CC BY
84
В.В.Иванов (Петрозаводск)
"ЦЕРКОВЬ-СЕМЬЯ" АЛЕШИ КАРАМАЗОВА ВМЕСТО "СЛУЧАЙНОГО СЕМЕЙСТВА"
Образ Алеши Карамазова близок образу князя Мышкина. Однако сразу необходимо отметить и различия, имеющиеся в этих двух нравственно положительных фигурах. Главное из них состоит в том, что "жениховство" Алеши Карамазова более внутреннего характера и более приближенно к христианской наполненности этого понятия, чем "жениховство" князя Мышкина. Мышкин ведь и в самом деле князь, родовитый, хотя и обедневший дворянин, последний представитель захудавшего рода. Он и в самом деле жених, поскольку сватается поначалу к Анастасии Барашковой, а потом и к Аглае Епанчи-ной. Его сватовство увенчивается успехом и едва не завершается женитьбой. Другое дело, что из этого получается.
Чтобы лучше понять характер этих различий, обратимся к сопоставлению романа "Братья Карамазовы" с текстом Евангелий. Вспомним, что Алеша впадает в сноподобное состояние при чтении евангельского эпизода о чуде в Кане Галилейской. Он словно присутствует на брачном пиру — там, где в качестве дорогого гостя является и сотворяет чудо претворения воды в вино Сын Божий. Можно предположить, что происходит некое мистическое бракосочетание Алеши. Но с кем или с чем? Другой важный эпизод, связанный с сомнениями, порожденными обстоятельствами смерти духовного наставника Алеши старца Зосимы, — сон его на земле, проясняет характер "жениховства" Алексея Карамазова. Проснувшись, он поднимается с земли сильным и успокоенным, преодолевшим свои колебания. Произошло слияние его духа с духом земли, которая в поэтике Дос-
тоевского прочитывается как символ почвы народных нравственно -религиозных представлений (Земля — Богородица). Он "обвенчан" с народной нравственностью: его исход из монастырской жизни в жизнь мирскую, по совету Зосимы, и есть начало нового пути уже в качестве, условно говоря, "семейного" человека. Только это не семья в обычном смысле слова, в смысле кровного родства и брачных отношений мужчины и женщины. Его семьей становится группа мальчиков-гимназистов, которых он наставляет великому делу христианской любви.
Вполне возможно, что в оставшейся ненаписанной части романа автор показал бы нам именно этот духовный процесс общения Алеши Карамазова с народом-семьей, т.е. 10-я книга романа "Мальчики" стала бы тем "зерном", которое несло в себе урожай сторицей будущей части всего произведения. Поскольку нравствен -ные колебания имели место у юноши Алеши, возможно, они возникли бы и у зрелого деятеля Алексея Карамазова на ином уровне и в другом событийном контакте: «Представляется неточным свидетельство Суворина о том, что Достоевский собирался "провести Алешу через монастырь и сделать революционером. Он совершил бы политическое преступление. Его бы казнили. Он искал бы правду и в этих поисках, естественно стал бы революционером". В этой записи (сделанной, по-видимому, в 1893 г.) соответствует истине, может быть, только то, что Алеша в дальнейшем прошел бы ряд новых испытаний. Возможно даже, он совершил бы и политическое преступление. Но нельзя предположить, что именно этот герой должен умереть за рево-лю-ционную идею. Ничто в существующей части романа не подтверждает этой мысли»1.
На наш взгляд, в существующей части романа не имеется материала не только для предположений о смерти Алеши за революционную идею — там нет материала и для прогноза о политическом преступлении, который принимает В.Е.Ветловская. Вообще говоря, вряд ли вполне можно обосновать какие бы то ни было предположения о характере судьбы героя книги, которая оказалась недописанной.
