CC BY
196
И для немецкого подлинника, и для перевода Павловой характерен своеобразный конфликт между «открытым» текстом и его внутренним смыслом, поскольку за внешней эмоциональной беседой гробовщика и подмастерья, подробно представленной в произведении, скрывается стремление раскрыть тему свободы человека, актуальную не столько благодаря описываемым событиям, сколько мотивам, побудившим обратиться к данной тематике. Произведения Фрей-лиграта 1830-х - начала 1840-х гг. лишь отчасти были пронизаны тем «боевым» демократизмом, который проявился в последующем творчестве. Скрытое возмущение в стихотворении соотносится с темой свободы человека - молодой подмастерье недоволен тем, что даже после смерти человека кладут в ящик, сковывающий его. В этой связи не случаен эпитет «еп§е» («тесный»),
несущии в оригинале важную смысловую нагрузку («Und schwarze sein sauber das enge Bett!» [3, с. 46] [И покрась в черный цвет тесную постель!]), однако не замеченный, опущенный Павловой; данное обстоятельство привело как к отдалению перевода от подлинника в содержательном плане, так и к практически полной утрате подтекста оригинального произведения.
Вместе с тем следует признать, что, несмотря на некоторые формальные и содержательные расхождения, Павлова, не изменяя своей переводческой манере, в достаточной мере сохранила дух оригинальных текстов Фрейлиграта и их лексическое наполнение. Ей удалось сочетать особенности собственной творческой манеры и художественные детали, нюансы, создающие неповторимый колорит фрейлигратовской поэзии.
Литература
1. Файнштейн М.Ш. «Меня вы называли поэтом...»: Жизнь и литературное творчество К.К. Павловой в ретроспективе времени. - Fichtenwalde: Gopfert, 2002.
2. Фрейлиграт Ф. Избранные произведения / под ред. А. Л. Дымщиц. - М.: ГИХЛ, 1956.
3. Freiligraths Werke: In 6 Teilen. - Berlin - Leipzig - Wien: Bong & C, 1911. - Erster Teil.
4. Павлова К.К. Полн. собр. стихотворений. - Л.: Советский писатель, 1964.
5. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. - М.: ЭКСМО, 2007.
Жаткин Дмитрий Николаевич, профессор, доктор филологических наук, заведующий кафедрой перевода и переводове-дения Пензенской государственной технологической академии,
Zhatkin Dmitriy Nikolayevich, Professor, Head of the Department of Translation and Methods of Translation of the Penza State Technological Academy, the Doctor of Philological Sciences
Тел.: (412) 495794; +79093156354, +79273856909; е-mail: [email protected]
Попова Ольга Владимировна, преподаватель кафедры перевода и переводоведения Пензенской государственной технологической академии
Popova Olga Vladimirovna, a teacher, Department of translation and methods of translation, Penza State Technological Academy
Тел.: +79273615373; е-mail: [email protected]
УДК 820
Д.Н. Жаткин, Е.В. Крехтунова
Цикл «Еврейские мелодии» Дж. Г. Байрона в творческой интерпретации Д. Л. Михаловского*
* Статья подготовлена по проекту 2010-1.2.2-303-016/7 «Проведение поисковых научно-исследовательских работ по направлению «Филологические науки и искусствоведение», выполняемому в рамках мероприятия 1.2.2 «Проведение научных исследований группами под руководством кандидатов наук» направления 1 «Стимулирование закрепления молодежи в сфере науки, образования и высоких технологий» ФЦП «Научные и научнопедагогические кадры инновационной России» на 2009-2013 годы (госконтракт 14.740.11.0572 от 05.10.2010).
Впервые осуществлен анализ переводов стихотворений цикла «Еврейские мелодии» Дж. Г. Байрона, выполненных русским поэтом и переводчиком Д. Л. Михаловским. Отмечается, что, несмотря на закономерное привнесение в тексты отдельных деталей, обусловленных личностными особенностями русского интерпретатора, анализируемые переводы характеризуются внимательным, бережным отношением к английским подлинникам, стремлением к максимально возможному сохранению специфики творческой манеры Байрона.
Ключевые слова: Дж. Г. Байрон, Д.Л. Михаловский, русско-английские литературные связи, художественный перевод, поэзия, реминисценция, рецепция, компаративистика, межкультурная коммуникация.
D.N. Zhatkin, E.V. Krekhtunova
Lord Byron’s Sycle «Hebrew Melodies» in the Creative Interpretation of D.L. Mikhalovskiy
The article presents the analysis of the translations of Lord Byron’s selection of «Hebrew Melodies» into the Russian language, created by Russian poet and translator D.L. Mikhalovskiy. It is noted, that in spite of natural addition of his own thinking elements, conditioned by personal features of the translator, the analyzed translations are characterized by attentive, careful attitude to the English originals, most possible preservation of the peculiarities of Lord Byron’s creative manner.
Keywords: Lord G. G. Byron, D.L. Mikhalovskiy, Russian-English literary relations, literary interpretation, poetry, reminiscence, reception, comparative study, intercultural communication.
Цикл «Еврейских мелодий» («Hebrew Melodies»), написанный Дж. Г. Байроном по инициативе композиторов Исаака Натана и Джона Брэйема и впервые опубликованный вместе с нотами в двух частях в 1815 и 1816 гг., преимущественно опирался на ветхозаветные мотивы и сюжеты и был объединен общим настроением грусти и меланхолии. Вместе с тем отдельные стихотворения цикла («She walks in beauty, like the night.», «I saw thee weep - the big bright tear.», «Oh! snatch’d away in beauty’s bloom.») не вполне соответствовали его названию, являясь частью байроновской любовной лирики, лишенной библейских ассоциаций и призванной, прежде всего, представить характерный для восприятия поэта идеал любви.
