CC BY
43
Вестник Омского университета. Серия «Экономика». 2015. № 3. С. 313-318. УДК 330.34
ТЮМЕНСКИЙ ИНДУСТРИАЛЬНЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ:
НРАВСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ И СОЦИАЛЬНАЯ РЕКОНСТРУКЦИЯ
TYUMEN INDUSTRIAL EXPERIMENT: MORAL HISTORY AND SOCIAL RECONSTRUCTION
М.Г.Ганопольский M.G. Ganopolsky
Институт проблем освоения Севера Сибирского отделения РАН, Тюмень Institute of North Development Problems Siberian Branch of RAS, Tyumen
Статья поступила в редакцию 10 июня 2015 г.
Новое индустриальное освоение Тюменской области рассматривается как уникальный крупномасштабный социальный эксперимент. Он стал не только мощным фактором развития производительных сил страны, но и преобразил ландшафт этих мест, создал совершенно особую духовную ситуацию, привел к формированию крупных поселенческих образований. В статье сделана попытка исследовать эти моменты в социально-нравственном аспекте. Увидеть в нравственности не одни лишь высоты человеческого духа и глубины личностных исканий, но и тот добровольный массовый порыв, который привлек на некогда безлюдные земли не энтузиастов-одиночек, а сотни тысяч людей. Экспликация нравственной истории становления региональной общности тесно связана с реконструкцией скрепляющих ее социальных институтов, организаций и технологий. Это позволяет рассматривать их в качестве социальных репрезентантов динамично меняющейся канвы нравственных отношений. Нравственность выступает в этом случае как незаметное, но незаменимое “вещество сплочения”, которое первоначально объединило этих людей в общем деле на новом месте, а затем позволило им почувствовать себя на своем месте не только в географическом, но и в социальном смысле. В связи с этим в работе затронуты различные аспекты проблемы Человек-Место: антропологический, онтологический, социологический, ценностный, утопический. Они представлены в качестве проекций этоса, который выступает как доставшийся людям в наследство нравственный код совместной жизни, как первичный организатор жизни человеческого сообщества, как образ жизни человека на своем (в данном случае - новом) месте. В этом же контексте поставлен вопрос о региональной миссии проектирования, об ответственности проектантов и культивировании проектной деонтологии.
New industrial development of Tyumen region is considered as a unique huge social experiment. It became not only a powerful factor in the development of the productive forces of the country, but also transformed the landscape of these places, have created a very special spiritual situation, led to the formation of the large settlement formations. The article is an attempt to explore these aspects in the socio-moral aspect. The author of this article tried to research these moments in social and moral aspect, to see in moral not just “high” of human's spirit and deepness of a person's searches but this mass voluntary impulse which attracted not only single enthusiasts but hundreds of thousands to live on deserted lands. Explication of moral history of establishment of the regional community is closely connected with reconstruction of fastening it of social institutes, organizations and technologies. It allows to consider them in a capacity of social representatives of dynamically changing foundation of moral relations. Moral is considered as a unnoticeable but irreplaceable “ingredient of rallying” which originally united these people in this common cause and made them feel themselves on their place not only geographically but in a social plan. In this way, the author of this article considers different aspects of problem “Human - Place”- anthropological, ontological, sociological, evaluative and utopian. They represented in a capacity of ethos's projection which acts as the people inherited a legacy of the moral code of life together, as the primary organizer of the life of the human community as a way of life at its (in this case - new) place. In the same context, it raised the question of regional mission design, the responsibility of designers and design culture of ethics.
Ключевые слова: Тюменская область, новое индустриальное освоение, этос, организация, региональная общность, проектная деонтология.
Key words: Tyumen region, new industrial development, ethos, organization, regional community, project deontology.
Введение. Территория современной Тюменской области на протяжении последних четырех столетий неоднократно являла собой арену крупных социальных экспериментов. С нарастающей частотой они не столько повторяли, сколько предвосхищали поворотные моменты отечественной истории. Во второй половине двадцатого века таким поворотным моментом стал Тюменский индустриальный эксперимент. Освоение уни-
кальных по своим запасам месторождений углеводородного сырья вызвало настоящую индустриальную экспансию огромных труднодоступных территорий, занимающих около одного процента мировой суши, привело к их массовому заселению в течение двухтрех десятилетий.