Но коль скоро существует традиция подобных предположений, то выскажем догадку несколько иного рода: в ненаписанной части романа Алеша Карамазов мог стать основателем новой христианской Церкви. Достоевский на момент завершения известной нам части романа не был готов на его продолжение. Он не был готов писать о
революционной деятельности своего героя, поскольку уже описал это в "Бесах". Не был готов он также окончательно писать об Алеше — устроителе новой Церкви. И главной из этих причин, скорее всего, была та, что сам он не мог еще достаточно точно сформулировать основы этой христианской организации, и именно такой, где вполне исключались бы авторитарность и личностный культ иерархов, которые он подверг критике в "поэмке" Ивана о Великом инквизиторе. Полагаем, он находился в процессе обдумывания этой важнейшей и исключительно сложной идеи. До некоторой степени, основы этой будущей церковной общинности он уже видел и изобразил в существующей части романа "Братья Карамазовы" в сценах монастырской и народной жизни, в образе старца Зосимы, Мити, Грушеньки, покойной матери Алеши Карамазова, но в особенности — в образе самого Алеши и детей.
Если подобное предположение о будущей роли Алеши верно, тогда оно объясняет наличие намеков на "школу" князя Мышкина в романе "Идиот", которая противостоит школе деревенского учителя Тибо, "школе" местного пастора и "школе" профессора Шнейдера. Ведь "школа" Алеши, добровольно взявшего на себя роль монастырского послушника, тоже противостоит светской школе гимназистов, из недр которой они вынесли свой тяжелый конфликт, который был разрешен именно в рамках Алешиной "школы". Такое предположение проливает некоторый дополнительный свет и на проблемы семьи в романе "Подросток" и в ряде других произведений писателя.
Похоже, что мыслитель и писатель Достоевский в свои последние годы искал возможности, хотя бы теоретические, потенциальные, соединения основ религиозного монастырского жития с основами и традициями народной нравственности и народной жизни. Он искал нечто такое в современной ему жизни, что можно было бы противопоставить разрушительному примеру и влиянию "случайного семейства". В романе "Братья Карамазовы" (сцена посещения семейством Карамазовых старца) как раз и показана противопоставленность "случайного семейства" и монастырского общежительства, а также необходимость единения мирской и монастырской жизни.
Одновременно эта сцена иллюстрирует наличие существующих трудностей на пути такого сближения. Поклон старца Зосимы "будущему страданию" Мити Карамазова подчеркивает эту трудность и указывает на ее причины — "будущее страдание" как следствие ду-
ховного невежества и страстности представителей мирской жизни. Правда позже обнаруживается, что невежество и подверженность страстям свойственны и части монастырской братии. Мы видим это в выступлении монастырской "оппозиции", которая возникла в связи с обстоятельствами смерти Зосимы, не соответствующими представлениям "оппозиции" о кончине праведника.
Избранные прототипом главного героя святого Алексея человека Божия особенно значимо, поскольку сюжет его жития повествует о нахождении праведника в доме своих родителей после многолетнего отсутствия неузнанным и невоссоединившимся с ними до самой кончины. Ведь попытка объединения чистых начал монастырского жития и народной общинной жизни как раз стала бы моментом объединения духовных пастырей типа старца Зосимы и простого народа на основах любви и по типу семейному. Житийный сюжет возвращения праведника в семью для завершения своей подвижнической жизни под кровом отчего дома в романе Достоевского как раз иллюстрирует идею внесения монашеской жизни в жизнь мирскую. К сожалению, написанная часть произведения лишь повторяет для нас, но на ином историческом материале, "неузнанность" героя. Кардинального изменения древнего житийного сюжета на страницах романа Достоевского не происходит. Перед нами разворачиваются лишь начальные сцены жития Алеши "в миру", и, прежде всего, это сцены его общения с детьми.
На наш взгляд, именно эти сцены являются прообразами главных событий ненаписанной части романа. Сложность, однако, состоит в перенесении отношений между детьми в мир взрослых. В романе "Идиот" Достоевский демонстрирует неудачу такой попытки князя Мышкина, в романе "Братья Карамазовы" он идет дальше в развитии образа Учителя, давая ему слово в сцене "у Илюшиного камня", где излагаются принципы праведной жизни в миру. А это — любовь, смирение, прощение, присутствие во взрослом сознании памяти праведного опыта детства: "Милые мои деточки, может быть вы не поймете что я вам скажу, потому что я говорю часто очень непонятно, но вы все-таки запомните и потом когда-нибудь согласитесь с моими словами. Знайте же что ничего нет выше и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь
этакое прекрасное, святое воспоминание сохраненное с детства может быть самое лучшее воспитанье и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение" (15, 195). Эти правила или принципы вполне совпадают с "учением" "школы" князя Мышкина, изложенным иносказательно в беседе с Епанчиными.
