CC BY
67Н.М. Мухарямов, О.Б. Януш*
ТЮРКОЯЗЫЧНЫЙ И ФИННО-УГОРСКИЙ «МИРЫ» КАК СИМВОЛИЧЕСКИЕ ЯЗЫКОВЫЕ ПРОСТРАНСТВА
Аннотация. В статье рассмотрены символические аспекты конструирования политико-языковых пространств тюркоязычного и финно-угорского «миров». В типологическом плане они относятся не к сообществам с общим коммуникативным кодом (как, например, франко-, англо-, испано- или потругалоязычные пространства), а к «сообществам глоттогенеза», основанным на представлениях об общем происхождении и формировании языковых семей и групп. Этим обусловлено особое значение символических приемов, лежащих в основании проектов трансграничной интеграции и находящихся в особом соотношении с прагматическими началами сотрудничества и совместного решения проблем.
Ключевые слова: политико-языковые пространства; трансграничные языковые сообщества; «тюркоязычный мир»; «финно-угорский мир»; символические и субстантивные аспекты интеграции.
N.M. Mukharyamov, O.B. Yanush Turkic and Finno-Ugric «worlds» as symbolic spaces
Abstract. The article describes symbolic dimensions of constructing the political-linguistic space of Turkic and Finno-Ugric «worlds». Typologically, these «worlds» do not belong to associations and networks of common communicative code (like, for
* Мухарямов Наиль Мидхатович - доктор политических наук, профессор, завкафедрой политологии и права Казанского государственного энергетического университета, e-mail: [email protected]; Януш Ольга Борисовна - кандидат политических наук, доцент кафедры политологии и права Казанского государственного энергетического университета, e-mail: [email protected]
Mukharyamov Nail, Kazan State Power Engineering University (Kazan, Russia), e-mail: [email protected]; Yanush Olga, Kazan State Power Engineering University (Kazan, Russia), e-mail: [email protected]
instance, spaces of Francophonie, Commonwealth, Hispanidad or Lusophony), but rather to «associations of glottogenesis» based on believes referring to language origins and related language families and groups. Due to this, symbolic devices are of special importance while creating projects of transnational integration and pragmatic relations of cooperation and problem solving.
Keywords: political-linguistic spaces; transnational language associations; «Turkic world»; «Finno-Ugric world»; symbolic and substantive dimensions of integration.
Сложная корреляция этнокультурного многообразия в локальных, региональных, национальных, трансграничных и глобальных измерениях, с одной стороны, и территориально-политической карты современного мира - с другой, делает насущным изучение принципов конструирования (воображения, «изобретения») применительно к таким феноменам, как политико-языковые пространства наднационального уровня. Границы распространения языков, шире - структур многоязычия и культурно-исторических языковых ситуаций, фундаментальным образом не совпадают с национальными и субнациональными юрисдикциями. Исходными ориентирами предлагаемого изложения становятся подходы к рассмотрению различных вариантов соотношения символического и прагматического начал в проектах конструирования политико-языковых пространств, основанных не столько на общих коммуникативных кодах, сколько на идеях «глоттогенеза» языковых семей и групп.
Языковые пространства как объект политического проектирования
Среди структур международно-политической интеграции особое место принадлежит различным способам оформления лингво-культурных пространств, в основании которых находятся языковые сообщества (в том числе - языковые семьи и соответствующие ветви) с теми или иными рангами коммуникативной и демографической мощности, показателями внешнеполитической влиятельности и престижности. Среди наиболее заметных, институционально оформленных и признанных явлений этого ряда - Содружество или бывшее Британское Содружество (Секретариат Содружества) применительно к английскому языку, Международная организация франкоязычных стран применительно к французскому языку, Содружество стран португальского языка - к пространству лузофонии, с известными оговорками - Лига арабских стран. Эти межправительственные орга-
низации имеют статус наблюдателей и постоянные представительства при штаб-квартире ООН. Иберо-американская конференция глав государств и правительств для испаноязычного пространства или Сообщество потругалоязычных стран для пространства лузофонии имеют статус наблюдателей на сессиях Генеральной Ассамблеи, но не имеют своих постоянных представительств при ООН. Нидерландский языковой союз (Нидерланды, Бельгия, Суринам плюс особые отношения с ЮАР, Намибией и Индонезией), например, такого статуса не имеет.
Одни международные пространства языков, таким образом, обладают собственными межправительственными «надстройками», другие - как, например, китайский или немецкий языки - подкреплены институциями культурно-образовательного продвижения и благоприятствования (Институт Конфуция и Институт Гёте).
Есть также культурно-языковые пространства, проектируемые благодаря деятельности международных неправительственных организаций. Примером тому является такая политическая организация, как Кельтская лига, основанная на пространственном конструировании сообщества группы индоевропейских языков -бретонского, валлийского, ирландского, гэльского. В отличие от параллельной организации с идеологией «панкельтизма» - Кельтского конгресса с акцентом на культурную идентичность, Лига выдвигает программные требования в области повышения политического статуса и самоуправления соответствующих субнациональных регионов и, в качестве конечной цели, создания федерации шести суверенных государств - Ирландии, Шотландии, Уэльса, Бретани, Корнуолла и острова Мэн.
Несколько особняком выглядит в рассматриваемом контексте русскоязычное пространство, сегментарно оформляемое как на уровне межгосударственной интеграции, так и в рамках других объединений и фондов.
Говорить о каком-то типологически определенном явлении в данном контексте можно лишь с известной долей условности, учитывая противоречивое соотношение универсальных и партикулярных моментов при проектировании политико-языковых пространств, «сильных» и «слабых» оснований интегрированности в целом и их символическом конструировании в частности.
