CC BY
153
Ч.А. Горбачевский (Челябинск)
ТВОРЧЕСКИЙ МЕТОД В.Т. ШАЛАМОВА ГЛАЗАМИ УЗНИКОВ-КОЛЫМЧАН
Аннотация. Тема, вынесенная в заглавие статьи, вызывает острую полемику не только среди современных ученых, занимающихся творчеством В. Шаламова, но и у людей, знавших Шаламова лично или имевших схожий каторжный колымский опыт. В статье сделана попытка рассмотреть и проанализировать различные толкования художественного метода писателя, квинтэссенцию которого сам В. Шаламов определял как «прозу, пережитую как документ» и «летопись собственной души». Приведенный анализ отзывов о «Колымских рассказах» В. Ша-ламова позволяет сделать вывод о довольно широком диапазоне рецепции метода писателя, находящегося в плоскости «полное неприятие - частичное приятие -полное приятие». При этом почти никто из бывших колымских заключенных, читавших «Колымские рассказы», не подвергает сомнению незаурядный писательский талант их автора, благодаря которому удалось воссоздать правду жизни, обладающую уникальной силой воздействия на читателя. Все это не может не свидетельствовать о новаторском художественном методе В. Шаламова.
Ключевые слова: творческий метод; В. Шаламов; «Колымские рассказы»; полемика; Колыма; каторжный лагерь; память; документальность; художественность.
Ch. Gorbachevsky (Chelyabinsk)
Varlam T. Shalamov and His Creative Method in Kolyma Convicts Interpretations
Abstract. The subject in the title of the article excites interest and causes considerable controversy not only among modern scientists involved in the research work on Shalamov's texts, but among the people who knew Varlam T. Shalamov personally or who have had similar experience in Kolyma hard labor camps. The author of the article makes attempt to consider and analyze different interpretations the writer's artistic method. The quintessence of his own method Shalamov defined as "prose had suffered as a document" and "the chronicle of my own soul". The analysis of various reviews on the "Kolyma Tales" by Shalamov permits make a conclusion about a fairly wide range of reception the writer's artistic method. This method lies in the plane of "absolute rejection - partial acceptance - total acceptance". Moreover, almost none of the former inmates of Kolyma hard labor camps, who have read the "Kolyma Tales", had no any questions or any doubts about the extraordinary writing talent of the author through which Shalamov could recreate the whole truth of the Kolyma life and the unique power to influence on readers consciousness, senses and souls. The conclusion proves innovative and unique Shalamov's artistic method.
Key words: creative method; V Shalamov; "Kolyma Tales"; controversy; Kolyma; hard labor camp; documentary; literary text.
Тема, вынесенная в заглавие статьи, недостаточно изучена, неоднозначна и временами вызывает острую полемику у исследователей творчества В. Шаламова. В последние несколько десятилетий к осмыслению творческого метода писателя обращались такие ученые, как Ф. Апанович, М. Берютти, Е. Волкова, Л. Жаравина, Вяч. Вс. Иванов, Е. Михайлик, И. Сухих, Л. Токер1 и др. И хотя в задачу нашей статьи вовсе не входит окончательное решение этой сложной проблемы, тем не менее, нами будет сделана попытка увидеть творческий метод В. Шаламова через призму взглядов тех, кто знал писателя лично и у кого был схожий, в той или иной степени, опыт колымского выживания в период сталинских репрессий. Термин «творческий / художественный метод» нами понимается как «принцип отбора и оценки писателем явлений действительности»2. В качестве синонимичного заявленному определению в статье используются сочетания «творческое / художественное осмысление», «путь исследования».
Специфику своего художественного метода и его принципов В. Шала-мов неоднократно объяснял в теоретических эссе «О прозе» и «<О моей прозе>»:
«Каждый мой рассказ - это абсолютная достоверность. Это достоверность документа. При абсолютно достоверной документальности каждого моего рассказа я всегда имел в виду, что для художника, для автора самое главное - это возможность высказаться <...>. Рассказы - это моя душа, моя точка зрения, сугубо личная, то есть единственная. <...> "Колымские рассказы" - фиксация исключительного в состоянии исключительности. Не документальная проза, а проза, пережитая как документ (здесь и далее курсивом выделено мной. - Ч.Г.), без искажений "Записок из Мертвого дома". Достоверность протокола, очерка, подведенная к высшей степени художественности, - так я сам понимаю свою работу. <...> Я летописец собственной души. Не более»3.