Именно с любовной лирики Байрона, вошедшей в «Еврейские мелодии», и начал свои обращения к этому циклу известный русский переводчик второй половины XIX в. Д.Л. Михалов-ский. В № 2 «Современника» за 1859 г. были опубликованы его переводы трех «Еврейских мелодий», две из которых - часть байроновской любовной лирики. Например, стихотворение «She walks in beauty, like the night.» (1814), создающее живой образ, в котором гармонически слита духовная и телесная красота. Это произведение, впервые ставшее известным российскому читателю в 1825 г. благодаря переводу Н. Маркевича, напечатанному в двенадцатой книжке «Новостей литературы», впоследствии было интерпретировано Д.П. Ознобишиным
(1827), И.И. Козловым (1828), Н.В. Бергом (1847). Байрон посвятил свое стихотворение миссис Уилмот, жене дальнего родственника, находившейся на тот момент в трауре. Пользуясь аналогиями из мира природы, английский поэт вместе с тем стремился избежать подавления и растворения человеческой сущности в окружающей действительности, подчеркивал благородство и красоту личности [1, c.45], что удалось передать Михаловскому, но не современным ему переводчикам П.А. Козлову (1860), Д.М. (1861), В.Д. Костомарову (1862), также об-
ратившимся к «She walks in beauty, like the night.»; ср., например: «She walks in beauty, like the night / Of cloudless climes and starry skies; / And all that’s best of dark and bright / Meet in her aspect and her eyes: / Thus mellowed to that tender light / Which heaven to gaudy day denies» [2, c. 3] [Она идет в красоте, как ночь / Безоблачных стран и звездных ночей; / И все, что есть самое лучшее у темноты и чистоты, / Встречается в ее взгляде и ее глазах: / Так смешивается в такой нежный свет, / Которого нет в небесах в ясный день] - «Она идет в красе своей, / Как ночь, горящая звездами, / И в глубине ее очей / Тьма перемешана с лучами, / Преображаясь в нежный свет, / Какого в дне роскошном нет» [3, c. 87] -«Она прошла, Лазурь очей, / Как небо звездное сверкает; / И яркость дня и мрак ночей / Чело, сияя, отражает - / Ту мягкость кроткую лучей, / Что день у неба похищает» [4, c. 180]. Как видим, и в оригинале, и в переводе Михаловского природа предстает лишь фоном, помогающим раскрыть чувства и эмоции героини, тогда как в переводе Костомарова она выдвигается на первый план, «заглушая» байроновский портрет женщины.
Единство красоты внешней и внутренней зиждется и у Байрона, и у Михаловского на абсолютной уравновешенности всех оттенков и черточек, из которых складывается облик женщины. Этот идеал совершенства и гармонии, по-видимому, возникает по противоположности с трагическим разладом и смятением, свойственным самому поэту: «One shade the more, one ray the less, / Had half impaired the nameless grace / Which waves in every raven tress, / Or softly lightens over her face; / Where thoughts serenely sweet express / How pure, how dear their dwelling-place» [2, c. 4] [Одной тенью больше, одним лучом меньше, / Наполовину испортили безымянную грацию, / Которая колышется в каждом локоне воронового цвета / Или мягко освещает ее лицо; / Где мысли безмятежно и легко выражают, / Насколько целомудренно, насколько прелестно их местожительство] - «И много грации своей / Краса бы эта потеряла, / Когда бы тьмы
подбавить к ней, / Когда б луча недоставало, / В чертах и ясных и живых, Под черной тенью кос густых» [3, c. 87]. Как видим, Михаловскому удалось не только передать дух оригинала, но и сохранить его формальные особенности - ямбический размер, количество стихов в строфах.
Стихотворение «I saw thee weep - the big bright tear.», также принадлежащее любовной лирике «Еврейских мелодий», было задолго до Михаловского переведено Н. Маркевичем (1825), А.Г. Ротчевым (1826), А. Кировым
(1828), А. Мейснером (1836), Н.Ш. (1842) и Н.П. Жандром (1847). Обращение Михаловского к известному в России байроновскому тексту было обусловлено стремлением к одновременному сохранению и некоторой легкой меланхолии, присутствующей в стихотворении, и эффекта, возникающего от созерцания спокойной, нежной, гармоничной внутренней женской красоты: «I saw thee weep - the big bright tear / Came o’er that eye of blue; / And then methought it did appear / A violet dropping dew» [2, c. 9] [Я видел, ты плакала - большая светлая слеза / Спустилась из глаз цвета голубого, / И затем мне показалось, что это действительно появилась / Каплями роса на фиалке] - «Ты плакала: когда слеза / Лазурь очей твоих покрыла, / Казалось, светлая роса / На землю с неба нисходила» [3, c. 92]. Михалов-ский максимально точно передал настроение английского оригинала, малейшие эмоциональные перепады, сочетание грусти и радости, игру полутонов света и тени: «As clouds from yonder sun receive / A deep and mellow dye, / Which scarce the shade of coming eve / Can banish from the sky, / Those smiles unto the moodiest mind / Their own pure joy impart; / Their sunshine leaves a glow behind / That lightens o’er the heart» [2, c. 1920] [Как облака от уходящего солнца получают / Насыщенный и теплый цвет, / Который едва ли тень наступающего вечера / Сможет прогнать с небес, / Эти улыбки самому угрюмому настроению / Их собственное чистое веселье передадут, / Их солнечный свет оставляет после себя свет, / Который освещает сердце] - «Как солнце тучам свет дает, / В них нежным отблеском играя, / Который с гаснущих высот / Не вдруг прогонит тьма ночная, / Так ты улыбкою своей / Веселье в мрак души вливаешь / И отблеск радостных лучей / На грустном сердце оставляешь» [3, c. 92]. В свете сказанного перевод Михаловского представляется более выигрышным, нежели другие обращения к «I saw thee weep - the big bright tear.», предпринятые в 1850-х - 1860-х гг. П. Жадовским (1856), П.А. Козловым (1859), Н.П. Грековым (1866). В частности, в переводе
Н.П. Грекова, являющемся скорее вариацией на мотив из Байрона, и перепады настроения, характерные для подлинника, и многие художественные детали утрачены, заменены двумя параллелями («темный град <.> туч» - «свет яркий» и «мрачную душу» - «улыбка <.> озаряет») с отчетливой аналогией между явлениями природы и изменением облика героини: «Как темный град пролетающих туч / Свет яркий дает солнца яркого луч, / Который с ним вечер едва лишь стирает: / Так в мрачную душу улыбка твоя / Льет радость и счастье - лучи бытия - / И долго ее озаряет» [4, c. 92].
