CC BY
10Global Frontier | https://doi.org/10.46539/jfs.v7i3.428
/
Native Chieftains and Chinese Judges. The Struggles for Power and Property in the Eighteenth-century South China Frontier
Asia A. Sarakaeva
Hainan University. Haikou, China. Email: asia-lin[at]mail.ru
Abstract
In the article the social, political and economic situation of the XVIII-century Southern Chinese frontier is viewed through the lenses of court felony trials. Two cases from different parts of this vast, culturally and ethnically diverse frontier zone are analyzed in detail. The article is a study of mutual relations of the local peoples and the Chinese administrations, it singles out some strategies of communication and self-presentation employed by locals in their dealings with the Qing officials. I also analyze problems of property and power within the native communities. These problems gave rise to typical conflicts in the frontier region, while the Chinese empire played its role both in provoking and in settling the conflicts.
Keywords
South China Frontier; Trial; Mediation; the Qing Dynasty; Power and Property; Economic and Political Conflicts
This work is licensed under a Creative Commons "Attribution" 4.0 International License
Зарубежный фронтир | https://doi.org/10.46539/jfs.v7i3.428
Туземные вожди и китайские судьи. Борьба за власть и собственность на южнокитайском фронтире XVIII века
Саракаева Ася Алиевна
Хайнаньский университет. Хайкоу, Китай. Email: asia-lin[at]mail.ru
Аннотация
В настоящей статье через призму судебных дел рассматривается социальная, политическая и экономическая ситуация, сложившаяся к XVIII в. на южнокитайском фронтире. Автор подробно анализирует два дела, которые произошли в разных частях этой огромной фронтирной зоны, неоднородной в этническом и культурном отношении. В статье предпринята попытка на материале изученных дел исследовать взаимные отношения местных народов и китайских администраций, стратегии взаимодействия варваров с цинскими чиновниками, особенности самопрезентации китайцев неханьского происхождения при контакте с представителями империи. Также проанализированы имущественные и потестарные отношения в варварских общинах, служившие предпосылками для типичных конфликтов, выявлена роль китайской империи как в возникновении, так и в урегулировании этих конфликтов.
Ключевые слова
южнокитайский фронтир; суд; медиация; династия Цин; власть и собственность; экономические и политические конфликты
Это произведение доступно по лицензии Creative Commons "Attribution" («Атрибуция») 4.0 Всемирная
Global Frontier | https://doi.org/10.46539/jfs.v7i3.428
На протяжении всей своей истории Китайская империя медленно, но неуклонно увеличивалась, поглощая все новые и новые сопредельные территории с населяющими их народами. Ассимиляция этих народов, приведение их к общему - ханьскому - культурному стандарту всегда рассматривалась как некая программа-максимум, которая обеспечит самим покоренным процветание, а империи - их лояльность. Тем не менее, в большинстве случаев китайские правительства не форсировали ассимиляцию, сохраняя непрямое управление в областях, населенных преимущественно инородцами (Herman, 2006, pp. 137-138). В результате сложился огромный и подвижный фронтир, чрезвычайно разнородный в культурном, языковом и социально-экономическом отношении. Ко времени правления последней династии Цин (1644-1911) на юге этот фронтир простирался на землях нынешних провинций Гуандун, Гуанси, Хайнань, Гуйчжоу, Юньнань, кроме того в преимущественно ханьских по составу населения провинциях Фуцзянь, Цзянси и Сычуань тоже сохранялись значительные фронтирные зоны.
Без преувеличения можно сказать, что вся жизнь обитателей этого громадного фронтира была обусловленна именно взаимовлиянием и взаимопроникновением местных и китайской культур: их социально-экономические уклады, административные системы, торговые взаимосвязи, даже их религии были сформированы постоянным и все возрастающим давлением со стороны империи и необходимостью сформулировать собственные ответы на имперские вызовы.
В настоящей работе мы подробно рассмотрим два судебных дела, разбиравшихся в XVIII веке в разных провинициях, чтобы на их материале исследовать типичные конфликты из-за власти и собственности в аборигенных обществах южнокитайского фронтира, роль имперских администраций в возникновении и разрешении этих конфликтов, а также кризисные стратегии взаимодействия втянутых в тяжбу сторон.
Но прежде следует сделать несколько замечаний общего порядка.
Проблема терминологии
Первая сложность подстерегает исследователя этой темы уже при попытке назвать объект своего изучения. Как обозначить неханьское население южнокитайского фронтира? Такие слова как «туземец» или «варвар» несут в себе мощный заряд национально-культурной превознесенности «цивилизованного» империалиста над покоренными народами, «абориген» в сознании русскоязычных читателей устойчиво отсылает к доколониальному населению Австралии. Более нейтральные и безоценочные выражения «местное население» или «локальная культура» тоже не могут точно отразить ситуацию. Сама специфика фронтирной зоны состоит в том, что местным
S
становится уже не только автохтонное население, но и иммигранты разной этнической принадлежности; так, ханец, чьи предки переселились в Гуандун несколько поколений назад, может сам считаться «местным» по сравнению с хакка, только что мигрировавшим в эти земли из Фуцзяни или Цзянси, но не по отношению к яо, предки которого жили здесь много веков. «Локальность» культур данного региона тоже весьма относительна, достаточно посмотреть на этнос, в китайском языке обозначаемый как мяо, но на самом деле, являющийся частью народа хмон, проживающего по всей Юго-Восточной Азии.
Попытка обойтись без обобщений и называть неханьское население южного Китая этническими терминами, такими как мяо, яо, дун, чжуан, хакка или ли, тоже не вполне отражает реальное положение. Дело в том, что большинство этих названий условны, изобретены китайскими чиновниками и географами имперского периода или учеными-этнографами середины XX в., и практически всегда в основу классификации были положены не языковые или культурные особенности описываемых народов, а место их проживания или их отношение к центральному правительству. Так, термин «яо» возник в трудах китайских путешествеников не ранее династии Сун (XI-XII вв.) и заменил собой название «лиляо», которому предшествовало слово «юэ» - своего рода зонтичный термин для всех южноазиатских народов. Слово «дун» по своему первому значению - это просто долина среди гор, и этим словом китайские чиновники маркировали неханьское население, жившее в подобных долинах, занимавшееся оседлым сельским хозяйством и платившее налоги, вне зависимости от их языка и культуры, тогда как обитатели гор, «не имевшие вождей и не внесенные в списки», назывались древним словом «мань», которое значит просто «южный варвар». Словом «ли», которое сейчас считается названием аборигенного народа острова Хайнань, описывалось любое некитайское население любых южных островов (Faure, 2007, pp. 44-46).
Также проблематичным является применение к этим сообществам таких терминов как «этнос» или «племя». Данные общности находились на совершенно разных стадиях этногенеза и политогенеза, и в большинстве случаев у нас просто недостаточно фактов, чтобы судить о том, было ли население той или иной местности сложившимся этносом или частью некоего другого этноса, было ли оно простым или сложным вождеством и т.д. Само использование слова «племя» в приложении к китайскому материалу приводит к понятийным искажениям. Дело в том, что в европейской антропологии сохраняется идущее еще от Моргана и Энгельса понимание племени как типа социальной организации, ведущим признаком которого служат кровнородственные связи между членами, деление на роды и фратрии, племенная эндогамия (Морган, 1934; Энгельс, 1989). В китайском языке этому понятию соотвествует термин П ^ buluo, он употребляется очень широко, начиная с текстов II-III вв и до наших
Global Frontier | https://doi.org/10.46539/jfs.v7i3.428
/
дней. При этом о его изначальном значении можно судить по этимологии: П Ьи - это отряд вооруженных людей, а ^ 1ио - это поселение, таким образом, Ьи1ио - это поселок людей, которые в мирное время занимаются сельским хозяйством, а в военное превращаются в отряд воинов. Здесь совершенно не предполагаются какие-либо кровные связи между участниками, наличие какой-либо родовой структуры. Более того, китайские авторы прямо осуждают варваров за отсутствие родовых структур и утрату памяти о предках. Для китайцев, особенно неоконфуцианцев позднеимперского времени, варвары, в первую очередь, тем и отличаются от цивилизованных людей, что не почитают своих предков, не возводят им храмы, не приносят им жертвы, соответственно, их общины построены по территориальному, а не родовому принципу, они легко объединяются вокруг какого-либо вождя, и так же легко распадаются, стоит вождю умереть (Atwood, 2010, рр. 594-595). Китайское Ьи1ио, другими словами, - это своего рода анти-племя, нечто противоположное моргановскому племени.
Итак, мы видим, что терминов, полностью адекватных социальным реалиям южнокитайского фронтира, попросту нет. Поэтому нам остается лишь пользоваться не вполне адекватными терминами, при этом все время делая поправку на лексическую неточность.