Культурно-языковые пространства могут быть истолкованы в духе своеобразного унитаризма или «плюрализма суверенитетов» с точки зрения стандартизации, шире - нормирующего воздействия на языки. На это обращает внимание М. Кронгауз: «Ко-
гда проводятся реформы орфографии немецкого или испанского языков, то это решается не в Германии или Италии, а во всем немецкоговорящем или испаноговорящем мире. ...Франкофонный мир устроен иначе, чем миры испанского и немецкого языков, и роль французской Академии в формировании нормы необычайно велика» [Кронгауз, 2015, с. 374].
Вместе с тем определенная аналитическая модель, показывающая то или иное сочетание переменных, точнее было бы говорить -параметров, в данном случае может быть построена. Такая потребность существует, если принять во внимание то обстоятельство, что рассматриваемая тема до сих пор пребывает на периферии академического интереса со стороны профессиональных специалистов в областях социолингвистики и международно-политической науки.
Нуждаются в изучении основания генезиса, географическая распространенность, характеристики коммуникативных возможностей и демографической мощности, глубины и интенсивности интегративных начинаний на дву- и многосторонней основе, институциональная организация и, что весьма важно в рассматриваемом контексте, семиотическая оснащенность.
Возможная аналитическая модель опирается на совокупность трех параметров: во-первых, необходимо принимать в расчет континуумы «жестких» и «мягких» связей и принципов структурирования; во-вторых, имеют значение различные генетические основания и предпосылки конструирования политико-языковых пространств, развивающихся в постколониальных, постимперских, постсоветских контекстах В-третьих, приходится учитывать сущностные различия между конкретными случаями проектируемых языковых пространств, которые можно представить в виде дихотомий:
- политико-экономическая и стратегическая прагматика (политический реализм) У8 культурная идентичность (непрагматические основания конструирования);
- пространства общего функционирующего кода У8 пространства дискурса или «воображаемые сообщества» в чистом виде (по-другому: сообщества коммуникативных языков У8 «сообщества глоттогенеза»);
- символические (шире - семиотические) У8 инструментальные, функциональные, коммуникативные составляющие.
Наиболее принципиальной концептуальной установкой в данном случае становится, по-видимому, положение, высказанное Джеймсом Скоттом. Оно сформулировано относительно «интегра-тивного фрейма» при исследовании трансграничного взаимодействия
(хотя и в несколько ином контексте). Речь идет о необходимости различать «политику намерений, риторику самопрезентации и реальный опыт кооперации» [Скотт, 2009]. Принципиально важно анализировать отношения между «материальным» и «дискурсивным» началами, «абстрактным» и «реальным» пространством. Конструктивистская перспектива анализа трансграничных взаимодействий с экономическими, политическими и культурными переменными отражена в предложенной этим автором схеме когнитивных, дискурсивных и материальных категорий анализа (см. табл. 1).
Таблица 1
Категории анализа трансграничных сообществ
Когнитивные Дискурсивные Материальные
Процессы формирования регионального самосознания: идентификация с общими проблемами и контекстом развития как предпосылка для учреждения сообщества по интересам Создание идеологических платформ и парадигм, обеспечивающих политическую легитимность и ориентацию на трансграничный регионализм Институциональные фреймы Ресурсы и инициативы, поощряющие трансграничную кооперацию
Источник: [Скотт, 2009].
Институциональные и нормативные принципы оформления политико-языковых пространств складываются далее в виде совокупности признаков:
- по характеру членства: межправительственные организации и / или неправительственные структуры, а также различные комбинации того и другого;
- с географической точки зрения: глобальные, транс-континентальные, региональные (макро- и мезомасштабов) пространства;
- в функциональных измерениях: организации общей компетенции, организации специальной компетенции, организации с универсальными либо специальными целями;
- с точки зрения институциональной структуры: «инструмент» для достижения целей или для создания институтов сотрудничества, «арена» публичного обсуждения или «агора», «коллективный игрок» как претендент на международную правосубъектность и другие функциональные виды международных организаций.
В качестве модельного («прототипического») случая институционального и лингвокультурного проектирования международного
политико-языкового пространства можно рассматривать международные структуры франкофонии, обладающие самым обширным набором соответствующих типологических признаков.
Тюркоязычное пространство между риторикой и прагматикой
Постсоветская фаза новейшей истории демонстрирует активное продвижение весьма амбициозных проектов консолидации пространства тюркских языков в виде как межгосударственных образований, так и неправительственных объединений. На протяжении двух с половиной десятилетий происходит интенсивное оформление идей тюркского единства, в том числе формируются международные структуры на правительственном и парламентском уровнях, институты многостороннего сотрудничества в областях культуры, образования, науки. Рамки настоящей статьи не предусматривают анализа соответствующих структур (хотя для этого имеются подробные, хорошо документированные материалы). В данном случае нас интересуют подходы к символическому конструированию политико-языкового пространства тюркских языков.
В 2006 г. премьер-министр Турции Реджеп Эрдоган выдвинул идею создания многостороннего сообщества: «Есть содружество франкоговорящих стран, англоговорящих и испаноговорящих стран. Почему бы не создать свое содружество? ...Тюркский мир должен играть весомую роль в международной политике» [цит. по: Атаев, 2008]. Однако, как мы попытаемся показать ниже, возможности воспроизведения опыта этих языковых сообществ в условиях тюркоговорящих стран ограничены рядом обстоятельств.