Третьим переводом Михаловского из «Еврейских мелодий», увидевшим свет в 1859 г. в «Современнике», стало стихотворение «О, если там, за небесами.», предлагавшее свое прочтение байроновского «If that high world.», вызвавшего в свое время (во многом из-за первого слова «if») многочисленные обвинения поэта в атеизме, его неуверенности и неустойчивости в собственных религиозных чувствах. К «If that high world.» в разные годы обращались Н. Маркевич (1829), ИИ. Козлов (1836), Н.П. Жандр (1847), однако, пожалуй, только Миха-ловский подчеркнуто акцентировал внимание на байроновской неуверенности, непонятной современникам поэта Н. Маркевичу и И.И. Козлову, но вполне осознававшейся авторами нового времени, печатавшимися на страницах изданий революционно-демократического направления: «If that high world - which lies beyond / Our own, surviving love endears; / If there cherished heart be fond / The eye the same - except in tears - / How welcome those untrodden spheres!» [2, c. 7] [Если этот возвышенный мир, который лежит за пределами, / Нашу собственную, оставшуюся любовь ценит; / Если здесь найдется любимое сердце, / Те же глаза - но не в слезах, - / Как приветливы эти пустынные небеса!] - «О, если там, за небесами, / Душа хранит свою любовь, / И если с милыми сердцами / За гробом встретимся мы вновь, - / То как манит тот мир безвестный <.>» [3, c. 88].
Вновь обратившись к «Еврейским мелодиям» спустя пять лет, Михаловский напечатал на страницах седьмого номера «Модного магазина» за 1864 г. первую редакцию своего перевода стихотворения «Saul» («Саул»), ставшую в России вторым фактом внимания к байроновскому сочинению, впервые интерпретированному в 1859 г. П.А. Козловым. Если ранние факты обращения Михаловского к «Еврейским мелодиям», а также к байроновской поэме «Мазепа» не отличались ярко выраженной гражданской на-
правленностью, то в переводах 1860-х гг., помещавшихся в самых разных изданиях, отчетливо проступало влияние на переводчика со стороны круга Н.А. Некрасова и Н.Г. Чернышевского. Так и в ранней, и в поздней (увидевшей свет в 1883 г. в подготовленном Н.В. Гербелем издании «Байрон в переводе русских поэтов») редакциях «Саула» отчетливо проступало, в качестве ведущей прогрессивной идеи, «утверждение несокрушимости народного свободолюбия» [1, c. 45].
Байрон хорошо знал и любил Библию с раннего детства и потому, обращаясь к образам и сюжетам Священной книги, мастерски сочетал эпичность и лиризм. Рассказ об Аэндорской волшебнице из Первой книги Царств (глава 28) показывает, как тонко умел Байрон ценить строгую и безыскусную простоту библейского слога, причем критическое чутье английского поэта превзошло его же силу поэтической реализации. «Саул» является переложением того места Библии, где царь Саул, основатель объединенного Израильского царства, приходит к колдунье, чтобы узнать исход битвы с филистимлянами, и где колдунья вызывает по его просьбе дух пророка Самуила: «Thou whose spell can raise the dead, / Bid the prophet’s form appear. / ‘Samuel, raise thy buried head! / King, behold the phantom seer!’» [2, c. 26] [Ты, чье заклинание может поднять мертвого, / Прикажи фигуре пророка появиться / «Самуил, подними свою погребенную голову! / Царь, узри призрак пророка!»]. Миха-ловский расширил строфу-катрен до шести стихов, внес ряд содержательных нюансов (в частности, назвал чары Аэндорской волшебницы «могучими», отметил ее способность «призвать» пророка - в оригинале она приказывает пророку появиться); вместе с тем хорей оригинала, равно как и его «дух», содержательная основа были сохранены: «Чар твоих могучих сила / Может мертвых подымать: / Тень пророка Самуила / Я молю тебя призвать!» / - «Самуил, восстань из гроба! / Царь, вот он перед тобой!» [3, c. 93].