Тюменский индустриальный эксперимент был осуществлен как неповторимое совпадение целого ряда обстоятельств исто-
© М.Г. Ганопольский, 2015
314
М.Г. Ганопольский
рического, географического, социального и культурного порядка. У этих обстоятельств, кажущихся поначалу разнородными, обнаруживается общая порождающая основа. Имеется в виду нравственная история региона, сформировавшегося в ходе нового индустриального освоения. Не история нравов и даже не история нравственной жизни во всем ее эмпирическом многообразии и географическом своеобразии, а процесс становления и развития региона под воздействием вполне определенного нравственного импульса, имеющего к тому же специфическую родословную.
Результаты исследования. Попытка эксплицировать данный импульс в его генезисе была в свое время сделана [1]. Предложенный подход, несмотря на расширительную трактовку нравственной детерминации индустриального освоения, имеет определенные методологические основания. Они связаны с началами рационального мышления и рациональной культуры в целом. Историкофилософский анализ убеждает, что системный характер индустриального действия подготовлен системностью рационального знания. А эта системность, в свою очередь, вырастала из этических синтагм - всеобъемлющих жизнеучений, где «первоначала бытия оказываются не стихиями сущего, пред-данного предметного мира, а стихиями и бытия, и логоса, и номоса, и этоса» [2, с. 124]. Определенная аналогия развития: от этических синтагм - к рациональным программам действия прослеживается и в социологической программе Макса Вебера («Протестан-стская этика и дух капитализма» [3]. Как известно, в сходном ключе рассуждал Лев Толстой. «Только кажется, - писал он, - что человечество занято торговлей, договорами, войнами, науками, искусствами; одно дело только для него важно, и одно только дело оно делает - оно уясняет себе те нравственные законы, которыми оно живет. Нравственные законы уже есть, человечество только уясняет их себе, и уяснение это кажется неважным и незаметным для того, кому не нужен нравственный закон, кто не хочет жить им. Но это уяснение нравственного закона есть не только главное, но единственное дело всего человечества» [4, с. 210].
Характер послевоенного освоения Западно-Сибирской нефтегазоносной провинции, почти полностью умещающейся в границах Тюменской области, склоняет к тому, чтобы не только увидеть здесь определен-
ную аналогию, но и реконструировать нравственную канву уникального индустриального эксперимента.
Правда, иногда данный эксперимент изымается из исторического и географического контекста развития страны, лишаясь той уникальности, которая ему присуща прежде всего в силу совпадения очередной индустриализации и очередного освоения. Ведь ко времени начала промышленной эксплуатации Тюменских месторождений нефти и газа страна пережила целую серию индустриализаций, испытала себя в войне как индустриальная держава, индустриальными методами осуществляла ядерную и космическую программы. Сибирь в эти годы стала своеобразным инженерным центром по проведению индустриального эксперимента в натуральных условиях. Не на локальных, специально для этой цели созданных объектах, окутанных дымкой военной и государственной тайны, а в массовом порядке на огромных территориях. Впервые в отечественной истории индустриальное развитие соответствовало критериям естественного процесса, по крайней мере с точки зрения преимущественно ненасильственного характера и относительной самобытности.
В свою очередь, история России в соответствии с позабытым, а теперь возрожденным парадоксальным тезисом - это во многом ее география, это история колонизаций-освоений. Колонизация, выступая вначале как присоединение территорий, как расширение пространства страны (идеологемой такого привычного захвата «ничьих» земель в отечественном варианте стало простирание), всегда предполагала их адекватное культурное и хозяйственное присвоение. Уникальность же крупномасштабного наступления на слабозаселенные территории к северу от Транссиба в том, что здесь впервые географический фактор естественным образом (и без социальных опосредований) обретал индустриальные черты.