Очевидно, что в самой жизни не хватало материала для создания образов людей, вступивших в такое духовно-жизненное общение, когда каждый момент бытовой стороны сакрализуется в полном объеме и при этом продолжается род и семья кровная внутри семьи духовной. Например, сам Алеша в этом случае должен был бы стать семейным человеком, иметь жену и детей. Его общение с детьми показывает, что отцовство кровное вовсе не является для него чем-то психологически невозможным. Но в обозримом художественном времени и пространстве романа не имеется девушки-невесты, вместе с которой он мог бы образовать "Семью-Церковь". И это еще одна конкретная причина остановки писательского творчества. Здесь нужна была бы Соня Мармеладова, но свести двух таких людей, два таких поразительных человеческих типа, какими являются Соня и Алеша, в одном произведении писателю не позволил закон художественной правды, который не может противоречить правде жизни.
Тот же закон художественной правды позволил Достоевскому в романе "Бесы" и романе "Братья Карамазовы" дать два типа "случайного семейства", внешне очень похожи, но различных по своему духовному содержанию и нравственному результату. Женитьба Ставрогина на сестре капитана Лебядкина, Хромоножке, является своего рода апогеем "случайного семейства". Они не живут вместе, происходят из различных слоев общества, ни по характеру, ни по умонастроению совершенно не подходят друг другу. Их официальное бракосочетание по настоянию Ставригина держится в тайне, ясно, что он не собирается иметь детей от Хромоножки, "юродство" которой очень напоминает древнерусских природных юродивых, т.е. больных людей. В конце концов, он санкционирует смерть своей жены, как Иван Карамазов — смерть своего отца. Параллельно этой "семье" в "Братьях Карамазовых" является семейство отставного капитана Снегирева (Ставрогин тоже офицер в отставке). Жена Снеги-
рева тоже больна и тоже немного "не в себе". Но у капитала Снегирева есть дети, он любит свою больную жену и детей, а Илюша любит отца. Мы видим, что любовь решает все, что появление "случайного семейства" не связано непосредственно с материальными трудностями и лишениями, хотя они могут осложнить жизнь семьи необычайно, как это показано в "Преступлении и наказании".
Между прочим, тот же закон художественной правды не позволил бы Достоевскому "провести Алешу через каторгу", поскольку через каторгу уже прошел бы Дмитрий Карамазов. Каторжный опыт принятия основ народной жизни пригодился бы Мите, который (следуя нашему предположению о судьбе Алеши) стал бы горячим и деятельным сподвижником младшего брата в жизненно-церковном строительстве. Говоря попросту, каторга — роль не для Алеши, и она уже занята соответствующим персонажем. Да у Алексея попросту нет необходимости очищения души каторжным страданием. Его сомнения и его очищение другого уровня, что и показано уже в существующей части произведения.
Мы видим, что Соня, Лев Мышкин и Алеша — все они являются защитниками и покровителями детей. Их объединяет христианское чувство любви, обращенное к детям как таковым и к детям в облике взрослого человека, поскольку все они — дети Божии. И это ощущение они несут в себе и пытаются передать другим — это и есть их "школа", их "семья", их "монастырь". Нужно также сказать и о том, что эти три персонажа, разъединенные своим художественным бытованием на страницах различных произведений, все же могут служить неким приблизительным образцом предполагаемой Семьи-Церкви. Тем самым, в рамках целого творчества писателя можно рассмотреть единичных представителей будущей (разумеется, лишь предполагаемой) христианской Семьи-Церкви.
Возможно, "проступок", "преступление" Алеши Карамазова, о котором или которых что-то говорил Достоевский Суворину, были лишь зашифрованы фразой о "революционности" героя в будущем. Но, как знать, не имелась ли в виду, в подтексте, революционность религиозного плана. Известно, что Достоевский с уважительным интересом относился к старообрядчеству ("я не розню от народа пятнадцать миллионов старообрядцев"), интересовался и другими религиозными движениями и направлениями. Возможно, он сам, православный христианин, страшился своих размышлений и, во всяком
случае, не стал высказываться до конца, полагая, что у него есть еще в запасе немало времени. Нужно признать и то, что мощный критический потенциал "поэмки" о Великом инквизиторе, несмотря на точно названный адрес: католичество, XV в., на самом деле обращен ко всей христианской Церкви в ее земных институтах и представителях иерархии. Например, известно отрицательное отношение писателя к протестантизму. В статье "Зимние заметки о летних впечатлениях" Достоевский писал: "Англиканские священники и епископы горды и богаты, живут в богатых приходах и жиреют в совершенном спокойствии совести <...> Это религия богатых и уж без маски <...> У этих убежденных до отупения профессоров религии есть одна своего рода забава: это миссионерство. Исходят всю землю, зайдут в глубь Африки, чтобы обратить одного дикого, и забывают миллион диких в Лондоне за то, что у тех нечем платить им" (5, 73).
