CC BY
16
КОНФЛИКТУ ЦИВИЛИЗАЦИЙ — НЕТ! ДИАЛОГУ И КУЛЬТУРНОМУ ОБМЕНУ МЕЖДУ ЦИВИЛИЗАЦИЯМИ — ДА!
Андрей Рябов,
кандидат экономических наук ЦИКЛИЧНОСТЬ РОССИЙСКОЙ ПОЛИТИКИ
(От попыток реформ к социальному умиротворению)
Объявленная президентом Путиным в сентябре 2005 г. масштабная программа инвестиций в социальную сферу дала многим наблюдателям повод заявить о начале заметного поворота влево в действиях федеральной власти. В то же время подобные изменения не оказались неожиданными для большей части российского политического класса. Неизбежность левого поворота предрекали политики и общественные деятели, занимающие различное положение в современной России и исповедующие разные политические взгляды, — от опального олигарха Михаила Ходорковского до писателя-державника Александра Проханова. Их аргументация в главном сводилась к утверждению, что, несмотря на достигнутые в последние годы стабильность и общее улучшение социально-экономической ситуации в стране, разрыв между основной массой населения и богатыми продолжал увеличиваться, а возможности карьерного роста, продвижения вверх по социальной лестнице для непривилегированных постепенно сокращались. В долгосрочном плане названные причины, безусловно, играют роль важнейшего ограничителя, препятствующего слишком резкому крену вправо социально-экономического курса правительства. Однако если говорить о факторах, непосредственно вызвавших к жизни сентябрьскую инициативу президента, то они, очевидно, напрямую относятся к событиям 2005 г.
Во-первых, это провал, по крайней мере в том виде, в каком она изначально задумывалась правительством, монетизации льгот. Реформаторы в правительстве проигнорировали предупреждения о том, что таких факторов, как популярность президента и слабость оппозиции, будет не-
достаточно, для того чтобы население относительно спокойно приняло радикальное сокращение социальных льгот. В итоге прокатившаяся по стране волна многотысячных митингов протеста пенсионеров, других категорий льготников заставила кабинет министров отступить от первоначальных замыслов и пойти на заметное увеличение выплат по монети-зированным льготам. При этом выигрыш бюджета от проведенной реформы оказался более чем сомнительным. Протесты же пенсионеров в первые месяцы 2005 года со всей очевидностью показали, что добиться убедительной победы на предстоящих выборах будет невозможно, уповая лишь на такие факторы, как популярность нынешнего президента, изощренные политические технологии, сила воздействия которых подкрепляется информационной мощью общенациональных каналов телевидения, и неспособность оппозиции влиять на политический процесс. Необходимы такие действия власти, прежде всего в сфере социально-экономической политики, которые находились бы в фокусе общественных ожиданий. А они вполне очевидны: это политика, направленная на увеличение реальных доходов населения, приостановление роста цен на товары и услуги, сокращение безработицы, повышение доступности образования и обеспечение качественной медицинской помощи. В представлениях большей части россиян достижение этих результатов по-прежнему связывается с надеждами на усиление роли государства — в первую очередь по линии увеличения его социальных расходов, наращивания усилий по оказанию поддержки социально зависимым группам населения. Эти настроения фиксируются и опросами общественного мнения. Еще раз хотелось бы подчеркнуть, что надежды на улучшение социально-экономического положения тесно увязываются людьми с необходимостью прямого вмешательства государства в экономику и социальные отношения, а не с созданием благоприятных условий для максимально полного раскрытия личной и частнопредпринимательской инициативы граждан. Так, по данным Аналитического центра Юрия Левады, в июле 2005 г. при ответе на вопрос, на решении каких задач должна быть прежде всего сосредоточена деятельность правительства России, большинство россиян явно высказалось в пользу мер дирижистского характера. 47% опрошенных отметили задачу снижения цен; 39% — индексацию зарплат, пенсий, вкладов в соответствии с ростом цен; З6% высказались за государственный контроль над ценами; 33% — за финансовую поддержку сельского хозяйства. Для сравнения: сделать упор на такую сугубо рыночную меру, как создание гарантий для развития частного бизнеса, посоветовали правительству всего 10% респондентов.