Тюркоязычное пространство не может быть сконструировано по образцам франко- или англофонии, в первую очередь из-за того, что в данном случае речь может идти о «сообществе глоттогенеза», а не сообществе с общим коммуникативным кодом и с реально функционирующим lingua franca. Тюркские языки связаны между собой генезисом (с древнетюркскими - гуннским, хазарским, орхоно-енисейским языками) и определенной степенью родства, т.е. наличием большого количества общих слов, лексических совпадений, однако между носителями этих языков нет взаимопонимания. Специалисты квалифицируют такой типологический вариант родства как «заметный», в отличие от такой разновидности родства, которая близка к тождественности. По мнению лингвиста О. Мудрака, взаим-
ная понятность тюркских языков - не более чем миф: «... башкир и турок разве что вычленят некоторые слова друг у друга. Хакас не поймет узбека. Я уже не говорю про якутский или чувашский язык. Это довольно большая семья языков с большим количеством языков-потомков» [Язык во времени, 2009]. Таким образом, символические составляющие политико-языковой интеграции в рассматриваемом случае явно преобладают над коммуникативными.
Далее, в случаях французского, английского или испанского политико-языковых сообществ мы имеем дело с постколониальным контекстом, который предполагает некоторую память совместного политико-административного сосуществования метрополии и зависимых территорий, в том числе - коммуникативный опыт. Однако границы тюркского «мира» не совпадают с границами Османской империи, с одной стороны, и с ареалами распространения собственно турецкого языка в современном мире - с другой. Около 2,8 млн жителей ФРГ имеют турецкие корни, сотни тысяч этнических турок живут в Болгарии, Македонии, Греции, десятки тысяч - в Боснии и Герцеговине, Румынии, Сербии и т.д. Кроме того, десятки миллионов жителей Ирана и Китая, говорящих на тюркских языках, по понятным причинам не могут иметь причастность к проектам соответствующего политико-языкового пространства. Эти соображения также воздействуют на специфическую комбинацию двух перспектив интеграции - артикуляции геолингвистических образов (репрезентаций, мифологии, семиотических структур) и формирования реальных политических структур интеграции.
Семиотика тюркоязычного пространства, ее индексальные очертания («указательные», связанные с пространственно-временными рамками конструируемых образов «Мы», с хронотопом, работающим на искомую идентичность) начинали складываться еще в идейных контекстах раннего пантюркизма на рубеже XIX-XX вв. Уже первые объединительные проекты предполагали формирование собственно лингвистических оснований - идеи общего тюркского идиома на основе упрощенного турецкого языка при попытках минимизации заимствованных арабизмов и фарсизмов. По замыслу одного из зачинателей пантюркизма Исмаила Бея Гаспринского (1851-1914), этот вариант тюркского lingua franca предназначался для коммуникации между всеми народами тюркской семьи «от Балкан до Великой Китайской стены», «от босфорских лодочников до верблюжьих погонщиков Кашгара» [Бенниг-сен, 1993, с. 88].
Тюркская идея в своих многообразных изводах - культурном, просветительском или этнополитическом (паннационалистическом) -задумывалась как альтернатива османскому и российскому имперству и как определенный противовес (с той или иной мерой секурярности и модернинизации) «чистому» исламизму. Наиболее влиятельный представитель пантюркизма в Турции начала XX в. Зия Гёкальп (18761924) так формулировал его кредо: «Мы принадлежим к тюркской нации, к мусульманскому религиозному сообществу и европейской цивилизации», рассматривая религию скорее как вероучение, а не как основу правовой и социальной системы. Пространственно-временные образы тюркского мира в его поэтической интерпретации символизируют масштабы настоящей мегаломании: «Мой Атилла, мой Чингиз, эти героические образы, которые образуют гордую славу моей нации, появляются на запыленных страницах истории, пропитанных недоброжелательством и осквернением, и сама среда покрыла их позором и бесчестием, хотя на самом деле они ничуть не меньше, чем Александр и Цезарь. Мое сердце лучше знает и Огуз Хана, который для истории остается темным и неясным образом. ... Отчизной тюрков является не Турция, не Туркестан, а вечная огромная страна - Туран» [цит. по: Гилязов, 2003, с. 10-11]. Структурирование символического пространства тюркоязычных народов, по Гёкальпу, приобретало вид концентрических кругов: «туркизма», ограниченного пределами собственно Турции; «огузизма», вбирающего турков, азербайджанцев и туркмен; «туранизма», объединяющего тюрков всего мира. «Туран, -писал идеолог, - это некая идеальная родина, в которой живут тюрки, в которой разговаривают по-тюркски и которая является неким союзом тюркских стран» [цит. по: Мухаметдинов, 1996, с. 101].
Свою версию политического конструирования тюркского пространства предлагал в начале прошлого столетия еще один татаро-турецкий интеллектуал - Юсуф Акчура (1876-1935), анализировавший сравнительные перспективы и преимущества «трех политик»: проекта «османской нации» на принципах ассимиляции; панисламистского проекта вне этнического контекста; проекта формирования «политической тюркской нации». Оставляя открытым вопрос относительно центра тюркского этнополитического комплекса, Ю. Акчура допускал, что конструирование такого пространство могло бы происходить на основе иных геополитических принципов: «Если бы не было гнета извне, эта идея легко развивалась бы в более благоприятной среде, чем османские провинции, а именно: в Туркестане и бассейнах рек Яика (Урала) и Волги, наиболее густо заселенных тюрками» [цит. по: Мухаметдинов, 1996,
с. 58, 60]. В более широкой цивилизационной перспективе он располагал конструируемый пространственный образ в срединном мире: «между мирами белой и желтой рас, вероятно сформируется некий тюркский мир» при лидирующей роли Османского государства [цит. по: Кудряшова, 2010, с. 44].
