CC BY-NC-ND
27
О.Б. Христофорова
«У МЕНЯ ЕСТЬ СЛОВО»: ТРАДИЦИОННЫЙ РЕЧЕВОЙ ЭТИКЕТ И ПРОБЛЕМЫ ЭТНИЧЕСКОГО САМОСОЗНАНИЯ В АВТОРСКИХ ТЕКСТАХ 1
В статье анализируется тема слова и речевого этикета в творчестве современных ненецких писателей, а также размышления авторов над традиционной национальной культурой и ее ролью в становлении авторской литературы.
Ключевые слова: ненцы, ненецкая традиционная культура, слово, речевой этикет, Неркаги, Ненянг.
Старые ненцы еще совсем недавно говорили: не можешь несчастного согреть огнем, куска мяса нет, табак кончился -не казни себя, у тебя есть слово доброе, по силе равное огню, по сытости куску мяса и доброй понюшке по крепости.
А.П. Неркаги. «Белый ягель».
В конце XX в. в творчестве многих российских писателей из числа коренных народов появилась тема размышлений о традиционной культуре, историческом прошлом и дальнейшей народной судьбе. В числе других характерных черт ненецкой культуры (экологичность природопользования, оленеводство, у тундровых ненцев - кочевой образ жизни как знак любви к свободе) писатели-ненцы выделяют особое отношение к слову в человеческом общении, коррелирующее с наблюдательностью, острым умом, выдержкой, решительностью и одновременно послушностью «социальной воле». Например: «Жизнь в условиях Севера выработала и воспитала в ненцах такие качества, как осторожность, замедленность действий, наблюдательность <...> для него характерно тихое говорение, постепенный переход на резкий и категорически требовательный голос, даже крик - в зависимости от обстоятельств»2. Показательно в этом отношении творчество ненецких писательниц
Анны Павловны Неркаги и Любови Прокопьевны Ненянг (Комаровой).
Для Неркаги тема слова, его статуса, роли в человеческой жизни - одна из основных. Недаром ее последняя по времени повесть, апокалипсическая притча, называется «Молчащий». При этом данная тема в творчестве Неркаги с течением времени претерпела изменения. Так, в повести «Анико из рода Ного» (1974) писательница уделяет большое внимание описанию обычаев и норм этикета, т.е. внешней стороне коммуникации. В повести «Белый ягель» (1996) нормы речевого общения и традиционное отношение к слову используются для психологической характеристики героев и становятся сюжетобразующим механизмом; таким образом, здесь уже налицо рефлексия над внутренней стороной коммуникации. Рассмотрим, как тема слова и речевого этикета реализуется в творчестве писательницы.
Описание этикетных норм органично вводится в повествование и не выглядит нарочитой экзотикой: «Отец, у меня есть слово. - Майма, с арканом в руках, осторожно подошел к нарте, боясь разгневать отца, погрузившегося в свои невеселые думы. -Говори»3. «Совсем редко начинает говорить старый человек с молодым, считая, что малое дерево зелено да глупо»4. «Опустившись у полога на край досок-полов, немного помолчав, как прилично женщине, она попросила: - Пойдемте, посадим их, -и, не дожидаясь ответа, вышла»5.
Неркаги подчеркивает значимость акционального и предметного кодов в человеческом общении: «У ненцев так положено: при встрече, поздоровавшись, обязательно надо понюхать табаку, а потом уж заводить разговор, если есть что сообщить». «Себе-руй... подольше задержал на губах улыбку, чтобы жена успела ее заметить, а потом крякнул, давая понять, что начинает рассказ»6. «Выпили вторую чарку, и старик повернул вверх дном свою чашку на блюдце. Взял поданную Вану табакерку, понюхал щепоть, покачал головой, словно удивился крепости табака, и только после сказал.»7. «Что беда их общая, женщина не сомневалась. Она погладила толстые косы, и пальцы ее коснулись холодной меди украшений. И тут она ужаснулась по-настоящему. Ведь не снимая украшений, девочка ждала помощи. Как забыла она, старая дура, - ведь девушка снимает ложную косу только тогда, когда становится женщиной. Ослепла она и оглохла. Звон радости затмил для нее звон девичьих монист, стонущих о беде»8.
«Слово» писательница характеризует с помощью традиционных метафор: слово весомо как камень, сильно как удар,
метко как стрела: «Вы, наверное, слышали про нас? <...> - Не без ушей <...> - Значит, можно не говорить лишних слов, не тратить зря силу..». «Мерча всегда считал, что слово должно быть метким как стрела и знать, куда летит, в кого попадет»9. «Ты долго молчишь <...> - Да, я долго молчу. Слово тяжелое. -Тяжелое, ничего. Мне больно не будет, если, конечно, ты его не бросишь камнем». «Иногда легче камни таскать, чем сказать слово»10. «Слова его ярки и сильны, как молнии в грозу, разрезающие небо на несколько кусков»11.
Слово отождествляется с плодом, зреющем в глубине сердца: «Я умру, Илне приедет на мою могилу, передай ей тогда мое слово. <...> Старик смотрел на Алешку, самого близкого человека, ибо до конца своих дней этот парень будет носить в себе его последнее слово, и не жалел, что начал»12.