Появление тени Самуила представлено у Михаловского пространным и эффектным описанием, отразившим распространенный в России в середине XIX в. интерес к мистицизму, загробным ужасам, возможности общения с духами: «И разверзлася утроба / Мрачной пропасти земной. / Под могильной пеленою призрак в облаке стоял; / Свет померкнул перед тьмою / И пред саваном бежал. / Неподвижный взор могилы, / Очи - будто из стекла, Желты руки, сухи жилы / И нога, как кость, бела. / В темноте она блистала, / Обнаженна и мертва; / Это тело не
дышало . / Из недвижных губ слова / Пред трепещущим Саулом / Пронеслись подземным гулом, / Ветра ропотом глухим; - / И Саул упал, смущенный, / В прах, как крепкий дуб, сраженный / Вдруг ударом громовым» [3, c. 93-94]. Многие дополнения были внесены Михалов-ским произвольно, причем трансформировались не только отдельные детали описания, но и его основная идея. У Байрона Саул сам не видел дух Самуила, которого лицезрела, вступив в контакт, только Аэндорская волшебница: «Earth yawn’d; he stood the center of a cloud: / Light changed its hue, retiring from his shroud. / Death stood all glassy in his fixed eye: / His hand was withered, and his veins were dry; / His foot, in bony whiteness, glittered there, / Shrunken and sinewless, and ghastly bare; / From lips that moved not and unbreathing frame, / Like cavern’d winds, the hollow accents came / Saul saw, and fell to earth, as falls the oak, / At once, and blasted by the thunderstroke» [2, c. 26] [Земля разверзлась; он стоял в центре облака: / Свет изменил цвет его лица, исходя от его савана. / Смерть стояла полностью остекленевшая в его застывших глазах: / Его рука была сморщена, и его вены были сухие; / Его нога, в белизне кости, блестела там, / Сморщенный и немощный, и призрачно нагой; / С губ, которые не двигались, и из недышащего тела, / Словно пещерные ветры, замогильные речи пошли. / Саул увидел и упал на землю, словно падает дуб / Вдруг и сражен ударом молнии].
Движение истории предстает в произведении Байрона в романтически-мистифицированной форме как свершение воли бога, ниспровергающего тирана и дарующего свободу народу. В иносказательном плане эта романтическая картина грозной божьей кары, постигающей деспотов (согласно первой книге Паралипоменон, смерть Саула была его наказанием за то, что он обратился к Аэндорской волшебнице: «.умер Саул за свое беззаконие, которое он сделал пред Господом, за то, что не соблюл слова Господня и обратился к волшебнице с вопросом»), была исполнена актуального для байроновского мировосприятия политического смысла. Свободолюбивый призыв к деспоту, жизнь которого -всего лишь мгновение по сравнению с жизнью его народа, сочетается с предчувствием неизбежной смерти как кары не только Саулу, но и его детям - Ионафану, Аминадаву и Малхисуа: «Is it thou, o, King? Behold, / Bloodless are these limbs, and cold: / Such are mine; and such shall be / Thine to-morrow, when with me: / Ere the coming day is done, / Such shalt thou be, such thy son. / Fare thee well, but for a day, / Then we mix our
mouldering clay. / Thou thy race, lie pale and low, / Pierced by shafts of many a bow; / And the falchion by thy side / To thy heart thy hand shall guide: / Crownless, breathless, headless fall, / Son and sire, the house of Saul!» [2, c. 27] [Это ты, о, Царь? Узри, / Бескровны эти конечности и холодны: / Также и мои; также будет / С твоими завтра, когда со мной / Прежде чем наступит новый день, / То же будет с тобой, то же с твоим сыном. / Прожить тебе хорошо, но только день, / Затем мы смешаем нашу гниющую плоть. / Ты, твой народ поляжете жалкими и униженными, / Сраженные древками множества луков; / И меч с твоей стороны / В твое сердце твоя рука направит: / Без короны, бездыханный, обезглавленный падет / Сын и отец, род Саула!]. Согласно Библии, узнав предсказание Самуила, заявившего Саулу о том, что и он сам, и его сыновья окажутся на следующий день в загробном мире («завтра ты и сыны твои [будете] со мною»), царь испугался, пал на землю; волшебница подошла к нему, предложила хлеба, после уговоров царь согласился поесть, и женщина заколола ему телёнка и испекла опресноки. И действительно, на следующий день сыновья Саула были убиты, а сам он покончил с собой.
Сохраняя особенности художественной образности оригинального произведения, Миха-ловский минимизировал вносимые в текст изменения, но при этом утратил некоторую «тяжеловесность» слога, посредством избранных синтаксических средств придал условную «легкость» мрачному предсказанию призрака: «Царь, взгляни: я призрак хладный, / Крови в жилах нет моих. / Завтра будет тож с тобою: / Прежде чем на небесах / День погаснет - под землею / Будет твой гниющий прах. / Завтра этот мир оставишь: / Ты под тучей стрел в бою / Упадешь - и сам направишь / Меч тяжелый в грудь свою. / Близко, близко это время! / Смерть лишит тебя венца - / И Саулово все племя / Истребится до конца!» [3, c. 94].
В 1883 г. Михаловский также осуществил перевод байроновской «мелодии» «When coldness wraps this suffering clay.» - «Когда наш прах оледенит.», который увидел свет в приложении к журналу «Нива» (1883, № 7). К «When coldness wraps this suffering clay.» до Михаловского в России обращались Н. Маркевич (1825), К.К. Случевский (1857), П.А. Козлов (1860). Данным произведением, выдвигавшим на первый план идею о необходимости победы над скорбными мыслями о суетности индивидуального человеческого бытия, о бессмертии души, Байрон, несмотря на пронизанность всего текста
библейскими мотивами, ставил риторический вопрос о судьбе «бессмертной души», о направлении ее странствий, что свидетельствовало о байроновских религиозных, духовных исканиях: «When coldness wraps this suffering clay, / Ah! whither strays the immortal mind? / It cannot die, it cannot stay, / But leaves its darkened dust behind» [2, c. 30] [Когда холод скует эту страдающую плоть, / О! куда отправиться странствовать бессмертная душа? / Она не может умереть, она не может остаться, / Но оставляет за собой свою темнеющую пыль].