В конструктивистских устремлениях раннего пантюркизма независимо от их историософских аранжировок присутствуют романтические мотивы, уходящие в доисторические глубины. «Тюрки, - писал Садри Максуди (1878-1957), - появились на исторической сцене за 1300 лет до н.э. (восточные гунны) и уже тогда играли важную роль в межгосударственных отношениях. Таким образом, тюрки были известны уже за 2500 лет до Чингиза. ... Государство Чингиза - это не что иное, как тюрко-монгольская империя, управлявшаяся нетюркской династией по тюркским законам, большую часть которой составляли тюркские воины» [Максуди, 2002, с. 297-298].
Такие ретроспективные масштабы и контуры тюркского хронотопа изначально обусловили крайнюю проблематичность перевода диахронных аспектов в актуальное конструирование геокультурных (в том числе - геолингвистических) образов, а репрезентаций - в актуальные проекты нациостроительства и политико-идеологические доктрины. Символические пространстве н-ные притязания при всем своем захватывающем величии не могли не наталкиваться на непреодолимые геополитические препятствия - и в конце XIX - начале XX в., и тем более в современной макрорегиональной ситуации. На пути сколь-либо вероятной реализуемости всех предлагаемых паннационалистических сценариев и тогда, и сегодня не могла не вставать реалистическая международно-политическая прагматика. Еще более проблематичной была перспектива составления универсального мифологического конструкта - единого для всех тюркских лингвокультур нарратива (органично артикулированного и подходящего для синхронного транслирования на столь разные аудитории). Разделяемый опыт совместного государственного существования и великого прошлого в эпохи гуннской империи, тюркских каганатов, империй чингизидов и османов (так же как и мифология создания многих цивилизаций Евразийского континента) чрезвычайно трудно редуцировать в повествование, которое было бы понятно массовому сознанию и доступно для конструирования пространственно-временного комплекса смыслов.
Символическое оснащение общего тюркского хронотопа, в том числе в политико-языковых контекстах, осуществляется в современной международной идейно-информационной среде усилиями разнородных «семиотических акторов» - действующих от имени как государственно уполномоченных агентств, так и неправительственных структур, активистов и энтузиастов.
Первый организационный контур составляют межгосударственные институты и ивент-структуры (например, регулярно проводящиеся с 1992 г. саммиты государств тюркских языков). Действуют Тюркский совет (Совет сотрудничества тюркских стран в составе Турции, Азербайджана, Казахстана, Киргизии и Туркмении), созданный в 2009 г., и его учреждения - Совет президентов, Совет министров иностранных дел, Парламентская ассамблея (TURCPA), Тюркская академия, Международная организация тюркской культуры (ТЮРКСОЙ).
Другой организационный контур связан с деятельностью неправительственных организаций, претендующих на особую субъ-ектность в тюркском пространстве, которые также регулярно проводят свои курултаи, формируя повестку, отмеченную чертами оппозиционного фрондерства и амбициозными притязаниями на самобытную интегрирующую символизацию этого пространства. «Современные тюрки, - пишут профессиональные гуманитарии и деятели Всемирной Ассамблеи Тюркских Народов (ВАТН), - являются потомками инициаторов и участников создания первых в истории человечества цивилизаций: шумерской, китайской и индийской» [Султанмурат, Мухаметдинов, Каримов, 2009, с. 7]. Помимо проектов перехода к единому «языку межтюркского межнационального общения» или среднетюркскому языку «ортатюрк» идеологи ВАТН выступают с доктриной «Тюркского пути общественного развития», опирающейся на принципы «народного капитализма» и «дахабической» (основанной на идее «управления мудрого народа» - «дахабия») демократии [Султанмурат, Мухаметдинов, Каримов, 2009, с. 35-60].
Собственное видение евразийской интеграции деятели ВАТН связывают с участием Турции, что является условием успешного участия в этих процессах остальных тюркских народов. «В противном случае... будет формироваться единое культурное пространство, считай под "русскую балалайку" и массовую культуру». При этом, «если Турция войдет в Евросоюз, то она "будет потеряна" для Тюркского мира». ВАТН же может быть «превращен в своеобразный тюркский вариант Организации Объединен-
ных Наций или хотя бы в Организацию непредставленных народов» [В Туране состоялся курултай. 2014].
Свое место в тюркоязычном мире занимает Международная организация тюркской молодежи (МОТМ). В данном случае контуры тюркского пространства выходят далеко за пределы имплицитной формулы саммитов «один народ, живущий в шести странах». На своих курултаях молодые активисты артикулируют проблематику, которую государственные лидеры в рамках дипломатического дискурса обходят молчанием. Помимо лозунгов МОТМ относительно «единения в языке и образовании» это, например, осуждение политики официального Китая в Синьцзян-Уйгурском автономном районе, а также критика государств Центральной Азии, ограничивающих деятельность на своей территории организаций «Восточного Туркестана»; действия иракских властей по отношению к туркменам; «ассимиляцию тюркских народов, составляющих почти половину населения Ирана». Декларируется солидарность фактически со всеми миноритарными движениями тюрков в Болгарии, Греции (Западная Фракия), Косово, Грузии, Македонии, с турецкими диаспорами в Европе [Шейхетдин, 2008, с. 80-83].
