CC BY
49
УДК 821.161
Е. М. Болдырева, Е. В. Асафьева
Категория памяти в «Колымских тетрадях» Варлама Шаламова
В статье анализируется специфика поэтической репрезентации категории памяти в сборнике стихотворений В. Шаламова «Колымские тетради». Память рассматривается не только как основной мотив поэзии Шаламова, но и как интегральный компонент его творчества в целом, являющийся интертекстуальным рефреном его рассказов и эссе. В статье проанализированы различные аспекты категории памяти в художественном мире В.Шаламова: оппозиция память - забвение, память как освобождение от тяжести прошлого через письмо, память как саморазрушение, память как месть, память как творчество.
Ключевые слова: категория памяти, интертекстуальный рефрен, лирический герой, «письмо памяти», образ, мотив.
E. M. Boldyreva, E. V. Asafieva
Category of Memory in Varlam Shalamov's «Kolyma Notebooks»
In the article the specifics of poetic representation of the category of memory in the collection of V. Shalamov's poems «Kolyma notebooks» are analyzed. Memory is considered not only as the main motive of Shalamov's poetry, but also as the integrated component of his creativity in general, which is an intertextual refrain of his stories and essay.
In the article various aspects of the category of memory in V. Shalamov's art world are analysed: opposition memory - oblivion, memory as release from weight of the past through the letter, memory as self-damage, memory as revenge, memory as creativity.
Keywords: category of memory, intertextual refrain, lyrical hero, «letter of memory», image, motive.
Один из циклов рассказов В. Шаламова открывается посвящением: «И. П. Сиротинской. Ире - мое бесконечно воспоминание, заторможенное в книжке „Левый берег" [4, с. 257]. Категория памяти является центральной не только для упомянутого сборника, но и для творчества В. Шаламова в целом, являясь своего рода интертекстуальным рефреном. «Благодаря памяти <...> автобиографический субъект может не только достигнуть самоидентификации и целостности своего „Я" в „письме памяти", но и сохранить в своем „элизии памяти" окружающий мир и людей, благодаря которым он состоялся как личность» [1, с. 3]. Слова эти как нельзя лучше подходят и для описания художественного наследия Шаламова, которое состоит из осколков воспоминаний событий и людей его эпохи. Постепенно собирая их, читатель или исследователь открывает уродливую картину таежной жизни: самоуправства лагерного начальства от десятников до начальника Дальстроя, ничтожную суть всякого человека, готового на самые ужасные поступки, убийственный труд, который
© Болдырева Е. М., Асафьева Е. В., 2017
Шаламов сравнивает с Молохом, несправедливость системы исправительно-трудовых лагерей, направленную не на благо общества, а на уничтожение неугодных власти людей и т. д. Рассказы и стихи Шаламова не вымысел, а истина в художественной обработке, о чем поэт многократно говорил. В частности в эссе «О прозе» он пишет: «Выстраданное собственной кровью выходит на бумагу как документ души, преображенное и освещенное огнем таланта. <...> Не проза документа, а проза, выстраданная как документ» [4, с. 549]. Тот же принцип сохраняется и для поэзии.
Память можно назвать интегральной категорией шаламовского творчества. В книге «Шала-мов» один из ведущих шаламоведов Валерий Есипов в послесловии рассуждает «о свойствах памяти» и заключает: «Прошедшая перед глазами читателя биография В. Т. Шаламова неизбежно зовет к размышлениям, прежде всего - о свойствах человеческой памяти» [2, с. 88]. И это не случайно, поскольку идеи, мысли, содержащиеся в произведениях художника, прежде все-
го нацелены на то, чтобы сохранить историческую и культурную память об эпохе сталинизма, запечатлеть все ужасы, всю несправедливость тоталитарного режима, бесправность человека, вынужденного умирать и возрождаться каждый день. Не случайно в текстах можно встретить образ живого мертвеца как аллегорию убийственного «труда», холода, которые приводят к смерти духовной, но оставляют жизнь физическую, чтобы преумножать, продлевать бесконечное человеческое страдание. Еще один ша-ламовед Д. В. Кротова отмечает, что «долг художника Шаламов видел в том, чтобы донести до читателя все, что сохранила память - «допеть, доплакать до конца // Во что бы то ни стало», воскресить в сознании пережитой страшный опыт и воплотить его в своих стихах, очерках и рассказах» [3].
