное в сравнительную конструкцию с семантикой ирреального сравнения: Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан. Данное суждение демонстрирует разочарование в прежних надеждах, позже подхваченное в письме Н. И. Кривцову от 10 февраля 1831 года (женюсь без упоения, без ребяческого очарования). В обоих примерах показательны лексемы, в семантике которых так или иначе отражено необъективное восприятие мира: бредить, упоение, очарование. Счастье здесь предстает как нечто недостижимое, и вернуться к реальности можно только тем путем, который поэт намечает в письме Н. И. Кривцову:
Я хладнокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого. <...> Il nest de bonheur que dans les voies communes. Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся — я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться. <...> Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностию.
Нагота истины противопоставлена надеждам на счастье и создает антонимичный образ-заклинание, в котором автор словно нарочно сторо-
нится упоминаний о возможности счастья (на которое так очевидно надеется), боясь сглазить его. Как известно из письма самого Пушкина, после свадьбы он стал женат и счастлив, причем новизна этого состояния, по его выражению, такова, что он словно переродился.
В целом весь мучительно переживаемый и обдумываемый клубок мыслей, сомнений и опасений втягивает в орбиту описания уже пережитое и передуманное, что лишний раз подтверждает глубину испытанного поэтом чувства. Множественные отражения этого чувства в письмах и художественных произведениях создают объемный образ, который может быть уподоблен самой жизни не только метафорически, но и концептуально.
ЛИТЕРАТУРА И ИСТОЧНИКИ
1. Айхенвальд Ю. И. Пушкин. М., 1908.
2. Бехтерев М. В. Мозг и деятельность. М.; Л., 1928.
3. Винокур Г. О. О языке художественной литературы. М., 1991.
4. Матейко А. Условия творческого труда. М., 1970.
5. Потаенные романы Пушкина / Сост. В. А. Димов. М., 1996.
6. Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. Т. 9. Письма / Примечания И. Семенко. М., 1962.