Риторика в смысловой связке «язык - политика - пространство» применительно к тюркскому макрорегиону имеет в современном геополитическом и геоэкономическом контексте очевидные прагматические, субстантивные корреляты. Прежде всего, специфическая значимость придается транспортно-логистическим проектам, их конкурирующим вариантам и нюансировкам. О каких бы вариантах транспортных коридоров или маршрутах транзита углеводородов по территориям государств, входящих в тюркскую политико-языковую зону ни шла речь, принципиальные решения принимались и будут приниматься отнюдь не только и не столько государствами - членами Тюркского совета. Наиболее влиятельные игроки - Китай и Россия, США и Евросоюз (а с недавних пор - и Иран) - ни при каких обстоятельствах не будут мириться со второстепенной ролью в транспортных стратегиях макрорегиона Каспия и Центральной Азии. Очевидно, что турецкая инициатива «Проект Шелкового пути» и соответствующий проект «Караван-сарай» (2008-2009) не могут стать альтернативой китайскому замыслу «Экономического пояса Шелкового пути» ни по масштабам, ни по экономическому весу субъекта-инициатора. «Непрямые» инструменты влияния Турции на своих партнеров в Центральной Азии с использованием символических культурных и политико-языковых ресурсов и других рычагов «мягкой силы»
не могут составить реальную конкуренцию таким проектам, как американский «Новый шелковый путь» или названная китайская инициатива [Ре^гепко, 2013, р. 9-12].
Кроме того, согласно некоторым авторитетным экспертным оценкам, присутствие тюркского фактора в Синьцзян-Уйгурском автономном районе воспринимается официальным Китаем как аргумент большей стратегической значимости, чем экономическая целесообразность той или иной версии транспортной инфраструктуры [Лукин, 2014, с. 94, 97].
Таким образом, соотношение символических и субстантивных моментов тюркоязычного пространства, приоритетность политико-языковой идентичности и солидарности зависят от сложной комбинации мотивов и интересов. Это касается как субъектов потенциальной интеграции собственно Тюркского совета, так и других существенно более могущественных держав в лице Китая и России, а также значительно более институционально оформленных организаций - ШОС, ОДКБ, ЕАЭС и Таможенного союза. Характерно в этом смысле, что, как подчеркивал Нурсултан Назарбаев во время V саммита Совета сотрудничества тюркоязычных стран в Астане (11 сентября 2015 г.), государства - члены Тюркского совета имеют все шансы стать межконтинентальным транзитным мостом, соединяющим экономические и коммуникационные сети Китая, России, Европы, Ближнего Востока, Кавказа и Центральной Азии [ЦГИ «Берлек-Единство»... 2015].
Перемены, связанные, начиная с осени 2015 г., с критическим обострением российско-турецких отношений, переводят тему «тюркского мира» в принципиально новую ситуацию, в которой какие-либо прогнозы становятся крайне проблематичными. Становление институтов тюркской межгосударственной интеграции будет зависеть не только от непосредственных участников этого процесса, но и от позиций влиятельных «внешних» игроков, чьи интересы напрямую связаны с событиями на Ближнем Востоке, на Кавказе, в прикаспийском макрорегионе.
Можно предположить, что четвертьвековой эксперимент становления новой субъектности завершает определенный этап и вступает в полосу неопределенности.
«Финно-угорский мир»:
Случай структурной и символической гибридности
Движение за консолидацию «финно-угорского мира» основано на интенциях объединения в общем языковом пространстве около 25 этнокультурных общностей, достигающих, по некоторым оценкам, численности в 25 млн человек. У венгров, финнов и эстонцев есть суверенная государственность, а также заметные диаспоральные группы. Семнадцать из этих народов (около 4 млн человек) проживают в Российской Федерации, некоторые из них имеют субнациональные образования - республики и автономные округа; саамы, ингерманладские финны и сето рассредоточены на территориях разных государств. Типологически это символическое сообщество может быть отнесено к разряду «сообществ глот-тогенеза» без общего коммуникативного кода или lingua franca в наиболее рафинированном варианте. В отличие от тюркского политико-языкового проекта, его финно-угорский аналог практически не имеет физико-географического континуума и отличается высокой степенью территориальной дисперсности, а также историко-культурной диверсификацией, практически недоступной для метафорического освоения даже в минимальной степени.
Финно-угорское движение уходит корнями в академическую филологию, историю и культурную антропологию. Начиная с середины XIX в. оно было связано с семинарами, форумами ученых и другими мероприятиями, с изданиями в рамках научного сообщества финно-угроведов. В постсоветский период стали оформляться структуры соответствующего «движения». Это Всемирный конгресс - независимый институт сотрудничества народов (проводится раз в четыре года), а также Консультативный комитет финно-угорских народов, который представлен в рабочих группах ООН по коренным народам и этническим меньшинствам [см.: Кирдяшов, Мильченко, 2012, с. 88], что, по-видимому, выглядит не совсем уместно по отношению к венграм, финнам и эстонцам (да и ко многим народам этой группы в России, под категорию коренных вряд ли подпадающим).
Соотнесение символических моментов (репрезентаций, дискурсов, способов конструирования) и материальных (субстантивных) начал применительно к финно-угорскому пространству имеет асимметричный вид - с очевидным перевесом в пользу первых и минимальным присутствием вторых. Говорить о прагматических измерениях, о какой-то экстралингвистической инструментальной
мотивации или общей повестке, отражающей реальные коллективные интересы, в данном случае можно лишь ad hoc. Речь, скорее, может идти о ситуативных и чаще всего односторонних подходах. При этом не предполагается учреждения особых межгосударственных структур или каких-то «жестких» форм интеграции. Предлагаемая повестка ориентирована на проблематику этнокультурных прав финно-угорских народов и их сотрудничества по части удержания и продвижения своей самобытности. Естественным следствием этого становится преобладание декларативности в когнитивных категориях анализа (см. табл. 1).
В резолюции VI Всемирного конгресса финно-угорских народов (Венгрия, сентябрь 2012 г.) записано: «Финно-угорский мир стал реальностью со своей идентичностью, самодостаточностью, институтами и разнообразными организациями, которые последовательно выдвигают и претворяют в своей деятельности международные стандарты в областях прав человека, прав национальных меньшинств и коренных народов, включая право народов на самоопределение» [Resolution of... 2012]. Кроме декларации общей идентичности здесь явственно прочитывается политико-информационная прагматика, имплицитно указывающая на Российскую Федерацию и предлагающая общественным кругам ее финно-угорских народов привлекательную альтернативу.