Административная система южнокитайского фронтира. Экономические проблемы и этнические конфликты
Территория нынешнего южного Китая была объектом внимания и интереса китайских династий еще с древности, императоры периодически посылали войска на «умиротворение варваров», принимали капитуляции и заключали договоры с правителями политий этого региона, строили форты и фактории, в частности, в качестве таких опорных пунктов центрального правительства возникли города Гуанчжоу, Наньнин и Гуйлинь. Но по-настоящему масштабным завоевание юга стало только с периода правления монгольской династии Юань (1271-1368), затем пришедшая ей на смену национальная династия Мин (1368-1644) продолжила освоение этих земель. Однако южные земли вовсе не пустовали, они были населены разнородным, разноязычным населением, и у империи попросту не хватало ресурсов для того, чтобы поставить всех этих людей под свой полный контроль. Решению этой проблемы послужила система непрямого управления: непосредственное администрирование районами с преобладающим неханьским населением осуществляли так называемые «местные чиновники» - тусы. Это были вожди или старейшины туземных поселений, лояльные центральному правительству и получавшие от него ряд преференций, в первую очередь, право эксплуатировать соплеменников и собирать собственные вооруженные отряды. Должность тусы была наследственной ^аиге, 2013, рр.1-2).
/
Маньчжурская династия Цин, унаследовав эту систему непрямого управления, сохранила ее в общих чертах, однако все время стремилась расширить свой собственный контроль над фронтиром. Она учредила параллельно с местными чиновниками и китайские ямыни, так называемые «ханьские залы», в их обязанности входило наблюдение за тусы и управление «гостями», то есть ханьскими насельниками фронтирной зоны. Постепенно в функции китайских чиновников перешло рассмотрение всех серьезных уголовных дел, в частности, об убийстве. А со временем подданные местных чиновников стали обращаться в «ханьские залы» с жалобами на все типы правонарушений, даже те, которые еще формально оставались в ведении тусы (Wilkerson, 2013, pp. 187, 198). На протяжении всей истории Цин не прекращалась дискуссия о целесообразности скорейшей отмены непрямого правления и учреждения в фронтирном регионе новых префектур и уездов под управлением чиновников, назначаемых на общих основаниях после сдачи экзаменов. Правительство проводило соответствующий политический курс, но фактически так и не могло довести его до конца, по необходимости довольствуясь дроблением наследственных владений тусы, чтобы ослабить их военный потенциал (Herman, 2006, p. 158-159).
Важнейшим из нововведений, принесенных империей в социальную организацию аборигенных обществ, стало развитие кланов. Начиная с минского времени правительство взяло курс на регистрацию всех подданных империи, включая инородцев, которым вменялось в обязанность ведение генеалогических записей. Разумеется, и генеалогии, и даже регистрация так и не распространились на все территории и на все население страны, и все же постепенно все большее количество жителей фронтира оказывалось -с большей или меньшей степенью условности - приписаны к тому или иному клану или фамилии, причем нередко вся деревня принимала одну и ту же фамилию. Практической целью государства в проведении такой политики было повышение управляемости через внедрение коллективной ответственности и взаимного надзора среди местного населения. На идеологическом же уровне клан в Китае всегда мыслился как своего рода школа политической лояльности: тот, кто привык повиноваться отцу и старшим братьям, сумеет слушаться также императора и чиновников; кто ощущает свою ответственность перед предками и потомками, тот не рискует будущим всего клана в политических авантюрах.
Но и народам Южного Китая возникновение кланов тоже приносило некоторые выгоды, поскольку предоставляло защиту от чужаков, включая и китайских чиновников. Кланы, как пишет крупнейший исследователь южнокитайского фронтира Дэвид Фор, давали возможность «...выражать интересы общины на языке, приемлемом для государства» и определяли «...местные интересы в терминах государственных интересов» (Faure, 2007, p. 7). Именно кланы получали от государства свидетельства о праве собственности
на землю, и впоследствии, даже если чужаки и поселялись на этой земле, они были существенно ограничены в правах по сравнению с членами клана -только родне было позволено распахивать целину, строить на пустошах новые дома, собирать хворост в лесу, ловить рыбу и собирать моллюсков, хоронить своих покойников на данной территории (Faure, 2007, p.4). Неслучайно те народы, в которых кланы так и не распространились, были вынуждены в тот же исторический период выработать альтернативные методы социального объединения, такие как альянсы деревень или братские союзы. Хороший пример таких альтернативных объединений дает народ хакка, который к середине XVIII в. создал множество деревенских альянсов, каждый из которых насчитывал от десяти до нескольких сотен поселений. Не менее активно они заключали и тайные союзы, скрепленные клятвой побратимства и обрядом жертвоприношения курицы или коровы с последующим совместным распитием вина с кровью жертвенного животного. Такие союза хакка получили название Триады1, они, как и деревенские альянсы, создавали собственные вооруженные отряды, с помощью которых хакка активно и весьма успешно вторгались в земли своих соседей-яо, а также вели войны с ханьцами и даже с правительственными войсками (Antony, 2016, pp. 32, 35).
Здесь уместно будет оговориться, что распространение кланов среди этнических меньшинств Южного Китая было выгодно им не само по себе -так как они веками существовали без патриархальных многопоколенных семейных структур, а именно во взаимодействии с китайским государством, как способ приспособления к управленческим методам и политический философии этого государства.
Ведущим экономическим трендом XVIII в. в этом регионе становится открытие фронтира для хозяйственного освоения ханьцами. Это была вынужденная мера, цинское правительство, очевидно, предпочло бы поддерживать сепарацию инородцев от ханьского большинства. Д. Саттон, исследовавший политику центральных властей по отношению к народу мло, подробно описывает дискуссию в китайских чиновных кругах о желательности ассимиляции этого народа и перечисляет различные запреты и предписания с целью каран-тинировать мяо, и, в первую очередь, эти запреты ограничивали право ханьцев на переселение в млоские поселения, на торговые и финансовые дела с мяоской стороной и заключение смешанных браков. Дело в том,
1 Название «Триада», само по себе, имеет интересную историю, оно возникает и изменяет свое значение в результате взаимопроникновения культур. Термин «Триада» был создан миссионером и ученым У. Милном в 1820х гг, так он попытался передать название Sanhehui Hp's, буквально означающее Общество трех объединившихся (или единых), причем под тремя едиными здесь понимаются легендарные герои средневекового китайского романа «Троецарствие» - Лю Бэй, Гуань Юй и Чжан Фэй. Поскольку они побратались и всю жизнь соблюдали взаимную верность, то считаются покровителями всех братских союзов. А уже в XX в. триадами стали называть китайскую мафию, поскольку криминальные группировки Китая тоже скреплялись братскими клятвами. Итак, хакка заимствуют у ханьцев образы героев-побратимов для формирования своих тайных союзов самообороны, а ханьцы, в свою очередь, заимствуют у хакка название их союзов, чтобы обозначить любые тайные антисоциальные коллективы.
/
что в правящих кругах Цинского Китая бытовало практически аксиоматическое убеждение, что виновниками всех конфликтов и мятежей на фронтире являются ханьские иммигранты, обозначаемые в императорских эдиктах и докладах чиновников емким и труднопереводимым термином Ш К jianmin1. Именно эти «дурные простолюдины», проникая в варварскую среду, с одной стороны, портили первобытную чистоту нравов местного населения, приучали их к порокам и роскоши, поощряли их не слушаться начальства; с другой стороны, они пользовались невежеством и наивностью туземцев, чтобы отнять у них землю или вогнать их в долговую кабалу (Sutton, 2006, pp. 193-199).
И, тем не менее, хоть и нехотя, но правительство было вынуждено последовательно снимать свои ограничения и позволять ханьцам селиться на новых землях. В 1742 г. был издан указ, разрешающий как «варварам», так и «народу» возделывать любой доступный участок целины (Csete, 2006, p. 249). Предполагалось, что иммигранты будут владеть только целиной, которую они своими руками ввели в хозяйственный оборот, но на практике это быстро привело к массовым захватам земли и вытеснению местных племен в более бедные и труднодоступные районы. Правительство не предпринимало решительных мер по исправлению этой ситуации, так как в центральных районах Китая в то время все возрастало демографическое давление на стремительно скудеющие ресурсы. Быстрый рост населения в XVII-XVIII вв. привел к малоземелью и огромному числу избыточных рабочих рук, поэтому покорение новых земель и открытие фронтирных зон для всех желающих стали неизбежны как едва ли не единственные способы борьбы с пауперизацией населения.