По сути, включение в один ряд, сведение воедино мыслей о достоверности протокола, подведенной к «высшей степени художественности», и мыслей о «Колымских рассказах» как о летописи собственной души и «не более», едва ли не исчерпывающе объясняют саму суть творческого метода В. Шаламова. Но это только на первый взгляд. В действительности сохранились не только многочисленные одобрительные и восхищенные отзывы о «Колымских рассказах», но и свидетельства их недопонимания, т.е. частичного неприятия. Встречаются и воспоминания бывших колымских узников, в которых выражено сомнение в достоверности описанных Шаламовым колымских запроволочных реалий и характеристик ряда отдельных лиц. Все было бы понятнее, если бы речь шла о писателях, обращавшихся к своему лагерному прошлому в рамках официального соцреализма. Однако некоторые особенности «Колымских рассказов» ставили в тупик и тех, кто вовсе не собирался романтизировать рабский труд и чей путь на Колыме был ничуть не легче колымской неволи В. Шаламова.
Среди современников, бывших колымских заключенных, обращавшихся к творчеству и художественному методу В. Шаламова, а через него и к своему колымскому опыту, можно назвать очень разных людей, знавших или не знавших В. Шаламова лично: Г.К. Вагнера (1908-1995), И.С. Варпаховскую (1911-1999), Вернона Кресса (1918-2006), Г.Г. Демидова (1908-1987), Ю.О. Домбровского (1909-1978), Н.И. Гаген-Торн (1901-1986), И.С. Исаева (1907-1990), Б.Н. Лесняка (1918-2004), С.С. Ви-ленского (1928-2016)и др.
Реакция на творческое осмысление В. Шаламовым «колымской темы» была разной. Терминологический спор по поводу самого словосочетания «колымская тема» возник в переписке между В. Шаламовым и Г. Демидовым. Отвечая на письмо Г. Демидова, в котором и был употреблен этот оборот, В. Шаламов высказался весьма резко: «Не скрою, меня покоробила фраза твоя о том, что я "разрабатываю" колымскую тему. Я прекратил бы переписку с любым, кто может применить такое выражение к тому, что мы видели <.. ,>»4. С такой точкой зрения Демидов не согласился и в ответном письме выразился не менее радикально: «Какого черта ты окрысился на безобидное выражение "колымская тема"? С чего ты взял, что оно имеет иронический смысл, выражает мою непочтительность к эпопее 38-го, да и прочих лет в их колымском варианте?»5. Приведенный фрагмент полемики свидетельствует о том, что честный взгляд на действительность вовсе не гарантирует полного взаимопонимания даже у единомышленников, а, скорее, подчеркивает разность точек зрения в подходе к осмыслению схожего опыта. Разумеется, едва ли можно абсолютизировать мнения, высказанные в частных письмах, но одно обстоятельство нам кажется неоспоримым: Г. Демидов с не меньшей, чем В. Шаламов, серьезностью относился к тому, что происходило на Колыме, начиная с середины 1937 г., и подтверждение этому - рассказы и повести Г. Демидова. Здесь нами не затрагиваются вопросы различия творческих методов двух авторов в интерпретации «колымской темы», не акцентируется внимание и на степени писательского таланта каждого из авторов. По словам дочери Г. Демидова - В. Демидовой, «авторитет Шаламова в литературе был для него (т.е. отца. - Ч.Г.) безусловным, абсолютным»6. В. Шаламов, в свою очередь, отмечал незаурядность личности Г. Демидова (см. рассказ «Житие инженера Кипреева», посвященный колымской судьбе Г. Демидова). Любопытно, что словосочетание «лагерная тема» встречается и у В. Шаламова, правда, с оговоркой «так называемая». При этом нейтральность смысла, на котором настаивал Г. Демидов, не теряется - выражение остается вполне безобидным и не имеющим иронического смысла: «Так называемая лагерная тема - это очень большая тема, где разместится сто таких писателей, как Солженицын, пять таких писателей, как Лев Толстой. И никому не будет тесно»7. Едва ли возникнут сомнения по поводу того, что «колымская тема» является неотъемлемой частью общей «лагерной темы».
О сути творческого спора В. Шаламова с Г. Демидовым лаконично и точно сказал С. Виленский:
«Эта встреча закаленных в чудовищных испытаниях людей закончилась яростной полемикой. Шаламов обвинял Демидова в том, что он не умеет писать, "это все розовые сопли - то, что ты пишешь". А Демидов говорил: "Нет, ты не прав, там была жизнь, и у тебя односторонний взгляд на все". В общем, они расстались, рассорились на всю оставшуюся жизнь. Они используют, можно сказать, один и тот же жизненный материал. Действительно, там, где у Шаламова тьма, у Демидова - свет»8.