Итак, логика предвыборной подготовки заставляет властную элиту отказаться от реализации в оставшиеся до выборов годы ранее объявленных планов радикальных реформ образования и здравоохранения, результатом которых должна стать их практически полная коммерциализация. Все это наводит на мысль о существовании неких устойчивых циклов в современной российской политике. Если эти циклы действительно существуют, то какова их природа и базовые параметры? Будет ли развитие страны в обозримой перспективе и далее определяться движениями политического маятника по когда-то возникшей траектории, или Россия перейдет к иному типу развития?
Для начала попытаемся описать эти циклы. Первый из них охватывает 1992 г., когда была предпринята первая попытка радикальных рыночных реформ, из которых наиболее болезненной для населения оказалась либерализация цен. Эта политика вызывает резкое отторжение значительной части населения и наталкивается на непонимание влиятельных групп постсоветской элиты. В решающей степени под влиянием этих факторов уже с конца 1992 г., когда новым главой российского правительства был утвержден В. Черномырдин, начинается постепенная эволюция социально-экономической политики президента и кабинета министров в направлении более умеренного курса. Эта тенденция продолжает усиливаться после драматических октябрьских столкновений 1993 г. в Москве между сторонниками президента и Верховного Совета, в результате которых Б. Ельцину удалось сохранить власть, и достигает апогея накануне президентских выборов лета 1996 г. В этот период раздаются обширные популистские обещания, подписываются программы государственной поддержки целых отраслей экономики, социальной сферы, отдельных регионов и предприятий. Причины очевидны: в условиях, когда проигравших от реформ оказалось значительно больше, чем выигравших, новой властной элите, консолидировавшейся вокруг Ельцина, для того чтобы удержать власть в ходе выборов, пришлось срочно задабривать недовольных. Приватизация же основных предприятий российской экономики, которая являлась важнейшим событием в истории российских реформ в середине 1990-х годов, не затронула напрямую интересы обычных граждан.
Новая попытка провести очередной раунд радикальных рыночных реформ началась весной 1997 г., когда состав кабинета министров был существенно изменен, а ключевая роль, при сохранении за Черномырдиным поста председателя правительства, отводилась «молодым реформаторам» — первым вице-премьерам А.Чубайсу и Б.Немцову. Политически
эта попытка в первую очередь мотивировалась неспособностью сложившейся системы экономических отношений в ее прежнем виде обеспечивать элементарные социальные обязательства государства. Однако планам «молодых реформаторов» не суждено было сбыться. Их устремления затронули интересы российской финансовой олигархии, которая, искусно используя в своих целях неприятие большинством населения перспективы нового раунда реформ, успешно заблокировала новую попытку преобразований. Обновленное правительство вплоть до своей отставки в марте 1998 г. фактически так и не смогло приступить к осуществлению на практике своей реформаторской программы. После отстранения от власти этого кабинета конкурирующие группы элит вступили в жесткую схватку за политическое наследие Ельцина, которая завершилась лишь в декабре 1999-го добровольным уходом первого президента России со своего поста и назначением Владимира Путина исполняющим обязанности главы государства. Это был период, характеризовавшийся глубоким кризисом всей политической системы посткоммунистической России, который был дополнен августовским дефолтом 1998 года. Существовавшие на отрезке апреля 1998-го — декабря 1999-го правительства России в той или иной степени вынуждены были решать проблему выживания страны и ее правящего слоя. В этих условиях прежняя логика политического процесса с присущими ей колебаниями от попыток радикальных рыночных реформ до пореформенного «умиротворения» через более социально ориентированный курс уже не действовала.