Может показаться, что настаивая на такого рода уникальности, а следовательно, и на «бессоциальности» освоения, мы удаляемся от проблемы формирования региона в его человеческом измерении. Но это не так. Для отечественной культуры индустриальный импульс, как бы к нему не относиться, был решающим, определившим ее дальнейшую трансформацию. Однако при исследовании индустриализации предметом рассмотрения, как правило, становилось внедрение
Тюменский индустриальный эксперимент: нравственная история и социальная реконструкция
315
индустрии в социальное пространство и лишь затем - в географическое. Это в какой-то мере оправдано для сложившегося уклада жизни, для обжитых районов, и прежде всего для фабрично-заводской индустрии, где главным является процесс (время), а не место. С определенной натяжкой такой подход может быть применен и к двум предыдущим периодам индустриального освоения Сибири, поскольку возведение в относительно короткие сроки промышленных объектов на востоке страны в 1930-е гг. и развертывание эвакуированных производств во время войны не могут быть в полной мере отнесены к категории новое индустриальное освоение. В первом случае это было, скорее, не освоение, а «точечная» индустриализация методами народной стройки с преобладанием неквалифицированного труда. Для этих целей соответствующим образом готовился «строительный материал» - огромные массы людей, сорванные с земли, приведенные в «атомарное» состояние. Во втором - происходило усиление уже сформировавшихся промышленных центров в Поволжье, на Урале, в Сибири.
В настоящее время итоги уникального послевоенного совпадения индустрии и освоения известны и уже не выглядят столь впечатляющими. Но практически неотреф-лектирован и теоретически трудно вычленим человеческий смысл недавних событий. Иной раз кажется, что он утерян в безличной схеме индустриального действия на новом месте. Тем более, что несмотря на массовый и во многом стихийный приток людей, индустриальная основа предшествовала обживанию территории. При этом она не вырастала из социальной среды естественным образом, не имплантировалась в нее извне, не становилась (на этот раз) системой внешнего насилия, а выступала как утопическая программа-призыв и одновременно как мощная адаптационная машина. По сути дела, речь может идти об особом механизме послойного формирования социального пространства с одновременным становлением полиэтнических сообществ, способных интегрироваться в региональные общности индустриального типа.
Уникальность непосредственного внедрения индустрии в географическую среду предопределяет и ту познавательную традицию, на которую можно в данном случае опереться. Тема индустриального освоения в качестве проекции колонизации продолжает
обсуждаться на страницах печати. Злободневность сделала свое дело, поэтому нет недостатка в смелых историософских (а значит, и геософских) построениях. Однако эвристический потенциал выдвигаемых при этом идей не слишком велик. Многие из них представляют различного рода интерпретации упомянутого тезиса о колонизационном факторе русской истории, о ее географической сущности. Впрочем, данный тезис вносит хоть какое-то упорядочивающее начало во множество географически ориентированных концепций, пришедших на смену марксистской доктрине о закономерности исторического процесса и его движущих силах.
Таким образом, тезис о географичности, об истории как смене мест можно рассматривать как своеобразную синтагму отечественной культуры, проявляющуюся в парадигмах крупных колонизаций-освоений (в этом смысле - и в освоении космического пространства). Понятно, что игнорировать этот тезис не могла общественная мысль России, в том числе и зарождавшаяся отечественная социология. Поэтому, с одной стороны, так же, как и на Западе, «социология в России возникает в процессе перехода к индустриальной стадии социальной эволюции в силу потребности модернизируемого общества в достаточно строгом социальном познании» [5, с. 220], а с другой - наиболее авторитетным направлением ее самобытного развития становится географическая концепция Л.И. Мечникова [6].
Традиция географической детерминации социального познания оказалась довольно прочной. Поэтому и в советский период основные импульсы в изучении территориальных сообществ поступали со стороны географической науки. В дальнейшем попытка усилить социологический аспект рассмотрения привела к определенному междисциплинарному компромиссу, о чем и свидетельствует появление термина «социально-территориальная общность». В итоге в современной отечественной литературе более или менее проявлены три основные проекции изучения локальных сообществ: географическая (с точки зрения территории) [8], демографическая (с точки зрения населения) [8] и социологическая (с точки зрения скрепляющих общность социальных институтов, организаций и коммуникаций) [9].
Ясно, что нравственное измерение процесса формирования общности, как бы расширительно оно не трактовалось, не может
316
М.Г. Ганопольский
быть всеобъемлющим и включать в себя все три проективных ракурса, не говоря уже об их комбинациях. Неверно было бы расмат-ривать нравственную составляющую в качестве производной какой-либо из проекций. Кроме того, существуют определенные препятствия для сочетания нравственного аспекта освоения с территориальным, а это предполагает хотя бы минимальную расчистку проблемного поля в границах по крайней мере двух наук - географии и этики. Существующий между ними разрыв все еще не преодолен совместными усилиями наук, не сделавших ожидаемых шагов навстречу друг другу. Выяснение же того, какими могут быть эти шаги, требует не просто отступления от текста, а смещения контуров проблемы от характеристики объекта исследования к возможностям различных систем знания. Поэтому, чтобы не удаляться в область методологии, поясним суть предлагаемого подхода (который может быть назван этосным) применительно к осевой проблеме исследования региональной ситуации - проблеме человека на своем месте.