Результатом этого стало обострение этнических конфликтов на фронтире, вылившихся в целый ряд восстаний, которые начались еще в XVIII веке, но основного размаха и ожесточения достигли уже в XIX. Например, ли восставали в 1766, 1781, 1803-1804, 1817, 1829-1830, 1831, 1836-1841 гг, мяо в 1795-1806, и - в 1817-1821 гг., яо - в 1831-1833, 1836 гг, и т.д. Некоторые из этих восстаний преследовали политические цели, такие как отделение от Цин и создание независимого государства, но в большинстве случаев повстанцы желали лишь истребления или изгнания захватчиков со своих земель. Они нападали на ханьские деревни, убивали ханьцев, угоняли скот и похищали зерно, но их попытки штурмовать города или форты оказывались чаще всего неудачными. Китайские правители уездов и областей в ответ организовывали карательные рейды в горные районы, что иногда кончалось неудачей, когда каратели просто не могли никого найти в незнакомой и непроходимой местности, но иногда приводило к массовому истреблению местного населения целыми деревнями (Antony, 2016, pp. 13-14).
1 Ш - значит «дурной, коварный». й - это народ, все подданные империи, не состоящие на государственной службе. Документы цинского времени никогда не используют этнического названия для ханьцев фронтира, вместо этого всегда называя их просто «народом».
Global Frontier | https://doi.org/10.46539/jfs.v7i3.428
Таков был социально-экономический и политический контекст, на фоне которого были совершены и расследованы два преступления, о которых мы намерены подробно рассказать в настоящей работе.
Вендетта в Лагао. Провинция Гуанси, 1728 г.
11 марта 1728 г. в небольшой деревне Лагао, принадлежащей чжуанскому клану Тань, отмечали праздник местного бога, жители деревни выпили немало рисового вина и легли спать поздно ночью. А уже перед рассветом 12 марта они были разбужены криками и заревом пожара: бамбуковый частокол, окружавший деревню, оказался сломан, в Лагао ворвались враги, все семнадцать домов были подожжены. Два человека, схвативших дубинки и пытавшихся оказать захватчикам сопротивление, были тотчас зарублены, еще один старик умер вследствие падения, все остальные, сумевшие выбежать из горящих домов, спаслись. Но, к несчастью, девять жителей деревни - дети, больные или пьяные после пира - не смогли выбраться из пожара и тоже погибли.
Наутро глава клана, Тань Хунжэнь, подсчитал потери и отправился в ямынь жаловаться. В своем заявлении он не забыл перечислить не только человеческие жертвы, но и материальный ущерб - сгорело 13 складов с зерном, угнано 19 голов скота. А самое главное, Тань Хунжэнь с уверенностью указал на виновников трагедии - это были люди из другого чжуанского клана, Чжоу, в этом не могло быть ошибки, ведь бесчинствуя в Лагао, они громко кричали, что им приказали сделать это Вэньцю и Вэньчжуан - старейшины рода Чжоу. У этого клана, как утверждал заявитель, была старая тяжба из-за деревни Лагао и окружающих ее полей площадью в 37 му1. Однако деревня издревле принадлежала именно Таням, о чем у них имелось выданное властями свидетельство (Hegel, 2009, pp. 149-150, 156).
Впрочем, опрошенные властями Тани не полностью подтвердили слова своего старейшины: склады для зерна были практически пустыми, а коровы попросту бежали от огня и разбрелись по горе, где и были на следующий день найдены и возвращены, таким образом, оказалось, что нападение не сопровождалось грабежом. И, что еще важнее, никто из погорельцев не слышал, чтобы нападавшие называли имена Чжоу Вэньцю и Чжоу Вэньчжуана.
Вэньцю и Вэньчжуан, тем не менее, были задержаны и на допросе изложили свою версию истории: в поколении их деда клан Чжоу купил две деревни с угодьями, одной из них как раз и была пострадавшая деревня Лагао. Но в 1683 г. клан Тань, оспаривая у них эту собственность, напал на деревню. Чжоу обратились за поддержкой к властям и получили признание своих прав на спорную недвижимость. В 1695 г. произошло второе нападение, за которым снова последовала тяжба, окончившаяся в пользу Чжоу. Но в октябре 1717 г. Тань Хуньфа со своими родичами окружил Лагао, убил четырех членов клана
1 2,46 га.
Чжоу и захватил само поселение и его земли. По жалобе Чжоу Тань Хуньфа был схвачен и приговорен к смертной казни, но сумел сбежать, и с тех пор его местонахождение было неизвестно. Но парадоксальным образом, деревня Лагао осталась за захватчиками, о чем уездный начальник и выдал свидетельство на право собственности. Чжоу Вэньцю и Чжоу Вэньчжуан несколько раз пытались оспорить это решение, но всякий раз безрезультатно, и потому, согласно их показаниям, в конце концов, смирились с несправедливостью и переселились в городские предместья. Они утверждали, что не принимали участие и не санкционировали нападение, но зато им был известен настоящий организатор - тридцатилетний Чжоу Вэньцян, отец и мать которого погибли от рук Таней в 1717 г. (Hegel, 2009, pp. 152-153).
Чжоу Вэньцяна арестовали 23 апреля. Кроме него, были схвачены еще два участника ночной атаки, на арест всех остальных, предположительно двенадцати человек, были выписаны ордера, но они бежали в горы или в другие чжуанские селения, и так никогда и не были найдены. Вэньцяна допрашивали многократно и под пытками, поскольку он давал признания крайне неохотно, сознательно путал следствие и брал всю вину на себя. Он заявил, что давно уже ненавидел Таней и хотел им отомстить за смерть своих родителей, но не получив поддержки от старейшин клана, перестал с ними общаться и не сообщил им о своих планах. Вместо того, он заручился поддержкой нескольких молодых Чжоу. При этом Вэньцян назвал только три имени и настаивал на том, что их и было-то только четверо.
Но более всего уездных чиновников озадачило другое его показание: якобы, он не был инициатором атаки, и стал готовиться к нападению лишь тогда, когда к нему пришли два брата по фамилии Вэй и предложили ему свою помощь. Семья Вэй тоже проживала в Лагао, они были батраками Таней и до сих пор неплохо ладили со своими нанимателями. Но Чжоу Вэньцян утверждал, что Тань Хунжэнь решил выгнать Вэев, и они в досаде примкнули к кровным врагам своего хозяина. За это Вэнцян дал им сорок лянов серебра и посулил еще сорок лянов, если они помогут ему схватить Тань Хунжэня и доставить его на суд. Договорившись, сообщники отправились в храм и выпили вина с кровью. В ночь атаки, согласно утверждению Чжоу Вэньцяна, он сам и его товарищи не посмели ломать изгородь и вторгаться в деревню, пока Вэи не подожгли дома (Hegel, 2009, pp. 153-155).
Сами Вэи и их наниматель Тань Хунжэнь категорически отвергли эти обвинения: Тань Хунжэнь и не думал выгонять Вэев со своей земли, они не вступали в заговор с мстителями, не брали никаких денег, не поджигали деревню, в которой жила их собственная семья. Позже, после еще одной пытки, Чжоу Вэньцян отказался от своих слов и признал, что нарочно оклеветал Вэев, также он был вынужден признать, что в ночной атаке участвовало 15 человек, из которых всего четверо остались на страже за изгородью, и 11 человек ворвались в деревню, поджигая дома.
Global Frontier | https://doi.org/10.46539/jfs.v7i3.428
/
Два других юноши из клана Чжоу, арестованные за участие в набеге, в общих чертах подтвердили показания своего вожака. Как и Вэньцян, они твердили, что не планировали массового истребления Таней, хотели лишь захватить старейшину Тань Хунжэня в отомщение за кровь своих близких, но не знали, в котором именно доме он живет, и поэтому подожгли все дома в деревне (Hegel, 2009, pp. 165-168).
Пока тянулись допросы, Чжоу Вэньцян внезапно умер от аппендицита, из двух других схваченных Чжоу один был приговорен к смертной казни, другому наказание смягчили до порки и ссылки на три года, поскольку он стоял в карауле и лично не участвовал в поджогах и убийствах. А несколько позже, в октябре, их враг Тань Хунжэнь заболел дизентерией и тоже скончался. 13 октября пятеро мужчин из клана Тань подстерегли еще двоих Чжоу - участников налета на деревню, и застрелили их из мушкета. Все пятеро были арестованы, их преступление было расследовано и рассмотрено судом отдельно от лагаоского дела. Что до многострадальной деревни Лагао, то губернатор провинции Гуанси постановил изъять ее у чжуанов, чтобы не провоцировать их на продолжение кровавой вражды, и вывести в государственную собственность, а урожаи с этой земли хранить в качестве резервного фонда на случай голода или неурожая. Император утвердил и приговор, и постановление об отчуждении земли (Hegel, 2009, pp. 171-174).
