CC BY-NC-ND
49
Сравнительное изучение литератур
Н.Д. Тамарченко, В.Я. Малкина ТЮТЧЕВ И БАЙРОН
(Стихотворение «Рим ночью» и монолог Манфреда)
Соотношению творчества Тютчева и Байрона в научной литературе уделено непропорционально небольшое внимание. Еще Н.Я. Берковский писал, что «связи Тютчева с культурой Запада иногда изображаются односторонне — их сводят к немецким только связям. На деле же для Тютчева имели немалое значение и другие европейские авторы: он усвоил поэзию Байрона, не однажды обращался к Шекспиру, отлично знал французский романтизм, французский реалистический роман, французскую историческую науку»1. С тех пор ситуация не сильно изменилась: все отсылки к теме «Тютчев и Байрон» сводились либо к самым общим замечаниям2, либо к разбору прямо отсылающих к Байрону тютчевских стихотворений: вольного перевода байроновских «Строк, написанных в альбом на Мальте» («В альбом друзьям (Из Байрона)»)3 и перевода отрывка, посвященного Байрону, из поэмы Цедлица «Венки мертвым» («Байрон (Отрывок)»)4.
В действительности связь творчества двух поэтов не ограничивается только названными стихотворениями. Цель данной статьи — сравнить стихотворение Тютчева «Рим ночью» и монолог Манфре-да из третьего акта одноименной драматической поэмы, где герой вспоминает как раз Рим ночью. Это сходство сюжетных ситуаций уже позволяет говорить о правомерности сравнения.
Прямых свидетельств о знакомстве Тютчева с драматической поэмой Байрона «Манфред» нам отыскать не удалось: поэт не хранил прочитанные книги — осталось только около четырех десятков книг, о которых точно известно, что они принадлежали ему, так что не удивительно, что Байрона среди них нет5. Но Тютчев знал английский язык6 и был, несомненно, знаком с творчеством Байрона: об этом свидетельствуют и его переводы, и воспоминания товарища Тютчева по Московскому университету М.П. Погодина о лекции Мерзлякова, посвященной Байрону7. Кроме того, по свидетельству Погодина, и
книги о Байроне у Тютчева были, во всяком случае, в 1820-х гг.: «Ездил к Тютч<еву>. — Говор<или> о бедности нашей в мыслях, о заморе, о духе, политике и пр. — Взял у него о Байроне и др<угие> книги и восхищался»8. Да и вообще трудно представить в тогдашней европейской литературной среде человека, не знакомого с творчеством английского поэта. Кстати, были, разумеется, и переводы «Манфре-да» на русский язык (см. приложение), которые Тютчев наверняка знал — особенно тот, что был опубликован в «Московском вестнике», издававшемся М.П. Погодиным. Так что можно с уверенностью утверждать, что к 1850 г., когда было написано стихотворение «Рим ночью», Тютчев с поэмой «Манфред» знаком был.
Приведем оба сравниваемых текста:
Lord Byron. Manfred
Scene IV. — Interior of the Tower.
Manfred alone. The stars are forth, the moon above the tops Of the snow-shining mountains. — Beautiful! I linger yet with Nature, for the Night Hath been to me a more familiar face Than that of man; and in her starry shade Of dim and solitary loveliness, I learn'd the language of another world. I do remember me, that in my youth, When I was wandermg, — upon such a night I stood within the Coliseum's wall, 'Midst the chief relics of almighty Rome; The trees which grew along the broken arches Waved dark in the blue midnight, and the stars Shone through the rents of ruin; from afar The watch-dog bay'd beyond the Tiber; and More near from out the Caesars' palace came The owl's long cry, and, interruptedly, Of distant sentinels the fitful song Begun and died upon the gentle wind. Some cypresses beyond the tune-worn breach Appear'd to skirt the horizon, yet they stood Within a bowshot. Where the Caesars dwelt, And dwell the tuneless birds of night, amidst A grove which springs through levell'd battlements, And twines its roots with the imperial hearths, Ivy usurps the laurel's place of growth;
But the gladiators' bloody Circus stands,
A noble wreck in ruinous perfection,
While Caesar's chambers, and the Augustan halls,
Grovel on earth in indistinct decay.