«Человек счастлив своим умением забывать» [5, с. 70], - пишет Шаламов в рассказе «Сухим пайком». Забвение временами находит и на лирического героя «Колымских тетрадей». В одном из стихотворений цикла есть строки: «Память скрыла столько зла Без числа и меры. Всю-то жизнь лгала, лгала. Нет ей больше веры» [5]. Таким образом, сознание сопротивляется потоку жутких образов из прошлого, пытаясь защитить уязвимую человеческую психику. Постоянные тяжелые воспоминания приводят к нарушению психики, к разного рода заболеваниям, сердечным приступам, мигреням, в отдельных случаях смерти, поэтому мозг блокирует их. Поэтому в ряде текстов Шаламова так часто звучат мотивы забвения. Так, в рассказе «Прокуратор Иудеи», описывающем ужасы больничных будней Колымы, главный герой Кубанцев, потрясенный жутким зрелищем раненых и умерших людей, предпочел забыть об этом: «Через семнадцать лет Кубанцев вспомнил имя, отчество каждого фельдшера из заключенных, каждую медсестру <...>. Одного только не вспомнил Кубанцев -парохода „КИМ" с тремя тысячами обмороженных заключенных» [4, с. 260]. Забыл не только потому, что смалодушничал в растерянности, но и потому, что это было самое жуткое и душераздирающее зрелище в его жизни. Подобные мотивы звучат и в ряде стихотворений Шаламова, в частности «Выгорает бумага». Первые два стиха - процесс уничтожения памяти тлением: «Выгорает бумага, Обращается в пыль...» [6].
Лучший способ забыть о чем-то - записать, чтоб мысли, воплощенные на бумаге, высказанные, исчезли из памяти. В стихотворении «Ночная песня» лирический герой, лишенный сна, отгоняет наплывающие образы спичкой, ловит их в «бумажный капкан» [6]. Так и здесь, «обугленные заживо» [6] слова сжигают бумагу, постепенно исчезая. События, эмоции, истина, вымысел воплощены в слове, точном слове, которое исчезнет, когда его выскажешь: «Радость точного слова, Завершенье труда, - Распылиться готова И пропасть без следа» [6]. В третьей строфе мы видим подтверждение высказанной нами идее о забвении написанного. Автор рассуждает над тем, «сколько было забыто на коротком веку, сколько грозных событий сотрясало строку» [5]. Эпитет «грозный» свидетельствует о том, что воспоминания были тяжелыми для поэта, поскольку вероятнее всего связаны с заключением и ссылкой, со смертями и растлением души и тела, со всем тем, что подробно отражено в его рассказах. Мы узнаем, что тетрадь поэта на протяжении многих лет хранила беды, записанные автором. Попадая на свет, становясь видимыми, они постепенно исчезали, растворялись. Образ света так же метафоричен, как и образ огня, но если пламя - поэтический дар, то свет - способность слов быть видимыми, следовательно, прочитанными. Записанные художником и воспринятые реципиентом, строки растворяются, поскольку миссия их выполнена, но какой ценой: «Вытекающей кровью Из слабеющих вен» [6]. Самопожертвование, самовыгорание - плата поэта за его дар.