Дефицит символических ресурсов в рассматриваемом случае выражен хотя бы в том, что продвигаемый мифологический конструкт - предания о финно-угорской прародине и их «первом государственном образовании» Биармии, гипотетически обладавшей всеми атрибутами величия, - чрезвычайно трудно воплотим в проектах создания общей идентичности. Опирающиеся на средневековые скандинавские саги гипотезы о государстве, возникшем задолго до Киевской Руси, державшем «в своих руках торговлю между Востоком, Западом и Югом» и являвшемся средоточием «философии», «чистоты и древности» финно-угров, трудно назвать убедительным поводом для символического конструирования чьей-либо «самости» [см.: Тишков, Шабаев, 2013, с. 299].
Как бы то ни было, общая транслокальная и глоттогенетиче-ская идентичность применительно к конструируемому пространственному комплексу оказывается проблематичной.
Прежде всего, символические аспекты такой идентичности лишены достаточно органичных культурно-исторических, дискурсивных, знаковых, индексальных («указательных») оснований, а также пространственно-временных нарративов потенциально объе-
диняющей силы. Достижения в области академической историографии, этнологии и антропологии, языкознания, фольклористики, литературоведения могут стать отправной точкой для мифологического оснащения конструируемой идентичности далеко не всегда. Для того чтобы это произошло, требуется консолидированная интеллектуальная воля не одного поколения гуманитариев, «семиотических работников», деятелей образования и массмедиа, множества сегментов элит. Трансляция на массовую аудиторию полученных при этом смысловых пространственно-временных комплексов такой коммуникативной значимости, которая позволяла бы говорить о «воображаемых солидарностях» или лояльностях, - необходимое условие возникновения реальной идентичности.
В качестве красноречивой иллюстрации можно привести выдержку из недавней публикации в международном журнале «Финно-угорский мир», который выходит в Саранске: «Ныне представители различных финно-угорских народов мало или почти совсем не понимают друг друга, но примерно 6-7 тыс. лет назад наши предки говорили на общем языке и занимали концентрированную территорию, а именно Урал и окрестный с ним ареал. Есть все основания полагать, что уральский пранарод некогда представлял собой реально существовавшую общность.» [Мокшин, 2014, с. 20]. И далее речь идет о «трансляции ряда их культурных компонентов в сокровищницу русской и мировой культуры (доместикация оленя, создание нарт и лыж, меховой одежды и обуви, пищевых деликатесов, в том числе пельменей и строганины, токайского вина, саунно-банных традиций, эпоса масштаба "Калева-лы", оригинальных образцов этномузыки, в том числе многоголосного пения, этнохореографии, например чардаша, декоративно-прикладного искусства)» [Мокшин, 2014, с. 21]. Понятно, что такое механическое конструирование произвольных знаковых конгломератов искомой силой убедительности не обладает.
В ответных реакциях экспертов, делающих акцент больше на мерках культурной престижности, чем на историческом языкознании или на перспективах формирования коммуникативных пространств, тоже есть моменты формального и по-своему произвольного комбинирования символических средств. «При таком подходе, например, венгерский горожанин, воспитанный в традициях католицизма, и оленевод-хант, сохранивший в своей культуре языческий пласт, становятся людьми, принадлежащими к единому культурному сообществу!» [Шабаев, Шилов, Садохин, 2010, с. 150]. Цитируют, к примеру, также венгерского ученого финно-
угриста Петра Домокоша: «И хотя в дальнейшем общие корни между венграми и другими уральскими народами оказались научно доказанными, тем не менее многие венгры продолжают это игнорировать. Полагая, что куда приятнее вести свой род от аристократии древних эллинов или римлян, чем иметь общие корни с аборигенами северной тундры и тайги» [цит. по: Семушкин, 2012].
Большинство аналитиков считают, что конструирование общей идентичности «финно-угорского мира» в качестве значимой части общего репертуара способов коллективного отождествления, пространственно-временного отображения транслокальных образов «Мы» имеет слабые перспективы. «Панфинно-угризм» квалифицируется исследователями в качестве составной части финского национализма, развившегося на рубеже Х1Х-ХХ вв., когда вместо известного наименования «финно-угорские народы» употреблялся идеологически мотивированный вариант - «народы финского (точнее "финляндского") рода». Судьба такой панидеи в данной интерпретации симптоматична: в среде финских исследователей из-за того, что в обществе возобладал иной настрой, а именно в пользу интеграции с западноевропейским сообществом, гипотезы о финно-угорской прародине и евразийских корнях финского языка стали восприниматься как нежелательные и «безнадежно устаревшие». Приоритетное звучание получило кредо: «Страна прибалтийских финнов - европейская земля». Вместе с тем в конце прошлого столетия мотивы панфинно-угризма стали набирать популярность среди зарождающихся национальных движений в тех регионах России, где проживают народы, говорящие на языках соответствующей семьи [Напольских, 2001, с. 122-123].
Прагматическая составляющая проектов конструирования «финно-угорского мира» являет собой не совокупность системно организованных и многосторонних мотиваций и устремлений, а скорее дивергентно выглядящую сумму очень разных позиций отдельных сторон.