Так обычно называют человека, занятого делом, соответствующим его склонностям и способностям. Но так можно сказать и о том, кто выбрал место жизни и работы сознательно и считает это место своим. В обоих случаях нравственный смысл отношения «человек - место» не афишируется, он предполагается свободой волеизъявления. Но такого рода нравственное измерение не исчерпывает всех аспектов проблемы, а лишь организует их. И антропологический (человек), и онтологический (место), и социологический (место как деятельность), и ценностный (освоение и присвоение человеком места) аспекты представимы в качестве проекций этоса, который выступает как доставшийся людям в наследство нравственный код совместной жизни, как первичный организатор жизни человеческого сообщества, как образ жизни человека на своем (в данном случае - новом) месте.
Необходимо сказать еще об одном аспекте проблемы - утопическом. Ведь утопия -это не только «место, которого нет», это и люди без места. Люди, не укорененные в одной среде и готовые сыграть соответствующую роль в индустриальной утопии. В таком случае утопическая программа предопределяет последовательность этапов индустриального освоения региона, ибо как справедливо заметил Л. Сарджент: «В классической
утопии нравственный идеал трансценден-тен, первичен, а социальная организация вторична, она служит только реализации этого трансцендентного идеала. В современной утопии главное - разумная организация. Она и есть нетрансцендентный утопический идеал» [10, с. 8]. Данное высказывание можно рассматривать как определенный ключ к этическому измерению процесса индустриального освоения, к экспликации его парадигм.
Дело в том, что весь тот комплекс человеческих усилий, который и превратил территорию в регион, может быть представлен как территориально-индустриальный, сочетающий целый ряд организационных структур различного уровня сложности. Понимание же этоса как доорганизационного порядка, а организации как социального репрезентанта этоса позволяет дать этическую интерпретацию этих структур на основе предложенной и апробированной в рамках концепции регионального этоса типологии. Речь идет о трех типах оргструктур: иерархическом (властном), реляционном (поселенческом), алгоритмическом (производственнотехнологическом).
Можно предположить, что данные организационные типы существуют в теле нерасщепленного этоса в свернутой, дорациональной форме. В состоянии «индустриальной зрелости» они обладают четко выраженной, геометрически представимой структурой и вполне адекватно описываются в терминах теории графов. Это графы различной геометрии: «дерево» (модель властной иерархии) и два вида сети - ориентированная, или «сетевой график» (модель алгоритма, или разветвленного технологического процесса), и обычная (аналог структуры вещественных, энергетических или же информационных потоков некоторой рядоположенной совокупности объектов). С другой стороны, различие этих структур интуитивно ясно, поскольку известны типические социальные объекты, в которых они наиболее полно воплощены (армия, промышленное производство, поселение). Предложенная типология удобна не только с точки зрения геометрической иллюстрации, визуального представления моделей соответствующих структур - она облегчает их социально-этическую интерпретацию.
Если с этих позиций обратиться к анализу территориально-индустриального комплекса, то можно отметить, что в начальный период освоения в производственно-техно-
Тюменский индустриальный эксперимент: нравственная история и социальная реконструкция
317
логическом и территориальном отношении он представлял собой единое целое. Что же касается оргструктур властного типа, то они были вмонтированы в него на различных ярусах многослойного пространства, но оказались в большинстве случаев дробными и обособленными. Это было обусловлено целым рядом факторов. Назовем лишь наиболее очевидные: динамизм производственных и социальных процессов в регионе, преобладание добывающей промышленности, ее привязка к конкретному месту и в то же время ее экстерриториальный (общесоюзный) ведомственный статус, утилитарное отношение к ландшафту, проявившееся в тотальности объекта деятельности, многослойный индустриальный характер нефтегазового комплекса, прописанного в геолого-географических координатах единого объекта, особая практика проектирования и сооружения нефтегазопромысловых предприятий.