Мысли С. Виленского находят продолжение в размышлениях М. Чу-даковой:
«Из всех четверых (Домбровского, Солженицына, Шаламова и Демидова. -Ч.Г.) в самых суровых, несовместимых с жизнью условиях отбывал каторгу Демидов. И именно у него при этом - поразительная вереница светлых личностей, невиданной душевной красоты и силы духа персонажей. Здесь - естественная для Демидова внутренняя полемика с суровым и безапелляционным в своих оценках каторжного люда Шаламовым. Но это - тема большая и особая»9.
И здесь нельзя не сказать о том, что колымская каторга Г. Демидова многократно была усилена его активным противодействием беспощадной и несправедливой тюремно-лагерной системе, о чем и свидетельствует вышеназванный рассказ В. Шаламова.
Знакомый В. Шаламова по Колыме Б. Лесняк в мемуарной книге «Я к вам пришел!» писал:
«Помню один разговор с Варламом на Беличьей («Беличья» - лагерная больница на Колыме, куда Шаламов был привезен в январе 1944 г. - Ч.Г.). Он говорил мне о событии, свидетелями которого мы были оба. То, что он говорил, не было похоже на то, что я видел и слышал. Оценки его совершенно не совпадали с моими. Я был молод и самонадеян, собственным наблюдениям доверял полностью. Я ему возражал. Он же в ответ развивал стройную, связную концепцию. Но она не убеждала меня. Уже тогда я подумал - что это? Или он видит дальше и глубже меня, или мир им воспринимается иначе, нежели мною? Я относился с большим уважением к нему, его жизненному опыту, его знаниям, недюжинности его. Но я и себе верил, и это сбивало меня с толку.
Позже я не единожды вспоминал этот разговор на Беличьей и приходил к мысли, что срабатывал в Шаламове врожденный писатель, который и обобщал, и домысливал, и воображением дополнял то, чего не хватало для созданной им самим картины. Эта догадка моя подтвердилась во многом, когда впервые читал его "Колымские рассказы". Большая часть "Колымских рассказов" документальна, их персонажи не вымышлены - сохранены имена. В рассказах они нередко приобретают иную плоть и иную окраску. Все это я относил к естественной разнице между правдой жизни и правдой художественной, о которой у меня было не очень четкое, книжное представление»10.
То, о чем свидетельствует Б. Лесняк, на наш взгляд, никак не связано с несовершенством и аберрацией памяти, как раз память у В. Шаламова была почти идеальной, о чем, безусловно, знал Б. Лесняк: «Он (В. Шаламов. - Ч.Г.) помнил множество исторических событий, мелких бытовых фактов, лиц, фамилий, имен, жизненных историй, когда-либо услышан-ных»11. Речь здесь идет о другом - о творческом переосмыслении жизненного материала. Как справедливо пишет Б. Лесняк, «все это (т.е. домысливание В. Шаламовым событий. - Ч.Г.) я относил к естественной разнице между правдой жизни и правдой художественной <...>»12, дополнению того, чего не хватало для реализации своей концепции творческого видения пережитых событий. Собственно этот фрагмент примечателен и другим положением. Примерно со второй половины 50-х гг. стали появляться тексты вернувшихся с Колымы каторжан, написанные по «горячим следам». В значительной мере это были десятки произведений самых разных жанров, претендовавших на безусловную правдивость, достоверность в изображении собственного каторжного опыта: воспоминания, автобиографические и документальные романы, романы-воспоминания, повести, рассказы, невыдуманные рассказы, рассказы-свидетельства, рассказы очевидца, очерки, тюремные реквиемы, записки, дневники, исповеди, хроники и т.д. Авторы документальных / документально-художественных текстов о Колыме стремились к изображению собственной правды, отсюда зачастую резкость оценок, бескомпромиссность, страстность в отстаивании истинности своей точки зрения.