В данном стихотворении мы видим, как поэт сознательно забывал о плохом, о том, что его терзало, но иногда, помимо воли лирического героя, исчезают из памяти и светлые воспоминания, как в стихотворении «Я забыл погоду детства». В начале стихотворения субъект лирического высказывания рассуждает о том, что все лучшее, что испытывал он в далеком детстве безвозвратно рассеивается. «Теплый ветер» и «мягкий снег» - реалии, утраченные очень давно. Контекстуальные эпитеты, характеризующие природные явления, часто встречающиеся в текстах Шаламова, противопоставлены разрушительной холодной снежной буре - центральному образу «Колымских тетрадей», наделенному исключительно отрицательными коннотациями.
Выходит, что он забыл не столько ветер и снег, сколько их положительные свойства. Но важнее для нас не то, что лирический герой забыл, а что помнит, и главное - почему: «И осталось так немного В бедной памяти моей - Васильковые дороги В красном солнце детских дней...» [6]. С одной стороны, лирический герой помнит о цветах и солнце. С другой, дорога - метафора очищения героя через страдания, характерный мотив «Колымских тетрадей». Еще один важный образ появляется в третьей строфе: «Запах ягоды-кислицы, Можжевеловых кустов И душистых, как больница, Подсыхающих цветов» [6]. Образы ягод и кустов являются ключевыми не только для таежных стихов Шаламова, но и для рассказов: ягоды - то, чем питались голодные заключенные, из-за которых могли быть убиты, как в одноименном рассказе, кусты - символ сопротивления смерти. С одной стороны, они увядающие, подсыхающие, тлеющие; с другой -характер сравнения лишен поэтичности, возвышенности, их аромат напоминает запах больницы, где долгое время поэт работал фельдшером. Лирический герой помнит именно эти образы, поскольку они всю жизнь сопутствовали ему, в том числе и в тайге. Деформированные отравленным заключением сознанием, эти образы вновь частично преображаются в детских воспоминаниях и возвращают себе положительные свойства, однако даже в них проскальзывают детали из острожного мира. Тем не менее, светлая память о детстве утрачена не до конца, и успокаивает сердце лирического героя в минуты отчаяния.
Как бы ни хотелось лирическому герою «Колымских тетрадей» забыть обо всем, что с ним происходило в золотых забоях и шахтах, долг перед невернувшимися, перед истиной заставляет поэта раз за разом возвращаться в покинутый мир тайги и писать, писать, чтобы помнили о том, что было и чего не должен видеть человек. В рассказе «Эсперанто» Шаламов констатирует: «Ничто не было забыто. И много лет прошло» [4, с. 395]. В художественном мире Шаламова ничто не может совладать с потоком памяти, которая просится на бумагу и хочет быть высказанной, воспринятой, многословной. Она противостоит не только забвению, но и молчанию, поскольку последнее - сознательная форма лжи. Правда Шаламова должна быть высказанной посредством письма, только тогда 22
долг художника будет исполнен. Высказать все, даже самые глубокие переживания - задача поэта, и память ему в этом помогает: «Но память вольна и сильна, Способна спасти от забвенья Сокровища с самого дна» [6]. О том, какие это сокровища, Шаламов говорит в другом стихотворении - «Я сказанья нашей эры», где лирический герой «долотом скребет в пещере на скалистом берегу» [6] свои слова. Скалистый берег - устойчивый образ, нередко встречающийся на страницах рассказов и стихотворений -имеется в виду берег горной реки Колымы, где автор, как известно, отбывал срок. Пещера также является важной для автора реалией: стены ее состоят из камня, который надежней «хрупкого пера» и вечно может хранить тайну. Долото - атрибут ненавистного лагерного труда, как кайло и лопата, тачка и пила. Именно им поэт выскребает на камне стихи, чтобы память о прошлом сохранилась для потомков. Следует сказать, что Шаламов не первый поэт, доверяющий горному камню силу слов, призванных сохраниться на долгие годы, может, века. У И. Бунина есть стихотворение «На высоте, на снеговой вершине», написанное в 1901 году. Там лирический герой стальным клинком высекает на вершине горы сонет, которому также не страшны снега, ветры. Но если бунинский герой хранит письмена, чтоб их прочел лишь тот, «кто на вершине» поэтического Олимпа, как и сам он, то герой Шаламова хранит их для каждого, кто заинтересуется историей и обратится к его «эпохе», чтобы узнать то, что замалчивается государством.