Официально-декларативный вариант соотношения символического и субстантивного звучал, в частности, из уст В. В. Путина во время встречи с руководством Международного консультативного комитета финно-угорских народов и Ассоциации финно-угорских народов России в июле 2007 г. в Саранске: «У нас гуманитарное сотрудничество помогает развивать и деловые связи между странами. Венгерские компании работают в шести финно-угорских регионах России, в том числе, по-моему, в Ханты-Мансийске, где компания "Мол" добывает нефть, - три миллиона
по году, по-моему. Активно работают финские компании в различных регионах России, прежде всего в приграничных, конечно, но и в других, в том числе там, где проживают финно-угорские народы. И здесь сотрудничество самое разнообразное: и деревопе-реработка, и энергетика, и высокие технологии. Российские официальные власти будут всячески способствовать такому развитию событий» [Стенографический отчет. 2007].
Для одних акторов - прежде всего для элит из российских «национальных» регионов, в которых проживают финно-угорские народы, для представляющих их официальных инстанций, для этнополитических активистов или энтузиастов этнокультурного возрождения, - это ресурс самоутверждения, лоббирования, доступа к грантовым источникам, средство политической рекламы, «этнорегионального брендирования». Кто-то стремится к имиджам респектабельности на арене региональной (субнациональной) «парадипломатии». Кто-то - к участию в фестивалях, выставках, семинарах и других событиях такого рода.
Другие субъекты символического конструирования ориентированы на аккумулирование своих возможностей в информационно-политическом противостоянии с российской стороной. В таком духе в отечественных публикациях трактуются, например, отдельные эксцессы во время проведения Всемирных конгрессов финно-угорских народов, связанные с выступлениями официальных властей Эстонии. Скандальным резонансом сопровождались слова эстонского президента Т.Х. Ильвеса на конгрессе в Ханты-Мансийске в 2008 г.: «Наши поэты мечтали об эстонском государстве, и мы сделали выбор в пользу свободы и демократии. Многим финно-угорским народам еще предстоит сделать такой выбор. .Как только вы почувствуете вкус свободы, вы поймете, что это вопрос выживания» [цит. по: Иванов, 2013, с. 100]. Этот казус был расценен в российском академическом и экспертном дискурсе как один из эпизодов инициированной властями Эстонии кампании (довольно-таки, надо сказать, непрофессионально и неуклюже организованной) по использованию темы «положения финно-угорских народов» в России («ситуации в Республике Мари Эл») для политического давления на российскую сторону в контексте современных «информационных войн». Надуманным выглядит и заявление главы эстонского государства на пленарном заседании Всемирной конференции коренных народов в рамках 69 сессии Генассамблеи ООН в сентябре 2014 г. о том, что «строительство порта в Усть-Луге (Ленинградская область) противоречит декларации ООН о правах коренных народов» [Сергеева, Пав-
ловский, 2014]. Как можно видеть, конструирование политико-языкового пространства в случае с «финно-угорским миром» также связано с транспортно-логистической проблематикой.
Иное дело, что эта тема поднимается не в таком системном и многостороннем виде, как это происходит в случае с «тюркским миром». Скорее, это спорадические ad hoc акции, исходящие лишь от отдельных игроков, которые не отражают коллективных интересов всех участников символически оформляемого проекта «финно-угорского мира» в рамках общей повестки.
Заключение
Между рассмотренными случаями политико-языковых пространств - тюркоязычным и финно-угорским «мирами» - есть несомненное, хотя отчасти формальное сходство. Это два символически оформляемых проекта, которые могут быть типологически отнесены к «сообществам глоттогенеза», в отличие от «сообществ коммуникативного кода» (как это происходит с франкофонией, Содружеством, испанидадом, лузофонией и «Русским миром»).
Они демонстрируют различные варианты соотношения символических, риторических, дискурсивных начал, с одной стороны, и реалистически понимаемой интегрирующей прагматики - с другой. «Тюркоязычный мир» интенционально ориентирован на разнообразные институты, включая межгосударственные формы интеграции, и на субстантивные основания - такие как, например, транспортно-логистические стратегии, перспективы экономического сотрудничества. Символические измерения обладают здесь как самодовлеющим значением, так и инструментальными функциями, отражающими интересы тех или иных действующих лиц, в том числе акторов «вне суверенитета». «Финно-угорский мир» -пример того, как символизация не столько дополняет материальные объединительные составляющие (например, для решения совместных проблем или создания механизмов сотрудничества), сколько замещает их в ситуации «чистого» конструирования.
Литература
Алиев: «Тюркский мир разделен географически» // Тюркист. - 2015. - 12 сентября. - Режим доступа: http://www.turkist.org/2015/09/aliev-astana-turkic-council.html (Дата посещения: 01.01.2016.)
Атаев Т. Принесет ли парламентская ассамблея тюркоязычных стран стабильность в каспийский регион // IslamRF.RU. - 2008. - 28 ноября. - Режим доступа: http:// www.islamrf.ru/news/analytics/point-of-view/5955/ (Дата посещения: 13.04.2009.)
Беннигсен А. Исмаил бей Гаспринский (Гаспралы) и происхождение джадидско-го движения в России // Гаспринский И. Россия и Восток. - Казань: Фонд Жиен; Татарское книжное издательство, 1993. - С. 79-97.
В Туране состоялся курултай тюркских народов // Тюркист. - 2014. - 3 июня. -Режим доступа: http://www.turkist.org/2014/06/kurultay-vatn_2.html (Дата посещения: 28.01.2016.)
Гилязов И.А. Тюркизм: становление и развитие (характеристика основных этапов). - Казань, 2003. - 51 с.
Иванов В.В. Национал-сепаратизм в финно-угорских республиках РФ и зарубежный фактор // Проблемы национальной стратегии. - М., 2013. - № 6 (21). -С. 95-107.
Келльнер-Хайнкеле Б., Ландау Я.М. Языковая политика в современной Центральной Азии: национальная и этническая идентичность и советское наследие. - М.: Центр книги Рудомино, 2015. - 320 с.