And thou didst shine, thou rolling moon, upon
All this, and cast a wide and tender light,
Which soften'd down the hoar austerity
Of rugged desolation, and fill'd up,
As 'twere anew, the gaps of centuries;
Leaving that beautiful which still was so,
And making that which was not, till the place
Became religion, and the heart ran o'er
With silent worship of the great of old, —
The dead but sceptred sovereigns, who still rule
Our spirits from their urns. 'Twas such a night!
'Tis strange that I recall it at this time;
But I have found our thoughts take wildest flight
Event at the moment when they should array
Themselves in pensive order.
1817 9
Ф.И. Тютчев. Рим ночью
В ночи лазурной почивает Рим. Взошла луна и овладела им, И спящий град, безлюдно-величавый, Наполнила своей безмолвной славой...
Как сладко дремлет Рим в ее лучах! Как с ней сроднился Рима вечный прах!.. Как будто лунный мир и град почивший — Все тот же мир, волшебный, но отживший!..
185010
При внимательном чтении обнаруживается, что смысловое ядро обоих текстов составляет целый комплекс общих мотивов. Прежде всего, это лунный свет в его неоднозначной связи с преходящей государственно-исторической мощью (превращенной временем в прах или руины) и вечной славой11. Т.Е. Автухович пишет о стихотворении Тютчева: «Это образ Вечности, в котором стертое выражение "Рим — Вечный город" приобретает свой первозданный, индивидуальный, прочувствованный смысл, благодаря сопряжению с иной, действительно вечной реалией — луной, безмолвной свиде-
тельницей человеческой истории»12. Но то же мы можем наблюдать и в монологе Манфреда.
Существенно также, что «прославление» Вечного города лунным светом в обоих случаях подчеркнуто безмолвно: «And the heart ran o'er / With silent worship of the great of old» («Немым благого-веньем наполнялось / Перед немым величьем древней славы») у Байрона и «Наполнила своей безмолвной славой» у Тютчева.
По-видимому, этот общий акцент на безмолвии делает ощутимым надчеловеческий (превосходящий человеческие цели и вообще людской кругозор и не выразимый в словах) характер и смысл происходящего события. Правда, у Байрона такое противопоставление едва намечено строками «And thou didst shine, thou rolling moon, upon / All this, and cast a wide and tender light» («И ты, луна, на них свой свет лила, / Лишь ты одна смягчала нежным светом »), тогда как у Тютчева оно выглядит вполне определенным: «спящий град, безлюдно-величавый», более того, оно подчеркнуто звуковыми повторами:
И спящий град, безлюдно-величавый, Наполнила своей безмолвной славой...
Хотя это последнее различие кажется незначительным, оно отнюдь не случайно. В монологе Манфреда «немота» — и благого-венья в сердце созерцающего, и величия созерцаемых руин («silent worship of the great of old») — возникает на фоне разнообразных звуков и движений. Ночной Рим здесь активно живет: деревья колы-шатся «по ветру», слышен лай собак, стон совы и крики часовых; в покоях, «где Цезарь жил когда-то», теперь «живут ночные птицы», растет вместо лавра дикий плющ и «встает» лес, «корнями укрепляясь / В священном прахе царских очагов«:
The trees which grew along the broken arches Waved dark in the blue midnight, and the stars Shone through the rents of ruin; from afar The watch-dog bay'd beyond the Tiber; and More near from out the Caesars' palace came The owl's long cry, and, interruptedly, Of distant sentinels the fitful song Begun and died upon the gentle wind. Some cypresses beyond the tune-worn breach Appear'd to skirt the horizon, yet they stood Within a bowshot.