Земное сиротство Сони Мармеладовой, Льва Мышкина и Алеши Карамазова восполняется духовным отцовством. Они являются тем необходимым противовесом слишком явного и страшного бедствия, которое получило у писателя наименование "случайного семейства". Но они одиноки каждый в своем художественном мире; "Семья-Церковь" стала бы тем идеалом, следуя за которым, герой Достоевского преодолел бы бедствие разъединения кровных родственников, поколений и общественных групп не разрушением и насилием (революция), а любовью и созиданием. Общие черты этой, условно говоря, "Семьи-Церкви" мы находим в поучениях старца Зо-симы, духовного наставника Алеши: "Любите все создание Божие, и целое и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч Божий любите. Любите животных, любите растения, любите всякую вещь. Будешь любить всякую вещь и тайну Божию постигнешь в вещах. Постигнешь однажды и уже неустанно начнешь ее познавать все далее и более, на всяк день. И полюбишь наконец весь мир уже всецелою, всемирною любовью. Животных любите: им Бог дал начало мысли и радость безмятежную. Не возмущайте же ее, не мучьте их, не отнимайте у них радости, не противьтесь мысли Божией. Человек, не возносись над животными: они безгрешны, а ты со своим величием гноишь землю своим появлением на ней и след свой гнойный оставляешь после себя, — увы, почти всяк из нас! — Деток любите особенно, ибо они тоже безгрешны, яко ангелы, и живут для умиления нашего, для
очищения сердец наших и как некое указание нам. Горе оскорбившему младенца" (14, 289).
Старец Зосима говорит о единой семье: человечество — животный мир — растительный мир — мир минералов (тело планеты в его материальном выражении). Все это, по мысли старца, объединяется сознательной любовью человека, напутствие старца — в таком именно толковании христианских заветов любви. В сущности, Зосима раскрывает евангельское понятие "ближнего", распространяя его на животное, растение, "каждую песчинку" и "всякую вещь". Старец подчеркивает ложное самовозвеличивание человека, цивилизация которого оставляет за собой на Земле "гнойный след", — насколько современно и актуально звучат его слова сегодня, когда экологические проблемы приобретают поистине характер глобальной катастрофы.
Для старца Зосимы совершенно очевидная вещь, — возможность и необходимость распространения заповеди "не убий" на животных, ибо они члены "Семьи-Церкви". Гимн живой природе старец заканчивает призывом особенной любви к детям. Перефразируя известное выражение гуманистов "человек — мера всех вещей", "дите", гармонично вписывается в мир бессознательной живой природы, привнося в нее сознание, но сознание чистое, младенческое, ангелоподобное и христоподобное. В понимании старца, детская веселость естественным образом вписывается в религиозность. Ведь и в его судьбе наверное, сыграло свою роль то, что был он "... отроду нрава веселого" (14, 268).
В русле этих размышлений иначе и, может быть, более точно прочитывается сцена предполагаемой смерти собаки Жучки, которой Илюша Снегирев по наущению Смердякова "скормил" в хлебном мякише иголку. Детская шалость обернулась настоящими и оказавшимися непреодолимыми для ребенка страданиями. Ничего не смогла изменить даже ситуация вновь обретенной живой собаки, которую разыскал для своего младшего друга Коля Красоткин. Достоевский показывает здесь, что если вынуть любой "кирпич" из стены "Семьи-Церкви", то выпадают другие кирпичи, возникает угроза всей постройке, всей Земле-Церкви.
Нельзя убивать живое существо безнаказанно лично для себя и для всей "Семьи" в целом. Назидание достаточно очевидно: уничтожив животный мир (его символом является собака, непременный
друг детских игр), человечество (его символ — ребенок) уничтожит само себя.