Для описания речевого поведения наиболее часто писательница использует «птичий код» - тихо переговаривающиеся старики крякают как авлики; сплетницы каркают как вороны; ныть и жаловаться - плакать как гагара13. Л. Ненянг сравнивает агрессивно говорящего человека с хищной птицей: «Что ты меня клюешь, как ястреб?»14. Слово отождествляется с крылом птицы, высотой ее полета: «Птица в пору зрелости любит дыхание облаков больше, чем тепло земли. Редко пробует силу крыльев, поднимаясь на высоту, парит спокойно. Голос подает нечасто, лишь в минуту высокого торжества или великой боли. Не кричит суматошно при виде добычи, отлетает без клекота, если молодь опередит. Шуметь и волноваться - дело молодое, говорит его медленный величавый полет, не прерываемый суетливостью. Бестолково заболтавшаяся птица может разбиться о гранит его груди»15.
Разговор сравнивается с охотой, следить за мыслью - все равно, что идти по следу: «Придумывал небылицы, был нечист на руку, и разговор его походил на хитрый, запутанный след». «Майма, помня привычку гостя говорить хитро, подозрительно покосился на него: "Ишь, крутит словами, как арканом. Старый менаруй." - А я не так уж и стар, как говорят тебе глаза, - хитро и совсем неожиданно усмехнулся Кривой глаз. Майма деловито отхлебнул чай, чтобы скрыть изумление. "Кэлэ, кости у старикашки гнилые, а ум еще свежий, гляди, как по моему следу прошелся", -подумал он. И чтобы долгое молчание Кривой глаз не принял за негостеприимство, сказал: - Ведь у тебя есть слово, говори»16.
Речевой этикет имеет свои властные и гендерные характеристики:
«Если верить глупым языкам, выходит, будто любой нищий пастух, бедняк из бедняков, может теперь сесть за один стол с богатым, достойным. И не только для того, чтобы разделить еду, но чтобы и разговор завести - сравниться с хозяином стада в величии и силе ума»17. «Нарушая приличия, рассказывал о чем-то Кривой глаз женщине, точно равной»18. Женские слова, в отличие от сурового мужского молчания и лаконичных реплик, кажутся суетными и пустыми: «Мало ли о чем говорит женщина? Многие люди говорят лишь для того, чтобы не молчать»; «Слова самые громкие и самые тихие - всё пустое. Слова - пыль»19.
Но молчание не всегда полезно, иногда оно опасно, а слова необходимы: «Слова жгли его. Их нужно было сказать, иначе они все сожгут внутри, и в душе останется один пепел. <...> Есть особо тяжелое молчание. Оно подобно казни, которой люди добровольно себя подвергают, не понимая, что природа предоставила им прекрасную, а иногда и единственную возможность очистить и облегчить душу. Уходя из человека, слова уносят с собой яд тревоги, обид и сомнений, подобно тому, как ветер своей яростной силой выносит из леса мертвые листья, пыль, сухую пожухлую траву - все, что отжило, отцвело, отшумело»20. Параллелью к метафоре «пустые слова - пыль» оказывается образ «слова исповеди - ветер, выгоняющий пыль».
Инверсией запрета на пустые слова в кругу живых оказывается запрет молчать на кладбище: «Молча, склонив головы, сидят вокруг костра. Всем хочется сделать приятное жене Себеруя и вместе с тем дать наказ, чтобы она там, в стойбище ушедших, замолвила слово за тех, кто остался, да подробно рассказала, кто как живет. Это скорее не похороны, а проводы человека, решившего уйти в другой мир.
Мать Пассы старше всех. Она лучше знает обычаи и поэтому говорит:
- Не молчите. Надо говорить о чем-нибудь. Сейчас ведь их очень много к ней пришло. И все слушают ее рассказ. Они должны слышать и наши голоса.
- Да, - добавляет Пасса. - Они должны знать, что мы пришли провожать ее, что на земле она жила хорошо.
Старая ненка продолжает:
- Не обижайся, мать Анико. - Женщины редко когда называют друг друга по имени, чаще - матерью живого ребенка. -Девочку мы хорошо одели. Ей не будет холодно. А на тебе, ты сама видишь, твоя новая ягушка. - Она дотрагивается малень-
кой рукой до ягушки покойной. - Я тебе не сделала больно? -спрашивает и сама же удовлетворенно отвечает: - Нет.
Потом достает из мешка платье из красивой шерстяной ткани. Медленно разворачивает его и держит так, будто показывает кому-то. Не тем, кто у костра, а тому, кто виден только ей.
- Мать Анико, передай это платье моей матери. У ней такого никогда не было. Видишь, какое оно. Я купила его на пенсию. Теперь мы, старухи, тоже деньги получаем, как все люди. - Старушка радостно улыбается. - Пусть она снимет платье из кожи оленя, в котором мы ее похоронили, и наденет это. - И бережно кладет в уголок гроба подарок для матери.
На лице ее удовлетворение и покой. С тем же выражением достает табакерку, сыплет табак на ягушку Некочи и заботливо поправляет мешочек с игрушками девочки»21.
Себеруй «остановился у могилы. Буро встал поодаль. -Здравствуй, Некочи! - Себеруй подумал, что надо бы поздороваться и с теми, кто сейчас, возможно, находится рядом с ней. Но кто именно? Решив обратиться ко всем сразу, он повторил: -Здравствуйте.