По поводу художественного метода «Колымских рассказов» Б. Лесняк замечает:
«Мне известно, как писались многие из колымских рассказов Шаламова. <.> Некоторых персонажей его рассказов я знал лично и ближе, чем он. Многие описанные им события происходили на моих глазах или рядом со мной. Думая над "Колымскими рассказами", восхищаясь их силой, их мощью, я удивлялся своеобразию толкования отдельных событий или явлений, а также характеристикам тех или иных персонажей, названных настоящими именами, живших или еще живых. Удивлялся вольному толкованию их судеб и поступков. Одни и те же персонажи в разных рассказах трактуются по-разному (Флеминг в рассказах "Курсы" и "Букинист"; Сергей Лунин - в рассказах "Потомок декабриста", "Инженер Киселев", "Шоковая терапия"). Герой двух рассказов, где описано одно и то же событие, в одном случае именуется майором Пугачевым ("Последний бой майора Пугачева"), в другом - полковником Яновским ("Зеленый прокурор"); один и тот же персонаж Яков Давидович Уманский - в рассказе "Курсы" и Яков Михайлович Уманский - в рассказе "Вейсманист". В рассказе "Спецзаказ" Шаламов извращает положительный смысл имевшего место явления. (Напомним, что речь в рассказе идет о введении в больших больницах диетического питания для особо тяжелых больных заключенных. Признавая очевидную пользу такого питания в целом, Шаламов пишет: «Горе было одно: больной, которому выписывался спецзаказ - блинчики, мясные котлеты или что-нибудь еще столь же сказочное, - уже
был в таком состоянии, что есть ничего не мог и, лизнув с ложки то или другое блюдо, отворачивал голову в сторону в предсмертном своем изнеможении»13 - Ч. Г. ). Теперь мне показалось, что я стал понимать слова "<...> я сделал попытку реализовать те новые идеи в прозе <...>, попытку выйти за пределы литературы". Я понял это как совмещение художественной прозы с документальностью мемуаров. Такая проза позволяет воспринимать себя мемуарами, обретая одновременно право на домысел и вымысел, на произвольное толкование судеб своих героев, сохраняя их настоящие имена. Показательными примерами такой прозы являются рассказы "Инженер", "Калигула", "Экзамен", "Город на горе", да и "Воскрешение лиственницы", где пышный вымысел перемешан с клочками собственной биографии»14.
Нельзя не отметить в отношении художественного метода Шаламова авторского замешательства и недоумения, критики и иронии, выразившихся в словосочетаниях: своеобразие толкования; вольное толкование судеб и поступков; извращение положительного смысла имевшего место явления; права на домысел и вымысел, на произвольное толкование судеб своих героев при сохранении их настоящих имен; пышный вымысел перемешан с клочками собственной биографии. Б. Лесняк настаивает на том, что реальные персонажи и видимые событийные искажения «Колымских рассказов» в ряде случаев связаны с домысливанием реальных событий писателем, моделирующим собственную картину мира, значительно отличающуюся от действительных событий. При этом документально-художественные тексты В. Шаламова остаются «честными, правдивыми, во многом автобиографичными рассказами, написанными кровью сердца»15. Внешняя, поверхностная парадоксальность шаламовского метода лежит в плоскости синтеза документальности и художественности, в которой художественность связана с достоверностью пережитых ощущений, что в полной мере понимает и констатирует Б. Лесняк. Акцентирует он внимание и на схожести своей судьбы с судьбой В. Шаламова, что, на наш взгляд, добавляет веса его словам:
«Я - читатель. "Колымские рассказы" в определенном смысле и обо мне, о моей лагерной жизни. Наши судьбы с Шаламовым во многом схожи. Мы оба из Бутырской тюрьмы были брошены на колымское золото, где "балом правил сатана". Оба голодом, холодом и непосильным трудом были доведены до полного, предельного истощения и авитаминоза. Я проработал на прииске четыре года, Варлам - немногим более двух. Я был моложе и продержался дольше. Обоих от смерти, на пороге которой мы стояли, спасла медицина, вылечив и приняв в свое лоно. Литературно одаренный Шаламов после реабилитации посвятил себя стихам и прозе. Я - не удовлетворенный фельдшерской долей, лишенный возможности завершить врачебное образование, окончил политехнический заочный институт и до возрастной пенсии проработал инженером на машиностроительном заводе. Мне известно, как писались многие из колымских рассказов В. Шаламова. Я посылал Варламу из Магадана в Москву справочную литературу, архивные до-
кументы, сведения об интересующих его людях. Сохранилась переписка»16.
И все же, несмотря на видимое разногласие с В. Шаламовым в ряде принципиальных положений и вопросов (фактических, в первую очередь), Б. Лесняк признавал безусловную высшую правду «Колымских рассказов», как бы обобщающую исторический коллективный опыт, их бесспорную уникальность и ценность: «И тем не менее Варлам Шаламов, как никто другой, сумел рассказать миру обо всех ужасах лагеря, дав исчерпывающий анализ не только лагерного бытия тех лет, но и широчайший обобщенный анализ времени. Его "Колымские рассказы" - грозный документ эпохи. Движущая сила в создании этих рассказов - всепоглощающий гнев, рожденные лагерем злоба и чувство мести за растоптанные мечты, надежды и амбиции. Острая наблюдательность, феноменальная память и писательская одаренность были приведены в действие ими»17.