Кирдяшов В.Ф., Мальченков С.А. Всемирные конгрессы финно-угорских народов в контексте формирования единого «Финно-угорского мира» // Исторические, политические и юридические науки, культурология и искусствознание. Вопросы теории и практики. - Тамбов, 2012. - № 8 (22), Ч. 2. - С. 87-92.
Кронгауз М.А. Слово за слово: о языке и не только о нем. - М.: ИД «Дело» РАНХиГС, 2015. - 480 с.
Кудряшова И. В. Пан-нации и нации-государства в мусульманском мире: Конкуренция воображаемых сообществ // Метод: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин: Сб. науч. тр. / РАН ИНИОН. - М., 2010. -Вып. 1. - С. 30-53.
Лукин А.В. Идея «экономического пояса» Шелкового пути и евразийская интеграция // Международная жизнь. - М., 2014. - № 7. - С. 84-98.
Максуди С.А. Тюркская история и право / Пер. с турецкого Рафаэля Мухутдино-ва. - Казань: Изд-во «Фэн», 2002. - 412 с.
Мокшин Н. Ф. Роль финно-угорского наследия в мировой культуре // Финно-угорский мир. - Саранск, 2014. - № 4. - С. 20-21.
Мухаметдинов Р.Ф. Зарождение и эволюция тюркизма (Из истории политической мысли и идеологии тюркских народов; Османская и Российская империи, Турция, СССР, СНГ 70-е гг. XIX в. - 90-е гг. XX в.). - Казань: Изд-во «Заман», 1996. - 272 с.
Напольских В. В. Сравнительно-историческое языкознание и идеология: пути панфинно-угризма в Финляндии и Удмуртии // Языки и общество на пороге нового тысячелетия: итоги и перспективы: Тезисы докладов международной конференции, Москва, 23-25 октября 2001 г. - М., 2001. - С. 122-123.
Панфилова В. Союз тюркоязычных стран усилился Туркменистаном // Независимая газета. - М., 2014. - 6 июня. - Режим доступа: http://www.ng.ru/cis/2014-06-06/7_turkmenistan.html (Дата посещения: 23.02.2016.)
Перевозчиков Ю.А. Финно-угры как большинство: опыт государственного регулирования статуса миноритарных групп // Ежегодник финно-угорских исследований. - Ижевск, 2013. - Вып. 1. - С. 87-100.
Российско-эстонский скандал на высшем уровне // Агентство политических новостей. - М., 2008. - 30 июня. - Режим доступа: http://www.apn.ru/news/article 20216.htm (Дата посещения: 14.04.2009.)
Сергеева А., Павловский И. Финно-угорский мир: линия разлома России? // ИА Регнум. - М., 2015. - 3 июля. - Режим доступа: http://www.regnum.ru/news/polit/ 19929034.html (Дата посещения: 28.01.2016.)
Сильверстейн М. Уорфианство и лингвистическое воображение наций // Логос. -М., 2005. - № 4. - С. 87-132.
Скотт Дж. Стимулирование кооперации: могут ли еврорегионы стать мостами коммуникации? // Кочующие границы: Сб. ст. по материалам международного семинара, (Нарва, 13-15.11.1998). - СПб., 1999. - Режим доступа: http://www. indepsocres.spb.ru/scott_r.htm (Дата посещения: 29.10.2009.)
Стенографический отчет о встрече с руководством Международного консультативного комитета финно-угорских народов и Ассоциации финно-угорских народов России. 19 июля 2007 г. Саранск // Президент России. - М., 2007. -Режим доступа: http://www.kremlin.ru/text/appears/2007/07/138219.shtml1 (Дата посещения 08.06.2009.)
Султанмурат Е., Мухаметдинов Р., Каримов Б. Тюркский пояс стабильности. -Изд. 2-е, доп. - Казань, 2009. - 100 с.
Тишков В.А., Шабаев Ю.П. Этнополитология: Политические функции этнично-сти. - М.: Изд-во Моск. ун-та, 2013. - 413 с.
ЦГИ «Берлек-Единство»: Тюркская интеграция и ЕАЭС. - Уфа, 2015. - 24 сентября. - Режим доступа: http://berlek-nkp.com/analitics/4775-cgi-berlek-edinstvo-tyurkskaya-integraciya-i-eaes.html (Дата посещения: 03.02.2016.)
Шабаев Ю.П., Садохин А.П. Дискурс этнической и гражданской идентичности. Финно-угорский мир России в материалах переписи 2010 г. // Полис: Политические исследования. - М., 2013. - № 3. - С. 113-125.
Шабаев Ю.П., Шилов Н.В., Садохин А.П. «Финно-угорский мир»: миф, макроидентичность, политический проект? // Общественные науки и современность. - М., 2010. - № 1. - С. 147-155.
Шэйхетдин Д. Тбрки дбньяязмышы // Мирас. - Уфа, 2008. - № 3. - С. 78-85.
Язык во времени. Классификация тюркских языков. Лекция Олега Мудрака // Полит.РУ. - М., 2009. - Режим доступа: http://www.polit.ru/lectures/2009/04/30/ mudrak_print.html (Дата посещения: 04.05.2009.)
Fedorenko V. The new silk road initiatives in Central Asia. - Washington DC: Rethink Institute, 2013. - Rethink paper 10. - August. - 41 p.
Resolution of the 6th World congress of the Finno-Ugric peoples. - Siofok, 2012. -7 September. - Mode of access: http://www.fucongress.org/VI-kongress/resolution/ Resolution-of-the-6th-World-Congress-of-the-Finno-Ugric-Peoples/ (Дата посещения: 04.01.2016.)