«Дикая и склонная к насилию натура мяо и чжуанов». Несколько замечаний о деле Лагао
Китайские чиновники, рассматривавшие это преступление, выносившие и утверждавшие приговор, нисколько не затруднялись с выяснением основной причины трагедии: это был врожденный характер варваров, их «дикая и склонная к насилию натура» (Hegel, 2009, pp. 171). Такая точка зрения возникла у них отнюдь не только из высокомерия завоевателя по отношению к покоренным народам, ведь в отсутствие государства взаимное насилие в первобытных обществах носит системный характер, и любой конфликт, который не был тотчас не урегулирован с помощью посредничества и переговоров, грозит перерасти в многолетнюю кровавую вендетту. Так, по данным современных наблюдений за племенами, остающимися в состоянии первобытности, потери горцев Новой Гвинеи в набегах и стычках между соседскими деревнями в процентном соотношении намного превосходят потери европейских государств в двух мировых войнах (Даймонд, 2016, с. 104). Логично, что не имея опыта наблюдения за множеством догосударственных народов в разных частях света, китайские чиновники и ученые могли приписать распространенность насилия среди варваров только их врожденному психологическому складу. Характерно замечание одного из оклеветанных батраков по фамилии Вэй. Он отрицает, что помогал захватчикам изнутри Лагао и открыл для них ворота
деревни, а на вопрос судьи, почему же тогда деревню оказалось столь нетрудно захватить, признает: «Мы заслуживали поражения. Все напились на празднике в ту ночь» (Hegel, 2009, pp. 168). Эти слова опытного воина из уст деревенского батрака должны были лишний раз утвердить китайских чиновников в их убеждении, что чжуаны воинственны от рождения.
Но нам, в отличие от них, кажется очевидным, что изначальным толчком, запустившим цепную реакцию насилия между чжуанскими кланами в Лагао, был приход в этот регион китайского государства и китайских переселенцев. Иммигранты из внутренних районов Китая принесли на фронтир более передовые аграрные технологии, под их влиянием чжуаны перешли от подсечно-огневого земледелия к полностью оседлому образу жизни и хозяйствования. В то же время, переселенцы постепенно распахивали целину, захватывали или выкупали пригодную для возделывания землю. Все это вместе привело к земельному голоду, к увеличению значимости каждого, даже совсем небольшого участка земли. В рассматриваемом случае, в Лагао за 45 лет произошло пять вооруженных столкновений, погибло более 20 человек, и все это из-за поля размером менее двух с половиной гектаров земли. О том, сколь высока была потребность людей в земле, говорит такая деталь: в набеге, организованном Чжоу Вэньцяном, приняли участие четыре человека по фамилии Мэн. У них не было никакой вражды с Танями, их единственным мотивом для совершения преступления было желание получить немного земли - Вэньцян пообещал им, что в случае победы разрешит им поселиться в Лагао вместе с кланом Чжоу (Hegel, 2009, p. 158).
Империя же, в лице своих уездных и областных начальников, с одной стороны, всячески старалась ограничить насилие, с другой - запутывала и усложняла конфликт, поддерживая то одну, то другую сторону. В своем постановлении о секвестре сельскохозяйственных угодий в Лагао, губернатор Гуанси восстанавливает историю деревни: изначально она принадлежала семье Вэй, которая сдала ее в аренду клану Чжоу. Затем Чжоу накопили долгов по налогам за эту землю, и деревня была передана некоему Вэй Гуандину1 во временное управление. Он же принял сумму задолженности семьи Чжоу за цену земли вообще, счел себя вправе распоряжаться спорной собственностью и продал ее клану Тань. Чжоу тогда подали в суд и выиграли его, поскольку имели свидетельство о праве собственности, выданное ямынем. После того, в 1717 г., Тани захватили эту деревню силой, убив нескольких человек. Предводитель набега, Тань Хунфа, был за это преступление арестован и приговорен к смерти, но земля, тем не менее, осталась за его родственниками, и теперь уже они, в свою очередь, получили сертификат на нее
1 Вероятнее всего, этот Вэй не состоял ни в каком родстве ни с настоящим владельцем земли, ни с батраками Вэями из истории о набеге 1728 г., иначе этот факт непременно был бы кем-нибудь упомянут. Но фамилии вообще были относительным нововведением на южнокитайском фронтире, местное население принимало их под давлением китайской администрации, и, как правило, в каждом регионе оказывалось всего несколько фамилий, к которым приписывалось все население региона.
Global Frontier | https://doi.org/10.46539/jfs.v7i3.428
/
(Hegel, 2009, p. 172-173). Из этого видно, что цинские власти весьма небрежно выдавали такие свидетельства, не учитывая всех обстоятельств и не заботясь о справедливости, им было важнее установить подходящего налогоплательщика, чем законного владельца земли.
И все-таки, как ни сложно было для местного населения взаимодействовать с китайскими чиновниками, такое взаимодействие было неизбежно, поэтому им приходилось изобретать стратегии для успешной коммуникации в условиях крайнего дисбаланса власти и возможностей. В рассмотренном нами судебном деле, прежде всего, обращают на себя внимание регулярные обращения конфликтующих чжуанов к суду. Они охотно получают от уездных начальников свидетельства о собственности на землю и ссылаются именно на эти свидетельства для обоснования своих прав. Впрочем, как можно видеть на примере старейшин клана Чжоу, иногда этот способ не работает, и тогда с решением китайских чиновников остается только смириться. Старейшины клана смирились, их законопослушание и постепенное сближение с китайскими переселенцами и властями манифестируются даже в пространственном отношении - потеряв Лагао, они переселяются в городское предместье, поближе к ямыню. Напротив, молодежь клана Чжоу, взявшая месть в свои руки, тяготеет к горам и маленьким деревенькам, где и теряется без следа после набега, чтобы избежать ареста и казни. Еще интереснее поведение членов клана Тань - здесь одни и те же люди чередуют насилие с апелляциями к закону. В 1717 г. они тотчас же за налетом на Чжоу, невзирая на арест своего вождя, сумели получить свидетельство о праве собственности на Лагао; в 1728 г., сами, в свою очередь, пережив нападение, Тани сначала обращаются в суд, а затем организуют засаду на врагов, избегших ареста.
Но, пожалуй, чаще всего, общаясь с китайским чиновником, обе стороны конфликта прибегают к откровенной лжи. Лжет Тань Хунжэнь, утверждая в своей жалобе, что Лагао издревле принадлежала его семье, что деревня подверглась не только сожжению, но и разграблению, что нападавшие выкрикивали имена старейшин клана Чжоу. Лжет и его враг Чжоу Вэньцян: про малое количество своих сообщников, про свое намерение всего лишь схватить Хунжэня и доставить его в суд, про соучастие Вэев. Каждое утверждение в этом потоке лжи очень легко дезавуировать. Кто мог бы напасть на деревню, сжечь ее, убить одиннадцать человек силами всего лишь четырех нападающих? Зачем насильно захватывать и доставлять на суд человека, который не прячется от суда, и против которого невозможно выдвинуть никаких конкретных обвинений? И, тем не менее, оба противника лгут уездному начальнику едва ли не в каждом своем показании. И в их лжи, так же как и в быстрых переходах от легальных процедур к партизанской войне и обратно, проявляет себя свойственное покоренному населению фронтирной зоны оппортунистическое отношение к государственной власти:
S
при малейшей возможности следует привлечь мощь империи на свою защиту, использовать ее к своей выгоде; если же такой возможности нет, то следует всячески избегать начальства и действовать самостоятельно втайне от него.
И, наконец, это происшествие и сохранившиеся протоколы допросов показывают нам неочевидные, но глубокие различия между представлениями ханьцев и чжуанов о клане и кровной мести. На протяжении всего процесса, в ходе многочисленных допросов уездный начальник Чжан Мэнбай упорно пытается выяснить, существовали ли какие-то причины для личной вражды между молодыми Чжоу и погибшими от их рук Танями, на что оба допрошенных участника нападения, Чжоу Вэньцян и Чжоу Фуцюань, твердят, что они имели в виду только захват или убийство главы поселка - Тань Хунжэня, а остальные погибли случайно (Hegel, 2009, p. 156-166).
Но, с точки зрения китайского чиновника, даже Хунжэнь - не подходящий адресат для мести, и он вновь и вновь спрашивает у каждого арестованного, за что же они хотели убить Тань Хунжэня, если убийцей их собственных родителей был не он, а его брат Тань Хуньфа. Ответы преступников не особенно убедительны: Чжоу Вэньцян утверждает, что при нападении на Лагао в 1717 г. Хунжэнь «был внутри деревни» (Hegel, 2009, p. 163), Чжоу Фуцюань говорит, что в 1717 г. ему было всего восемь или девять лет, он сам ничего не знает, и считает Хунжэня виновником смерти своих отца и дяди только потому, что так ему сказал Вэньцян (Hegel, 2009, p. 166). Если сказанное ими - правда, значит, они пошли на тяжкое преступление, учинили массовую расправу со спящими людьми и разрушили свои собственные жизни, чтобы уничтожить человека, который всего лишь стоял подле их обидчика, да и то не наверняка. Эти объяснения не удовлетворяют уездного начальника, и он в своем приговоре приходит к выводу, что кузены Чжоу называют месть своим основным мотивом лишь с целью облегчить меру наказания, ведь в уголовном деле 1717 г, включая жалобы семьи Чжоу, Тань Хунжэнь ни разу не упоминается в качестве убийцы (Hegel, 2009, p. 171).