Михаловский не только изменил четырехстопный ямб оригинала на пятистопный, но и трансформировал содержательную сторону текста, в значительной степени утратившего художественную образность: «Когда наш прах оледенит / Немая смерть - куда свободный, / Бессмертный дух мой полетит, / Оставив этот прах холодный?» [3, c. 97]. У Михаловского душа вопреки всему утверждает свое право на свободное существование, независимость, дарованную бессмертием, в то время как в английском оригинале она не претендует ни на что, будучи рада тому, что она просто есть: «Before Creation peopled earth, / Its eye shall roll though chaos back; / And where the farthest heaven has birth, / The Spirit trace its rising track. / And where the future mars or makes, / Its glance dilate o’er all to be, / While Sun is quenched - or System breaks, / Fixed in its own Eternity» [2, c. 31] [До того как Сотворение населило землю, / Ее глаз устремится через хаос в прошлое; / И где самые отдаленные небеса родились, / Святой дух проследит ее воскресающий след, / И где будущее решит судьбу, / Ее взгляд распространится на все, что есть, / Пока Солнце не остынет - или Вселенная не рухнет, / Остановившись в своей собственной вечности]. Михаловский полностью переосмыслил оригинал, опуская стихи, непосредственно опирающиеся на Библию (в частности, упоминания о «святом духе», о том, что Сотворение населило землю и т.д.), и концентрируя внимание исключительно на философской концепции байроновского произведения: «Назад чрез хаос проникать / До дней, как творческая сила / Миры задумала создать / И нашу землю населила; / Вперед он взоры устремит, / Туда, в грядущее вселенной. / Пусть пламя солнца догорит, / Но дух пребудет неизменный» [3, c. 97].
В 1890-х гг. Михаловский вновь обратился к переводу «Еврейских мелодий». В февральском номере журнала «Наше время» за 1893 г. он поместил переводы «О, плачьте о тех, что у рек вавилонских рыдали...» и «На берегах Иордана»
двух «мелодий» из байроновского цикла - «Oh! weep for those that wept by Babel’s stream...» и «On Jordan’s banks the Arab’s camels stray...». Следует отметить, что до Михаловского к интерпретации первого из названных произведений обращались С. Дуров (1846), Д.Е. Мин (1859), П.А. Козлов (1859), М.Д. (1862), Д.Д. Минаев (1863); «мелодия» «On Jordan’s banks the Arab’s camels stray... » привлекла внимание П.Г. Ободовского (1830), неизвестных переводчиков (1838, 1861), П.А. Козлова (1859), Ф.Н. Берга (1864).
В данных произведениях Байрон не стремился концентрироваться вокруг определенного библейского сюжета, уделяя основное внимание воссозданию легкого восточного колорита, что приводило к появлению совершенно оригинальных по содержанию и форме стихотворений. Оплакивая печальную судьбу избранного народа после пленения и расселения по чужим землям (в 597-586 гг. до н.э. иудеи были изгнаны в Вавилон, откуда возвратились в Палестину через полстолетия), Байрон постоянно выражает сочувствие угнетенным, причем невольно выстраивается параллель к современной поэту жизни, возникают аналогии с лучшими местами его поэм, посвященных порабощенной Италии и Греции. Глубоко прочувствованный мрачный лиризм соединяется здесь с необыкновенно выразительными и яркими образами, напоминающими по своей трогательности библейскую книгу «Плач Иеремии». Недаром поэты других народов, огорченные утратой родины, находили в байроновских стихотворениях созвучие своим чувствам, интерпретировали их применительно к своему отечеству, к своей эпохе. Так, например, заключительные стихи элегии «Oh! weep for those that wept by Babel’s stream...» «Tribes of the wandering foot and weary breast, / How shall ye flee away and be at rest! / The wild-dove hath her nest, the fox his cave, / Mankind their country -Israel but the grave!» [2, c. 11] [Племена странствующей ноги и изнуренной души, / Когда вы спасетесь и отдохнете! / У дикой голубки есть ее гнездо, у лиса его нора, / У человечества своя страна - у Израиля только могила], выражающие неприкаянность племени, отсутствие родного дома, переданы Михаловским в его пессимистической манере, с преобладанием мотивов разочарования в жизни, безысходности, неизбежности смерти: «О, племя скитальцев, народ с удрученной душою! / Когда ты уйдешь от позорной неволи к покою? / У горлиц есть гнезда, лисицу нора приютила, / У всех есть отчизна, тебе же приют - лишь могила.» [3, c. 89]. Как
видим, русским интерпретатором в целом сохранена байроновская реминисценция из двадцатого стиха восьмой главы Евангелия от Матфея - «The wild-dove hath her nest, the fox his cave» (в Евангелии: «И говорит ему Иисус: лисицы имеют норы и птицы небесные - гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову»). В подтексте перевода Михаловского, выполненного пятистопным амфибрахием (оригинал написан пятистопным ямбом), звучит также социальная тематика, протест против рабства, угнетения, призыв к борьбе с тиранами и поработителями.