Ему ответила тишина, залитая солнцем. Себеруй знал, что тишина и есть голоса всех ушедших в другой мир. Первым делом он насыпал табаку на ящик - у головы, у ног - и вокруг могилы на землю. То, что на ящике у головы и у ног, предназначено ей, Некочи, а остальное - всем, кто присутствует при встрече. У ненцев так положено: при встрече, поздоровавшись, обязательно надо понюхать табаку, а потом уж заводить разговор, если есть что сообщить. <...> Сегодня ты приходила ко мне. Вот мы с Буро и приехали, - неторопливо объяснял Себеруй, доставая из мешка мясо, рыбу и мучные лепешки. - Ты, наверное, хочешь послушать мое слово, раз приходила.
Он задумчиво помолчал. И не потому, что теперь ему нечего было сказать жене. Просто надо сначала дать Некочи поесть, раздать еду и всем другим, а потом уж разговор затевать. Се-беруй разложил мясо и остальные подарки в том же порядке, что и табак, улыбнулся и подольше задержал на губах улыбку, чтобы жена успела ее заметить, а потом крякнул, давая понять, что начинает рассказ»22.
Анна Неркаги не только описывает нормы ненецкого этикета, но и сравнивает их с коммуникативными нормами русских:
«А сколько у них выдержки! Один случай особенно поразил Павла. <...> Пришел он в стойбище поздновато, темнеть стало. На лай собак из чумов выглянули женщины и быстро исчезли.
Павел остановился, положил ружье на нарту и стал ждать. Вот откинулся полог, и наружу высунулась голова. <...> Зашел. Ему молча освободили почетное место в центре постели. Налили чашку чая, крепкого, с запахом дыма и снега. Чай пили долго, Наверное, час.
На улице совсем стемнело, когда в чум вошел молодой парень и что-то сказал отрывисто. Все испуганно повернулись к нему.
Старик ненец, который казался Павлу воплощением спокойствия и мудрости, приказал что-то коротко мужчине, сидевшему рядом. Тот торопливо надел малицу и вышел.
Павел спросил, что случилось.
- Волки отогнали третью часть стада, - спокойно ответил старый ненец.
- А это сколько?
- Сто.
К ночи искавшие не вернулись. Василий - так звали старика ненца - не спал. Не спал и Павел. Слышал, как Василий несколько раз выходил на улицу и потом долго пыхтел трубкой.
Пастухи приехали только к утру. Усталые, но спокойные.
Василий посмотрел на них внимательно, но ничего не спросил. Те разделись, сели за стол. И все молча. Павел не мог понять, почему они молчат. Выпили по первой чашке, и только тогда Василий спросил:
- Как съездили?
- Нашли, - ответил сосед.
Павел понял, что оленей нашли: где, как - не важно. Сто оленей все-таки не десять. И Павлу подумалось: если бы даже эти сто оленей не нашлись, внешне ненцы остались бы спокойны и сдержанны.
Уходя, он подарил Василию свои часы. Тот не стал отказываться, взял их двумя руками и так же подал ему свою трубку, совсем новую, из мамонтовой кости»23.
«Алешка собрался еще раз стукнуть, но тут за дверью кто-то зашуршал. Вышла жена "совета", также белоглазая женщина, с опухшими веками, и закрыла собой дверь.
- Ну, чего стучитесь? Чего? - спросила неприветливо.
- Слово есть, - заторопился Вану, - большое слово. "Совет" нужен.
- Он спит.
- Как спит? Солнце-то высоко еще, - Алешка начинал злиться. Он не очень хорошо понимал, зачем соседу нужен председа-
тель, но как Вану сказал о слове, ему стало тревожно. Старые люди не шутят со словом. Он знал, если сосед подошел к соседу и сказал: "Есть слово" - значит, оно действительно есть.
Злость Алешки не понравилась женщине. Она вспыхнула:
- А что, и спать нельзя, если солнце высоко? - спросила она, готовясь пройти за дверь, дрожа от холода, настойчивости непонятных людей, не только этих, а и других, приезжающих и везущих свои непонятные слова и заботы ее мужу. А он не понимал их, они вдвоем не понимали ничего в этой жизни и на этой земле <...> А еще эти со своими глупыми словами»24.
В этих фрагментах отмечены радушие, спокойствие и сдержанность ненцев и, напротив, негостеприимство русской женщины, ее невнимание к формулам речевого этикета, неуважение слова. Но в то же время автор смотрит на ситуацию и глазами русской женщины, что говорит о «двойной оптике», некотором «антропологическом отчуждении». Правда, председатель сельсовета и его жена нигде прямо не названы русским, есть только один эпитет «белоглазая» и указание на то, что они приехали с «большой земли». Так что они могут быть в равной степени и украинцами, и немцами - все равно «чужие», представители «большой жизни». И как чужие здесь, они описаны как чужие жизни вообще - не понимающие не только ненецкие обычаи, но и все на свете; выражение «в этой жизни» можно понять двояко - как «в ненецкой жизни», так и «в земной жизни». Что, впрочем, действительно почти одно и то же (ср. самоназвание неней ненець - настоящий человек, человек среднего, земного мира). В этом прослеживается архаичное отношение к иноплеменникам как к нелюдям - но, конечно, дело здесь не столько в «крови», сколько в принадлежности к «символическому миру» традиции. Лишь у тех, кто принадлежит этому символическому миру, есть чувство слова - своего рода инстинкт, почти природное чутье, сравнимое с чувством меры и «поры». Таким образом, владение словом приравнивается здесь к владению неким особым знанием.