В не меньшее недоумение китайского судью ставит и вопрос о соучастии батраков Вэев. И даже, когда Чжоу Вэньцян признается, что оклеветал их, уездный начальник по-прежнему не понимает причин такой клеветы на совершенно посторонних людей, не сделавших клеветнику никакого зла. Зато все допрошенные чжуаны прекрасно понимают эти причины. Глава деревни Лагао Тань Хунжэнь, едва лишь услышав о подозрениях против своих работников, тотчас же отвергает их: Вэньцян говорит такое, потому что ненавидит Вэев. Сами братья Вэи дают то же объяснение: не сумев убить их своими руками, Вэньцян пытается их погубить руками судьи и палачей (Hegel, 2009, p. 156, 159, 160). Наконец, и Вэньцян открыто говорит о своих мотивах: «Эти двое теперь занимают нашу деревню и наши поля. Я так ненавижу их, что не мог не втянуть их в это дело!» (Hegel 2009, p. 164). На этом судья почитает за лучшее оставить
этот вопрос и не допытываться далее, за что же преступник так ненавидит людей, которые всего лишь нанялись работать на его врага.
Но мы хотели бы предложить свое собственное видение этой ненависти и породившего ее конфликта. Мы полагаем, что неуклюжие оправдания мстителей - не столько ложь (хотя они, конечно, постоянно лгут), сколько попытка как-то объяснить допрашивающему их китайцу то, что им самим совершенно ясно и не нуждается в объяснениях. С точки зрения молодых чжуанов из клана Чжоу, Тань Хунжэнь заслуживает смерти безотносительно того, участвовал ли он сам в набеге 1717 г., убивал ли их отцов и старших братьев, был ли он «внутри деревни» или нет. Он должен быть убит просто потому, что он - нынешний глава вражеского клана, на него закономерным образом переходит месть за злодеяния, совершенные прежним главой. В точности так же, для самого Тань Хунжэня, на самом деле, неважно, отдавали ли Чжоу Вэньцю и Чжоу Вэньчжуан приказы о нападении на его деревню, важно лишь, что они -старейшины дома Чжоу, а значит, виновны априори.
Более того, эта коллективная ответственность отнюдь не ограничена вождями, она распространяется на всех членов рода. Если бы мстители, и вправду, не планировали массовой бойни в Лагао, они бы наверняка предвидели заранее, что поджог бамбуковых хижин ночью повлечет за собой множество жертв, и придумали бы какой-то другой способ добраться до Тань Хунжэня. Правда состоит в том, что им и не нужен был никакой другой способ, учитывая, что их собственные родители были точно так же заживо сожжены Танями.
Но даже и кровное родство с врагом не является необходимым условием; месть, как мы видели на примере батраков Вэев, обращается и на чужаков, если они пришли и живут вместе с вражеским кланом. Подобные пришельцы в глазах пострадавших чжуанов выглядят в точности такими же захватчиками и вызывают такую же ненависть, что и сами убийцы, и их родственники.
И в этом проявляется социальная реальность местного общества, скрытая за привнесенной из центрального Китая терминологией. Китайская политическая и управленческая идеология считала основной ячейкой общества патриархальную многопоколенную семью, потому и на фронтире стимулировала формирование кланов путем выдачи прав на землю именно семьям, а не каким-либо другим коллективным или индивидуальным собственникам. Варварские общины вынуждены были соответствовать этим требованиям империи, они заимствовали у ханьцев фамилии и конституировались как кланы. Однако под прикрытием китайских фамилий сохранялась унаследованная ими от предков коллективная идентичность, в рамках которой главной социальной единицей была не семья, а деревня. Все люди, жившие в этой деревне, вне зависимости от наличия генетической общности, были родней для своих соседей. И если, под влиянием китайских властей, их права на возделываемую ими землю были уже не равны (только кровная родня имела
всю полноту прав), то кровомщение распространялось на них всех в равной степени. И хотя некоторые обитатели Лагао назывались Танями, а другие Вэями; некоторые претенденты на эту землю носили фамилию Чжоу, а другие Мэн, фактически перед нами предстает древнее П ^ buluo - укрепленное поселение людей, которые были земледельцами в мирное время и становились бойцами на войне.
Война за Муляньское наследство. Провинция Юньнань, 1760 г.1
В 1760 г. в уделе Мулянь на севере Юньнани умер местный чиновник тужу2 по имени Но Цзяю.
Он и его подданные принадлежали к народу, который современная этнология называет насу, а в то время китайцы именовали их восточными и. В отличие от только что рассмотренного общества чжуанов из Гуанси, юньнаньские насу в XVIII в. были весьма стратифицированным обществом: большинство из них были крестьянами-общинниками под властью местного тужу, которому они были обязаны оброком и отправкой молодых мужчин в его личную армию. Администрированием удела тужу занимались его слуги, чей статус по-китайски обозначался как тоуму, а на языке насу - как жо; Эрик Мюгглер переводит это словом «крепостные», что, с нашей точки зрения, не вполне верно, так как в крепостной поземельной зависимости находились скорее крестьяне, тогда как тоуму, тоже не будучи лично свободными, земли не имели и управляли хозяйством господина. Для удобства мы будем называть их просто слугами. Еще ниже их в социальной иерархии находились рабы, которые выполняли весь физический труд в доме тужу, обслуживая его и его семью. Статусные различия вообще были настолько важны в мировоззрении народа насу, что большая часть их текстов (а у них была собственная письменность) - это руководства для различения между собой разных классов существ, таких как родственники и свойственники, слуги и рабы, духи и призраки (Mueggler, 2021, p. 103). Также с известной степенью условности мы называем территорию под управлением тужу его уделом. Официально, для китайских властей, это был его административный округ; с экономической точки зрения это было большое поместье, состоящее из десятков деревень; наличие
1 К сожалению, мы не имели возможности ознакомиться с подлинными протоколами допросов
по мульяньскому делу, и потому вынуждены полагаться на пересказы, содержащиеся в статье Э. Мюггле-ра «Переписывая крепостную зависимость: грамотность и рабство в одном из цинских аборигенных владений». Цитируемая работа предоставляет читателю важные сведения о социальном устройстве народа насу, но, на наш взгляд, довольно искусственно акцентирует вопрос о письменности и грамотности в этом обществе, рассматривая все (от жалоб в ямынь до внешнего облика города) как текст, что, само по себе, не вызывает возражений, но оставляет без должного внимания другие значимые аспекты этого интереснейшего происшествия.
2 То же самое, что и тусы, о которых мы уже писали во вводной части этой работы.
Global Frontier | https://doi.org/10.46539/jfs.v7i3.428
/
собственной армии и значительной внутренней автономии позволяет говорить о таком владении как о феодальном уделе.
И для всего этого сложно устроенного социального организма смерть Но Цзяю представляла опасную проблему, ведь у него не было сына-наследника. У Но было две жены - госпожа Ань и госпожа Тан, обе из аристократических родов, владевших другими уделами восточных и; были три сестры, выданные, в свою очередь, замуж в соседние уделы; была несовершеннолетняя дочь от госпожи Ань. Но согласно законам и обычаям, никто из них не мог возглавить Мулянь после смерти правителя, а это значит, что над уделом нависла угроза ликвидации вообще, ведь цинские власти могли упразднить местное владение под предлогом отсутствия наследников и перевести территорию под прямое управление империи.
И тут 14 слуг вдруг заявили, что перед смертью туму собрал их всех подле своего ложа и признался, что ребенок, только что рожденный в его доме молодой рабыней по фамилии Шэнь, - его сын, и должен унаследовать имущество и власть. Он не оставил завещания, не сообщил ничего своей родне, и предполагаемое отцовство стало известно только через слуг. Поэтому, явившись в Мулянь на похороны, муж старшей из сестер Но, владетель соседнего удела Садянь по имени Чан Шоусы первым делом запер рабыню Шэнь и ее младенца в дальней комнате и не позволил им присутствовать на погребальных обрядах. Похороны продолжались почти месяц, затем Чан Шоусы и другие зятья покойного туму разъехались, а их жены, сестры Но, остались погостить еще немного по приглашению своей овдовевшей невестки госпожи Ань.