В байроновском стихотворении «On Jordan’s banks the Arab’s camels stray...» и в его русском переводе, также выполненном Михаловским пятистопным амфибрахием, прослеживаются те же мотивы, однако их звучание характеризуется еще большим отчаянием, горячим, молящим обращением к Богу: «Oh! In the lightning let thy glance appear; / Sweep from his shivered hand the oppressor’s spear! / How long by tyrants shall thy land be trod? / How long thy temple worshipless, Oh God?» [2, c. 12] [О, в молнии позволь твоему взгляду появиться, / Забери из дрожащей руки копье притеснителя, / Как долго будет подавляться тиранами твоя земля? / Как долго твой храм останется без поклонения, о, Господи?]. Переводчик допустил определенные вольности (например, использовал сугубо русский архаизм «длань», разговорную лексему «доколь» и др.), однако настроение в целом ему удалось сохранить: «Сверкни своим взглядом разящим из тучи громовой, / Не дай попирать Твою землю свирепым врагам; / Пусть выронит меч свой из длани властитель суровый; / Доколь будет пуст и покинут твой храм?» [3, c.90]. К тому же в переводе сохранены библейские реалии («воды Иордана», Синай, Ваал), позволяющие соотнести описания с событиями из истории древних иудеев.
В марте 1893 г. «Наше время» поместило на своих страницах под названием «Солнце неспящих» перевод Михаловским «мелодии» Байрона «Sun of the sleepless! melancholy star...». Из всего цикла «Еврейских мелодий» это стихотворение переводилось более других; к нему обращались И.И. Козлов (1823, 1826), Д. Глебов (1825), А.М. Редкин (1828), Н. Маркевич (1829), А.А. Фет (1850), П.А. Козлов (1860), А.К. Толстой (1867), В.П. (1872). «Sun of the sleepless! melancholy star... » представляет собой фрагмент неоконченного байроновского стихотворения «Harmodia», выделенный при подготовке издания «Еврейских мелодий». Байрон обращался к звезде, выражая чувства сожаления о радужном прошлом,
которое уже не вернуть, и разочарование настоящим: «Sun of the sleepless! Melancholy star! / Whose tearful beam glows tremulously far, / That show’st the darkness thou canst not dispel, / How like art thou to joy remembered well! / So gleams the past, the light of other days, / Which shines, but warms not with its powerless rays; / A night-beam Sorrow watcheth to behold, / Distinct but distant -clear - but, oh how cold!» [2, c.37] [Солнце неспящих! Грустная звезда, / Чей печальный луч сверкает робко вдалеке, / Который показывает темноту, что ты не можешь рассеять, / Словно искусство радоваться жизни, которое ты хорошо запомнил, / Так сверкает прошлое, свет других дней, / Который светит, но не согревает своими бессильными лучами, / Пытаешься удержать увиденный ночной луч Печали, / Явный, но далекий - чистый - но какой холодный]. При переводе Михаловский увеличил количество стихов с восьми до десяти, однако сохранил трехстопный дактиль. Печаль и уныние пронизывают переводное стихотворение, в котором вместе с тем не чувствуется того трагизма, который вкладывал Байрон в свои строки: «Солнце неспящих, светило печальное! / Трепетно льешь ты сияние дальное / В тьму, но не можешь ее победить. / Как ты походишь на радость минувшего, / Полосу света, в былом потонувшего, / Света, что память не можешь забыть. / Светит -не греет он слабым сиянием, - / Так и твой луч, столь любимый страданием, / Явственно видеть, но как удален! / Светел и чист, но как холоден он!» [3, c. 99]. Михаловский заменяет
«melancholy star» («грустную звезду») «печальным светилом», «night-beam Sorrow» («ночной луч печали») - «лучом, столь любимым страданьем», тем самым утрачиваются лиричность, доверительность, проникновенность описания.
В сентябре 1893 г. в приложении к журналу «Нива» Михаловский опубликовал перевод «мелодии» «Oh! snatch’d away in beauty’s bloom.», относящейся к любовной лирике английского поэта, - «Скончалася она во цвете красоты.». Байроновское стихотворение, посвященное неизвестной умершей девушке и во многом являющееся отголоском цикла «К Тирзе» (1811), было до Михаловского переведено в России А. Кировым (1828), Н. Маркевичем (1829), И.П. Крешевым (1843), К.К. Случевским (1857), П.А. Козловым (1859), В.Б. (1863), Н.П. Грековым (1866). Михаловский в новую историческую эпоху, обусловленную усилением в обществе «пессимистических настроений, связанным с утратой значительной частью интеллигенции веры в возможность эволюционных преобразований» действительности [6, с. 118], поддержал
господствующий в английском оригинале тон безнадежной грусти, меланхолии: «Away; Ye know that tears are vain, / That death nor heeds nor hears distress: / Will this unteach us to complain? / Or make one mourner weep the less? / And thou -who tell’st me to forget, / Thy looks are wan, thine eyes are wet» [2, c. 16] [Прочь, ты знаешь, что слезы напрасны, / Что смерть не видит и не слышит страданий, / Отучит ли это нас от жалоб / Или заставит плачущего плакать меньше, / И ты - кто сказал мне позабыть - / Твои взгляды грусти полны, в твоих глазах слезы] - «Довольно! Знаем мы: напрасно слезы лить; / Да, Смерть бесчувственна, она глуха к печали, - / Но это сможет ли от скорби отучить, / Иль плачущим внушить, что б менее рыдали? / Ты говоришь - я должен позабыть, / Но сам ты слез не можешь скрыть, / У самого тебя как бледны щеки стали!» [3, c. 90]. Если Байрон говорит о невозможности смерти отучить человека от жалоб, то Михаловский - о невозможности избавления от скорби, причем эмоции нагнетаются к концу строфы, которая увеличивается на один стих за счет привнесения дополнительной детали - упоминания о «бледных щеках» страдальца; обращает на себя внимание изменение стихотворного размера - вместо четырехстопного ямба переводчик использует четырехстопный амфибрахий.