Конечно, можно по-разному относиться к воспоминаниям Б. Лесняка -в конце концов, они тоже субъективны, - но нельзя не учитывать то обстоятельство, что Б. Лесняк испытывал неподдельный пиетет к незаурядной личности В. Шаламова, понимал мотивы его творчества, а поэтому вряд ли был необъективным в отношении «Колымских рассказов».
Сомнение в точности, исторической достоверности мемуарных текстов высказывал Г.К. Вагнер. Георгия Вагнера арестовали в январе 1937 г. и пригнали в сентябре того же года на колымский прииск «Мальдяк».
Г. Вагнер писал в своих воспоминаниях о том, что его смущает путь исследования колымской действительности в виде объединения вымышленных и реальных событий: «Видимо, литературная яркость потеснила серую фактологию»18. Свой путь исследования Г. Вагнер видел в точном документировании пережитых событий. «Колымские рассказы» В. Шала-мова, вне всяких сомнений, тоже документ и документирование, но иного рода. Г. Вагнер в своих воспоминаниях старается избегать художественно-психологических описаний (у В. Шаламова они - одна из основ рассказов) и делает это с целью беспристрастной реконструкции событийного ряда (с неминуемыми оговорками в отношении точной хронологии, поскольку таковая невозможна по прошествии десятков лет, когда и писался «De profundis»).
Г. Вагнер, например, считал недопустимой саму возможность творческой переработки каторжно-колымского жизненного материала в художественный. Может быть, здесь сыграло важную роль то, что Г. Вагнер не был писателем, а занимался научно-исследовательской работой и был ученым, писавшим книги по древнерусскому искусству. Суть, однако, в том, что реальные факты и колымские впечатления, описанные Г. Вагнером в воспоминаниях, во многом совпадают с документально-художественными свидетельствами В. Шаламова при, казалось бы, очевидной разности в творческих подходах двух авторов к описанию колымской каторги. Например, и Шаламов, и Вагнер пишут о жестоких расправах над колымскими беглецами (впрочем, это своеобразный locus communis для
многих мемуаристов, свидетельствующих о лагерной Колыме); оба акцентируют внимание на свойственной лагерю антитоварищеской психологии, на злорадстве, издевательстве одних над другими, попавшими в трудное положение; фокусируют внимание на жестокости, пытках, всевозможных лишениях и издевательствах лагерного начальства (тоже locus communis). Схоже у В. Шаламова с Г. Вагнером описание специфики тяжелейших общих работ на Колыме и отношения арестантов к этим работам, к запредельным нормам выработки для истощенных, едва живых людей. И Г. Вагнер, и В. Шаламов свидетельствуют о довольно быстром процессе превращения подневольного человека в колымских условиях не только в доходягу, но почти в животное. Оба пишут о том, что человек в лагере проявляет чудеса живучести и неприхотливости, что он более приспособлен к нечеловеческим, звериным условиям, чем, например, лошадь и т.д. Парадоксально, но многочисленные примеры сходства жизненных событий являются убедительным подтверждением как раз фактологической близости, родства, а в ряде случаев и дополнения друг друга уточняющими деталями и описаниями в текстах В. Шаламова и Г. Вагнера. И в этом смысле художественность В. Шаламова уходит на второй план, оставляя место подробному документированию событий. Многое и самое главное на Колыме было увидено обоими авторами под одним углом зрения, а целому ряду явлений и обстоятельств даны идентичные наименования и характеристики. Действительная близость творческих методов В. Шаламова и Г. Вагнера видится и в том, что их тексты словно показывают историю одного собирательного персонажа, пригнанного под конвоем на Колыму и обрисованного не извне, а из глубины (de profundis), т.е. и психологически.