Властное поведение соседского туму насторожило слуг из Муляня, они испугались, что в ближайшем будущем госпожа Ань выдаст дочь замуж за сына Чан Шоусы, юный зять переедет к ним в дом, и под предлогом помощи своему сыну Чан Шоусы фактически захватит всю власть в Муляне. Поэтому слуги поспешили перехватить инициативу. Они освободили девушку Шэнь и ее ребенка и подговорили нескольких рабов напасть на госпожу Ань. Рабы ворвались в покои хозяйки, избили ее, отняли у нее деньги и ценности, принадлежавшие ей и ее дочери, а также приблизительно четыре тысячи лянов серебра, оставленные в наследство сестрам Но. Перепуганная и униженная Ань убежала из дома и смогла укрыться в резиденции своих золовок, куда мятежники уже не стали врываться вслед за ней, удовольствовавшись тем, что окружили дом и не выпускали оттуда дам.
Но уже на следующий день рабы раскаялись в нападении на хозяйку и пошли к ней просить прощения и заступничества, и один из них взялся отправиться в Садянь и известить Чан Шоусы о происходящем. Получив такое сообщение, туму Чан немедленно подал жалобу цинскому чиновнику, и тот распорядился вызвать госпожу Ань в ямынь, чтобы заслушать ее лично. Мятежные слуги не стали чинить ей препятствий, а вскорости за нею в суд отправились и
/
все прочие участники или заинтересованные лица: и госпожа Тан, и сестры покойного Но Цзяю, и слуги с рабами (Mueggler, 2021, p. 103-110).
Последовавшие за этим разбирательства были долгими, эмоциональными и запутанными. Слуги из Муляня не стали отрицать событийную канву своего противостояния с госпожой, но они продолжали утверждать, даже под пыткой, что они действовали исключительно из верности покойному тужу, а новорожденный сын рабыни Шэнь, получивший имя Сяньцзун, - родной сын Но Цзяю. Все тяжущиеся стороны и свидетели обвиняли друг друга. Госпожа Ань при поддержке Чан Шоусы обвиняла мятежных слуг не только в нападении на нее и разграблении имущества семьи Но, но и в присвоении привилегированного статуса слуги, тогда как, на самом деле, они были всего лишь рабами. Она также обвиняла госпожу Тан в том, что та вступила в незаконную связь с главой бунтовщиков по имени Цюй Маоцай, а кроме того, помогала своему отцу расхищать ценности Но: якобы отца госпожи Тан видели после похорон, выводящим из Муляня восемь мулов, груженных серебром. Чан Шоусы усиленно подчеркивал, что преступление слуг было совершено по предварительному сговору: они собрались в храме и пили вино с кровью жертвенного животного. Слуги, в свою очередь, пытались бросить тень на самого Чан Шоусы, критикуя его дурной характер и называя его «известным кляузником», который ранее уже сложил в ямыне «гору исков, на которых еще тушь не просохла» (Mueggler, 2021, p. 117). Помимо прочего, они упоминали о том, что его отец погиб в вооруженном противостоянии цинским войскам (Mueggler, 2021, p. 117-119).
Для выяснения подлинного статуса мятежников в суд были вызваны свидетели - шесть деревенских старейшин, главы альянса, охватывающего тринадцать так называемых «нижних» деревень на границе удела Мулянь. Они не поддержали утверждение госпожи Ань, что эти люди - просто рабы, но и слугами признать их отказались, предположив, что 14 бунтовщиков -недавние пришельцы и наемники.
Пока тянулись все эти дискуссии, госпожа Ань вдруг выступила с невероятным заявлением - по ее словам, в их доме была не одна, а две рабыни по фамилии Шэнь, родные сестры, и обе они только что разрешились от бремени. И сын второй сестры Шэнь, получивший имя Яоцзун, - тоже рожден от Но Цзяю. И вот этого-то ребенка госпожа Ань пожелала принять на воспитание и провозгласить наследником.
Китайский чиновник, вероятно, устав от этой семейной склоки, спешно выработал решение и предложил сторонам собраться и подписать итоговый документ. Согласно его предложению, оба ребенка должны были признаваться сыновьями Но Цзяю и передавались на воспитание госпоже Ань как старшей и законной жене покойного вождя. В то же время госпоже Ань выносилось порицание за необоснованные нападки на госпожу Тан. Слугам предписывалось вернуть все захваченное имущество. Но такое решение дела не устроило тяжу-
Global Frontier | https://doi.org/10.46539/jfs.v7i3.428
/
щиеся стороны. Госпожа Ань не согласилась признать себя неправой, хотя все-таки выразила готовность подписать договор. Госпожа Тан наотрез отказалась признавать предложенный проект соглашения, требуя, чтобы детей передали на воспитание именно ей. Старшие члены семьи Но не пожелали подтвердить, что у их покойного главы было два сына, о которых они прежде ничего не знали.
Положение спасли шесть глав деревенского альянса - они предложили компромиссное решение, учитывающее интересы всех противников. Обоих детей следовало признать законными, а затем разделить: старшего, Но Сяньцзуна, отдать на воспитание старшей госпоже - Ань, младшего, Яоцзуна, - наложнице госпоже Тан. Соответственно нужно было поделить и сам удел Мулянь: 60% территории и имущества отходило Сяньцзуну, 40% -Яоцзуну и его приемной матери. Этот вариант был одобрен всеми заинтересованными лицами, подписан и приведен в исполнение. А пока господа делили младенцев и землю, главы альянса подали уездному начальнику собственное прошение: изъять «нижние деревни» из состава Муляня и принять под прямое управление уезда. Начальник согласился, а муляньские господа были на тот момент не в состоянии возражать. Поэтому тринадцать деревень отныне были обложены поземельным налогом, но зато освобождены от всех повинностей в пользу семьи Но.
Как ни странно, судебная история удела Мулянь на этом не закончилась. Через 20 с лишним лет подросший Но Сяньцзун напал на Яоцзуна и отобрал у него его часть владения, заявляя, что тот - сын рабов, не имеющий никакого отношения к покойному Но Цзяю. Яоцзун подал жалобу в суд, разбирательство этой жалобы передавали все выше и выше по инстанции, пока оно не дошло лично до императора. Император командировал инспекторов в Юньнань, и они вынесли решение в пользу агрессора Сяньцзуна, Яоцзун был признан самозванцем и сослан в армию, где его следы и теряются. Но Сяньцзун управлял вновь объединенным уделом до своей смерти в 1815 г. Ирония истории состоит в том, что и он скончался, не оставив сыновей, и уже через несколько месяцев его вдова явилась в ямынь, чтобы принести первое в длинной череде прошений о судьбе муляньского наследства (Mueggler, 2021,
«Эти глупые и, не осознающие своих ошибок». Несколько выводов из муляньского конфликта
Из рассмотрения этого казуса явствует, во-первых, что в мировоззрении насу XVIII в. чрезвычайно значимыми представляются вопросы правильного определения своего и чужого статуса в социальной иерархии1. Для избитой и
1 Рабовладение и крепостничество так глубоко проникли в социальную идеологию насу, что кажутся
древним способом организации восточно-иского общества, а между тем они возникают в юго-западном регионе относительно поздно и только в результате взаимодействия с ханьцами. Осознав, под влиянием
p. 126-128).
/
ограбленной госпожи Ань, когда она обращается за защитой в ямынь, важно не только зафиксировать нанесенный ей материальный и моральный ущерб, но и доказать, что ее обидчики принадлежат к более низкому классу, чем принято о них думать.
Интересно, что цинские чиновники, причем на самом высоком уровне, вынуждены считаться с менталитетом насу в этом вопросе и позволяют подвластному народу навязывать судебным инстанциям соответствующую повестку. Согласно собственно китайским представлениям о «пяти отношениях», посягательство нижестоящего на вышестоящего преступно в любом случае, и не важно, был ли агрессор слугой, рабом, подчиненным по службе или младшим членом семьи. Однако в данном случае уездный начальник согласился уделить время и внимание, вызвать множество свидетелей, чтобы прояснить вопрос о правовом статусе четырнадцати мятежников как рабов либо слуг клана Но, хотя такие дистинкции и не были никак отражены в цинских кодексах. Аналогично и инспекторы, присланные императором в 1780-х гг., приговаривают Но Яоцзуна к ссылке в солдаты, хотя лично он и не совершил никакого преступления. Они, по сути дела, наказывают его за то, что, будучи рабом по происхождению, он посмел претендовать на статус тужу, и это даже несмотря на то, что Яоцзун не был самозванцем - сыном Но Цзяю его признал суд в 1760 г. Заблуждаться в том, кто именно был твоим отцом, не было преступлением с точки зрения китайского закона, но вот зато с позиции насу гармония в обществе была грубо нарушена тем, что человек низшего из всех существующих статусов посмел действовать как член высшей социальной страты. Печальная судьба Но Яоцзуна показывает, таким образом, что власти империи не были совершенно ригидны в своих методах управления фронтиром и не чуждались некоторой аккомодации к сложившимся у местных народов убеждениям и практикам, если только это не несло угрозы господству самой империи в регионе.