Такое положение, когда власть технологии в какой-то степени подавляла и дробила технологию власти, сказалось не только на характере трудовых взаимоотношений людей, но и естественным образом закладывалось в формы их внепроизводственной жизни, предопределяя современное корпоративно-ячеистое состояние региона. Для него характерно, с одной стороны, «испарение» прежних административных ценностей (при сохранившемся административно-территориальном делении области). А с другой - ослабление тотальной власти технологии (по причине диверсификации собственности). Это приводит к расфокусировке социальных подпространств, тяготеющих к несовпадающим ресурсным, деловым, образовательным, рекреационным и иным центрам. В итоге в нормативно-ценностном комплексе региона, подогреваемом имущественными конфликтами и политическими амбициями, происходит постепенное испарение не только административных, но и привычных географических ценностей. А без них, да еще при расфокусированной организационно-технологической матрице региона, данный комплекс не в состоянии «держать» популяцию.
Но когда не срабатывают ни общност-ные (контактные), ни договорные (контрактные) формы привычного объединения людей, массовое сознание, как правило, апеллирует к внешним способам сдерживания. В интересующем нас аспекте - это прежде всего изменения в «организационном пространстве» региона.
Заключение. Укрепление властных (иерархических, древовидных) оргструктур может происходить в двух измерениях - территориальном и производственном. В территориальном - это соответствует усилению административной власти над территориями с ее последующей централизацией. В производственном - корпоративному обособлению организаций, хозяйствующих на территории. Понятно, что данные структуры являются конфликтующими, и общностная интеграция в поле их конфликта возможна только как результат компромисса.
Что же касается технологического (алгоритмического, сетевого) типа оргструктуры, то его авторитет в скреплении популяции был подорван распадом некогда единой организационно-технологической матрицы освоения на отдельные фрагменты. Вместе с тем проявляющаяся подчас ностальгия по тотальности технологии не является столь уж беспочвенной, поскольку даже при фрагментарности объекта деятельности она способна возродиться как единая региональная техническая политика. И здесь важен не столько заказчик этой политики, сколько ее реальный идейный носитель.
Еще недавно в качестве такового могла бы выступить научно-техническая интеллигенция региона, и прежде всего та ее часть, которая непосредственно занята в сфере проектирования. Речь идет об изменении роли проектирования в ситуации, когда разделены функции недровладельца (им продолжает оставаться государство) и недропользователя (он представлен добывающими компаниями). В идеале в подобных условиях должна была бы значительно возрасти ответственность проектантов не только за качество отдельных проектных решений, но и за стратегию недропользования в целом. Именно проектанты способны стать независимыми и квалифицированными экспертами в определении такого рода стратегии или по крайней мере в регламентации взаимоотношений между заинтересованными сторонами. Но их экспертная позиция не может быть непосредственно редуцирована из понимания своего гражданского долга или же из общих требований законодательства. Но она может опираться на дух профессии, а точнее, на проектную деонтологию, трактуемую (по аналогии с медицинской деонтологией) как профессиональная этика в сфере проектного труда [11].
318
М.Г. Ганопольский
1. Ганопольский М. Г. Региональный этос: истоки, становление, развитие. - Тюмень, 1998. - 160 c.
2. Огурцов А. П. Дисциплинарная структура науки. - М., 1988. - 256 с.
3. Вебер М. Избранные произведения. -М., 1990. - 810 с.
4. Толстой Л. Н. Собр. соч.: в 22 т. -М., 1983. - Т. 16.
5. История социологии. - Минск, 1993. - 300 с.
6. Мечников Л. И. Цивилизация и великие исторические реки. - М. : Айрис-Пресс, 2013. - 320 с.
7. Проблемы территориальной организации общества : тез. докл. науч. конф. (январь 1993 г.). - Пермь, 1993. - 168 с.
8. Социально-демографическое развитие села. Региональный анализ / Т. И. Заславская, И. Б. Мучник, М. Б. Мучник и др. - М. : Статистика, 1980.
9. Ткаченко А. А. Территориальная общность в региональном развитии и управлении. - Тверь, 1995. - 156 с.
10. Утопия и утопическое мышление: антология зарубежной лит. - М., 1991. -410 с.
11. Ганопольский М. Г. Устойчивое развитие региона: вопросы методологии и социокультурный контекст : учеб. пособие. -Тюмень : ИПОС СО РАН, 2001. - 64 с.