Во второй строфе этого же стихотворения автор говорит, что в его «эпоху» нет места «героическим балладам», поскольку «герои» - люди из прошлого, в настоящем есть лишь страх, боль, голод, несправедливость. Чтобы времена, вычеркнутые из страниц истории, не были забыты окончательно, чтобы помнили не только о событиях, но и людях, многочисленных жертв вечной мерзлоты, безымянных, в лучшем случае с номерными бирками на ногах, лирический герой делает следующее: «На заброшенных гробницах Высекаю письмена, Запишу на память птицам Даты, сроки, имена» [6]. Заброшенные гробницы - бесконечные братские могилы. На них не было ни каменных плит, ни хотя бы деревянных крестов. И потому поэт мог почтить память тех, кого знал и потерял, лишь на страницах книг. В Е. М. Болдырева, Е. В. Асафьева
сборнике «Левый берег» есть рассказ «Надгробное слово» Практически каждый абзац в нем начинается со слов «Умер ...» и после этого идет имя человека и рассказ о его судьбе и связи с героем, например: «Умер Дмитрий Николаевич Орлов, бывший референт Кирова. С ним мы часто пилили дрова в ночную смену...» [4, 6] или «Умер экономист, Семен Алексеевич Шейнин, добрый человек. Он долго не понимал, что делают с нами, но в конце концов понял и стал спокойно ждать смерти...» [4, 7]. Автор рассказывает об этих людях все, что когда-то знал, чтоб знали о них и другие, и о том, как их избивали и убивали, как Дерфеля, одного из героев, о гибели которого сказано так: «Однажды бригадир его ударил, ударил просто кулаком, для порядка, так сказать, но Дерфель упал и не поднялся» [4, 9]. Впрочем, не столько смерть интересует художника, как биографии, имена, лица, которые он стремится сохранить. Иногда он посвящает погибшим целые рассказы, например, «Тетя Поля» или «Последний бой майора Пугачева».
Рассказать свою историю лирический герой хочет не только животным, но и людям, рассказать без слов, как в стихотворении «Я иду, отражаясь в глазах москвичей». Субъект лирического высказывания - прохожий, на пути которого встречаются другие люди. Когда их взгляды встречаются с глазами героя, происходит «мгновенный заряд» энергии, «магнетической силы», и тогда в глазах прохожих отражается память, весь каторжный опыт незнакомца, на вид неприметного, неизвестного: «Память гроз, отгремевших не очень давно, Заглянула прохожим в зрачок, как в окно» [6]. Очевидно, что герой недавно вернулся из заключения, память еще сильна в нем настолько, что способна породить энергию небывалой силы и посредством одних глаз рассказать то, что он видел, чем жил долгие годы. «Нет, мне вовсе не нужен язык / Мне для речи достаточно рук» [6], - произносит он в другом стихотворении. Но не только руки -его сила, но и взгляд, и губы - один из постоянных образов «Колымских тетрадей». Здесь мы имеем дело с метафорическим умолчанием: рассказ совершается бессознательно, от случайно столкнувшихся взглядов, но память о прошлом настолько въелась в героя, что мгновенно вырывается при первой возможности. Непроиз-
несенные слова героя повторяет трава, которая победила асфальт, камень. Она смогла одержать верх над смертью, подобно лирическому герою, прошедшему суровые испытания тайги, и потому ей известны мысли и чувства героя, также боровшегося за выживания.