Деревья вдоль разрушенных аркад, На синеве полуночной темнея, Чуть колыхались по ветру, и звезды Сияли сквозь руины; из-за Тибра Был слышен лай собак, а из дворца — Протяжный стон совы и, замирая, Невнятно доносились с теплым ветром Далекие напевы часовых. В проломах стен, разрушенных веками, Стояли кипарисы — и казалось, Что их кайма была на горизонте, А между тем лишь на полет стрелы Я был от них.
Ясно, что неистребимость жизни в природе противостоит неизбежному разрушению и исчезновению жизни исторической. И лишь благодаря луне смягчается острота этого противоречия между природой и историей: своим светом она «скрывала всюду тяжкий след времен» и «осеняла новой красотой / Все, в чем она [былая красота. — Н.Т., В.М.] погибла...» («Leaving that beautiful which still was so, / And making that which was not...»).
Этот эстетически преображенный облик руин ночного Рима — целиком достояние созерцателя: лишь в его сознании как будто на миг возрождается былая слава города, о которой ныне свидетельствует «державный прах» («а noble wreck»). Потому Рим у Байрона — объект наблюдения, в сущности — мертвый, ведь новая жизнь проявляется «среди останков царственного Рима» («'Midst the chief relics of almighty Rome»); с луной же Манфред мысленно общается, она для него — другой субъект: «And thou didst shine, thou rolling moon» («И ты, луна, на них свой свет лила..»). Такая позиция «я» проистекает из того, что созерцатель сам находится в изображенном мире. Отсюда богатство явлений и разнообразие деталей.
У Тютчева, напротив, предмет созерцания в равной мере — луна и Рим; в то же время оба они — субъекты, наделенные внутренней жизнью. То, что Рим «почивает», — признак одухотворения, как будто даже результат выбора, в отличие от пассивно-безличного варианта «спящий град». Луна, как и у Байрона, наделена большей активностью: «Взошла луна и овладела им <...> Наполнила своей безмолвной славой». Но именно посредством этой активности оказываются здесь приравнены «безлюдно-величавый» город и «безмолвная слава» луны.
Вечно-историческое и вечно-природное сливаются: «Как с ней сроднился Рима вечный прах». Противостоят же они вместе тому, что не вечно, — обычной земной, дневной жизни — в качестве единого в своей иллюзорности иного мира: «Как будто лунный мир и град почивший / Все тот же мир, волшебный, но отживший!..» И эта, совершенно иная, чем у Байрона, оценка изображенного мира, а также отсутствие какой бы то ни было конкретности в облике города связаны с полной «вненаходимостью» субъекта изображения: он совершенно безличен и не локализован ни в пространстве, ни даже во времени, как будто внутренне совпадая в своем видении вечного бытия с соприродным ему абсолютным сознанием.
Заметим, что отчетливое противопоставление двух миров у русского поэта возникает в ходе созерцания и как бы вдруг, в завершающий момент прозрения. (Любопытно, что в автографе определяемое слово к определению «лунный» вообще отсутствует, т. е. оно не сразу было найдено13; между тем у Байрона в первой же фразе сцены в башне появляется «лунный свет»). Мотив двоемирия есть и у Байрона:
I linger yet with Nature, for the Night Hath been to me a more familiar face Than that of man; and in her starry shade Of dim and solitary loveliness, I learn'd the language of another world.
Люблю я ночь, — мне образ ночи ближе, Чем образ человека; в созерцанье Ее спокойной, грустной красоты Я постигаю речь иного мира.
[Курсив наш. — Н.Т., В.М.]