Стихотворение «All is Vanity, Saith the Preacher...» («Все суета, сказал учитель...»), основанное на известном стихе из первой главы Книги Екклесиаста («Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, - все суета!»), посвящено бренности жизни, ее мимолетности и суетности: «I strive to number o’er what days / Remembrance can discover, / Which all that Life or Earth displays / Would lure me to live over. / There rose no day, there rolled no hour / Of pleasure unembittered; / And not a trapping decked my Power / That galled not while it glittered. / The serpent of the field, by art / And spells, is won from harming; / But that which coils around the heart, / Oh! who hath power of charming? / It will not list to Wisdom’s lore, / Nor Music’s voice can lure it; / But there it stings for evermore / The soul that must endure it» [2, c. 29] [Я пытаюсь подсчитать, какие дни / Воспоминания могут открыть, / Которые из них Жизнь или Земля откроют, / Смогут соблазнить меня, чтобы жить дальше, / Ни возникает ни дня, ни проходит ни часа / Неомраченного удовольствия, / И не ловушка сломила мою силу, / Которая отравляла, но не пока она блестела. / Полевая змея искусством и заклинаниями была побеждена от зла, / Но это то, что сжимает сердце, / О, кто обладает силой заклинания? / Это не относится к знаниям Мудрости, / И голос Музы-
ки не сможет вылечить это, / Но это вечно причиняет боль, / Душа, которая должна вынести это]. За определенной частной ситуацией, судьбой конкретного человека вырастает жизненная философия, обусловленная как обстоятельствами современной жизни, так и перекличкой эпох, делающей понятной и своевременной древнюю, вековую мудрость. Впервые к этому байронов-скому произведению, долгое время остававшемуся непереведенным в России, обратился П.А. Козлов в 1859 г.; вторым его интерпретатором стал в 1893 г. Михаловский, напечатавший свой перевод на страницах «Нашего времени».
Михаловскому, в последние годы серьезно болевшему и постоянно нуждавшемуся в заработке, байроновская «мелодия» оказалась жизненно близка. Переводчик не стремился к сохранению формы оригинала, легко заменяя трехстопный ямб на трехстопный анапест, однако удивительно точно чувствовал испытанную английским поэтом неудовлетворенность жизнью, меланхолию: «Но напрасно стараюсь открыть / В прошлом я, из всего прожитого: / Что могло бы меня обольстить, / Что желал бы изведать я снова. / Я не знал ни единого дня / Наслажденья без горькой приправы; / Даже блеск, окружавший меня, / Был мне пыткой, среди моей славы. / Полевую змею укротить / Заклинаний волшебная сила; / Но чья власть ту эхидну смирить, / Что кольцом мое сердце сдавила? / Мудрость мага над ней не властна, / Не понятны ей музыки звуки, / И душа, где гнездится она, / Изнывать будет вечно от муки» [3, с. 95]. Переводчик вводит новые яркие образы, в существенной мере усиливающие эмоциональное впечатление, в частности, заменяет «pleasure unembittered» («неомраченное удовольствие») «наслажденьем без горькой приправы», опускает упоминание о ловушке («trapping»), сломившей силу героя, сближает «полевую змею» («serpent of the field») с «эхидной», наконец, говорит о душе, вынужденной «изнывать <.> вечно от муки», тогда как в оригинале говорится о душе, терпящей боль.
Стихотворение Байрона «The destruction of Sennacherib», известное в русских переводах XIX в. как «Поражение Сеннахерима» (точное название английского произведения «Поражение Сеннахериба» встречалось у переводчиков крайне редко), представляло грозную картину национально-освободительной битвы и было основано на эпизоде из 37-й главы Книги пророка Исайи, содержавшей рассказ о том, как ассирийский царь Сеннахериб осадил Иерусалим, но по молитве иудейского царя Езекии ангел смерти
поразил ассирийское войско чумой. Байрон, изобразив в романитически-мистифицированной форме свершение воли Бога, свергающего тирана и дарующего свободу народу, показал неизбежность, неминуемость крушения любого тиранического режима: «For the Angel of Death spread his wings on the blast, / And breathed in the face of the foe as he pass’d, / And the eyes of the sleepers wax’d deadly and chill, / And their hearts but once heav’d -and for ever grew still! / And there lay the steed with his nostril all wide, / But though it there roll’d not the breath of his pride; / And the foam of his gasping lay white on the turf, / And cold as the spray of the rock-beating surf. / And there lay the rider distorted and pale, / With the dew on his brow and the rust on his mail: / АМ the tents were all silent - the banners alone - / The lances unlifted - the trumpets unblown. / And the widows of Ashur are aloud in their wail, / And the idols are broke in the temple of Baal; / And the might of the Gentile, unsmote by sword, / Hath melted like snow in the glance of the Lord!» [2, c. 47] [Для Ангела смерти, раскинувшего с шумом свои крылья / И дохнувшего в лицо врага, проходя мимо, / И глаза спящих стали мертвы и холодны, / И бившиеся их сердца вдруг навеки остановились, / И здесь лег конь с расширенными ноздрями, / И здесь прокатилось не дыхание его гордости, / И пена его дыхания белым лежала на дерне, / И холодные, как водяная пыль волн, бьющихся о скалы, / И здесь лежал всадник, бледный и мертвый, / С росой на челе и ржавчиной на кольчуге, / Лагеря были безмолвны - знамена забыты, / Копья заброшены - трубы молчаливы, / И вдовы Ассирии громко рыдали, / И идолы свержены в храме Бала, / И сила язычника сражена не мечом, / А растаяла как снег под взглядом Господа]. Привлекает внимание насыщенность английского оригинала биб-леизмами, например, упоминаниями Галилейского моря в Палестине («Galilee»), Ассирии («Ashur»), ложного бога, идола («Baal»).