Однако эта логика снова восторжествовала в годы президентства Путина. Так, проводившаяся в 2000-2004 гг. политика общественной стабилизации естественным образом предполагала отказ от попыток каких-либо серьезных реформ, что отвечало чаяниям большинства населения, уставшего за бурные 1990-е от неразберихи и неопределенностей ельцинского правления. Миллионы россиян, формулируя свое отношение к политике, исходили из нехитрой формулы, что стабильность, понимаемая как status quo, лучше любых попыток глубоких изменений, с которыми неизбежно связывается возвращение рисков неопределенности. Однако в 2005 г. власть снова попыталась вернуться к стратегии радикальных реформ, проведя монетизацию льгот. Одновременно были разработаны столь же решительные по сути проекты преобразований для систем образования и здравоохранения. Принципиально важным моментом этой очередной попытки ускорения реформ являлось то, что их ключевые принципы — сокращение государственных расходов и перекладывание их на население — были почерпнуты из арсенала прежнего периода. Так же,
как и в 1990-е годы, проекты реформ, затрагивающих интересы миллионов людей, разрабатывались без какого-либо участия организаций, представляющих их интересы. Ну а после неудачного старта монетизации российская политика снова возвращается к стратегии общественного умиротворения.
Цикличность порождает некоторые особенности российской политики, существование которых трудно себе представить в странах с развитыми плюралистическими системами. Так, властная элита и представляющие ее на выборах партии и кандидаты в президенты каждый раз под влиянием доминирующего в обществе политического запроса вынуждены скрывать истинные намерения продолжить политику сокращения государственных расходов, официально предлагая вместо нее популистские обещания. В результате, по меткому выражению политолога А.Кара-Мурзы, «в России сложилась "кен-таврическая" модель доставки лидера во власть: суть ее в том, что выдвигается человек, который, с одной стороны, является функциональным преемником действующей власти и забирает себе весь номенклатурный ресурс, а с другой стороны, позиционируется как ее стилистический оппонент». Эта «кентавричность», в свою очередь, становится одним из источников недоверия населения к власти, мотивы и задачи деятельности которой вызывают глубокое непонимание в обществе.
Какова же природа этой странной «маятниковой» траектории развития политического процесса в посткоммунистической России? Ответ на заданный вопрос можно попытаться найти в рамках различных интерпретационных схем, используемых сегодня в социальных науках при изучении России: парадигмы смены периодов реформ и контрреформ, теории догоняющей модернизации, концепции «революции "сверху"», циклов в развитии «раздаточной» экономической системы, характерной для нашей страны. По-видимому, перечисленные методологические подходы в той или иной степени могут быть использованы для объяснения интересующего нас феномена. Так, природа цикличности современного российского политического процесса в значительной мере задана ограниченностью «революции "сверху"». Это утверждение основано не только на внешнем сходстве механизмов реализации нынешних реформ с известной политической моделью: преобразования задумываются узким по составу сообществом, представляющим политиков из властвующей элиты и высокопоставленных чиновников-технократров, а затем директивно «спускаются» в общество без советов и консультаций с ним. Дело в том, что, несмотря на огромные сдвиги, происшедшие в стране за последние
двадцать лет, характер взаимоотношений между властью и обществом в России сущностно не изменился. Население по-прежнему считает занятие большой политикой уделом избранных и не верит в возможность оказывать влияние на деятельность власти с помощью демократического участия в политическом процессе. Этот неутешительный итог трансформации оказался отнюдь не случайным. Изначально процесс демократизации, начавшийся еще во времена горбачёвской «перестройки», воспринимался большинством населения сугубо инструментально — как совокупность мер, реализация которых позволит резко повысить экономическую эффективность советской системы и, соответственно, поможет существенно поднять уровень народного благосостояния. В отличие от государств Центральной и Восточной Европы, задача демократического переустройства общества не воспринималась большей частью населения тогдашнего Советского Союза, включая и Россию, как реализация некоего проекта, основанного на совершенно иной, демократической системе ценностей. Как только инструментарий рыночных реформ уже в первой половине 1990-х годов продемонстрировал свою неэффективность с точки зрения повышения уровня жизни, большинство россиян утратило интерес к демократическому участию в политике. Да и сами демократические ценности стали для них чем-то таким, что в принципе хотя и должно присутствовать в современном обществе, но от чего вполне можно отказаться, если того потребует необходимость, например задачи укрепления порядка или общественной безопасности.