И.С. Варпаховская, жена известного режиссера Л.В. Варпаховского (1908-1976), тоже в свое время колымского заключенного, нисколько не сомневается в правдивости рассказов В. Шаламова и косвенно подтверждает их фактическую документальность, поскольку была арестована в 1937 г. как ЧСИР (член семьи изменника родины), а в 1943-ем отправлена в колымский лагерь «Местпром». И. Варпаховская, конечно, не работала с кайлом и тачкой на золотом полигоне, но, безусловно, знала о порядках, царивших на золотых приисках и на колымской каторге:
«Потом был этап и новый лагерь. Обычно, когда привозили на новый лагпункт, первым делом вели в баню. А баня - это темнота, грязь, маленькая закопченная лампочка - преисподняя, а вокруг голые люди с шайками в руках. В такой вот бане судьба свела Л.В. (т.е. мужа Иды Самуиловны - Леонида Викторовича. - Ч.Г.) с Варламом Шаламовым, который описал этот эпизод в новелле "Иван Федорович": "Многих из тех, кто стоял сейчас около грузовика, на котором путешествовала культбригада, Варпаховский знал. Вот Андреев, с которым когда-то они ехали из Нексикана в колымскую спецзону. Они встретились в бане, в зимней бане - темнота, грязь, потные, скользкие тела, татуировка, матерщина, толкотня, окрики конвоя, теснота. Коптилка на стене, около коптилки парикмахер на табуретке с машинкой в руках - <...> мокрое белье, ледяной пар в ногах, черпак на
все умыванье. Связки вещей взлетают на воздух в полной темноте. "Чье? Чье?" И вот этот гул, шум почему-то вдруг прекращается. И сосед Андреева, стоящий в очереди для того, чтобы снять пышную шевелюру, говорит звонким, спокойным, очень актерским голосом:
То ли дело - рюмка рома.
Ночью - сон, поутру - чай,
То ли дело, братцы дома".
В. Шаламов провел в колымских лагерях с 1937 по 1951 год, встречался с Л.В. не раз, не раз вспоминал его в своих новеллах. В том же "Иване Федоровиче", кстати, Шаламов описал и нашу с Л.В. любовь и мытарства»19.
То, что наиболее пристрастными читателями мемуарных текстов становятся те, кто сам был свидетелем тех же событий, но увидел их под каким-то другим углом зрения, а иногда совершенно противоположным образом, видно из фрагментов воспоминаний двух колымчан - Б.Н. Лес-няка и И.С. Исаева. Пишут они об одном и том же человеке - главвраче приисковой больницы Фриде Минеевне Сазоновой. Правда, нельзя не отметить того факта, что знакомятся с Ф. Сазоновой И. Исаев и Б. Лесняк в абсолютно разных жизненных обстоятельствах: И. Исаев, будучи заключенным по 58-й статье, на тяжелых общих работах; Б. Лесняк как сравнительно свободный человек в период работы фельдшером в больнице для заключенных.
Б. Лесняк: «Врач Сазонова - договорница, энергичный, деловой человек, сочувственно относящийся к заключенным, особенно к "политическим" <...>. Сазонова - вольнонаемный, грамотный, добросовестный врач, сочувствующий лагерникам человек, сделавший для заключенных много хорошего, заслуживающий благодарной памяти, - оставит на колымской земле след в виде "Фридиного садика" (т. е. кладбища для заключенных. - Ч. Г.). Несправедливо!»20.
И. Исаев, напротив, не находит для Ф. Сазоновой никаких слов сочувствия и благодарной памяти:
«Главным врачом была тогда Фрида Минеевна. Когда я обратился к ней с жалобой на цингу, показал опухшие ноги и страшный свой рот, она спросила, какая статья.
- Пятьдесят восьмая, - ответил я.
- Идите. Освобождение дать не могу.
Не получил я тогда не только освобождения, но и рыбьего жира, который для других статей давался целыми банками из-под консервов. Наливали его из металлической бочки, стоявшей тут же у санчасти.
Я не помню сейчас даже лица этой Фриды Минеевны. Не знаю причины ее жестокости по отношению к 58-й статье. <...>.
Знаю только твердо, что ее имя склоняли во всех падежах с самой отборной
лагерной руганью. В ее бытность главным врачом на прииске была самая большая смертность, которую я только помню. В зиму с 1938 на 1939 год в лагере умерло не меньше половины заключенных. Каждую ночь хоронили по семь, восемь или десять человек.
Хоронили под сопкой за вольнонаемным поселком. Могилы, вернее небольшие углубления в мерзлоте, рылись с помощью буров и аммонала. Потом это место захоронения было названо Фридин сад»21.
Все вышеизложенное доказывает, что поиск последней истины в горизонтах индивидуального опыта и личной оценки становится проблематичным. Об этом пишет на примере воспоминаний о другой катастрофе XX в. В. Астафьев: «А что касается правды о войне, то я не зря ведь везде говорил и говорю, писал и пишу - это "моя правда", и ничья больше. Она может не совпадать с иной правдой, в том числе и солдатской. <...> Иначе и не может быть. Один связист спал после дежурства, другой землю копал, третий по линии носился, четвертый раненого перевязывал, пятый еду промышлял, шестой команды нервничающего начальника штаба передавал на батареи»22.