Также нельзя не отметить определенной беспомощности китайского чиновника в урегулировании конфликта и, напротив, высокой политической инициативности насу - причем, безотносительно их социального статуса. Так, слуги и рабы Но Цзяю выступают основными акторами всего происшествия: именно они принимают его приказ возвести новорожденного Сяньцзуна в ранг тужу, либо составляют заговор с целью фальсифицировать такой приказ. Они собирают родственников покойного вождя на похороны, освобождают из заключения рабыню Шэнь, нападают на госпожу Ань, затем принимают
своих ханьских советников, преимущества более передовой агротехнологии Срединной равнины над подсечно-огневым земледелием, вожди народа и стали спешно вводить у себя сельское хозяйство по китайскому образцу, но для этого им были нужны люди, владеющие соответствующими умениями. Проблема была решена путем набегов на ханьские деревни и массового угона ханьцев в рабство. Именно таким образом и сложилось жестко стратифицированное общество; а китайская империя, в свою очередь, закрепила неравноправие насу, награждая местных вождей за лояльность правом эксплуатировать население их уделов (Herman, 2006, p. 151).
Global Frontier | https://doi.org/10.46539/jfs.v7i3.428
/
решение отпустить ее на суд. Они даже под пыткой настаивают на своей правоте: «Мы... не более, чем верные жертвы в этом деле», и не боятся возлагать вину за сложившуюся неразбериху на своего умершего хозяина, который «... зло и жестоко поступил, не сказав (своей родне - А.С.), есть ли у него сын» (Mueggler, 2021, р. 115). Было бы, наверное, преувеличением утверждать, что слуги дома Но действуют совершенно бескорыстно, но их мотивы -не финансового, а политического порядка: они не для того отбирают серебро у Ань, чтобы присвоить его, а для того, чтобы воспрепятствовать вывозу казны из Муляня; они восстают против союза Ань и Чан Шоусы, чтобы не позволить последнему узурпировать власть в уделе. В конечном итоге, целью их мятежа является сохранение Муляня как автономной политической единицы, то есть слуги и рабы в данном случае ведут себя не как движимое имущество своего господина, а как министры независимого государства в момент династического кризиса.
Начальник уезда, в свою очередь, проявляет себя достаточно двойственно. С одной стороны, он правильно понимает свою роль в деле как роль третейского - а не уголовного - судьи, и пытается обеспечить своему решению поддержку со стороны всех участников конфликта. С другой, над его сознанием явно довлеют интеллектуальные конструкты, присущие обществу с развитой государственностью, в частности, идея об установлении правого и виноватого и о восстановлении справедливости как главных целях суда вообще. Поэтому в своем приговоре он не может удержаться от того, чтобы не вынести порицание госпоже Ань за неподобающее поведение, но в то же время, он принимает решение полностью в ее пользу, без учета интересов ее противников, исходя только из собственного (и общекитайского) понимания правоты. Но вот для конфликтного менеджмента догосударственных обществ, наоборот, не так важны вопросы справедливости, как выработка взаимоприемлемого компромисса, ведь в отсутствие государственного репрессивного аппарата единственное, что может удержать вчерашних врагов от нового витка насилия - это их удовлетворенность положением, достигнутым в результате третейского суда. И поэтому неудивительно, что задачу медиации берут на себя пожилые насу - главы альянса «нижних деревень», они-то и добиваются приемлемого компромисса, учитывающего желания всех тяжущихся сторон, как правых, так и виноватых.
Но, если китайский судья не проявляет глубокого понимания социальной психологии насу, то вот они, напротив, достаточно хорошо знают или интуитивно чувствуют, как следует вести себя с представителем империи, и как можно манипулировать сложившимися у него стереотипами. Недаром Чан Шоусы так акцентирует тот факт, что слуги-бунтовщики, сговариваясь о совместных действиях, собрались в храме и пили вино с кровью. Этому ритуалу китайские судьи вообще всегда придавали особое значение -вспомним, что и в деле о поджоге чжуанской деревни Лагао чиновник считает
/
достаточно важным и достойным внесения в протоколы тот факт, что юноши клана Чжоу скрепили свое решение о нападении на врагов совместным посещением храма и распитием кровавого вина (Hegel, 2009, pp. 153-155). Вино с кровью, как показывает Роберт Энтони в своей монографии «Неуправляемый народ», было неотъемлемой частью обряда побратимства, принятого у народов южнокитайского фронтира, побратимство же, в свою очередь, стало основным способом оформления тайных вооруженных союзов, объединявшихся с целью самозащиты от соседей, от ханьских иммигрантов-захватчиков земли, и даже от китайского государства (Antony, 2016, p. 108). Таким образом, люди, по ночам распивавшие кровавое вино в храмах, оказывались у судей под особым подозрением в умышлении на мятеж. И, зная это, Чан Шоусы усиленно подчеркивает эту деталь в поведении своих недругов.
Сходным же образом госпожа Ань использует другую коллективную фобию китайцев - сюжет о распутной наложнице, которая изменяет мужу, зачастую с его же собственным слугой, и подталкивает любовника к убийству обманутого супруга. Мы рассматривали этот сюжет в китайской приключенческой литературе и судебной практике династии Цин в одной из своих предыдущих работ (Саракаева, 2021, сс. 103-106) и не будем сейчас подробно останавливаться на нем. Достаточно будет сказать, что из всех описанных китайскими писателями преступлений самым частотным является именно убийство мужа женой-изменницей и ее любовником, иными словами, женское распутство в литературе и менталитете китайцев того времени трактовалось как угроза не только чести, но и самой жизни мужчины, а также благополучию его семьи. Мы не знаем, была ли женщина из народа насу сколько-нибудь знакома с китайской новеллистикой, но, если и не была, то она интуитивно уловила этот важный мотив и, желая скомпрометировать свою противницу госпожу Тан, обвинила ее в прелюбодеянии с вожаком мятежных слуг. И, хотя она и не подозревала Тан в убийстве Но Цзяю, даже намек на супружескую измену должен был сделать Тан преступницей в глазах китайского чиновника и дисквалифицировать ее как возможную регентшу Муляня.
Но и противная сторона тоже старается манипулировать предрассудками своих судей, а иначе зачем бы слугам из Муляня было упоминать о том, что двадцать лет тому назад отец Чан Шоусы погиб в вооруженном противостоянии с китайской армией. Тем самым они отводят от себя обвинения в мятеже, ведь они восстали всего лишь против вдовы своего хозяина, тогда как их противник Чан был сыном человека, восставшего против самой Великой Цин, а значит, и его собственная преданность империи была под вопросом.
Эти попытки играть на подозрительности китайцев были интересной, но не единственной стратегией подстройки насу к реалиям китайского владычества и китайского суда. Еще более важным для элиты варварского общества было постепенное сближение с правящим классом империи, частичное вхождение в его состав. А это, в первую очередь, достигалось с помощью клас-
Global Frontier | https://doi.org/10.46539/jfs.v7i3.428
/
сического конфуцианского образования. Так, Чан Шоусы, помимо того, что он унаследовал от отца статус местного чиновника-тужу, также сдал экзамены и имел низшую ученую степень сюцая (Mueggler, 2021, р. 117). Да и само частое и охотное обращение варварской элиты в суд для урегулирования своих имущественных претензий тоже можно рассматривать как стратегию взаимодействия с китайском государством, которая одновременно позволяла и использовать государственную мощь в собственных интересах, и продемонстрировать лояльность.
Социальные низы местного общества, лишенные доступа к китайскому образованию, при необходимости контактировать с китайскими властями компенсировали недостаток учености настойчивым подчеркиванием своего невежества. Фраза, вынесенная нами в заголовок данного параграфа, взята из ходатайства, поданного в ямынь рабами госпожи Ань, когда они просили о снисхождении к своему кратковременному заблуждению и участию в бунте. В прошении они называют себя «эти насекомые», которые «...глупо послушались...» слуг-заговорщиков, и объясняют свое нападение на хозяйку тем, что «...эти глупые и, не осознающие своих ошибок, легко могут быть вовлечены в дурное дело» (Mueggler, 2021, р. 99). Вся стилистика этого текста призвана показать просителей, во-первых, униженными и раболепными, то есть не склонными к восстанию, во-вторых, - неразумными в силу своего некитайского происхождения, то есть лишь ограниченно вменяемыми.