Но эти строки входят в состав обрамляющей части монолога Манфреда, а именно — в первый, вступительный фрагмент. Тем самым рассказ-воспоминание героя о Риме ночью14 представляет собою как будто развертывание и иллюстрацию высказанного в самом начале тезиса о противоположности обычного человеческого мира и того, который открывает человеку ночь. Это впечатление укрепляется риторическим приемом нарастающего перечисления, благодаря которому итоговая лирическая эмоция немого благоговейного трепета соединяет, наконец, «я» героя с открывшимся ему новым обликом мира. Ведь этот итог на самом деле — возврат к началу: «речь иного мира», естественно, постигается без слов.
Если в глазах байроновского героя (о чем говорит заключительная часть обрамления) его монолог — выражение «дико мятущихся мыслей» и «странного» отсутствия должной сосредоточенности, то в кругозоре автора и читателя все им сказанное о Риме ночью — не только логически выстроенная, но и традиционная, легко узнаваемая структура. Развалины Рима как символ недолговечности государства, земной славы вопреки вечной памяти — традиционный образ европейской поэзии. Сам Байрон вернулся к этой теме в четвертой песни «Паломничества Чайльд-Гарольда»:
45
Руины! Сколько варварских халуп Поставили столетья рядом с ними! И оттого, хотя он слаб и скуп, Останний луч зари, сиявшей в Риме, Он тем для нас прекрасней, тем любимей. Уже и Сервий лишь оплакать мог Все, от чего осталось только имя, Бег времени письмо его сберег, И в нем для нас большой и горестный урок.
46
И вслед за ним я в путевой тетрадке Погибшим странам вздох мой посвятил. Он с грустью видел родину в упадке, Я над ее обломками грустил. В столетьях вырос длинный счет могил, На Рим великий буря налетела, И рухнул Рим, и жар давно остыл В останках титанического тела. Но дух могучий зрим, и только плоть истлела.
(Перевод В. Левика)15.
В русской литературе тема Рима с начала XIX в. стала достаточно популярной16. Т.Е. Автухович проследила, как за несколько десятилетий меняется восприятие Вечного города в русской поэзии, от эмблемы через аллегорию к символу: «В русской поэзии первого десятилетия XIX века Рим — эмблема, слово-сигнал, актуализирующее в сознании читателя определенный комплекс культурных, исторических, политических представлений»17. Затем Рим становится «зна-
ковым образом республиканской свободы»18, и к началу 1820-х гг. «все чаще используется в качестве поэтической аллегории»19. А после 1825 г. «Рим утрачивает свойство аллегории и обретает значение символа. Рим для поэтов 30-х годов, когда проблема исторических судеб России, шире — судеб человечества, выходит на авансцену общественной мысли, это символ преемственности человеческой цивилизации: исчезнувший под ударами варварских народов, великий Рим возродился уже в ином качестве как Вечный город»20.
Примером такого восприятия Рима могут служить, например, стихотворения Е.А. Баратынского и П.А. Вяземского, написанные в жанре исторической элегии, с его медитациями над руинами зданий и над эфемерностью исторических свершений:
Е.А. Баратынский. Рим
Ты был ли, гордый Рим, земли самовластитель,
Ты был ли, о свободный Рим?
К немым развалинам твоим
Подходит с грустию их чуждый навеститель.
За что утратил ты величье прежних дней? За что, державный Рим, тебя забыли боги? Град пышный, где твои чертоги? Где сильные твои, о родина мужей?
Тебе ли изменил победы мощный гений?
Ты ль на распутии времен
Стоишь в позорище племен,
Как пышный саркофаг погибших поколений?
Кому еще грозишь с твоих семи холмов? Судьбы ли всех держав ты грозный возвеститель? Или, как призрак-обвинитель, Печальный предстоишь очам твоих сынов?