Образ московской травы переносит сознание лирического субъекта в покинутый им некогда мир тайги, где росла та же трава, лежали те же камни: «Ей в граните, в гудроне привычно расти - Камень сопок ложился у ней на пути» [6]. Трава пробилась через камень и росла назло метели, снегам, камню. Трава у Шаламова противостоит камню в той степени, в какой забвение - памяти. Камень - хранитель воспоминаний и тайн до тех пор, пока не будет возможности рассказать о них, открыть «секрет». Трава живет, потому что не помнит ни событий, ни страданий людей, но поэт, проходящий вдоль асфальта, напоминает ей о прошлом, и она повторяет его слова. В заключительных строках стихотворения появляется еще один устойчивый образ шаламовской лирики: «Вся чувствительность тропки таежной, где след Иногда остается на тысячу лет» [6]. Здесь тропа - символ памяти. Она знает, помнит людей, проходивших по ней. Ей известны страдания «падающих в пути». Следы прохожих, отпечатывающиеся на поверхности тропы, застывает, вечная мерзлота сковывает землю, превращая ее в камень. С другой стороны, страдания человека настолько велики и несут такой энергетический заряд, что снегам не под силу победить скорбь самой земли, пропитанной страданиями, болью идущих по тропе.
Память в художественном мире В. Шаламова зачастую не несет радости и освобождения, а оказывается «травмирующим фактором», вызывающим у лирического героя боль от воспоминаний прошлого и жажду мести. Стихотворение «Славянская клятва» открывается следующими словами: «Клянусь до самой смерти мстить этим подлым сукам, Чью гнусную науку я до конца постиг» [6]. С одной стороны, можно воспринимать эти слова узко, поскольку «суками» называли «блатарей», вернувшихся с войны в лагерь. Шаламов с ненавистью относился к блатному миру, всю растлевающую силу которого, всю низость, лживость и подлость их «бла-тарского кодекса чести» описал он в отдельном
цикле «Очерки преступного мира», в некоторых рассказах из других циклов Автор критиковал русских писателей, романтизировавших блатной мир: Горького с его «Челкашем», Сельвинского с произведением «Мотькэ Мадхамовец», Инбер с «Васькой Свистом в переплете» и т. д. Но с другой стороны, если взглянуть шире, лирический герой называет «подлыми суками» всех тех, кто причинил ему столько зла, кто заставлял выходить на работу в мороз без рукавиц, кто избивал на допросах, кто кормил «юшкой», непропеченным хлебом, кто молчал о том, что видел, и предпочел забыть, тем, кто расстреливал, кто заставлял идти по снегу падающих и обессиленных - всей системе исправительно-трудовых лагерей, которую строили люди; тоталитарному режиму, идеология которого - плод извращенной человеческой мысли и желания безграничной власти обезумевшими диктаторами. Власть, даже самая маленькая, растлевает человека не меньше, чем условия жизни в лагере, об этом сказано, например, в рассказе «Потомок декабриста», где перволичный повествователь говорит: «Власть - страшная штука» [4, с. 331] и желает «с удовольствием угодить прямо в рожу» [4, с. 335] начальству. Всему этому враждебному миру и желает отомстить лирический герой: «Публично, по-славянски из черепа напьюсь я, Из вражеского черепа, как делал Святослав» [6]. Этот жуткий образ - символ полной победы над врагом: испивая из черепной коробки вино или кровь, которой лирический герой омоет руки, он поглотит своего врага. Если взглянуть на другие тексты, например, на поэму «Аввакум в Пустозерске», мы увидим, что герой всегда мстит в древнерусских традициях, позиционируя себя как славянского человека, что важно, а не как советского гражданина. Духовное начало сильно в Шаламове, как бы он не называл себя атеистом. Его отец - священник передовых взглядов - воспитывал детей в любви и строгости и привил им основы человеческой морали. Оттого и были так крепки убеждения поэта, на наш взгляд, которые помогли ему выжить в лагере. Даже месть героя гуманна: он напьется из мертвой головы, которая не почувствует ни боли, ни страха, ни всего того, что некогда испытывал герой. Он не сожжет их живыми в яме, как сожгли Аввакума, не выколет глаза, не бросит в темницу и не заморит голодом, не заставит обнаженными стоять в снегу. Так ли
страшно то, что он сделает с обезглавленными обидчиками по сравнению с тем, что они делали с ним, живым. Месть лирического героя заключается в его творчестве, это публичная месть, поскольку произведения его будут прочитаны современниками, которые узнают правду, скрытую официальной властью. Эта прижизненная месть «дороже всех загробных, любых посмертных слав» [6]. К сожалению, слова его прочли только потомки и редакторы, отказавшие Шала-мову в публикациях.