При этом, как мы видели, на самом деле, социально-непривилегированные насу не были ни глупы, ни наивны. Они прекрасно сознавали собственные классовые интересы и смели их преследовать: слуги дома Но видели свою выгоду в сохранении удела Мулянь, а коалиция «нижних деревень» - напротив, считала более удобным для себя выйти из-под власти тужу и перейти под прямое управление цинского чиновника. И любопытно, как в данном случае интересы закрепощенных варваров противоречили интересам их знатных соплеменников, при этом совпадая с целями правительства в далеком Пекине.
Заключение
Судебные протоколы минувших эпох предоставляют исследователю редкую возможность услышать голоса бедняков, преступников, инородцев, увидеть их глазами современное им общество с его этническими и классовыми конфликтами, почувствовать, как они видят сами себя и своих судей, как презентуют себя для своих инокультурных правителей. Анализ двух судебных дел, рассмотренных в разные декады XVIII века в разных частях южнокитайской фронтирной зоны позволил нам проследить, какие формы приобретали местные общества под влиянием китайской культуры и империи; и как эти общества сохраняли традиционный уклад, лишь едва замаскированный
заимствованной из центрального Китая терминологией, либо же переживали социальную трансформацию, столь радикальную, что она глубоко проникала в политические практики и массовую психологию местных народов. Мы выделили ряд коммуникативных стратегий, к которым прибегали народы фронтира для успешного взаимодействия с китайским управленческим аппаратом -стратегий, нацеленных на демонстрацию политической лояльности, на извлечение наибольшей возможной выгоды, или же на обход ограничений, налагаемых властями империи на самоуправление и саморегуляцию местных общин. Более того, мы определили, что этот процесс приспособления не был односторонним - китайские чиновники тоже иногда приспосабливались к потребностям или особенностям менталитета варварских народов. И эти совместные усилия по налаживанию коммуникации, несмотря на огромный дисбаланс власти и болезненные противоречия, в перспективе послужили сближению народов, формированию новой мультиэтничной общности и интериоризации фронтира, его постепенному врастанию в китайскую нацию в целом.
Список литературы
Antony, R. J. (2016). Unruly People: Crime, Community, and State in Late Imperial South China. Hong Kong University Press. https://doi.org/10.5790/hongkong/9789888208951.001.0001
Atwood, C. P. (2010). The Notion of Tribe in Medieval China. Ouyang Xiu and the Shatuo Dynastic
Myth. In D. Aigde, I. Charleux, V. Goosaert, & R. Hamayon (Eds.), Miscellanea Asiatica. Melanges en l'honneur de Francoise Aubin (pp. 593-621). Institut Monumenta Serica.
Csete, A. (2006). Ethnicity, Conflict, and the State in the Early to Mid-Qing. The Hainan Highlands, 1644-1800. In P. K. Crossley, H. F. Siu, & D. S. Sutton (Eds.), Empire at the Margins. Culture, Ethnicity, and Frontier in Early Modern China (pp. 229-252). University of California Press. https://doi.org/10.1525/california/9780520230156.003.0009
Faure, D. (2007). Emperor and ancestor: State and lineage in South China. Stanford University Press. https://doi.org/10.11126/stanford/9780804753180.001.0001
Faure, D. (2013). Introduction. In D. Faure & Ts'ui-P'ing Ho (Eds.), Chieftains into Ancestors. Imperial Expansion and Indigenous Society in Southwest China (pp. 1-40). UBC Press.
Hegel, R. A. (Ed.). (2009). True Crimes in Eighteenth-Century China. Twenty Case Histories. University of Washington Press.
Herman, J. E. (2006). The Cant of Conqest. Tusi Offices and China's Political Incorporation of
the Southwest Frontier. In P. K. Crossley, H. F. Siu, & D. S. Sutton (Eds.), Empire at the Margins. Culture, Ethnicity, and Frontier in Early Modern China (pp. 135-168). University of California Press. https://doi.org/10.1525/california/9780520230156.003.0006
Mueggler, E. (2021). Rewriting Bondage: Literacy and Slavery in a Qing Native Domain. Comparative Studies in Society and History, 63(1), 99-132. https://doi.org/10.1017/S0010417520000390
Sutton, D. S. (2006). Ethnicity and the Miao Frontier in the Eighteenth Century. In P. K. Crossley, H. F. Siu, & D. S. Sutton (Eds.), Empire at the Margins. Culture, Ethnicity, and Frontier
in Early Modern China (pp. 190-228). University of California Press. https://doi.org/10.1525/california/9780520230156.003.0008
Wilkerson, J. (2013). The Wancheng Native Officialdom: Social Production and Social Reproduction. In D. Faure & Ts'ui-P'ing Ho (Eds.), Chieftains into Ancestors. Imperial Expansion and Indigenous Society in Southwest China (pp. 187-205). UBC Press.
Даймонд, Д. (2016). Мир позавчера. Чему нас могут научить люди, до сих пор живущие в каменном веке. АСТ.
Морган, Л. Г. (1934). Древнее общество или исследование линий человеческого прогресса от
дикости через варварство к цивилизации. Издательство института народов Севера ЦИК СССР.
Саракаева, А. А. (2021). Рука закона и тело семейного коллектива. Семья, страх и суд в цинском Китае. Corpus Mundi, 2(2), 83-119. https://doi.org/10.46539/cmj.v2i2.45
Энгельс, Ф. (1989). Происхождение семьи, частной собственности и государства: В связи с исследованиями Льюиса Г. Моргана. Политиздат.
References
Antony, R. J. (2016). Unruly People: Crime, Community, and State in Late Imperial South China.
Hong Kong University Press. https://doi.org/10.5790/hongkong/9789888208951.001.0001
Atwood, C. P. (2010). The Notion of Tribe in Medieval China. Ouyang Xiu and the Shatuo Dynastic
Myth. In D. Aigde, I. Charleux, V. Goosaert, & R. Hamayon (Eds.), Miscellanea Asiatica. Melanges en l'honneur de Francoise Aubin (pp. 593-621). Institut Monumenta Serica.
Csete, A. (2006). Ethnicity, Conflict, and the State in the Early to Mid-Qing. The Hainan Highlands, 1644-1800. In P. K. Crossley, H. F. Siu, & D. S. Sutton (Eds.), Empire at the Margins. Culture, Ethnicity, and Frontier in Early Modern China (pp. 229-252). University of California Press. https://doi.org/10.1525/california/9780520230156.003.0009
Diamond, J. (2016). The World until Yesterday: What Can We Learn from Traditional Societies? AST. (In Russian).
Engels, F. (1989). The Origin of the Family, Private Property, and the State. A Discussion of Lewis H. Morgan's Ancient Society. Politizdat. (In Russian).
Faure, D. (2007). Emperor and ancestor: State and lineage in South China. Stanford University Press. https://doi.org/10.11126/stanford/9780804753180.001.0001
Faure, D. (2013). Introduction. In D. Faure & Ts'ui-P'ing Ho (Eds.), Chieftains into Ancestors. Imperial Expansion and Indigenous Society in Southwest China (pp. 1-40). UBC Press.
Hegel, R. A. (Ed.). (2009). True Crimes in Eighteenth-Century China. Twenty Case Histories. University of Washington Press.
Herman, J. E. (2006). The Cant of Conqest. Tusi Offices and China's Political Incorporation of
the Southwest Frontier. In P. K. Crossley, H. F. Siu, & D. S. Sutton (Eds.), Empire at the Margins. Culture, Ethnicity, and Frontier in Early Modern China (pp. 135-168). University of California Press. https://doi.org/10.1525/california/9780520230156.003.0006
Morgan, L. H. (1934). Ancient Society Or Researches in the Lines of Human Progress from Savagery through Barbarism to Civilization. Publishing Institute of the Peoples of the North CEC of the USSR. (In Russian).
Mueggler, E. (2021). Rewriting Bondage: Literacy and Slavery in a Qing Native Domain. Comparative Studies in Society and History, 63(1), 99-132. https://doi.org/10.1017/S0010417520000390
Sarakaeva, A. A. (2021). The Hand of Law and the Body of Family. Family, Fear and the Court of Law
in Qing China. Corpus Mundi, 2(2), 83-119. https://doi.org/10.46539/cmj.v2i2.45 (In Russian).
Sutton, D. S. (2006). Ethnicity and the Miao Frontier in the Eighteenth Century. In P. K. Crossley, H. F. Siu, & D. S. Sutton (Eds.), Empire at the Margins. Culture, Ethnicity, and Frontier in Early Modern China (pp. 190-228). University of California Press. https://doi.org/10.1525/california/9780520230156.003.0008
Wilkerson, J. (2013). The Wancheng Native Officialdom: Social Production and Social Reproduction. In D. Faure & Ts'ui-P'ing Ho (Eds.), Chieftains into Ancestors. Imperial Expansion and Indigenous Society in Southwest China (pp. 187-205). UBC Press.