Взаимоотношения между властью и обществом не могли сложиться по-иному в посткоммунистической России еще и потому, что в стране так и не сформировался общенациональный консенсус в отношении целей и задач дальнейшего развития. Главным ориентиром для новых правящих слоев стало стремление войти в мировую элиту, причем не в качестве «бедных родственников», а в роли одного из держателей важнейших глобальных ресурсов — нефти и газа. Разумеется, такую цель нельзя было заявлять публично, а тем более пытаться объединить вокруг нее большую часть общества, призвав его мужественно переносить неизбежные трудности. Общество же, которое поначалу считало, что демократизация направлена на создание более справедливого и гуманного варианта социализма, после осознания несбыточности этой мечты сосредоточилось на решении куда более скромной задачи адаптации к резко изменившимся условиям жизни путем выработки индивидуальных стратегий выживания. В итоге возникли два фактически параллельных политических пространства: власти, где формировались новые элиты, происходили мас-
штабные процессы приватизации, и общества, в котором доминировали стратегии индивидуальной адаптации. Новые элиты и общество заключили негласный договор о невмешательстве в дела друг друга, который еще можно охарактеризовать как негативный консенсус. Очевидно, что при такой структуре отношений импульс к проведению дальнейших реформ мог исходить только «сверху».
В цикличности современного российского политического процесса прослеживается и влияние инерции «догоняющей модернизации». В нашей стране реформаторы, использовавшие в качестве образца схемы неолиберальных хозяйственных преобразований, которые были разработаны для совершенно иных в экономическом и социокультурном отношении сред, столкнулись с непониманием и неприятием их усилий на массовом уровне. Отсутствие традиций рационального хозяйственного поведения, утраченных за годы Советской власти, низкая мобильность населения, его неготовность к быстрой перемене места жительства, сферы профессиональных заня-тий — все эти факторы заметно снижали результативность попыток реформаторов осуществить свои планы на практике. Некоторые исследователи говорят даже о дефиците этических начал в российском обществе как о важнейшей причине, мешающей его успешной рыночной трансформации. Другие указывают на сдерживающее воздействие традиционализма, по-прежнему доминирующего в массовом сознании.
Нельзя не отметить и еще один важный фактор: представления инициаторов реформ и основной массы населения о том, что должно получиться в итоге преобразований, существенно расходились. Реформаторы рассчитывали, что результатом их деятельности станет рыночная система с ограниченным участием государства в регулировании экономической жизни, где государственные социальные расходы будут минимизированы, а рост доходов населения станет осуществляться преимущественно за счет повышения его трудовых усилий и развития предпринимательской инициативы. В массовом же сознании доминировал иной идеал. Вкратце его можно описать как общество, в котором существует свобода предпринимательства, действуют институты и процедуры, характерные для демократических государств, но при этом функционирует разветвленная система государственных социальных гарантий, практически мало чем отличающаяся от той, что была при Советской власти. Этот вывод подтверждается данными многочисленных мониторинговых исследований общественного мнения, проведенных различными социологическими институтами на протяжении последних пятнадцати лет. Политические
предпочтения населения в отношении этой проблемы за прошедший период практически не изменились. И сегодня вполне современно звучит оценка, данная еще в 1998 году специалистами Российского независимого института социальных и национальных проблем (РНИСиНП), по мнению которых дальнейшее реформирование социально-экономических отношений большинство населения России хотело бы видеть «в форме государственного капитализма: независимо от того, в каком сочетании оно это представляет: то ли как государственную экономику с элементами рыночного хозяйства, то ли как рыночную экономику с элементами государственного управления». Можно сколько угодно говорить о консерватизме и даже об утопичности подобных представлений, но нельзя не признать, что эти представления, в значительной мере сохранившиеся и до наших дней (популистский характер современного общественного запроса это подтверждает), стали важным фактором политики в посткоммунистической России. Причем было бы, наверное, не совсем корректно рассматривать традиционализм лишь как препятствие планам реформаторов. Традиционализм предполагает низкое политическое участие, невысокий уровень социальных притязаний. Но как раз именно эти качества активно использовались российскими реформаторами на протяжении последних пятнадцати лет, когда они всякий раз рассчитывали на быстрое осуществление непопулярных реформ, призывая население довольствоваться малым, как это делали его предки.