Таким образом, категория памяти в художественном мире В. Шаламова выступает в разных состояниях. Во-первых, это забвение, когда, с одной стороны, стираются счастливые воспоминания из детства, из мира, противоположного Северу, с другой - наступает освобождение от тяжести прошлого через письмо, через самовыгорание, саморазрушение. Впрочем, освобождение мнимое, поскольку поток постоянных мыслей и образов сознание лирического героя удержать не способно. Во-вторых, это собственно память, которая ждет воплощения в творчестве, все равно, стихах или прозе. Воспоминания по большей части носят негативный характер, отображают события и явления из колымского прошлого поэта. С одной стороны, это дань памяти людям, которых несправедливо забыли, с другой - летопись для потомков, от которых скрыта истина как историками, так и политиками. В-третьих, это месть, которой так жаждет лирический герой. Месть его - творчество, речь, которая будет услышана если не современниками, то потомками, которые поймут его, вспомнят о нем и о страшных событиях отечественной истории, которая больше не может и не должна повториться.
Библиографический список
1. Болдырева, Е. М. Memini ergo sum: автобиографический метатекст И. А. Бунина в контексте русского и западноевропейского модернизма [Текст] / Е. М. Болдырева. - Ярославль, 2007. - 500 с.
2. Есипов, В. В. Шаламов [Текст] / В. В. Есипов. - М. : Молодая гвардия, 2012. -346 с.
3. Кротова, Д. В. Тема памяти в лирике В. Шаламова [Электронный ресурс] / Д. В. Кротова. - Режим доступа: https://shalamov.ru/research/304/
4. Шаламов, В. Т. Левый берег: Рассказы [Текст] / В. Т. Шаламов. - М. : Современник, 1989. - 559 с.
5. Шаламов, В. Т. Колымские рассказы [Текст] / В. Т. Шаламов. - М. : Детская литература, 2012. - 345 с.
6. Шаламов, В. Т. Стихотворения [Электронный ресурс] / В. Т. Шаламов. - Режим доступа: http: //shalamov. ru/library/
Bibliograficheskij spisok
1. Boldyreva, E. M. Memini ergo sum: avto-biograficheskij metatekst I. A. Bunina v kontekste russkogo i zapadnoevropejskogo modernizma [Tekst] / E. M. Boldyreva. - Jaroslavl', 2007. -500 s.
2. Esipov, V. V. Shalamov [Tekst] / V. V. Esi-pov. - M. : Molodaja gvardija, 2012. - 346 s.
3. Krotova, D. V. Tema pamjati v lirike V. Shalamova [Jelektronnyj resurs] /
D. V. Krotova. - Rezhim dostupa:
https://shalamov.ru/research/304/
4. Shalamov, V. T. Levyj bereg: Rasskazy [Tekst] / V. T. Shalamov. - M. : Sovremennik, 1989. - 559 s.
5. Shalamov, V. T. Kolymskie rasskazy [Tekst] / V. T. Shalamov. - M. : Detskaja literatu-ra, 2012. -345 s.
6. Shalamov, V. T. Stihotvorenija [Jelektronnyj resurs] / V. T. Shalamov. - Rezhim dostupa: http: //shalamov.ru/library/
Дата поступления статьи в редакцию: 16.06.2017 Дата принятия статьи к печати: 23.06.2017