Принадлежность к традиции, конечно же, отражается и во внешнем облике, но не столько в естественном морфологическом облике (странности внешнего вида могут интерпретироваться как знак отмеченности духами, что лишь выделяет человека из среды ему подобных и символизирует его предназначенность к особой роли, например, шамана, но не служит основанием для его изгнания как «чужого». Напротив, эта «чужесть» существует для нужд «своих»), сколько в «антропогенной морфологии»
(одежда, манеры, мимика, в том числе умение обращаться со словом). В ненецком языке есть слово луцеймзь - стать по нравам и обычаям русским, обрусеть25, а «ненцем», «человеком», «своим» может стать и иной по крови, лишь бы уважал народ, понимал его «душу» и соблюдал обычаи, подобно Павлу, герою повести «Анико из рода Ного». Он геолог, живет в поселке, ездит в стойбища записывать яробцы от стариков, чтобы не пропали древние сказания; молодые приглашают его на свадьбу дружкой; он говорит по-ненецки, у него есть малица и упряжка - нарту сделал сам, оленей подарили, упряжь пока дали взаймы. Он подумывает остаться в тундре насовсем - очень уж нравятся ему ненцы. Один из них спас его от смерти, когда он замерзал в пургу26.
«- Зачем ему эти песни, Иван Максимыч?» - спрашивает Анико старого ненца, у которого квартирует Павел. Сама она «отвыкла от них» и не хочет слушать аудиозапись яробцев.
«- Павлуша любит ненецкие сказки и яробцы. Собирает
их.
- Зачем они ему? Он же русский?
- При чем тут русский или не русский? Я тебе скажу: не всякий ненец - ненец», - отвечает молодой героине старик27.
Как видим, морфологические признаки, важные при определении своей национальной идентичности молодежью, оказываются вторичными для стариков, «ядра» культуры. Об этом пишет и Е.Г. Сусой: «Большой вред в воспитании. национальных кадров приносят "лестные комплименты" о том, что тот или иной молодой человек, та или иная девушка совсем непохожи на человека ненецкой национальности. А эти "комплименты" бывают сказаны чаще всего в отношении внешних данных: правильных черт лица, русых волос, одежды. но не как оценка его душевных и деловых качеств»28. В то же время, как видно уже из этой цитаты, сходство с русскими во внешности, одежде, манерах, уровне образования способствует повышению статуса человека.
Отец героя повести Л. Ненянг «Виноват ли Мерета?» - высокого, светловолосого, непоседливого ненца Мереты Ядне -русский промышленник. Его мать втайне осуждали соседки и при этом завидовали ей, несмотря на то, что отец Мереты уехал еще до рождения сына. Когда мальчику с помощью ненецкого заговора удалось «уговорить» медведя не нападать на детскую ватагу, про него сказали: «Много русской силы и ума в нем ходит. Даже медведь его послушался»29.
Русские оказываются референтной группой для тех местных жителей, кто хотя бы отчасти соприкоснулся с цивилизацией в том виде, в каком она проникла на Крайний Север. Такая ситуация начала складываться уже с XVIII в., когда «к усвоению внешних черт русской культуры наиболее предприимчивых аборигенов побуждало представление о том, что человек, достигший известного положения, должен отличаться от сородичей и обязательно выглядеть как русский»30. Учитывая это, можно придти к выводу, что «оптика» А. Неркаги сфокусирована скорее романтически.
Но вернемся к повести «Анико из рода Ного».
Антипод Павла - не только «совет» из «Белого ягеля» (русский-свой уз. русский-чужой) но и в самой повести ему противостоит Анико - ненка, которая с детства жила в интернате, а теперь учится на геолога в Тюмени (русский, но свой уз. ненец, но чужой). Она впервые за четырнадцать лет приехала в тундру - отец вызвал письмом, мать умерла - в пальтишке, с портфелем - и все ей кажется чужим, невозможным для жизни. Торопится назад, в город, к привычной жизни. Она стесняется ненцев, брезгует тундровыми запахами и пищей, забывает язык: «Первой подошла пожилая женщина. - Торова. -Здравствуйте, - Анико понимала, что нехорошо здороваться по-русски, но язык не повернулся сказать ненецкое "торова" -отвыкла, застеснялась»31. Павла живо волнует судьба ненцев, Анико никогда не задумывалась о своем народе. Показателен их диалог.
«Что случилось? Почему несколько дней подряд тихо, крадучись, подходят сомнения? Кто этот парень, собирающий ненецкие сказки? Сильно покраснев, Анико подошла к Павлу и, чуть заикаясь, спросила:
- Зачем вы собираете сказки и яробцы? <...>
- Первое - они очень древние и правдивые. По ним можно писать историю народа и судить о его культуре <...> И второе -старики умирают, и скоро может получиться так, что в тундре не останется ни одного, кто будет помнить о старом искусстве ненцев.
Он достал из кармана пиджака трубку [не та ли это трубка, что подарил старик-ненец на с. 342?] и, глядя перед собой, помолчал.
Яробцы - это подлинное искусство, их должны слушать не только ненцы, но и другие народы, а они все еще вековыми пластами лежат в памяти одних стариков.
Павел забыл о трубке и, чуть прищурив глаза, вопросительно посмотрел на Анико, а она, сама удивившись своей смелости, спросила:
- Зачем вам это? У вас свой народ.