182121
П.А. Вяземский. Рим
Рим! всемогущее, таинственное слово! И вековечно ты, и завсегда ты ново! Уже во тьме времен, почивших мертвым сном, Звучало славой ты на языке земном. Народы от тебя, волнуясь, трепетали, Тобой исписаны всемирные скрижали;
И человечества след каждый, каждый шаг Стезей трудов, и жертв, и опытов, и благ, И доблесть каждую, и каждое стремленье, Мысль светлую облечь в высокое служенье, Все, что есть жизнь ума, все, что души есть страсть — Искусство, мужество, победа, слава, власть, — Все выражало ты живым своим глаголом, И было ты всего великого символом. Мир древний и его младая красота, И возмужавший мир под знаменем креста, С красою строгою и нравственным порядком, Не на тебе ль слились нетленным отпечатком? Державства твоего свершились времена; Другие за тобой слова и имена, Мирского промысла орудья и загадки, И волновали мир, и мир волнуют шаткий. Уж не таишь в себе, как в урне роковой, Ты жребиев земли, покорной пред тобой, И человечеству, в его стремленьи новом, Звучишь преданьем ты, а не насущным словом, В тени полузакрыт всемирный великан: И форум твой замолк, и дремлет Ватикан. Но избранным душам, поэзией обильным, И ныне ты еще взываешь гласом сильным. Нельзя — хоть между слов тебя упомянуть, Хоть мыслью по тебе рассеянно скользнуть, Чтоб думой скорбною, высокой и спокойной Не обдало души, понять тебя достойной.
<1846>22
Но тютчевский «Рим ночью» — скорее полемика с исторической элегией. О.С. Крюкова пишет: «В стихотворении нет противопоставления прошлого и современности. Прошлое незримо присутствует в настоящем, нет смысла разделять эти измерения бытия»23. Оказывается, что исчезнувшее прошлое всегда живо, хотя и особым образом: в том надвременном плане бытия, который в иные моменты оказывается доступен духовному взору человека.
Приложение
В приложение включены три перевода монолога Манфреда на русский язык, осуществленные до 1850 г. (года написания стихотворения Тютчева «Рим ночью»), и перевод И. Бунина, который публикуется в современных русскоязычных изданиях Байрона. Тексты печатаются в соответствии с современными нормами орфографии.
I
Манфред. Драматическая поэма в трех действиях. Сочинение Лорда Байрона. Перевел с английского М.[ихаил] В.[ронченко]. СПб.: В типографии медицинского департамента Министерства внутренних дел, 1828. С. 56-57.
ЯВЛЕНИЕ IV
(Внутренность башни)
Манфред (один).
Зажглися звезды; полный месяц встал Над снежными верхами гор. Прекрасно! Еще природа мне утешна; с ночью Я более сдружился, чем с людьми: Под мирною, уединенной сенью Ее звездистого покрова долго Я изучал язык другого света. Мне памятно, в такую ж точно ночь — Еще младой и пылкий странник — я Был в Колизеуме, среди остатков Всемощной мира древнего столицы. В ущелиях полуупавших зданий Сверкали звезды; по лазури неба Ходили ветви древ, одевших своды; Вдали, над Тибром, лаял пес домашний; Протяжно — ближе, в Цезарских чертогах — Кричали совы, и далекой стражи Ночная песнь то пролетала с ветром, То умирала в тишине окрестной; В проломах стен чернелись кипарисы И подпирали, мнилось, небосклон,
Но были близко, там, где обитали Цари вселенной, где витают ныне Ночные птицы, и среди обломков Кусты в сердцах монархов коренятся. Повсюду ива заменяла лавр; Все, Цезаря и Августа палаты, Добыча тленья, с тлением мешались, Лишь мечебойцев цирк окровавленный Стоял один в величии угрюмом. И ты сиял, небесный путник, месяц, Над сей картиной; твой сребристый свет, Одушевляя царство разрушения, Пустынный вид развалин одичалых, Следы веков изглаживал на них: Он украшал и бывшее прекрасным, И то, чему красу дало лишь время, Когда, как вера, стал священ сей край. И дань безмолвного благоговенья Великим древности воздали люди — Царям умов, истлевшим, но бессмертным, Из урн своих дающих нам законы. — Такая ж ночь тогда была; как странно, Что я теперь ее воспоминаю? Но в нас тогда найболе бродят мысли, Когда покой унылый им приличен.