В связи со множеством «личных правд» диапазон рецепции художественного метода В. Шаламова бывшими колымчанами-заключенными оказался предельно широким, лежащим в ожидаемой плоскости «полное неприятие - частичное приятие - полное приятие». При этом никто из колымчан не подвергает сомнению новаторский художественный метод В. Шаламова, незаурядный писательский талант, благодаря которому личная память стала своеобразной основой исторической памяти, позволившей воссоздать правду жизни с ее уникальной силой воздействия на читателя.
Для узников-колымчан «Колымские рассказы» стали документально-художественным открытием того мира, который им был знаком воочию. Основные претензии, предъявляемые ими В. Шаламову, связаны с тем, что при творческом моделировании лагерной действительности писатель наделил реальных людей вымышленными качествами и характеристиками. Причина этого, на наш взгляд, заключается в том, что каждый реципиент (он же автор собственных художественных или документальных текстов) опирается на личные «сигналы припоминаний» и пользуется собственным методом исследования действительности, в результате чего формируется множество индивидуально-авторских картин мира, обладающих не только внешними различиями, но и глубинным сходством, а потому составляющих единую, но не лишенную внутренних противоречий картину колымской лагерной жизни.
Статья выполнена при поддержке Правительства РФ (Постановление № 211 от 16.03.2013 г.), соглашение № 02.A03.21.0011.
The work was supported by Act 211 Government of the Russian Federation, contract № 02.A03.21.0011.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Апанович Ф. Великий гнев - биография Варлама Шаламова в перспективе созданного автором мифа / пер. с польск. М. Глушко // Варлам Шаламов. URL: https://shalamov.ru/research/148/ (дата обращения 02.03.2017); БерюттиМ. Варлам Шаламов: литература как документ // К столетию со дня рождения Варлама Шаламова. М., 2007. C. 199-208; Иванов Вяч.Вс. Аввакумова доля // Иванов Вяч. Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 2. Статьи о русской литературе. М., 2000. С. 738-744; Михайлик Е. Не отражается и не отбрасывает тени: «закрытое» общество и лагерная литература // Новое литературное обозрение. 2009. №№ 100. С. 356-375; СухихИ.Н. «Новая проза» Варлама Шаламова: теория и практика // Варлам Шаламов. URL: https://shalamov.ru/events/23/5.html (дата обращения 02.03.2017); Токер Л. Иллюзия и действительность в рассказах Варлама Шаламова [реферат на рус. яз.] // Варлам Шаламов. URL: https://shalamov. ru/research/144/ (дата обращения 02.03.2017); Волкова Е.В. Трагический парадокс Варлама Шаламова. М., 1998; Жаравина Л.В. «У времени на дне»: эстетика и поэтика прозы Варлама Шаламова. М., 2010.
2 Сквозников В.Д. Метод творческий (художественный) // Литературная энциклопедия терминов и понятий / под ред. А.Н. Николюкина. М., 2001. Стб. 534.
3 ШаламовВ.Т. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 4. М., 1998. С. 373-382.
4 Шаламов В. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. М., 2004. С. 752-763.
5 Шаламов В. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. М., 2004. С. 752-763.
6 Демидова В. «Будущему на проклятое прошлое...» // Шаламовский сборник. Вып. 4 / сост. и ред. В.В. Есипов, С.М. Соловьев. М., 2011. С. 65.
7 Шаламов В.Т. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 4. М., 1998. С. 366-367.
8 Виленский С.С. «Реабилитировали те же, кто губил». URL: https://www.mvay-agazeta.ru/articles/2014/10/29/61742-semen-vilenskiy-171-reabilitirovali-te-zhe-kto-gubil-187 (дата обращения 29.10.2016).
9 ЧудаковаМ.О. Эхо Колымы (К 100-летию Георгия Демидова) // Демидов Г.Г. Чудная планета: рассказы. М., 2008. С. 343.
10 Лесняк Б.Н. Я к вам пришел! Магадан, 1998. С. 236.
11 Лесняк Б.Н. Я к вам пришел! Магадан, 1998. С. 208.
12 Лесняк Б.Н. Я к вам пришел! Магадан, 1998. С. 236.
13 Шаламов В.Т. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 1. М., 1998. С. 317.
14 Лесняк Б.Н. Я к вам пришел! Магадан, 1998. С. 235-236.
15 Лесняк Б.Н. Я к вам пришел! Магадан, 1998. С. 217.