- Сейчас многие ненцы хотят понять, как дальше жить. Сколько проблем: дети-школьники должны жить с родителями какие-то два с половиной месяца, а все остальные девять месяцев - в интернате; появились совхозные стада, геологи, нефть, буровые. Ненцы растерялись. Внешне вроде спокойны, как всегда невозмутимы, но я знаю: в душе у каждого тревога -что будет? Куда уходят наши дети, почему рассыпаются под бегом времени роды? Некоторые сомневаются: останется ли на земле такой народ: ненцы? Конечно, останется. Но каким он будет? Вот вопрос, который тревожит каждого ненца. И если сейчас не помочь.
- И вы хотите им помочь? В одиночку? - перебила Анико со странной, нехорошей улыбкой.
Павел постарался не заметить эту улыбку.
- Почему в одиночку?»32.
И еще один антипод Павла - тоже ненец, продавец поселкового магазина. Автор подчеркивает его холодные расчетливые глаза. Он обманывает ненцев - и обсчитывает трезвых, и надувает пьяных, отдавая за голубого песца две бутылки водки. Глухо упомянуто, что они с Павлом серьезно дрались. Но эта тема почти не развернута. Противостояние Анико и продавца намечено вскользь (она стала свидетелем сцены обмана им пьяного ненца и выговаривает ему, но он притворился пьяным и не понимающим) и заканчивается его победой: садясь в вертолет, она видит его холодный торжествующий взгляд; в каком-то смысле она становится его союзником: уезжая в город, «поднимать науку», она оставляет свой народ на таких вот «волков в овечьей шкуре».
Итак, Павел становится ненцем - не кровь важна, а дух - а Анико перестает быть ненкой. «Совсем как ненец. Я сначала и не узнала вас», - говорит она ему. «Да, я останусь. А вы?» -спрашивает он ее. В ответ она «передернула плечами, но, увидев насмешливые глаза Павла, ответила: - Сейчас нет»33.
Но Анико совершает предательство своего народа еще не в этой повести - тут отец отдает ей родового идола, хранителя рода Ного, и она его принимает, и в конце повести есть надежда, что она вернется, закончив институт, тем более, что геологи в тундре нужны - начало 1970-х гг., только начинается разведка
нефтяных месторождений и ненцы очень обрадованы этим фактом: «Был я у геологов. Такие же парни, как и я. И по всей нашей земле ищут нефть. Из нее керосин делают. Иногда в поселке его не достанешь. А найдем нефть - будет свой керосин»34. Но в повести «Белый ягель», написанной на 20 лет позже, развитие образа той же героини - тут ее зовут Илне (имя говорящее: ил -жизнь, не - женщина) - приводит к неутешительным выводам: она не вернется. Это стало понятным для всех. Даже неизвестно, где она живет и чем занимается. Какая уж там «наука». Отец проклинает дочь, которая не приехала даже на похороны матери. Жених берет замуж другую.
Если в «Анико» некоторые молодые люди, получив образование, возвращаются в тундру помогать своему народу поднимать уровень жизни и культуры (такова медсестра Ира, окончившая медучилище в Салехарде и вернувшаяся к родителям; она встречает героиню в поселке - приехала с семьей в магазин, но долго разговаривать не может - надо увезти родителей от пьяного разгула, затягивающего тундровиков35), то в «Белом ягеле» вывод иной: продолжать жизнь в тундре могут только те, кто вырос там, кого не разбаловал комфорт и жизнь на всем готовом. Жених Илне, Алешка, после интерната чуть не уехал в поселок или город - так тяжела и бессмысленна казалась тундровая жизнь после интерната. («Трудно было, особенно в первый год. Сказывалась интернатская избалованность и изне-женность»36) Только то и остановило, что после смерти отца он был старшим, не смог оставить мать и младших братьев. Кстати, они-то и уехали: «Сын, твои братья разошлись, как заячьи дети. Чум им не нужен. Он твой», - говорит ему мать37.
Автор нисколько не оправдывает молодых - они должны были поступиться эгоизмом ради своего народа. Но виноваты ли они? Анико забрали в интернат в шесть лет. Она прилетела на первые свои летние каникулы- а родителей нет, летовали в другом месте. Прожила все лето у чужих, зарабатывая на еду разной работой. И вроде не странно, что больше на каникулы не приезжала. Наоборот, странными кажутся слова отца в ответ на предложение друга написать ей письмо о смерти матери, позвать домой: «Была у меня дочь. <...> Прошло много лет. Мы с ней не виделись. Она нашу жизнь забыла, наверно. Я думаю, не нужны мы ей»38. Впрочем, это, видимо, риторика в сложной ситуации - друг напоминает о дочери, и надо казаться стойким и сдержанным.