Правда, евангельский Христос как будто нигде прямо не говорит о любви к животным, а между тем в священных текстах Благой Вести совершенно ясно выражена идея братства человека и животного мира. Мы можем видеть это в одном из важнейших эпизодов Евангелий — эпизоде въезда Христа в Иерусалим верхом на осляти — въезда на страдание и распятие. Существуют различные толкования на просьбу Христа привести ему двух животных, на которых он должен въехать в Иерусалим. Например, в Толковой Библии А.П.Лопухина дается такой комментарий: "Много глумлений было в разное время по поводу этих стихов, помещенных у Матфея. Штраус осмеивал рассказ евангелиста, говоря, что, два посланные Христом в Виффагию ученика по Его поведению привели оттуда ослицу с осленком, на обоих животных ученики возложили свои одежды и посадили на них Иисуса. Когда мы подумаем, говорит Штраус, как Иисус ехал одновременно на двух животных <...>, то наш рассудок молчит и мы не можем рассуждать до тех пор, пока не ознакомимся точнее с цитируемым евангелистом местом из пророка <...> Сначала оно (животное. — В.И.) называется ослом, а потом определяется как осленок. Издатель подумал, что тут указывается на двух животных <...> — Но критик ошибается <...> и если Матфей передает о событиях иначе, то этого требовал от него не пророческий текст, а самая историческая действительность <...> Действительность нисколько не противоречила пророчеству; но последнее получило в ней совершенно оригинальное и совершенно непредвиденное подтверждение. Показание Иоанна, что приведен был ко Христу не осел, а маленький ослик разъясняет все недоумения. Ясно, что это был еще детеныш, маленький ослик, который не отвык от матери. Она нужна была, очевидно, для того, чтобы и его заставить идти. Какого-либо особенного символического смысла здесь, по-видимому, нет. Но сам факт, что Спаситель ехал на молодом необъезженном ослике, весьма интересен и характерен. Как ни величественно было начавшееся в это время около Христа народное движение. Сам Он был так кроток, что ехал не на лошади (как завоеватель), и даже не на большом осле, а на ослике, сыне подъяремной (ср. речи о снаряжении царей Исх. XV, 1, 4; Втор. XVII, 16; Ис. XIX, 8; XXXI, 1 - 3; Зах. IV, 6)2.
С житейской точки зрения довольно странная просьба настолько необычна, что передача ее сохранилась не во всех евангельских текстах. Однако в этой просьбе нет ничего странного, если учесть сакральную символичность момента. Одно животное — это всего лишь средство передвижения. Но два (ослица и осленок) — это семья. Семья животных означает здесь все животное царство, весь мир живой природы. Беря с собой семью животных, Христос спасает не только человека (человечество), но весь мир, и для Него, очевидно, все живое — одна Семья, все тварь Божия, (а не только человек). Предлагаемое нами понимание косвенно подтверждается ветхозаветным эпизодом, в котором описывается спасение праведного Ноя вместе с животными — "каждой твари по паре". (Ветхозаветное "телесное" спасение Ноя обусловлено его праведностью, поэтому спасение человека в целом (человечества) и спасение духовное не мыслится и в Новом Завете иначе как вместе с животным миром, со всем миром живой природы). Подобная "пара", символизующая спасение для всего живого вместе с человеком, избрана Христом перед стенами Иерусалима. Похоже, что старец Зосима именно таким образом понимал отношение Христа к животным, и это понимание он передавал своему духовному ученику Алексею ("Человек, не возносись над животными, они безгрешны."). Постилание одежд учеников Христа на спины животных вместо сидения в этом случае может быть прочитано как символ неких уз, единящих человека и остальную живую природу через прикосновение человеческого сознания к идее и образу Бога. Это тем более вероятно, что вполне соответствует поэтике Евангелия, поскольку отзывается в одном из заключительных эпизодов, когда одежды Самого Спасителя будут поделены между воинами, охранявшими распятых. Тем самым христианская идея связи человека с Богом и со всей тварью Божией в сцене дележа одежд Христа отвергается частью человечества, что и порождает будущие противоречия и несогласия среди христиан.