Определенную роль в понимании цикличности современного политического процесса может сыграть и обращение к опыту изучения исторических периодов чередования реформ и контрреформ, наполненных столь знакомыми очевидцам событий последних пятнадцать лет ошибками реформаторов, с их радикализмом, психологически понятным стремлением как можно решительнее порвать с прежней парадигмой развития страны, но неэффективным с точки зрения конечного результата. Судя по всему, определенное влияние на интересующие нас процессы оказывает и цикличность в развитии российской экономики, где периоды раздачи собственности и основных экономических ресурсов сменяются временем ее концентрации в руках государства и наиболее влиятельных групп элиты. Но, отмечая значение всех этих методологических подходов и интерпретационных схем, так или иначе апробированных при анализе истории прежних попыток реформ в России XVIII — первой половины XX столетия, нельзя не упомянуть и роль фактора, своим происхождением обязанного лишь современной российской политике. Речь идет о главном субъекте политических изменений в посткоммунистической Рос-
сии — ее новых элитах. В условиях, когда общество в силу ряда причин объективного характера инертно и безынициативно, именно элиты несут особую ответственность за выработку оптимальных путей и сценариев трансформации, за результативность политики преобразований. После пятнадцати лет проводимых новыми правящими слоями половинчатых реформ так и не удалось провести масштабную модернизацию страны, осуществить структурную перестройку ее экономики, преодолеть одностороннюю и не соответствующую современным потребностям России ориентацию на преимущественное развитие топливно-сырьевого сектора, добиться существенного прогресса в увеличении количества населения, занятого в разных отраслях экономики, проживающего в различных географических регионах, вовлекаемого в новые экономические отношения. Несмотря на эти более чем скромные итоги, властвующая элита при проведении политики социально-экономических реформ упорно продолжает использовать подходы и идеи, выработанные на рубеже 1980-1990 гг.
Это дает основания предполагать, что столь твердая приверженность концепциям, не прошедшим тестирование в российских условиях, является отнюдь не результатом экспертных ошибок или научных заблуждений. Тем более что в практике планирования деятельности правительств в развитых странах уже давно активно используются разнообразные сложные методики оценок последствий принятия тех или иных решений, затрагивающих интересы миллионов людей; а у политиков, занимавших высокие позиции в российской исполнительной власти, всегда были возможности привлечь разнообразную аналитическую информацию, касающуюся неудачного опыта реформ в прошлом нашей страны, современного состояния общества, социально-экономических, психологических и социокультурных основ его деятельности. Например, можно было хотя бы трезво оценить роль и значение патерналистских и популистских ориентиров для формирования общественной реакции на различные варианты преобразований и ее влияние на возможное социальное и политическое поведение людей на массовом уровне. Однако, судя по тому, как проводились и проводятся реформы, эти проблемы мало интересовали их инициаторов. Подобное невнимание трудно объяснить упованием на традиционное русское «авось». За стойкой приверженностью российских элит к продолжающей демонстрировать свою неэффективность модели реформ стоят их собственные огромные финансово-экономические интересы. Дело в том, что неолиберальные модели реформирования могут приносить существенную результативность в модернизации социальных отношений, в повышении уровня жизни значи-
тельных масс населения лишь в условиях прозрачности процессов принятия и реализации решений и при наличии действенных институтов общественного контроля над деятельностью власти, эффективность которых обеспечивается высоким уровнем политической и гражданской активности общества. Легко заметить, что эти условия отсутствуют в посткоммунистической России. Процесс принятия и реализации решений непрозрачен, инструменты парламентского контроля практически бездействуют. При низком уровне политического участия главную роль в разработке решений играют лоббистские группы, представляющие интересы различных кланов правящей элиты и крупнейших корпораций. В такой обстановке неолиберальные реформы становятся весьма эффективным инструментом перераспределения ресурсов в пользу верхних слоев населения, получающих эксклюзивные преимущества от вовлечения в рыночный оборот все новых секторов экономики, ранее находившихся в ведении государства, и от коммерциализации социальной сферы.