Дело здесь, наверное, в том, что обвинить родителей невозможно по ненецким нормам: наоборот, это Анико на могиле ма-
тери говорит: «Прости меня. Я была виновата в нашей разлуке, ушла от тебя, чтобы учиться и быть лучше <...> И ей вспомнилось, что несколько раз после геологической практики могла поехать домой. Можно было хоть раз в месяц писать письма <...> родители были бы рады любой весточке от нее. Им простительно. Они никогда не знали точно, где живет их дочь». Эта последняя реплика связана, видимо, с кочевым образом жизни: человек никогда не сидит на одном месте, поэтому написать по адресу для ненца очень странно; можно лишь передать «слово» -в том числе письменное - с кем-то. Поэтому, видимо в «Белом ягеле» герой едет к председателю совета: якобы чтобы узнать адрес - но откуда он у него? - значит, скорее не очень осознанно, культурно-привычно - чтобы помог передать «слово». А советскую власть автор обвинить тоже не может (напомню, что повесть написана в 1974 г.). Есть только намек на недостатки интернатской системы, вложенный в уста Павла: «Ведь никто не желает зла ненцам, обучая их детей, никто не имеет мысли уничтожить национальное. Наоборот, ненцам хотят дать культуру, образование. Может, этот метод приобщения к культуре -интернаты - не совсем правильный, тут надо много думать, решать, ездить, экспериментировать»39.
В творчестве Л.П. Ненянг, хронологически более раннем, нет столь выраженной рефлексии над коммуникативными нормами ненцев. Традиционные речевые клише и фольклорные формулы выполняют в ее произведениях орнаментальную функцию, например, «Хорошо, что именно Немаси мне встретился. Уж он-то должен "принять мою говорку", "не отрежет" Немаси Тэседо мои слова. Как-никак наши предки из одного рода»40; «Вот теперь наш рассказ вслед за Яшкой в тундру отправится»41: эта формула повторяет типичный для самодийского фольклора прием -описание событий ведется с точки зрения вадако или лаханако («словечко», «рассказ»), особого персонажа, перемещение которого в пространстве ведет к смене эпизодов повествования, вводит в него новых героев и т.п.42
Эти приемы, а также описание этикетных норм придает национальный колорит произведениям Ненянг, что может говорить об их предназначенности в первую очередь инокультурным читателям, например: «На прощание мама крепко-крепко обняла сына, но целовать не стала (по ненецким обычаям целовать на прощание не положено, лишь при встрече)»43.
Герой повести Л. Ненянг «Гость», ненецкий мальчик Якша (сам он предпочитает русскую версию своего имени - Яшка),
живет в городе. Прежде всего автор сообщает о нем, что он «в первом классе раньше всех научился читать и писать. Книжек много уже прочитал. Знает наизусть сказки Пушкина., Мой-додыра. Знает двадцать сюжетов из ненецкой сказки о плуте и обманщике Ембо. Много чего может рассказать Якша Надэр. Сейчас он увлекся стихами Пушкина и Маршака, учит стихи ненецкого поэта Леонида Лапцуя...»44. Мальчик собирается летом в тундру, в гости к дедушке и бабушке: «с собой Яшка возьмет русские народные сказки, будет их читать, переводя на свой родной язык, неграмотным старичкам и детишкам-дошколятам», «а по вечерам Яшка заворожено и жадно будет слушать бабушкины и дедушкины сказки и легенды. Он будет ловить каждое их слово: учительница велела»45 (правда, через несколько страниц выясняется, что сам Яшка не знает ни слова по-ненецки, и бабушка сетует за это на его родителей).
Не только городской школьник Яшка, но и взрослые герои Ненянг, тундровики, в своем отношении к слову разительно отличаются от героев Неркаги. Их внутренние монологи пространны, как и у героев Неркаги, но, в отличие от последних, речь их столь же живая, многословная, не знающая меры. Оленевод Хаули, дядя Яшки, везущий его в тундру, много говорит: «опять Хаули замолчал, опять, однако, лишнее сказал ребенку»46. Главный герой повести «Невод. Полный серебра», старик Ямбе, работающий плотником на рыбоучастке, много раз говорил себе: «Все, хватит, больше мои руки понапрасну работать не будут. Такое мое слово». Более того, на собрании говорил каждый год: «"Народ нынче худой пошел... Все бросают, ничего не берегут.. Последний год колочу их [ящики для рыбы]. Такое мое слово. Зря портить руки не буду". После его выступления обычно собрание аплодировало, что особенно нравилось Ямбе: после других-то не хлопали в ладоши. Угрозы старика насчет ухода с работы сослуживцы слышали не раз, каждый год. Поэтому на это они лишь добродушно улыбались»47. Герой не властен над своим словом - невозможно представить себе такое речевое поведение взрослого человека ни в ненецком фольклоре, ни в произведениях Анны Неркаги.