II
Манфред. Сочинение Лорда Байрона. Перевод О. // Московский вестник. 1828. Часть 8. № 7. С. 287-288.
Внутренность башни. — Манфред один.
Померкли звезды, и луна Над верхом снежных гор явилась. О сколь прелестна тишина Часа полунощи мне длилась! Дружней душа моя со тьмой, Чем с светлой радостью природы; Мне там мечтался мир иной, Союзы братьев все народы. В такую точно помню нощь,
Когда на Тибре я скитался, Престол вселенной, жезл и мощь В обломках мне своих являлся. Древа безмолвно там росли, Где шумны легионы На гибель мира в даль текли, Как моря бурны волны. За Тибром пес печально выл, Крик филина унылый Из окон замков исходил, Как призрак из могилы. Под свистом ветра умирал Глас песни часового, Печальный кипарис стоял В стенах дворца златого. Певцов полночных сонмы там Согласну песнь звучали, И луч твой, месяц, по гробам Скользил сквозь мрак печали. Такая ж ночь тогда была, Такой же месяц бледный.
III
Манфред, драматическая поэма, в трех действиях. Сочинение Лорда Байрона. Перевод с английского А. Бородина // Пантеон. 1841. № 2. С. 22-23.
СЦЕНА IV
Внутренность башни.
Манфред (один).
Зажглися звезды и луна взошла Над яркими снегами гор; прекрасно! С природой я сдружился; для меня Знакомей лиц людских лик чудный ночи, И под ее навесом звездным я Учился языку другого света У темных, неземных ее красот. Я помню, в молодых летах, как ездил
По свету я, — в такую точно ночь Я раз стоял в средине Колизея, В святилище остатков от чудес Величья Рима; вдоль разбитых арок Деревья, колыхаясь, клали тень, На синий купол полночи, и звезды Сквозь трещины развалин клали свет; Вдали за Тибром лаяли собаки, А ближе раздавался вой совы Из цезарских палат; и песни стражей, По временам до слуха доносясь, Под ветерком прохладным замирали. За дряхлою оградой древних стен Печальные виднелись кипарисы; На край небес мой взор их относил, А между тем они росли на выстрел, Не больше, там где Цезари живали И стали жить ночные птицы; — в роще, Которая среди обломков стен На царственных дворах укоренилась. Плющ заменил везде победный лавр; В блистательном величии развалин Стоял еще окровавленный цирк; А Цезарей и Августов палаты Легли во прах смиренной головой. И ты сиял тогда, блестящий месяц, На это все. Твой томный, нежный свет Смягчал собой унылую суровость Картины разрушенья; наполнял Как будто вновь столетий промежуток, Прекрасное храня во всей красе, И делая прекрасным и дурное. Святилищем казалось место то И сердце переполнилось безмолвным, Благоговейным чувством к теням тех, Которых скиптр могуч и по кончине, А прах из урн законы нам дает. Такая ночь тогда была; мне странно, Что вспомнил я ее теперь, но так Почти всегда бывает: наши мысли Сильней парят в тот миг, когда они Спокойствием должны бы одеваться.
IV
Байрон Дж. Г. Манфред / Перевод И.А. Бунина // Байрон Дж. Г. Избранные произведения: В 2 т. М., 1987. Т. 1. С. 502-503.
СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ
Внутренность башни.