Кстати, весьма актуальным для понимания такого явления может стать обращение к опыту неолиберальных экономических реформ в ряде арабских стран, ранее пытавшихся внедрить у себя модели этатистского и социалистического развития (Алжир, в меньшей степени Египет и Тунис). Политическая жизнь этих стран, как известно, не отличается ни прозрачностью процессов выработки решений, ни наличием институтов общественного контроля над властью. Результатом преобразований в этих странах становилось обогащение правящей верхушки, отсутствие социальных лифтов для основной массы населения, количественное увеличение маргинальных социальных слоев и, как следствие, быстрое распространение фундаменталистских идей. Нечто подобное, кстати, мы наблюдаем сегодня в наших республиках Северного Кавказа.
Все это дает основания предположить, что для преодоления цикличности современного российского политического процесса, на самом деле препятствующей развитию и модернизации страны, нужны иные мотивации в деятельности российской элиты, привыкшей рассматривать свое участие в реализации государственной политики преимущественно сквозь призму удовлетворения корпоративных и клановых интересов. Или на место нынешней должна прийти новая элита с иными установками. В любом случае в стране, где сохраняющиеся традиционалистские ценности и ориентиры по-прежнему играют заметную роль в социальном поведении населения, на плечи элиты ложится важнейшая задача распространения на массовом уровне новых ценностей и рациональных моделей поведения как в социально-экономической, так и в политической жизни.
В противном случае, двигаясь по привычной траектории политических циклов, где крайними точками выступают попытки радикальных реформ и меры по социальному умиротворению населения, Россия рискует остановиться в своем развитии и, не решив по большому счету ни одной из модернизационных задач, навсегда отстать от ведущих государств мира.
«Свободная мысль», М., 2005 г., № 11, с. 39-48.
Юрий Левада, доктор философских наук РАЗМЫШЛЕНИЯ О СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКОМ ПЕРЕЛОМЕ В РОССИИ
Современный интерес к судьбе социально-политического перелома, начатого около 20 лет назад, связан не столько с условно-«круглой» датой (строго говоря, начало перемен датируется, скорее, 1987 г.), сколько с обострением общественного внимания к современному значению и возможным перспективам реальных последствий этого события. Поэтому целесообразно выделить две различные, хотя и взаимосвязанные, плоскости изучения названной проблемы. Во-первых, «субъективная» (представленная в общественном сознании и отраженная в исследованиях общественного мнения память о событиях перестройки). Во-вторых, «объективная память», т. е. реальное наследие перемен в общественной реальности, в социальных отношениях, процессах, институтах.
Обратимся сначала к памяти общественного мнения. Еще с 1994 г. мы задавали вопрос: «Было бы лучше, если бы все в стране оставалось, как до 1985 г.?». Согласных с таким мнением в 1994 г. было 44%, в 1999 г. - 58%, в 2003 г. - 44%; не согласных - соответственно, 34%, 27% и 35%. В ходе опроса, проведенного в январе 2005 г., около половины опрошенных (48% против 40%) соглашались, что было бы лучше, если бы все в стране оставалось, как было до начала перестройки (до 1985 г.). Распределение мнений по возрастным группам представлено в таблице 1. В поддержку своей позиции респондентами