Немаси Тэседо, молодой оленевод, везет автора в стойбище и по дороге рассказывает ей обо всем («Люблю с Немаси ездить! Всю дорогу не молчит, так что любой длинный путь вдвое укора-чивается»48). Между делом делится с ней и тайной своего сердца («Не хотел Немаси это говорить, да само, видно, вырвалось. Немаси замолчал. Но говорка, которую он затеял, сама стала
себе дорогу искать»49). А тайна его сердца очень любопытна в контексте проводимых здесь сравнений. Немаси Тэседо - полная противоположность Алешки из «Белого ягеля» Анны Неркаги. Их судьбы внешне схожи - оставшись в ранней молодости без отца, вместе с матерью кочевали по тундре. Вот только характеры разные. Немаси мать сама сосватала и женила в 17 лет. Он не сопротивлялся - стало жаль рано постаревшую мать. Алешка много лет ждал возвращения из города своей первой любви, Илне, жизни-женщины. Он мог бы ждать всю жизнь, но не дождалась мать - устала сама вести хозяйство, сосватала и женила Алешку. У Немаси с женой трое детей, Алешка не прикасается к нелюбимой жене. Тайная печаль Немаси - незаконная любовь к девушке из поселка, Наташке («Большую беду наделал. девчонку жаль, из-за меня на всех собраниях [ругают]»50); Алешка влюблен в Илне безответно. Немаси (по-ненецки «Бессонный») -на редкость говорлив, беду свою рассказывает женщине, хоть и родне, но городской, и к тому же корреспонденту; Алешка -молчун, не может не то что матери, а мужчине, старику-соседу поведать то, что у него на сердце: «Как быть? Где будем искать женщину? - повторил свой вопрос Вану <...> Алешка не ответил. Потянул руку к табакерке соседа, взял небольшую щепоть, давая понять, что не нужно подталкивать его к слову. Он не раз видел, как старые ненцы делали то же самое, медля с ответом или выражая свое уважение к собеседнику. <...> - Ты долго молчишь. Алешка поднял глаза. Его душа готова была сказать первое слово исповеди, но его неприятно поразили глаза соседа, спокойные, даже с холодком. <...> - Да, я долго молчу. Слово тяжелое. - Тяжелое, ничего. Мне больно не будет, если, конечно, ты его не бросишь камнем. Алешка колебался. <...> И почему он сейчас должен вырвать из себя дорогие мысли и чувства, свои, родные, и вырвутся-то они, наверно, с дикой болью и кровью. Зачем отдавать их на суд человеку? <...> - Пусть мать говорит. У нее язык полегче, а я не могу. Вану отошел и горько ему было от слов молодого соседа. Вот такие у нас времена: хочешь с теплым огнем человеку в душу войти, а он возьмет и увидит вместо огня в твоих руках палку. Парень не жил еще, а повел себя так, будто в гости пригласил, до полога чума довел, а как надо входить, обратно завернул»51.
Можно утверждать, что в последние годы растет внимание национальных писателей к традиционному этикету, в том числе к нормам речевого общения. Однако следует отметить парадоксальное, на первый взгляд, обстоятельство. Пристальному
вниманию писателей к традиционным коммуникативным нормам соответствует скорее разрушение, чем возрождение, последних в современной жизни коренных народов. Поселковый быт, система интернатского образования, средства массовой информации и популярная литература, разрушающие привычный уклад жизни, не способствуют сохранению и традиционного речевого этикета, особенно у среднего и младшего поколений. Это отмечают и писатели: «Что-то случилось с человеческим словом. Не то игрушкой оно стало в устах людей, не то камнем, которым можно бросить в спину другому. Обессилело слово, как олень, загнанный жестоким хозяином. Люди перестали говорить сильно, с уважением, радостью. Человеческое слово потеряло суть свою, кровь свою - и это беда, невидимая, как болезнь»52.
Следовательно, особое внимание к теме слова в национальной литературе есть в некотором смысле симптом умирания традиционной речевой культуры. Более того, писатели, учившиеся в русских школах, а многие и в институтах, оказываются культуртрегерами по отношению к своему народу, разрушающими его обычаи, несмотря на декларативные заявления и, наверное, искренние стремления их сохранить. Литература, «ненецкая по содержанию», оказывается русской (европейской) по своей форме, явно диссонирующей с традиционным ненецким речевым этикетом. Вот пример иного соотношения литературы и социокультурных норм. В исландских сагах молчанию героев соответствует умолчание автора как прием построения сюжета. Этот прием, известный как «симптоматический», связан с особой позицией автора саг: он не мыслит себя в качестве демиурга, которому ведомы мысли и чувства его персонажей, даже если они не раскрывают их в своих речах. Позиция автора саги - позиция внешнего наблюдателя, который может судить о внутреннем мире героя исключительно по внешним проявлениям53. Не то - у ненецких писателей: пространные внутренние монологи их героев занимают много места в произведениях и, в случае Неркаги, несравненно более свободны, нежели лаконичная речь, которая строится в соответствии с традиционным ненецким речевым этикетом.
И в заключение - одно наблюдение. В повести «Молчащий» (1996) Анна Неркаги так повествует о нравах скопийцев (под этим соционимом выведены деградировавшие в «последние времена» остатки народа), обитателей Скопища (метафора поселков): «Кроты [тундровики, позже всех поселившиеся в поселке] живут отдельно на самой плохой земле, в низине у
берега озера <...> Эти скопийцы одинаково стары и отличаются от всех. Часто сойдясь в одном конусе [читай - чум], они сидят тесно, плечо к плечу, поджав под себя ноги, уронив на грудь седые головы и глядят часами в глаза огня. Их лица выражают скорбь и память. <...> Женщины-скопийки в черных изодранных одеждах сидят жалкой кучкой по другую сторону Огня. Они не поднимают глаз»54.
Это апокалиптическое описание умирающего народа очень похоже на свидетельства европейских путешественников XIX в.: «Войдите в любой чум, и повсюду найдете вы одну и ту же сцену: посредине тлеет огонек, по чуму стелется дым, мужчины, со сложенными накрест ногами, усевшись в кружок, вперили в огонь бессмысленный взгляд, тут же греются собаки и грязные, и при самой сильной стуже голые ребятишки, а инька [самоедка] молча чинит малицу или сучит нитки из оленьих жил»55. «При входе нашем в палатку, мы были поражены странной сценой: все находившиеся в ней самоеды, поджавши ноги, сидели около огня; некоторые из них. спали крепким сном, а другие, вытаращив бессмысленные глаза свои на погасшие уголья, едва-едва посмотрели на нас и тотчас же опять углубились в свою безотчетную думу»56. Характерно, что в приведенных описаниях более чем столетней давности непременно сквозят те же апокалиптические нотки: этот жалкий народ, доверчивый и беспечный, скоро поглотят более предприимчивые соседи (зыряне и русские). Означает ли это сходство, что Анна Нер-каги достаточно «отстранилась» от своей культуры для почти внешней оценки? И круг замкнулся, крайности сошлись, когда «последний ненец» увидел то же, что и первый европеец?