16 Лесняк Б.Н. Я к вам пришел! Магадан, 1998. С. 135.
17 Лесняк Б.Н. Я к вам пришел! Магадан, 1998. С. 240-241.
18 ВагнерГ.К. Из глубины взываю... (De profundis). М., 2004. С. 133.
19 Варпаховская И.С. Из воспоминаний колымской Травиаты. Театр ГУЛАГа: воспоминания, очерки. М., 1995. С. 68.
20 Лесняк Б.Н. Я к вам пришел! Магадан, 1998. С. 194-195.
21 Исаев И.С. О Колыме, товарищах, судьбе. М., 2002. С. 36-37.
22 Астафьев В.П. Прокляты и убиты: роман. М., 2005. С. 797-798.
References (Articles from Scientific Journals)
1. Mikhaylik E. Ne otrazhaetsya i ne otbrasyvaet teni: "zakrytoe" obshchestvo i lagernaya literatura [It Does not Reflect and Does not Cast Shadows: A "Closed" Society and the Camp Literature]. Novoe literaturnoe obozrenie, 2009, no. 100, pp. 356-375. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
2. Berutti M. Varlam Shalamov: literatura kak dokument [Varlam Shalamov: The Literature as the Document]. K stoletiyu so dnya rozhdeniya Varlama Shalamova [On the Centenary of the Birth of Varlam Shalamov]. Moscow, 2007, pp. 199-208. (In Russian).
3. Ivanov Vyach.Vs. Avvakumova dolya [The fate of Avvakum]. Ivanov Vyach.Vs. Izbrannye trudy po semiotike i istorii kul tury [Selected Works on Semiotics and History of Culture]. Vol. 2. Stat'i o russkoy literature [Articles about Russian Literature]. Moscow, 2000, pp. 738-744. (In Russian).
4. Skvoznikov VD. Metod tvorcheskiy (khudozhestvennyy) [Creative Method]. Nikolyukin A.N. (ed.) Literaturnaya entsiklopediya terminov i ponyatiy [Literary Encyclopedia of Terms and Concepts]. Moscow, 2001, column 534. (In Russian).
5. Demidova V. "Budushchemu na proklyatoe proshloe..." ["To the Future about the Damned Past"]. Shalamovskiy sbornik [Shalamov Collection]. Vol. 4. Moscow, 2011, pp. 61-77. (In Russian).
(Monographs)
6. Volkova E.V Tragicheskiyparadoks Varlama Shalamova [The Tragic Paradox of Varlam Shalamov]. Moscow, 1998. (In Russian).
7. Zharavina L.V "U vremeni na dne": estetika i poetika prozy Varlama Shalamova [Time at the Bottom: Aesthetics and Poetics of Varlam Shalamov's Prose]. Moscow, 2010. (In Russian).
(Electronic Resources)
8. Apanowicz F. Velikiy gnev - biografiya Varlama Shalamova v perspektive soz-dannogo avtorom mifa [The Great Wrath - the Biography of Varlam Shalamov in the Perspective of the Myth Created by the Author]. Varlam Shalamov. Available at: https:// shalamov.ru/research/148/ (accessed 02.03.2017). (Translated from Polish to Russian).
9. Sukhikh I.N. "Novaya proza" Varlama Shalamova: teoriya i praktika ["The New Prose" by Varlam Shalamov: Theory and Practice]. Varlam Shalamov. Available at: https://shalamov.ru/events/23/5.html (accessed 02.03.2017). (In Russian).
10. Toker L. Illyuziya i deystvitel'nost' v rasskazakh Varlama Shalamova [referat
Новый филологический вестник. 2017. №3(42). --
na rus. yaz.] [Illusion and Reality in the Stories of Varlam Shalamov]. Varlam Shal-amov. Available at: https://shalamov.ru/research/144/ (accessed 02.03.2017). (Abstract in Russian).
Чеслав Антонович Горбачевский - кандидат филологических наук, доцент кафедры русского языка и литературы Института социально-гуманитарных наук Южно-Уральского государственного университета (национального исследовательского университета).
Область научных интересов: творчество колымских узников ГУЛАГа; русская литература XIX-XX вв.
E-mail: cheslavgor@gmail.com
Cheslav Gorbachevsky - Candidate of Philology, Associate Professor at the Department of Russian Language and Literature, Institute for Social and Human Sciences, South Ural State University (National Research University).
Research interests: the study of literary texts Kolyma hard labor camps prisoners; Russian literature of the 19-20 centuries.
E-mail: cheslavgor@gmail.com