Байроновское «The destruction of Sennacherib» во второй половине 1820-х - первой половине 1830-х гг. и в 1850-е гг. привлекло внимание А.Г. Ротчева (1826), И. Гогниева (1835), А. Брамы (1850), Н.В. Гербеля (1859), А.К. Толстого (1859), П. Синцова (1859), П.А. Козлова (1860), после чего, вплоть до 1890-х гг., не интересовало новых интерпретаторов. Вслед за Михаловским, чей перевод увидел свет в 1894 г. в Воскресных приложениях к «Сыну Отечества», к «мелодии» Байрона обратился известный поэт, член «Народной воли» П.Ф. Якубович, создавший один из «лучших переводов байроновского произведения, регулярно переиздающийся вплоть до наших дней» [5, c. 134].
Т.В. Бузина. Философия свободы Шеллинга и ее влияние на Ф.М. Достоевского: жажда самообожения как источник зла в мире
Интерпретация Михаловского, уступая по силе эмоционального напряжения, мастерству передачи образов и художественных деталей переводам А.К. Толстого и П.Ф. Якубовича, вместе с тем характеризуется особой динамичностью, дающей новую надежду, способную одержать победу над неудовлетворенностью устройством жизни: «Ангел смерти примчался на крыльях шумящих, / И дохнул он навстречу врагов проходящих, / И глаза их, померкнув, навеки закрылись, / А сердца их вздрогнули - и больше не бились. / В беспорядке их кони повсюду валялись, / Их широкие ноздри уже не вздувались, / Их дыханья предсмертного пена покрыла / Кой-где дерн, и на дерне, повиснув, застыла. / И с росой на челе, там лежал среди луга / Мертвый всадник; на нем потускнела кольчуга; / Ставки были безмолвны, в бездействии пики, / Не гремели военные трубы и крики. / С громким воплем вдова в Ассирии рыдала: / Ниспровергнуты были кумиры Ваала, / И растаяла сила язычников многа, / Точно снег от очей всемогущего Бога» [3, c. 1GG-1G1]. Вслед за Байроном Михаловский выражает веру в духов-
ную преемственность, надежду на молодое поколение, с которым связывается будущее народа. Русскому переводчику удалось адекватно передать многие нюансы байроновского описания, немногочисленные отклонения от которого не изменили ни общего авторского замысла, ни тональности изложения.
Переводы «Еврейских мелодий», осуществленные Михаловским, нельзя отнести ни к числу несомненных удач переводчика, ни к числу первых интерпретаций байроновских текстов в России, сыгравших благотворную роль в знакомстве русского читателя с неизвестными прежде творениями великого английского романтика, ни к лучшим переводам конкретных текстов, что остаются актуальными и востребованными вплоть до нашего времени. Но вместе с тем они все же интересны нам, поскольку передают особенности мироощущения Михаловского как одного из значительных русских переводчиков второй половины XIX в., помогают понять и оценить особенности восприятия им процессов общественной жизни, нашедших закономерное отражение в переводных произведениях.
Литература
1. Алексеев М.П. Из истории английской литературы: Этюды. Очерки. Исследования. - М.-Л.: ГИХЛ, 1960.
2. Hebrew Melodies by Lord Byron. - London: John Murray, 1815.
3. Иностранные поэты в переводах и оригинальные стихотворения Д.Л. Михаловского: в 2 т. - СПб.: Изд-во А.С.Суворина, 1896. - Т. 1.
4. Костомаров В. Д. Еврейская мелодия. Из Байрона // Светоч. - 1862. - № 4. - Отд. 1.
5. Елистратова А.А. Байрон. - М.: Изд-во АН СССР, 1956.
6. Левин Ю.Д. Русские переводчики XIX в. и развитие художественного перевода. - Л.: Наука, 1985.
Жаткин Дмитрий Николаевич, профессор, заведующий кафедрой перевода и переводоведения Пензенской государственной технологической академии, доктор филологических наук.
Zhatkin Dmitriy Nikolayevich, Professor, Head of the Department of Translation and Methods of Translation of the Penza State Technological Academy, doctor of philological sciences.
Тел.: (412) 495794; +79093156354, +79273856909; е-mail: [email protected]
Крехтунова Елена Викторовна, преподаватель кафедры романо-германской филологии Пензенского государственного университета.
Krekhtunova Elena Viktorovna, the Teacher of the Department of Roman-Germany Philology of the Penza State University.
Тел.: +79023540534; е-mail: [email protected]
УДК 1+821
Т.В. Бузина
Философия свободы Шеллинга и ее влияние на Ф.М. Достоевского: жажда самообожения как источник зла в мире
Рассматриваются представления Ф. Шеллинга о свободе как основании личности и о ее неправомерном использовании, ведущем к ложному обожению или самообожению, и аналогичные взгляды Ф.М. Достоевского на примере «Записок из подполья» и «Идиота».
Ключевые слова: Шеллинг, Достоевский, самообожение, «Записки из подполья», «Идиот».