В романе "Братья Карамазовы" собака Жучка находится, она не погибает, и это дает нам надежду, что идеи старца Зосимы о любви не только к ближнему — человеку, но и к ближнему — любому живому существу вплоть до живого существа планеты в целом — эти идеи станут близкими духу и сердцу будущего человечества. Ведь "любить — значит быть тем, что вне меня; я имею свое самосознание не во мне, а в другом, но это такое другое, в котором я только и удовлетворяюсь, в
котором я обретаю мир с самим собою: я есмь лишь постольку, поскольку во мне мир; если его во мне нет, то я — противоречие, я распадаюсь"3. В написанной части романа достаточно много материала, который позволяет размышлять именно в обозначенном направлении. Во всяком случае, его явно больше, нежели материала, который позволил бы всерьез предполагать революционно-каторжное будущее Алеши Карамазова.
Согласимся, что романы Достоевского "открывают нам намного больше, чем, быть может, сам Достоевский намеревался сказать <. > Теория поэтического вдохновения как будто смежается с богословским учением о богодухновенности священных книг <. > Чем больше мы его читаем, тем более глубоким предстает текст и неисчерпаемым смысл <...> Пять романов — нечто большее, чем художественное произведение огромной ценности; они являются заветом
»4
и задуманы как завет"4.
Тем самым, на наш взгляд, романы Достоевского — это "завет"
0 "Семье-Церкви". Только в этом случае контаминируются идеи счастливого детства, истинного процветания будущего человечества, идеи христианства и образа Христа в центре. Во всяком случае, верно то, что писатель находился в поисках некоей идеи, способной противостоять разрушительному явлению, маркированному им как "случайное семейство". В его творчестве мы не находим другого идеала, способного к такому противостоянию или, лучше сказать, качественной замене — замещению, кроме "Семьи-Церкви" с образом и идеей Христа в центре. Притом что очень часто Достоевский христианскую идею сопрягает с образом ребенка или с образом такого взрослого человека, духовный мир которого близок миру детства. Страдания ребенка, та самая слезинка невинного дитяти, не дающая спокойно спать Мите Карамазову и глубоко задевающая богоискателя Ивана Карамазова — это в мире Достоевского слезы Христа над блуждающим во мраке человечеством.
Примечания
1 Ветловская В.Е. Поэтика романа "Братья Карамазовы". Л., 1977. С. 191. Ветловская цитирует Суворина по изданию: Суворин А. С. Дневник // Ред., предисл. и примеч. М.Кричевского. М.; Пг., 1923. С. 16.
2 Толковая Библия, или Комментарий на все Книги священного Писания Ветхаго и Новаго Завета: В 3-х т. / Издание преемников А.П. Лопухина. - 2-е изд. Новый Зает. Т. 3., 1911- 1913. С. 325- 326.
3 Гегель Г.В. Ф. Философия религии: В 2 т. М., 1976. Т. 2. С. 230.
4 Барсотти Диво. Достоевский. Христос — страсть жизни. М., 1999. С. 29-31.
Итокава К. (Япония)
АПОКАЛИПСИС В "ИДИОТЕ"
Времени уже нет там, где сосуществуют начало и конец чего-нибудь. Времени уже нет в эпилоге "Преступления и наказания", в котором сосуществуют конец и начало всей Библии — сосуществуют мир Ветхого завета и мир Нового завета. А именно?
"Чем, чем, — думал он, — моя мысль была глупее других мыслей и теорий, роящихся и сталкивающихся одна с другой на свете, с тех пор как этот свет стоит: Стоит только посмотреть на дело совершенно независимым, широким и избавленным от обыденных влияний взглядом, и тогда, конечно, моя мысль окажется вовсе не так. странною. О, отрицатели и мудрецы в пятачок серебра, зачем вы останавливаетесь на полдороге!" (6, 417).
Эти слова Раскольникова явно навеяны духом Апокалипсиса, в котором читаем: "И Ангелу Лаодекийской церкви напиши: так говорит Амин, свидетель верный и истинный, начало создания Божия: знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но так как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих" (Откр. 3, 14—16).
Что касается Ветхого Завета в "Преступлении и наказании" читаем:
"Раскольников вышел из сарая на самый берег, сел на скла-денные у сарая бревна и стал глядеть на широкую и пустынную реку.