Манфред (один)
Сверкают звезды, — снежные вершины Сияют в лунном свете. — Дивный вид! Люблю я ночь, — мне образ ночи ближе, Чем образ человека; в созерцанье Ее спокойной грустной красоты Я постигаю речь иного мира. Мне помнится — когда я молод был И странствовал, — в такую ночь однажды Я был среди развалин Колизея, Среди останков царственного Рима. Деревья вдоль разрушенных аркад, На синеве полуночной темнея, Чуть колыхались по ветру, и звезды Сияли сквозь руины; из-за Тибра Был слышен лай собак, а из дворца — Протяжный стон совы и, замирая, Невнятно доносились с теплым ветром Далекие напевы часовых. В проломах стен, разрушенных веками, Стояли кипарисы — и казалось, Что их кайма была на горизонте, А между тем лишь на полет стрелы Я был от них. — Где Цезарь жил когда-то И где теперь живут ночные птицы, Уже не лавр, а дикий плющ растет И лес встает, корнями укрепляясь В священном прахе царских очагов, Среди твердынь, сровнявшихся с землею. Кровавый цирк стоит еще доныне, Еще хранит в руинах величавых Былую мощь, но Цезаря покои
И Августа чертоги уж давно Поверглись в прах и стали грудой камня. И ты, луна, на них свой свет лила, Лишь ты одна смягчала нежным светом Седую древность, дикость запустенья, Скрывая всюду тяжкий след времен! Ты красоты былой не изменяла, Но осеняла новой красотой Все, в чем она погибла, и руины Казались священными, и сердце Немым благоговеньем наполнялось Перед немым величьем древней славы, Пред тем державным прахом, что доныне Внушает нам невольный трепет. — Странно, Что вспомнилась мне эта ночь сегодня; Уже не раз я замечал, как дико Мятутся наши мысли в те часы, Когда сосредоточиться должны мы.
Примечания
1 Берковский Н.Я. Ф.И. Тютчев // Тютчев Ф.И. Полное собрание стихотворений. Л., 1987. С. 6.
2 Например: «Пантеистическая лирика Гёте, Байрона, Тютчева следовала своему особому, живому импульсу, была подсказана средой, исторической минутой, обладала чисто светским, психологически реальным содержанием, к которому догматика пантеизма присоединялась только дополнительно»; «В 20-х годах, после смерти Байрона, Тютчев воскрешает байронические темы. Тютчев снова трактует тему личности с первозданной остротой и смелостью» (Берковский Н.Я. Указ. соч. С. 19, 24); «Характерно, что тема поэта, художника, занимавшая такое большое место в философской лирике второй половины 20-х гг., а также в 30-х гг., в стихотворениях Тютчева трактуется не в форме отвлеченных деклараций, а в непосредственной связи с осмыслением образов поэтов и содержания их произведений — будь то Шиллер, Гете, Байрон или Пушкин» (Лотман Л.М. Тютчев // История русской литературы: В 4 т. Т. 3. Л., 1982. С. 409). См. также: Лапшин И.И. Вселенское чувство. СПб.; М., 1911. С. 40; Гуревич А. Жажда совершенства // Вопросы литературы. 1964. № 9. С. 134, 136; Ермилова Л Я. Переживание времени в поэзии Фета // Вопросы русской литературы. М., 1970. С. 375. (Учен. зап. МГПИ им. В.И. Ленина, № 405) и др.
3 См.: Динесман Т.Г. О датировках и адресатах некоторых стихотворений Тютчева // Летопись жизни и творчества Ф.И. Тютчева. Кн. 1. М., 1999. С. 279-280;
Пигарев К.В. Жизнь и творчество Тютчева. М., 1962. С. 65-66; Толстогузов П.Н. Поэтика обращений в лирике Тютчева // Л.Н. Толстой и Ф.И. Тютчев в русском литературном процессе. М., 2004. С. 105-120 и др. Проблеме перевода Тютчевым байроновских строф посвящена и единственная специальная работа о Тютчеве и Байроне, которая нам известна. См.: Толстогузов П.Н. Тютчев и Байрон // Новое видение культуры мира в XXI веке. New Vision of World Culture In XXI Century: Материалы Междунар. науч. конф. в рамках Дней славянской письменности и культуры. 22-25 мая 2000 г. Владивосток, 2000. С. 279-282.