Примечания
1 Работа выполнена в рамках программы «Межрегиональные исследования в общественных науках», проект № КИ 104-2-02 АНО ИНО-Центр.
2 Сусой Е.Г. Из глубины веков. Тюмень, 1994. С. 13. См. также: Неркаги А.П. Молчащий: Повести. Тюмень, 1996; Ненянг Л.П. Зов тундры: повести и рассказы. М., 1997; Ненянг Л.П. Я читаю следы. Рассказы и повесть. Красноярск, 1980; Некочако. Мандло // Северные просторы. 1993. № 3-4; Ядне Н. Я родом из тундры: Повесть, рассказы, воспоминания, публицистика. Тюмень, 1995; Ямальские зори. Сборник произведений местных авторов. Тюмень, 1966.
3 Неркаги А.П. Илир // Молчащий: Повести. С. 126.
4 Неркаги А.П. Белый ягель // Там же. С. 94.
5 Там же. С. 15.
6 Неркаги А.П. Анико из рода Ного // Молчащий: Повести. С. 399.
7 Неркаги А.П. Белый ягель. С. 71.
8 Там же. С. 104.
9 Неркаги А.П. Илир. С. 153, 161.
10 Неркаги А.П. Белый ягель. С. 94.
11 Неркаги А.П. Молчащий // Молчащий: Повести. С. 296.
12 Неркаги А.П. Белый ягель. С. 94.
13 Неркаги А.П. Белый ягель. С. 15, 14, 27, 29.
14 Ненянг Л.П. Ходячий ум народа: сказки, легенды, мифы, предания, эпические песни, пословицы, поговорки, поверья, обереги, народные приметы, загадки таймырских ненцев. Красноярск, 1997. С. 210, № 138.
15 Неркаги А.П. Молчащий. С. 272.
16 Неркаги А.П. Илир. С. 120, 216-217.
17 Там же. С. 121.
18 Там же. С. 219.
19 Неркаги А.П. Белый ягель. С. 18, 15.
20 Там же. С. 93.
21 Неркаги А.П. Анико из рода Ного. С. 319.
22 Там же. С. 398-399.
23 Там же. С. 341-342.
24 Неркаги А. Белый ягель. С. 53.
25 Ненецко-русский словарь. / Сост. Н.М. Терещенко. М., 1965. С. 195.
26 Неркаги А.П. Анико из рода Ного. С. 340-342, 379-380.
27 Там же. С. 374.
28 Сусой Е.Г. Указ. соч. С. 111.
29 Ненянг Л.П. Виноват ли Мерета? // Я читаю следы. С. 65.
30 Ямал - знакомый и неизвестный. Тюмень, 1995. С. 179-180.
31 Неркаги А.П. Анико из рода Ного. С. 346-347.
32 Там же. С. 380-381.
33 Там же.
34 Там же. С. 320.
35 Там же. С. 375-377.
36 Там же. С. 351.
37 Там же. С. 30.
38 Там же. С. 328.
39 Там же. С. 381.
40 Ненянг Л.П. Я читаю следы // Я читаю следы. С. 118.
41 Ненянг Л.П. Гость // Зов тундры. С. 216.
42 См. об этом: Куприянова З.Н. Эпические песни ненцев. М., 1965. С. 38-39; Пушкарева Е.Т. Историческая типология и этническая специфика ненецких мифов-сказок. М., 2003. С. 92-93.
43 Ненянг Л.П. Гость. С. 235.
44 Там же. С. 215.
45 Там же. С. 216-217.
46 Там же. С. 238.
47 Ненянг Л.П. Невод, полный серебра // Я читаю следы. С. 98.
48 Ненянг Л.П. Я читаю следы. С. 120.
49 Там же. С. 128.
50 Там же. С. 129.
51 Неркаги А.П. Белый ягель. С. 20-21.
52 Неркаги А.П. Там же. С. 54. Следует все же отметить, что несмотря на происходящие изменения, многие речевые формулы и табу, а также акциональные знаки продолжают бытовать как в тундре, так и в поселках; некоторые - в модифицированном виде (например, традиционное отсутствие формулы благодарности сейчас мотивируется инокуль-турным клише: «На спасибо хлеба не купишь», полевые материалы автора, 1995 г., пос. Тазовский).
53 Гуревич А.Я. Несколько соображений на полях статьи Эвы Эстерберг // Arbor Mundi. Международный журнал по теории и истории мировой культуры. Вып. 4. М., 1996. С. 43.
54 Неркаги А.П. Молчащий. С. 237-238
55 Иславин В. Самоеды в домашнем и общественном быту. СПб., 1847. С. 27.
56 Шренк А. Путешествие к северо-востоку Европейской России через тундры самоедов к Северным Уральским горам. СПб., 1855. С. 388.