4 См.: Бухштаб Б.Я. Тютчев // Бухштаб Б.Я. Русские поэты: Тютчев. Фет. Козьма Прутков. Добролюбов. Л., 1970. С. 68; Чулков Г. Письмо в редакцию // Красная новь. 1928. Кн. 7. С. 254 и др.
5 См.: Белевцева Н.П. Книги, принадлежавшие Тютчеву // Лит. наследство. Т. 97. Ф.И. Тютчев. М., 1989. Кн. II. С. 631-649.
6 См., например: Пигарев К.В. Указ. соч. С. 18.
7 Этот отрывок из воспоминаний М.П. Погодина см.: Королева Н.В. Тютчев и Пушкин // Пушкин: Исследования и материалы. М.; Л., 1962. Т. 4. С. 186-187.
8 Записи о Тютчеве в дневнике М.П. Погодина. (1820-1873) // Лит. наследство. Т. 97. Кн. II. С. 13.
9 The Poetical Works of Lord Byron. London; Oxford, [s.a.]. P. 404-405. Далее текст цитируется по этому изданию. Переводы см. в Приложении. В тексте статьи драматическая поэма Байрона цитируется в переводе И. Бунина по изданию: Байрон Дж. Г. Избранные произведения: В 2 т. М., 1987. Т. 1. С. 502-503.
10 Тютчев Ф.И. Лирика: В 2 т. М., 1966. Т. 1. С. 120. (Лит. памятники). В дальнейшем тексты Тютчева цитируются по этому изданию с указанием номера страницы.
11 Кстати, любопытно было бы проследить дальнейшее развитие и преломление этой ситуации — Рим ночью при свете луны — в русской поэзии. Ср., например, начало поэмы С.Я. Надсона «Христианка» (1878):
Спит гордый Рим, одетый мглою, В тени разросшихся садов; Полны глубокой тишиною Ряды немых его дворцов; Весенней полночи молчанье Царит на сонных площадях; Луны капризное сиянье В речных колеблется струях. И Тибр, блестящей полосою Катясь меж темных берегов, Шумит задумчивой струею Вдаль убегающих валов.
(Надсон С.Я. Стихотворения. М., 1987. С. 30)
12 Автухович Т.Е. Рим в русской поэзии первой половины XIX века: Эмблема —
аллегория — символ — образ // Образ Рима в русской литературе: Междунар. сб. науч. работ. Рим; Самара, 2001. С. 68.
13 См. черновой автограф: Тютчев Ф.И. Указ. соч. С. 252.
14 Н.В. Пожидаева замечает, что Рим стихотворениях Тютчева «чаще всего оказывается «ночным» городом». См.: Пожидаева Н.В. Итальянская тема в поэзии Ф.И. Тютчева и А. Н. Майкова: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Череповец, 2005. С. 14.
15 Байрон Дж.Г. Указ. соч. С. 265-266.
16 См., например: Созина Е.К. Римская тема в русской литературе // Созина Е.К. Сознание и письмо в русской литературе. Екатеринбург, 2001; Немцев В.И. Рим в русской культуре // Образ Рима в русской литературе; Пожидаева Н.В. Указ. соч., и др.
17 Автухович Т.Е. Указ. соч. С. 55.
18 Там же. С. 57.
19 Там же. С. 59.
20 Там же. С. 64.
21 Баратынский Е.А. Полное собрание стихотворений. Л., 1957. С. 76. (Библиотека поэта. Большая серия).
22 Вяземский П.А. Стихотворения. Л., 1986. С. 283-284. (Библиотека поэта. Большая серия).
23 Крюкова О.С. Образ Рима в русской поэзии XIX века // Лингвистика и культурология: К 50-летию профессора А.Б. Лободанова. М., 1999. С. 279.
